Читать книгу Стёртая - Тери Терри - Страница 4

Процедура обработки довольно проста: меня сканируют, фотографируют и взвешивают. Потом снимают отпечатки пальцев.

Выпуск – дело другое. Сопровождающая медсестра объясняет, что я должна поздороваться с папой и мамой, потом мы подпишем кое-какие документы, станем одной большой и счастливой семьей и будем жить долго и счастливо. Есть только одна проблема, и я, конечно, замечаю ее сразу: что, если они посмотрят на меня и откажутся подписывать бумаги? Что тогда?

– Стой прямо! И улыбайся, – шипит медсестра и толкает меня за порог.

Изображаю широкую улыбку, хотя и знаю, что толку от нее никакого: напуганная и несчастная, я не стану вдруг прекрасной и счастливой – скорее буду выглядеть слабоумной.

Останавливаюсь у двери. А вот и они. Я почти ожидаю увидеть их такими же, как на фотографии, в той же одежде, как кукол. Но нет, одеты они по-другому, и стоят в других позах, и детали бросаются в глаза и требуют внимания: всего слишком много, и все грозит отбросить меня в красную зону, хотя в моих венах еще держится «хэппи джус». В ушах звучит усталый голос учительницы, снова и снова, как будто она стоит рядом, повторяющей одни и те же слова: «Не все сразу, Кайла. По шажочку».

Я сосредотачиваюсь на их глазах и оставляю все остальное на потом. У папы они серые, непроницаемые, спокойные; у мамы – мягкие, светло-карие, в крапинку, нетерпеливые, как у доктора Лизандер, ничего не упускающие. И моя сестра… Глаза у нее широкие и темные, почти черные; смотрят на меня с любопытством. Кожа – словно шоколадный бархат, теплая и как будто светится. Когда, несколько недель назад, прислали фотографию, я спросила, почему Эми так не похожа на родителей, и получила резкий ответ, что, мол, раса не важна и обращать на это внимание или комментировать в нашей восхитительной Центральной Коалиции считается непристойным. Но как можно не видеть?

Втроем они сидят на стульях за столом напротив еще одного мужчины. Все смотрят на меня, но никто ничего не говорит. Моя улыбка все более и более ощущается как нечто неуместное, как зверек, который умер и остался на моем лице приклеенной, мертвой гримасой.

Потом папа соскакивает со стула.

– Кайла, мы так рады принять тебя в нашу семью. – Он улыбается, берет меня за руку и целует в щеку. Щека у него колючая, а улыбка теплая, настоящая.

Мама и Эми тоже встают. Они окружают меня, все высокие, на несколько дюймов выше меня с моими пятью футами. Эми берет под руку и гладит по волосам.

– Какой чудный цвет, как топленое молоко. И такие мягкие!

Мама тоже улыбается, но ее улыбка ближе к моей.

Мужчина за столом откашливается и шуршит бумагами.

– Распишитесь, пожалуйста.

Мама и папа ставят подписи там, где он указывает, и папа протягивает ручку мне.

– Распишись здесь, Кайла. – Мужчина указывает на пустую строчку в конце длинного документа. «Кайла Дэвис» напечатано ниже.

– Что это? – Слова выскакивают раньше, чем я успеваю вспомнить постоянное наставление доктора Лизандер: «Прежде подумай, потом говори».

Мужчина за столом вскидывает брови – на его лице поочередно отражаются удивление и раздражение.

– Стандартный договор о переводе из принудительного лечения на отбывание наказания без заключения. Расписывайся.

– Можно сначала прочитать? – спрашиваю я, идя на поводу проснувшегося упрямства, хотя другая часть меня уже шепчет: «плохая идея».

Он щурится, потом вздыхает.

– Да. Можешь. Остальным предлагаю подождать, пока мисс Дэвис воспользуется своими законными правами.

Листаю страницы, но их дюжина, и строчки теснятся и расплываются перед глазами, а сердце начинает грохотать все быстрее.

Папа кладет руку мне на плечо. Я оборачиваюсь.

– Все в порядке, Кайла. Продолжай, – говорит он спокойно и ободряюще. Отныне я должна слушать его и маму. И тут мне вспоминается все, что терпеливо объясняла последнюю неделю медсестра: это часть того, что записано в контракте.

Я краснею и ставлю подпись: Кайла Дэвис. Уже не просто Кайла – это имя выбрала администратор, когда я только-только открыла глаза в этом учреждении девять месяцев назад. У нее была тетя с такими же, как у меня, зелеными глазами. И теперь у меня есть собственная фамилия, потому что я – часть этой семьи. Это тоже указано в контракте.

– Позволь, я возьму. – Папа поднимает мою сумку. Эми берет меня под руку, и мы выходим через последнюю дверь.

Выходим, оставляя за спиной все, что я знала.

Выезжаем из подземного паркинга по спиральному рампу. Мама и папа рассматривают меня в зеркало. Что ж, я тоже их рассматриваю.

Может быть, думают, как так случилось, что у них две такие не похожие друг на дружку дочери и что с цветом кожи, обращать внимание на который не положено, тоже ничего не поделаешь.

Эми сидит рядом со мной на заднем сиденье. Высокая, грудастая – ей девятнадцать, и она на три года старше меня. Я маленькая и худенькая, у меня легкие блондинистые волосы; у нее они темные, густые и тяжелые. Она – потрясная, так один из медбратьев отзывается обо всех медсестрах, которые ему нравятся. А я…

Ищу слово, противоположное тому, какая Эми, и не нахожу ничего подходящего. Может быть, это и есть правильный ответ. Я – чистая страница. Ничего интересного.

На Эми свободное красное платье с длинными рукавами, но один рукав подтянут, и я вижу ее «Лево». Смотрю и от удивления хлопаю глазами: так она тоже Зачищенная. «Лево» у нее более старой модели, шире и толще. Мой – тонкий, на золотой цепочке и похож на часики или браслет, но это, конечно, никого не обманывает.

– Я так рада, что ты моя сестра, – говорит она, и этому можно верить, потому что большие цифры на экране показывают 6.3.

Подъезжаем к воротам. У ворот охрана. Один из охранников подходит к машине, другие наблюдают из-за стекла. Папа нажимает кнопки, и все окна и багажник открываются.

Мама, папа и Эми подтягивают рукава и высовывают руки в окна. Я делаю то же самое. Охранник смотрит на папины и мамины запястья – на них ничего нет – и кивает. Потом подходит к Эми и подносит к ее «Лево» какую-то штуку. Штука пищит. Он повторяет процедуру с моим «Лево» – прибор тоже пищит. Охранник заглядывает в багажник и опускает крышку.

Шлагбаум поднимается, и мы проезжаем.

– Кайла, чем бы ты хотела сегодня заняться? – спрашивает мама.

Мама круглая и колючая. И нет, это нисколько не нелепо. Пусть она мягкая и полненькая, но глаза у нее острые, а слова резкие, отрывистые.

Машина сворачивает на дорогу, и я оборачиваюсь. Больничный комплекс знаком мне только изнутри. Он длинный и высокий. Бесконечные ряды маленьких зарешеченных окон. Высокая ограда, башни с охранниками через равные промежутки. И…

– Кайла, я задала вопрос!

– Я… не знаю.

Папа смеется.

– Конечно, Кайла, не беспокойся. Разумеется, Кайла не знает, чем ей хотелось бы заняться, ведь она не знает, чем можно заняться.

– Перестань, мама. – Эми качает головой. – Давайте поедем домой. Пусть Кайла немного обвыкнется, как и сказала врач.

– Конечно, врачи ведь знают все, – вздыхает мама, и у меня такое чувство, что они продолжают какой-то давний спор.

Папа смотрит в зеркало.

– А тебе известно, Кайла, что пятьдесят процентов врачей заканчивали школу с худшими в классе оценками?

Эми смеется.

– Ну ты и скажешь, – говорит мама, но тоже улыбается.

– А вы слышали про доктора, который не мог разобраться, где право, а где лево? – Папа заводит длинный рассказ о врачебных ошибках, и мне остается только надеяться, что в нашей больнице ничего такого не случалось.

Но вскоре я забываю обо всем на свете и о том, что они делают и говорят, и только смотрю в окно.

Лондон.

В голове начинает складываться новая картина. Новая Лондонская больница отступает, сливается с окружающим ее морем. Бесконечные дороги, машины, здания. Некоторые, вблизи больницы, потемневшие, с заколоченными окнами; в других жизнь бьет ключом. Белье на балконах, какая-то зелень, занавески трепещут на ветру. И повсюду – люди. Одни едут в машинах, другие идут по улицам пешком. Толпы людей, а еще магазины и офисы, и в них тоже люди, торопятся, спешат во всех направлениях, не обращая внимания на охранников, которых все меньше и меньше, чем дальше от больницы.

Доктор Лизандер много раз спрашивала меня об этом. Откуда у меня это стремление наблюдать и все знать, запоминать и организовывать все отношения и положения?

Не знаю. Может быть, мне не нравится ощущение пустоты. Вокруг так много недостающего, того, что нужно исправить.

В те дни, когда я только училась ходить, ставить одну ногу перед другой и не падать, я обошла все, какие только могла, этажи больницы, сосчитала их и нанесла на карту в моей голове. Я могла найти любой сестринский пост, любую лабораторию, любую палату с завязанными глазами. Я и сейчас могла бы закрыть глаза и все ясно увидеть.

Но Лондон – другое дело. Целый город. Чтобы составить карту, пришлось бы пройти по каждой улице, а мы, похоже, едем по прямой к «дому», деревне в часе езды к западу от Лондона.

Конечно, в больничной школе я видела карты и картины. Каждый день в течение нескольких часов нас пичкали общими знаниями, вкладывая в наши пустые мозги столько, сколько они могли принять, готовя нас к выпуску.

Сколько именно – зависело от разных причин. Что касается меня, то я схватывала все, запоминала каждый факт, зарисовывала и записывала каждую деталь в блокнот, чтобы не забыть. Большинство других были не столь восприимчивы. Они только улыбались полусонно всем и всему. Когда нас зачищали, удовлетворенность и согласие в наших психологических профилях поднимали до верхних значений.

Что касается улыбок, то у меня и повышать было нечего ввиду исходного отсутствия.