Читать книгу Европе не нужен евро - Тило Саррацин - Страница 4

В этой системе в 1948 г. как раз и родилась дойчемарка (д-марка). По аналогии с условиями довоенного времени она получила твердое соотношение обмена к доллару – 4,20 д-марки.

Насколько сильно изменились времена после 1948 года, можно определить по двум цифрам:

– Цена за унцию золота теперь составляет не 35 долларов, а 1699 долларов (состояние на 7 марта 2012).

– Обменный курс доллара к д-марке (в пересчете через соотношение марка/евро) сегодня составляет 1,52 д-марки (состояние на 7 марта 2012).

По сравнению с золотом доллар уменьшился на 2 % своей исходной стоимости, по сравнению с маркой – на 36 % своей исходной стоимости. Такое отцы-основатели мировой Бреттон-Вудской валютной системы наверняка не могли и представить.

При этом оба основных элемента созданной в 1944 г. Бреттон-Вудской мировой экономической системы – твердые валютные курсы и (по возможности) свободная международная торговля – создают в послевоенные годы центральные общие условия для беспримерного подъема немецкой экономики, а вместе с ним и немецкой марки. Подъем немецкой экономики, а также все увеличивающийся тормозной скрип, а потом и крах Бреттон-Вудской валютной системы я непосредственно пережил в послевоенное время, будучи еще ребенком. Этот жизненный опыт выливается в следующие рассуждения:

Я родился в феврале 1945 года, и к моим первым воспоминаниям за пределами семейного круга относится валютная реформа 1948 г. Сначала рос в развалинах Рурской области, затем в условиях оптимизма прогресса периода восстановления. Изучать экономику я начал в 1967 г., в период первого послевоенного экономического спада. Экзамены я сдавал в 1971 г. на пике нового бума. Я пришел в федеральное министерство финансов в 1975 году, в самый разгар второго послевоенного экономического спада. Именно с этого времени я был последовательным статистиком, иногда мелким действующим лицом на сцене валютных и финансовых событий в Федеративной Республике Германии.

В этот период я часто менял свои взгляды и продолжаю делать это и сейчас. Я все больше осознавал, что не все так просто и однозначно с понятиями «неправильно» и «правильно», «верно» и «неверно» как в экономической науке, так и в противоречивой действительности реально существующего общества, как этого хотелось бы. Очень редко причинные связи бывают ясными и сильными, большей частью на них накладываются другие параллельно действующие влияния.

Поэтому злые языки утверждают, что экономика – это вовсе не настоящая наука. Они правы в том плане, что экономика – это не точная наука. В большинстве случаев при каждой экономической истине при другой постановке вопроса или при слегка изменившихся общих условиях истиной может стать и ее противоположность. Добавляется влияние преференций или оценочных суждений: цель достижения равенства может противоречить цели достижения благосостояния, стремление к социальной обеспеченности может препятствовать свободной конкуренции. Если в качестве цели экономики брать не максимизацию благосостояния, а максимизацию личной удовлетворенности, то может получиться совершенно другая экономическая политика.

Станет еще сложнее, если к этому привлечь проблему развития окружающей среды и борьбу за мир, если вместо того, чтобы сконцентрироваться на индивиде, сосредоточиться на национальном государстве, Европе или даже на мировом сообществе. Тогда сохранение мира может быть важнее, чем изолированная экономическая эффективность. Культурные факторы также могут определять экономические оценки: соблюдение религиозного праздника, соблюдение требований поста, предписаний ношения одежды или раздельного воспитания мальчиков и девочек могут оказывать влияние на способы производства и тем самым иметь преимущество перед экономическим результатом.

Различный характер культур, этнических групп и индивидов может способствовать и фактически способствует тому, что сопоставимые экономические и правовые основные условия ведут к совершенно различным результатам. И лучшим примером этому являются реальные трудности в Европейском валютном союзе.

Многим наблюдателям и обладателям права принятия политических решений это дает повод к экономическому и финансово-политическому агностицизму и оправдывает далекий от их принципов внешне прагматичный произвол принятия решений. И в этом они часто чувствуют поддержку ученых-экономистов. Можно даже найти в Америке нобелевских лауреатов, которые предложат прямо противоположные меры для разрешения большого финансового кризиса 2007–2009 годов и теперешнего кризиса в зоне евро.

Видимо, поэтому политики могут обойти нежелательный экспертный совет и пойти по тактически или краткосрочно благоприятному пути. Но в большинстве случаев это путь наименьшего сопротивления, который может стать причиной серьезных ошибочных решений. Именно таким образом были вызваны некоторые крупные кризисы.

Ведь на самом деле существуют экономические законы, основой которых является погоня за прибылью или личной выгодой индивида, а также любого способного на самостоятельные действия структурного подразделения людей:

– Если повышаются цены или ожидания повышения цен, тогда повышается и производство, если они падают, то и производство падает.

– Если какая-то деятельность обещает верную прибыль, то тогда найдется кто-то, кто будет ею заниматься, и тем скорее, чем выше прибыль.

– Если имеются надежные права собственности, то повышается готовность делать инвестиции.

– Если производство нерентабельно, то оно и не осуществляется.

– Если существует конкуренция, то все причастные к ней лица прилагают больше усилий. Изделия становятся лучше, технологии более инновационными, цены понижаются.

Коммунизм и государственный социализм потерпели поражение не в последнюю очередь из-за того, что они не в достаточной степени учитывали эти элементарные закономерности. Этими упомянутыми выше элементарными закономерностями можно объяснить даже логику самых сложных финансовых операций при управляемой компьютером торговле деривативами, в которой не разберется ни один смертный без вспомогательных технических средств.

Установленными законом основными условиями государство должно создавать предпосылки для того, чтобы погоня за прибылью оставалась социально приемлемой и не вела к непредвиденным последствиям. Это удается ему с переменным успехом, а иногда и вовсе не удается. С развитием технических возможностей государственный механизм необходимо соответствующим образом изменить. Там, где государство неправильно выполняет свою задачу как законодатель и защитник права, уровень благосостояния и степень экономического развития страны, как правило, ниже.

Общая погоня за прибылью, в свою очередь, вызывает стадный инстинкт инвесторов, приводящий к неверным решениям, результаты которых затем устраняются экономическим спадом, постоянно сопровождающимся увеличением числа банкротств и ростом безработицы. К самым крупным нереализованным утопиям многих экономистов, а также и политиков относится вера в то, что с помощью надлежащих мер регулирования денежной и финансовой политики можно всемерно устранить перегибы экономического цикла и таким образом обеспечить непрерывное экономическое развитие.

Последнее значительное проявление этой утопии в Америке в период Алана Гринспена существенно способствовало тяжести и опасности финансового кризиса 2007–2009 гг. Тем более досадно, что такие утописты все еще продолжают действовать. Но к этому я еще вернусь.

Отношение немцев к деньгам, валюте и государственным долгам сформировалось двукратным опытом большой инфляции с интервалом всего в 25 лет. Дважды их состояние, включая акции и ценности, полностью уничтожалось. Своей тотальностью и внезапностью двукратных потерь этот немецкий шок принципиально отличался от опыта инфляции британцев, французов или американцев. В этих странах стоимость денег падала в течение десятилетий, в большей степени как следствие войны. Такая постепенная инфляция давала возможность приспособиться, там никогда не было «валютной реформы» в немецком смысле. Поэтому общий страх перед обесцениванием денег не был таким сильным, как в Германии, эти народы терпели также и более высокие темпы инфляции. Это ощутимо и по сей день.

Но с другой стороны, в этих странах не было «события пробуждения» немецкой валютной реформы 1948 г. В разрушенной Западной Германии после введения новой валюты в июне 1948 г. на одного человека приходилось всего 40 д-марок, а уплачиваемая преимущественно в имперской германской марке заработная плата рабочих и служащих была переведена в д-марки по курсу 1:1, но одновременное освобождение цен и отмена талонов на получение нормированных товаров способствовали тому, что моментально, буквально за один день, наполнились магазины и витрины. Это произвело глубокое впечатление. Люди в большинстве своем были бедными, но деньги, которые у них были, обладали покупательной способностью.

Хотя тогда этого еще не знали, но производственный потенциал западногерманской экономики лучше перенес войну, чем это можно было предполагать, видя огромные разрушения зданий и транспортных коммуникаций. Но ведь военное производство достигло высшей точки своего развития только осенью 1944 г. К тому же из-за большого притока беженцев и изгнанных со своих территорий проживания военные потери Западной Германии в рабочей силе практически были компенсированы. Возник обладающий покупательной способностью спрос, начался продолжительный процесс роста, постепенно завершившийся только в шестидесятые годы. Уже в середине пятидесятых годов социальный продукт на душу населения молодой Федеративной Республики Германии оказался на уровне стран-победительниц Франции и Англии.

Валютная реформа с освобождением цен и повсеместной отменой регулирования хозяйством явилась поворотным моментом поразительного взрыва роста экономики. Скоро его стали называть экономическим чудом, оно наполнило западных немцев гордостью и явилось предметом заметного беспокойства у бывших западных держав-победительниц и новоиспеченных союзников.

В день валютной реформы я ехал со своей тетей и младшей сестрой на трамвае 8-го маршрута по Рурской области от Реклингхаузена в Бохум-Лангендреер. Тетя везла нас на новую квартиру. Мне было три года и четыре месяца, но я и сейчас помню, как неуверенно стоял я на еще незнакомой лестничной площадке и слово «валютная реформа» все время вертелось у меня в голове. Но, как ни старался, я не мог представить себе, что оно означало. Тем не менее во время всей поездки на трамвае это слово было у всех на устах, родители и тетя тоже постоянно говорили об этом.

В 1951 г. мы снова переехали в Реклингхаузен. Наша новая квартира находилась в только что восстановленном доме, в котором с самого первого этажа была возведена новая кирпичная кладка. За исключением еще двух, трех домов в окрестности вся улица лежала в развалинах. А когда мы в 1955 году выехали из этой квартиры и перебрались в новый коттедж, вся улица уже была застроена.

В чем же состояла причина этого чуда? Конечно, по мнению моих родителей и всех взрослых, которых я знал, дело заключалось в великолепной валютной реформе и фантастической экономической политике Людвига Эрхарда. Конечно, мы развязали ужасную войну, я это знал уже в возрасте восьми-десяти лет. Конечно, моя бабушка и мать потеряли родину и имущество, мужа, отца, сыновей и братьев. Там, где была их родина, сейчас жили русские и поляки. Я слышал это почти ежедневно. Конечно, мы были оккупированной страной. Это я видел по британским военным машинам, которые часто проезжали по нашей улице. Но у нас была немецкая марка и экономическое чудо, и этого у нас никто не мог отобрать. Так я рос. Нашим национальным достоинством был экономический успех. Он принес нам уважение со стороны других. А в остальном было не так уж много того, чем мы могли бы гордиться.

В 1964 г. я впервые посетил Англию и увидел с некоторым удивлением, граничившим с юношеским невежеством, запущенную ветхость городов и улиц почти мировой державы. (Привлекательность британского отношения к вещам я открыл лишь при позднейших посещениях.) В 1965 г. я путешествовал пешком и на попутных машинах по Греции и встретился с архаичными условиями жизни: осел был в сельской местности главным транспортным средством. В кафе в любое время дня было полно мужчин, очевидно, они сидели там целый день за кофе по-турецки или узо. Все это подавалось с большим стаканом воды и стоило три драхмы, в пересчете примерно 26 пфеннигов. Сутки проживания на частной квартире стоили 3 марки. На вокзале я увидел настоящий работающий аппарат Морзе. Когда мой поезд спустя три недели снова въехал на главный вокзал Мюнхена, я был ошеломлен его размерами и современностью.

Я начал интересоваться экономикой и долгими часами в секретариате бундесвера в Ольденбурге проглатывал целые экономические разделы в газете «Франкфуртер альгемайне» и в журналах «Шпигель» и «Цайт».

В это время послевоенный бум окончательно подходил к концу¹: в 1965 г. реальный рост экономики упал с 9 % (!) до 5,7 %, в 1966-м – до 2,8 %, а в 1967-м национальный продукт даже сократился на 0,2 %. Инфляция выросла до 3,5 %. Федеральный банк прореагировал и повысил постепенно до мая 1966 г. учетную ставку до 5 %. Спор о федеральном бюджете 1967 года, которому грозил дефицит примерно 5 % от расходов, или 4 миллиарда ДМ, привел к выходу Свободной демократической партии (СвДП) из коалиции и к окончанию срока пребывания Эрхарда в должности канцлера. 1 декабря 1966 г. министр экономики ФРГ Карл Шиллер смог с гордостью провозгласить, что немецкая экономика выросла на 8 %.

За дискуссией того периода я следил из моей казармы в Ольденбурге с большим вниманием: постоянный рост и повышающееся благосостояние не были чем-то само собой разумеющимся! Людвиг Эрхард своими призывами к умеренности проявил себя как беззубый тигр, но зато зубы были у Бундесбанка! И он добился снижения темпов инфляции ценой экономического спада и роста безработицы до 2,2 % (1967).

Бундесбанк показал, что его закрепленная законом о Федеральном банке 1968 г. автономия и первоочередная обязанность сохранения стабильности цен не была пустым заблуждением, хотя здесь мог быть потенциал для конфликта.

Казалось, что начинавшаяся с большой коалицией эйфория планирования решит эту проблему: новый министр экономики ФРГ Карл Шиллер – профессор из Гамбурга с отличной репутацией – прямо-таки официально ввел теории Джона Мейнарда Кейнса в правительственную политику. С принятым в 1967 г. Законом о стабильности и росте был создан тот инструментарий, который в будущем мог бы избавить Федеративную Республику от резких спадов экономической активности, во всяком случае на это была надежда и в этом было мое убеждение.

Будучи студентом экономического факультета первого семестра летом 1967 года, я вообще имел очень твердые убеждения и верил, что только разумом и силой воли можно сформировать вечный экономический рост и постоянно повышающееся благосостояние. Но это убеждение длилось недолго. В течение 1970–1971 годов выяснилось, что к социально-либеральному федеральному правительству с его задачей своевременно остановить чрезмерный бум, в политическом и прогностическом плане предъявлялись чрезмерно повышенные требования, так же, как это было в 1964–1965 годах при многократно высмеиваемом Людвиге Эрхарде. Этому никак не мог помочь набор инструментов существующего всего четыре года красивого Закона о стабильности и росте.

Первый социал-демократический министр финансов Алекс Меллер в мае 1971 года после 18 месяцев пребывания в должности ушел в отставку, потому что в политике расходов он не мог справиться с другими ведомствами. Карл Шиллер как «суперминистр» дополнительно возглавил министерство финансов ФРГ, но он рассорился из-за налоговой политики с СДПГ и в июле 1972 года тоже ушел в отставку. За ним последовал Гельмут Шмидт.