Читать книгу Я знаю, ты где-то есть - Тьерри Коэн - Страница 12

7 июля 2011 года

Слова Анны сначала выбили меня из колеи. Потом я решил, что этот странный факт следует отнести к эпифеноменам и попросту забыть о нем. Я было подумал, что мне это удалось, но надо признать, что они никуда не делись и продолжали исподтишка точить меня. Предсказание смерти, возможно, скорой и неминуемой, лишь увеличило мою тревогу.

Разумеется, в устах ребенка такие слова не имеют никакого смысла! И мой страх – тоже!

Но произнесенная Анной фраза расшевелила старый испуг, страх, глубоко укоренившийся в моем сознании. А страху наплевать на смысл.

Преследовавшая меня мысль о смерти вновь встала передо мной во всей своей неприкрытой жестокости и определенности.

Смерть. Для большинства людей это всего лишь понятие, некая идея, перспектива столь далекая, что они, на их счастье, едва различают ее зловещие очертания. Они встречаются с ней, когда их оставляет кто-то из близких. В естественном порядке: сначала бабушки-дедушки, потом родители.

К другим она приходит очень рано, вопреки законам логики и старшинства. С ее приходом исчезает беспечное, легкомысленное жизнелюбие. Она знаменует собой начало нового пути, беря на себя роль вожатого, гида или наставника.

Я познакомился с ней в возрасте, когда ни жизнь, ни смерть еще ничего не значат. В одно мгновение: машина, крики, суета и страх. Факты и чувства, которые, будучи ребенком, я не умел выразить одним словом. Тогда смерти для меня не существовало. Была только непонятная сцена и связанный с ней испуг.

В следующие после аварии дни я осознал, вся моя жизнь в корне изменилась в результате некоего ужасного и необратимого потрясения. Как будто какое-то светило вдруг заслонило солнце, и образовавшаяся от этого гигантская, мощная, сотканная из теней волна подняла меня и перенесла на другую планету, где все подчинялось иным, непонятным законам. Потом волна отхлынула, я снова оказался на земле, но остались призраки. И одиночество. Но в том одиночестве еще жила надежда.

На какое-то время я убедил себя, что мама по-прежнему со мной, просто для других она невидима, как в сказке, которую она читала мне когда-то, где фея заботилась о мальчике-сироте, который один мог ее видеть. Чтобы увидеть маму, мне надо было только сосредоточиться. Она провожала меня в школу, давала советы, говорила ласковые слова. Но время в конце концов заглушило ее голос, стерло ее тень. Сколько я ни пытался сосредоточиться, сколько ни звал ее, она больше не появлялась.

Вот тогда смерть и стала для меня реальностью. Таинственное слово, наделенное высшей властью. Могущественная идея, основополагающее понятие, пределы, плотность, силу которого я пытался определить. Приблизительно так мы пытаемся оценить препятствие, возникшее у нас на пути, – вглядываясь в него сначала издали, потом с более близкого расстояния, затем поравнявшись с ним, прежде чем преодолеть его.

Я понял, что смерть может представать и в таком поражающем своей печальной и жестокой обыденностью виде: мертвое тело, лежащее среди таких же мертвых тел на холодном кладбище.

Этот образ стал меня преследовать. Он осаждал мое сознание с твердым намерением поразить его насмерть, а я боролся, отражая его атаки с равной долей ярости и отчаяния. Однако он возвращался вновь и вновь, с каждым разом становясь все отчетливее и ужаснее. Земля, мрак, сырость, черви и тело моей матери. Кости, ошметки плоти, прах.

Мне снились страшные сны, в которых я наклонялся над отверстой могилой, чтобы увидеть маму, поскальзывался, падал вниз и оказывался рядом с ней. Холодная влажная земля сыпалась на меня, угрожая раздавить насмерть. Я задыхался, барахтался, умолял маму помочь мне.

Что это было – ночной кошмар или грезы наяву? Я не знал ответа на этот вопрос: настолько смутной в отдельные ночи была для меня грань между сном и явью.

Однажды, пытаясь избавиться от этого наваждения, я заглянул на интернет-сайт, посвященный смерти. Я был уверен, что воображение, словно болото, рано или поздно засосет меня и погубит и что, только встав на твердую почву реальной действительности, я смогу побороть свои видения. Я стал читать все о разложении трупов: жидкости, газы, распад тканей, черви, тление. Кроме того, я изучил снимки останков животных на разных стадиях разложения. Действительность оказалась хуже, чем представлялось мне в моих видениях.

Тело моей матери безвозвратно разрушалось в земле… и в моем сознании.

И я сам был в этом виноват.

Может, потому меня и преследует мысль о смерти?

Конкретная, почти осязаемая. Но до сих пор смерть виделась мне в неопределенном будущем. Во время моих приступов страха она едва касалась меня, лишь напоминая о своем присутствии. Затем наступал день, а с ним работа, движение, секунды сливались в часы, в заполненные суетой дни с размеренностью, которая казалась вечной.

Вот почему слова Анны так потрясли меня. Потому что они превратили в реальность мой самый сильный страх, придав ему форму и приблизив его.

Мрачные признания! Такие же темные и глупые, как моя жизнь.

– Господин Дешоссуа ждет вас, – сказала секретарша, приглашая Ноама следовать за ней.

Он прошел в просторную комнату; патрон сидел за письменным столом. Значит, беседа может перейти в спор. Сотрудники давно научились расшифровывать причуды своего руководителя. Когда тот ждал их за столом для совещаний, это означало, что предстоит работа. Если он приглашал их в свою маленькую гостиную, это делалось для создания теплой сердечной атмосферы, чтобы чего-нибудь от них добиться. А когда разговор мог окончиться словесным поединком, он оставался сидеть за письменным столом.

– А, Ноам, входите же и садитесь, – сказал он, указывая на стоявшее напротив кресло.

Ноам пожал ему руку и повиновался.

– К сожалению, у меня немного времени. А потому я хотел бы сразу перейти к сути дела.

Он сделал паузу, подался вперед, положил локти на стол и посмотрел подчиненному прямо в глаза.

– Я всегда ценил вашу способность вкладывать все силы в общее дело. Когда вы пришли на эту должность, вы были полны того самого рвения, которого я привык ждать от честолюбивого сотрудника. Вы показывали превосходные результаты. Разумеется, ваш мрачный характер, ваша сдержанность, ваша скрытность затруднили для вас процесс адаптации в коллективе. Но для меня это не имело значения, ведь вы выполняли поставленные задачи, а часто и перевыполняли. Думаю даже, что ваш характер – это ваша сильная сторона. Вы составили с господином Дюбуа – единственным из сотрудников, с кем у вас сложились дружеские отношения, – ударную бригаду. Ваша суровость и его доброжелательность позволяют вам заключать выгодные сделки. Вы стоите насмерть, он сглаживает углы.

Значит, вот как шеф представляет себе их с Сами тандем. Ноаму, однако, казалось, что роли у них распределены не так четко. Они, конечно, дополняют друг друга – только Сами с его любезностью представляет, несомненно, гораздо более грозную силу, чем он.

– Мы переживаем сейчас тяжелый кризис, – продолжал Дюшоссуа, – и испытываем из-за этого огромные трудности. Но положительной стороной любого кризиса является то, что он раскрывает истинные таланты. В условиях перспективного рынка нетрудно быть результативным, не так ли? Другое дело, когда состояние экономики вынуждает проявлять больше коммерческой агрессии, быть внимательнее к клиентам, требовательнее к партнерам. Так вот, в последнее время я чувствую, что вы стали сдавать позиции. Вы работаете с меньшей отдачей, чем прежде.

Ноам анализировал манеру патрона играть словами, мимикой, позами. Он знал его как человека резкого, властного. Его волевой подбородок, казалось, всегда бросал вызов собеседникам, а пронизывающий насквозь взгляд, в котором читался острый ум, внушал уважение и даже страх. Большинство сотрудников восхищались им и в то же время его побаивались. Может быть, даже они и восхищались им для того, чтобы не так бояться. Ноаму такой тип отношений был непонятен. В нем не было ни капли чинопочитания; острота ума, если им управляла исключительно жадность, оставляла его равнодушным; а властолюбие и вовсе не производило на него никакого впечатления. Самое большее, что могло заинтересовать его в этом человеке, это его своеобразие, его особая манера пользоваться своим могуществом и злоупотреблять им. Иногда он пытался представить себе его жизнь вне этих стен. Как ведет он себя с женой? Ласков ли он с детьми или ест их поедом, как своих подчиненных? Есть ли у него любовница, в объятиях которой он может забыться и стать таким же глупым и уязвимым, как другие мужчины, когда секс берет верх над их рассудком?

– Ваш характер все больше раздражает клиентов, – добавил Дюшоссуа, чтобы вызвать наконец ответную реакцию.

– Это мой характер, тут я ничего не могу.

– А это – мои клиенты, и я тут кое-что могу, – возразил патрон, и в его голосе послышалась угроза.

– Из-за кризиса люди становятся более подозрительными, более нервными, – заметил Ноам.

– Верно. Но пусть другие видят в нем опасность, мы же будем смотреть на него как на благоприятное стечение обстоятельств, Ноам! – перебил его Дюшоссуа. – Благодаря кризису мы добиваемся таких цен, которых никогда не получили бы в нормальные времена. Наши поставщики приперты к стенке. Некоторые готовы отдавать продукцию чуть ли не по себестоимости, лишь бы покрыть расходы да заплатить своим работникам. Для нас это удача. Потому что тарифы, которых мы добьемся сегодня, мы сохраним и после, когда экономика снова пойдет в гору. И наша прибыль станет еще выше, чем сейчас.

Ноаму вдруг захотелось встать и сказать, насколько отвратителен ему такой подход к делу, но он остался сидеть. Эта пламенная речь не касалась его… разве что чуть-чуть. Он работал как автомат, применяя в переговорах свой алгоритм, как применяют технологический процесс на производстве – не испытывая вдохновения и не подключая воображение.

– Мои акционеры ждут от меня результатов, Ноам. Они хотят, чтобы рентабельность предприятия сохранялась на том же уровне, до которого мне удалось ее поднять. Так что я буду вынужден избавиться от некоторых сотрудников, оставив только самых лучших. Я убежден, что вы принадлежите к числу последних, Ноам. И потому даю вам шанс доказать это.

Патрон взял папку, раскрыл ее.

– Я хочу доверить вам это дело, Ноам. Речь идет о важной сделке. Фирма «Барам» размещает у нас большой заказ. Мы должны выполнить его к сентябрю. Я хочу сказать, что, если вы собирались этим летом взять отпуск, вам придется его отложить.

Ноам почувствовал, как у него заколотилось сердце. Отпуск в домике у моря на юге Корсики с самыми дорогими на свете людьми, их первый семейный отпуск – это было единственное светлое пятно в обозримом будущем. Однако он промолчал, взял документы, бегло просмотрел спецификации продукции, объем и дату поставки.

– Но… цели, которые вы ставите…

– Вполне достижимы, – отрезал Дюшоссуа. – Такой работник, как вы, способен их достичь.

Ноам хотел было возразить, что, как раз наоборот, он не чувствует себя способным на такой подвиг и потому отказывается от задания, но, сам не зная почему, не ответил, сложил бумаги и встал, чувствуя на себе одобрительный взгляд патрона.

– Удивите меня, Ноам, – язвительно сказал тот в заключение разговора. – Я питаю самые прекрасные надежды относительно вашего будущего в нашей компании.

– Благодарю вас.

Зачем он поблагодарил его? Унижений и так достаточно. Он вдруг поувствовал себя маленьким и слабым. И еще трусом. Да, трусом, потому что ему было страшно объявить эту новость Элизе.

* * *

Сами и Ноам вышли из ресторана и пошли к офису. Светило мягкое весеннее солнце, и они замедлили шаг, чтобы насладиться последними мгновениями покоя, перед тем как снова приняться за работу.

– Хватит дуться, – воскликнул Сами. – Принимай это как знак доверия.

– Не болтай ерунды! Ты же знаешь босса. Его интересуют исключительно кривые роста прибыли.

– Я помогу тебе. Если хорошенько поднапрячься и если немного повезет, ты закончишь это дело к августу и сможешь на несколько дней поехать к своим.

– Спасибо. Но сомневаюсь, чтобы этого было достаточно. Мне надо было отказаться. А я даже не крякнул – сразу согласился. Ничтожество. И жизнь у меня ничтожная и бессмысленная, Сами.

– Потому что патрон заставляет тебя работать вместо отпуска?

– Нет, потому что я соглашаюсь на то, что идет вразрез с моими принципами, потому что не умею говорить «нет».

– Если ты это сам понимаешь, в твоих силах придать этой жизни смысл. Для начала кончай болтаться невесть где, пить и заниматься ерундой!

– Ты считаешь причиной моего состояния его следствие.

– Нет, это просто порочный круг. Причины становятся следствиями и наоборот. До сих пор ты, кажется, обретал равновесие только на работе. Но в последнее время ты изменился. Прости, что я тебе это говорю, но босс прав: ты работаешь все хуже и хуже.

– Знаю. А еще я знаю, что ты всегда меня утешаешь и никогда не жалуешься.

Ноам положил руку на плечо другу и притянул его к себе.

– Прекрати сию синуту! – с преувеличенным возмущением воскликнул тот, пытаясь вырваться из его объятий. – В округе я считаюсь гетеросексуалом!

Тут их внимание привлекло скопление людей. Сами отвернулся, но Ноам, уступая природному любопытству, подошел ближе.

Похожий на апостола старик с длинной седой бородой в белом балахоне и сандалиях обращался к прохожим на языке жестов. Он размахивал руками, но лицо его оставалось бесстрастным. Рядом с ним стоял молодой человек, возможно, сын или что-то вроде ученика, и переводил его речь унылым голосом, без всякого выражения, что придавало ей странное, почти тревожное звучание.

– Каждый обладает невообразимо богатым внутренним миром, сотканным из чаяний, воспоминаний, страданий и сильных переживаний, – пояснял он. – Человек может решить не брать его в расчет, и тогда он становится похожим на гигантский омут. Можно погружаться в него время от времени, рискуя утонуть. Но можно сделать его источником величайших благ, если на то есть желание и средства. Воображение, чтобы изучать свои чувства, и слова, чтобы формулировать прекраснейшие из идей.

Эти слова взволновали Ноама. Да, в нем бурлили темные воды. Да, они лишали его сна и до дурноты расшатывали рассудок.

– Пошли отсюда, – сказал Сами. – Чокнутые какие-то.

Но Ноам продолжал стоять, не сводя глаз с проповедника и вслушиваясь в то, что говорил переводчик.

– Знание – это ловушка. Мы даем имена вещам, которые постигаем зрительно. Мы анализируем их, сортируем и верим, что таким образом нам удается ими овладеть. И тогда мы ищем смысл жизни в этой библиотеке, в этом архиве знаний. Но тем самым мы лишь пытаемся ограничить космос, сообщая ему вид усыпанной звездами панорамы, к которой наконец посмеем обратить свой взгляд. Мы пытаемся отрицать никчемность нашей жизни в сравнении с вечностью и бесконечностью. Мы стараемся забыть, что все вокруг – вопросы веры, а не достоверности. Ибо достоверность только одна.

Эта истина сияет, как величайшее из светил. И сияние ее могло бы наполнить светом жизнь каждого из нас. Но мы не смеем взглянуть ей прямо в лицо. Мы опускаем взор и видим лишь собственную тень. И тем не менее это – единственная истина, в которой мы можем быть уверены! Она рождается с каждой новой жизнью, в тот самый миг, когда мы делаем наш первый вдох. И именно поэтому этот вдох принимает форму крика. Первый крик новорожденного – крик отчаяния. Отчаяния от познания истины, которую он будет отныне отрицать. Так что же это за единственно достоверная истина?