Читать книгу Двойной агент Сторм в Аль-Каиде и ЦРУ - Тим Листер - Страница 5

Предыстория моей встречи с Анваром аль-Авлаки в горах Йемена, мягко говоря, невероятна. Родился я 2 января 1976 года в продуваемом всеми ветрами городке на датском побережье. Вряд ли опрятный, одноэтажно-краснокирпичный Корсёр мог еще разительней отличаться от запредельно далекого Йемена. Притулившийся у края фермерских угодий холмистой Зеландии, он глядит через седые воды Большого Бельта на запад, на остров Фюн.

Корсёр опровергает стереотип скандинавской терпимости и прогрессивности. Это суровый пролетарский город, в 25-тысячное население которого вкраплены иммигранты из Югославии, Турции и арабского мира.

Моя семья принадлежала к нижней прослойке среднего класса – только семьи как таковой у нас не было. Отец-алкоголик ушел из дому, когда мне было четыре. Попросту исчез. Не приходил по выходным, не брал на рыбалку или на праздники. Мать, Лизбет, словно питала слабость к мужчинам с гнильцой. Она вышла замуж во второй раз, и мрачный, наводящий страх отчим чуть что распускал руки. Из-за того, как я держу вилку, или просто из-за сказанного мною слова. Кулачная расправа следовала сразу, без предупреждения. Доставалось и маме, пару раз она даже уходила из дому, но возвращалась, поверив обещаниям, что все изменится. Ничего не менялось, но она прожила с ним почти двадцать лет.

– Твоим детством я гордиться не могу, – с грустным вздохом сказала она годы спустя. – Это я виновата в том, каким ты стал.

Ребенком я бродил по берегу моря, в окрестных лесах и полях. Предоставленный сам себе, пропадал на улице от рассвета до заката. Строил с друзьями шалаши, баламутил веревкой холодную воду и с визгом нырял.

Считаные фото тех лет запечатлели маску неуверенности на моем лице. В глазах, будя массу неприятных воспоминаний, застыла настороженность. Но одновременно меня переполняла сумасшедшая энергия – энергия, словно несущая несчастья.

Тринадцатый день рождения я с друзьями – Бенджамином и Джуниором – отметил попыткой совершить первое вооруженное ограбление. Убогой по замыслу и исполнению. Мы выбрали маленький магазинчик пожилого мужчины, известного скаредностью и дешевыми сигарами. Надели лыжные маски и ждали в тени, когда тот выйдет запирать дверь, чтобы попытаться ворваться внутрь. Бенджамин размахивал отцовским револьвером 22-го калибра.

Но старик проявил недюжинную для своего возраста силу. Ярость его сопротивления наверняка подогревал страх лишиться выручки. Каким-то образом ему удалось нас не впустить.

Пережив унижение, мы кинулись в ресторан готовой еды навынос. На этот раз с оружием пошел я.

Размахивая револьвером, я почувствовал, как сердце ушло в пятки. Я узнал молодую женщину за прилавком, она была другом семьи. Силясь казаться старше, я заговорил басом, получилось как на прокручиваемой с замедленной скоростью аудиозаписи.

– Это ограбление.

Вышло неубедительно.

Женщина оторвала взгляд от прилавка и скорее озадаченно, чем встревоженно, посмотрела на меня.

– Мортен, ты?

Я развернулся и задал стрекоча. Злобу мы сорвали, выхватив сумку у пожилой дамы. Но женщина упала и сломала ногу, и скоро в мой дом явилась полиция.

Так я покатился по наклонной плоскости. В школе я любил историю, музыку и уроки религии и культуры, но не мог усидеть в классе. Никто из учителей – или мне только так казалось – не нашел ко мне подхода, и я им дерзил. В ответ они бросали в меня испачканной мелом тряпкой или сами бросались в слезы, поскольку в классе воцарялся хаос.

Меня отправили в «спецшколу» для своенравных, гиперактивных мальчиков, где главный упор делали на спорт и трудовое воспитание, а в стенах класса учились всего пару часов в день. В лесу мне доверяли бензопилу и позволяли до изнеможения гонять мяч на футбольном поле. Приключений хватало. Пытаясь сформировать из детей граждан, школа организовала поездки за границу. Хорошие намерения, но не результаты. Поездка в Тунис заронила во мне любовь к путешествиям и приключениям, но учителей мы измучили, вплоть до того, что украли у них одежду и продали местным.

К четырнадцати годам я сделался совершенно неуправляемым. Вместе с иммигрантом из бывшей Югославии Джалалом затащил в школьные коридоры шланги и залил здание. Школа, из которой, по идее, невозможно вылететь, больше не желала видеть меня в своих стенах.

У меня оставался последний шанс – старшая школа под Корсёром, где учитель математики разглядел мой спортивный потенциал и взял меня под крыло. Вскоре я на высоком уровне играл в юношеский футбол. Шептались, что за моими успехами следили агенты профессиональных команд. Но дурная слава шла впереди меня. И одна учительница стала выживать меня из школы. Когда меня отобрали в датскую школьную команду на турнир в Германии, она отвела меня в сторонку. Злорадно прищурившись, сообщила мне, что я никуда не еду, поскольку моя успеваемость оставляет желать лучшего. Прекрасно зная, что турнир был моей мечтой. Я выбил у нее из рук чашку кофе.

Это было последнее, что я сделал в школе. В 16 лет, за пару недель до выпускных экзаменов, мое формальное образование закончилось. Но зато мое уличное образование только начиналось. Я влился в банду «Рэйдерс», названную так местной полицией за бейсболки «Окленд Рэйдерс» и низко посаженные брюки в стиле багги, в которых мы щеголяли.

Основу «Рэйдерс» составляли палестинские, турецкие и иранские мусульмане. Группой мы были невероятной: молодой рыжеволосый датчанин с мощными бицепсами (похожий на скандинавского пирата) и его мусульманские друзья. Тянуло меня к «Рэйдерс» потому, что, подобно многим детям иммигрантов, в Корсёре я чувствовал себя аутсайдером и причислял к неудачникам. Перспектив у нас было мало, а времени много, и большую его часть мы посвящали тому, чтобы выпить столько дешевого пива, сколько могли себе позволить, и переспать со столькими девушками, сколько могли позволить нам. К вере мои мусульманские друзья-подростки относились легкомысленно. Они пили и оттягивались на вечеринках наравне с остальными. Защищая ислам в условиях роста антимусульманских настроений, даже не думали соблюдать его жесткие ограничения.

В Данию их семьи переехали, спасаясь от насилия или бедности на родине. К 1990 году в Дании, равно как и в других скандинавских странах, доля иммигрантов возросла. Статус беженцев или иностранных рабочих получили тысячи семей из Турции, Югославии, Ирана и Пакистана. В Дании за первые десять лет моей жизни численность иммигрантов из «незападных» стран увеличилась более чем вдвое. Этот наплыв стал испытанием репутации Дании как либерального и прогрессивного общества. В Корсёр повадились наезжать банды скинхедов с палками и битами, но «Рэйдерс» к их появлению были готовы. Драк я никогда не избегал и скоро на них подсел.

Этому поспособствовали мой боксерский талант и то, что я много времени проводил в спортзале. Славен Корсёр разве как порт, откуда тысячу лет назад викинги выходили на покорение Англии. Поэтому кажется вполне закономерным, что именно отсюда вышел самый известный датский боксер Брайан Нильсен, сражавшийся с Эвандером Холифилдом и Майком Тайсоном.

Занимался Нильсен в процветающем любительском боксерском клубе в Корсёре, где программу работы с молодежью вел профессиональный боксер Марк Хульстрём. Тяжеловес под тридцать, Хульстрём еще выходил на ринг. Сложенный как бык, лысый и с козлиной бородкой, он был неэмоционален. Но мой потенциал молодого бойца во втором полусреднем весе его вдохновил. Ноги у меня были быстрые, равно как и удар, – серьезный хук справа, плюс крепкая челюсть. И спорт я любил. Бокс и джиу-джитсу служили хорошей отдушиной для кипевшей во мне злости на жестокого отчима и его издевательства.

Три года я ходил в спортзал – безликое серое здание на окраине Корсёра. Однажды, вскоре после моего 16-летия, Марк отвел меня в сторону.

– В тебе есть настоящий класс, – сказал он, и его темно-карие глаза засверкали. – Ты можешь попасть в олимпийскую команду и даже стать профессионалом.

Марк даже приходил к моей матери, чтобы объяснить, почему мне нужно больше заниматься боксом. Еще достаточно молодой, чтобы не забыть, насколько хаотична жизнь подростка, но уже достаточно взрослый, чтобы обладать авторитетом. Во многом он заменял мне отца.

Талант вывел меня на турниры в Чехословакии и Голландии. Посмотреть меня приезжал тренер национальной сборной, и меня отобрали в команду школьников. Клуб Корсёра дал несколько боксеров в датскую олимпийскую сборную, и мне казалось, что я смогу попасть в эту элиту.

Какое-то время я мечтал стать боксером. Но к разочарованию Хульстрёма, у меня не хватало дисциплины, и боксерскую подготовку я с одинаковым рвением применял и на ринге, и в уличных драках.

Мать, воплощение благопристойности нижней прослойки датского среднего класса, давно поставила на мне крест, и к шестнадцати годам дома я бывал редко. Не хотел ловить на себе ее осуждающие взгляды и пропадал у друзей из «Рэйдерс». Никогда не знал, где преклоню голову. Нередко являлся далеко за полночь, поскольку к тому времени успел открыть для себя пабы и клубы Корсёра.

Накануне моего семнадцатилетия в Корсёре проходил большой уличный праздник. На меня наехал бандит за попытку отбить у него подругу. Я уложил его одним ударом, едва не вырубив. Выходные выдались трудные. Другой оскорбленный бойфренд кинулся на меня с ножом. Приставленное к горлу лезвие разжало пружину боксерской подготовки второго полусреднего. Я быстро отступил и нанес хук справа. Два удара – два нокаута. В конце концов, даже Олимпийские игры переставали казаться несбыточной мечтой.

По будним дням я ходил в боксерский клуб Хульстрёма. А по выходным бои продолжались, но уже без перчаток. За счет хорошей реакции и чутья на удар доставалось мне редко. Вечеринки, выпивка и драки гораздо веселей, чем девять минут на ринге. И я умел постоять за друзей в любой разборке с расистами в ночном клубе. Как только раздавались оскорбления вроде «чурка» или «черномазый», я выходил и парой ударов укладывал обидчика на пол.

Хульстрём был многогранен. Помимо боксерского клуба, он вел в Корсёре дискотеку «Андеграунд». Я бывал там пару ночей в неделю, хотя группе «ABBA» предпочитал дэт-метал. Именно в «Андеграунде» я встретил первую любовь – стройную рыжеволосую девушку Вибеке.

Вибеке работала на почте, но страстно увлекалась танцами. С недоступной мне целеустремленностью брала в Копенгагене уроки балета. С ней моя жизнь наладилась. Я нашел работу подмастерья в мебельной мастерской, и со временем Вибеке, возможно, удалось бы укротить мой буйный нрав.

Однако неприятности, казалось, меня преследовали. Однажды вечером, накачавшись пивом, я с другой девушкой пошел в молодежный клуб в Корсёре. К несчастью, о нашей связи прознал ее бойфренд. Он навел на меня армейскую автоматическую винтовку, за что его забрала полиция. Невероятно, но пару часов спустя его освободили без предъявления обвинения. Возможно, потому, что угрожал он Мортену Сторму.

Тогда я решил разобраться сам. Того парня с вечеринки якобы видели в мрачном жилом квартале на окраине Корсёра. Куда я и приехал с тремя друзьями, но хозяин утверждал, что парня нет. Не сомневаясь, что он врет, мы избили его позаимствованными на кухне кастрюлями и сковородками.

Того парня я так и не нашел, зато полиция Корсёра нашла меня. Мне предъявили обвинение в нападении с отягчающими обстоятельствами и приговорили к четырем месяцам заключения в тюрьме для несовершеннолетних.

Перспективы передо мной открывались нерадужные. Меня выгнали из пяти школ, а мать махнула на меня рукой. И у меня была судимость. Шансы на мое возвращение на путь истинный таяли с каждым днем. К тому же опыт пребывания в тюрьме не только не уводил с преступной стези, но еще сильней меня ожесточил.

Восемнадцатый день рождения, встреченный за решеткой, не располагал к празднованию. Но после освобождения мне хотя бы не запретили ездить, что, как выяснилось, открыло доступ к легким деньгам. Помимо доходов от спортзала Марк Хульстрём зарабатывал прибыльной контрабандой сигарет из Польши через Германию в Данию. Мы называли это «никотиновым треугольником».

К середине 1990-х годов в Германии контрабанда сигарет стала третьим по размаху нелегальным бизнесом[8] после наркотиков и азартных игр. Коммерция элементарная. В Польше низкие налоги и отсутствие таможенной пошлины делали блок сигарет в три раза дешевле, чем в Германии или Дании.

По легенде мы возили в Данию из Германии купленные там более дешевые автозапчасти. Во мне Хульстрём нашел верного и смелого исполнителя. Я говорил по-немецки, и мне доверяли обмен валюты. Машины, ради уменьшения потерь в случае задержания водителя и конфискации транспортного средства, мы брали напрокат. Схема прибыльная, даже с учетом пары вмятин на кузове.

Оптовой базой служил затерянный в глуши у польской границы крестьянский дом. У ворот подворья меня встретил нечесаный охранник, от которого разило квашеной капустой. Я положил на стол пачку немецких марок, и через пару минут сдвинули мебель, и открылся вход в подпол, доверху забитый коробками с сигаретами.

На обратном пути я обычно высматривал подъезжающих к датской границе иностранцев – желательно темнокожих – и ехал за ними. Как правило, датской погранохране куда интереснее расспрашивать их и внимательно изучать их паспорта, чем останавливать молодого датчанина в фургоне. Порой я пробирался из Германии в Данию тропами или дорогами, не нанесенными на карту. Я приобрел профессиональные навыки разведчика, очень пригодившиеся мне в дальнейшем.

В неделю я иногда совершал две-три поездки, зарабатывая на каждой по 1000 долларов. Мало того, что это хорошие деньги, но мне к тому же нравилось чувствовать себя подручным гангстера – всегда готовым к встрече с полицией, умеющим прятать контрабанду, не терять самообладания на пограничных переходах, и еще приятно было держать в руках большие пачки хрустящих банкнот.

Из тюрьмы я вышел без гроша в кармане и крыши над головой, а всего пару месяцев спустя у меня были куча денег, красивая одежда и роскошная жизнь. Марк Хульстрём доверил мне ключи от «Андеграунда», куда, почуяв запах денег, зачастили девицы из Копенгагена. Впервые в жизни я почувствовал себя важной персоной, причастной к большому делу. И хотя от боксерской карьеры я отказался, но продолжал участвовать в спаррингах и хотел оставаться в форме. Я не бросал тренировки в спортзале Хульстрёма, а потолстев, перешел в полутяжелый вес.

Мой биологический отец перебрался через Большой Бельт в Нюборг. Я не видел его больше десяти лет, но теперь я повзрослел и решил попробовать наладить с ним отношения. Однако встречи, даже в лучшем случае грозившей обернуться неловкостью, ждал без особого энтузиазма. Составить мне компанию согласился двоюродный брат Ларс, и серым утром мы сели на паром из Корсёра в Нюборг.

Мои опасения оправдались. Отец был груб и не раскаивался в том, что нас бросил. От него уже средь бела дня разило алкоголем. Мы ушли, не задержавшись у него и часа. Я страшно расстроился и рассердился.

Чтобы прийти в себя, мы с Ларсом зашли в бар в Нюборге. Это была ошибка. Какой-то пьяница сначала не давал нам играть в бильярд, а потом принялся задираться. Я всячески старался его игнорировать, но когда он меня ударил, ответил резким апперкотом. Бармен сказал, что закрывает заведение и вызывает полицию, и мы с Ларсом ушли. Мы разделились, но Ларса арестовали почти сразу, а меня – по возвращении в Корсёр.

Мне предъявили обвинение в нападении и приговорили ко второму сроку – на сей раз к шести месяцам в Хельсингёре. То, что меня спровоцировали, не учли. Теперь на меня завели «досье» – папку с документами о привлечении к ответственности за рукоприкладство. Из тюрьмы я написал Вибеке признание. Тот, каким я был тогда, писал, что беда преследует меня, как собака. Но мы все равно могли бы жить вместе. Примеряя на нас образы американских гангстеров, Вибеке я представлял своей «Бонни», а сам подписывался «твой Клайд».

Пребывание в тюрьме, с его погружением в уголовную среду и постоянным риском насилия, не помогает порвать с преступной стезей. Избивая кого-то, я редко получал удовольствие, и друзья никогда не считали меня злым. Но я был верным, иногда даже чересчур, и при малейшей угрозе защищал себя и друзей. Я не из тех, кто уклоняется от драки.

А кое с кем у меня действительно были старые счеты.

В апреле 1995 года, вскоре после того, как я вышел из тюрьмы, на семейном праздновании дня рождения между матерью и отчимом вспыхнула перепалка. На язык он остер и знал, как ее задеть. Я увидел слезы у нее на глазах. И предупредил его, чтобы отстал, но он не унимался. Тогда я, недолго думая, сделал шаг вперед и сильно ударил его в лицо. Вид у него был обескураженный, точно он внезапно понял, что я уже не тот мальчик, над которым он так долго издевался, а мужчина, и посильнее его. Очки упали и разбились, а сам он повалился на стол. Я смотрел, как он уходит, обернутый скатертью, словно плащом.

Мать молча взглянула на меня с ужасом и благодарностью. Более странного выражения мне никогда еще видеть не доводилось. Я вышел из гостиной, костяшки пальцев болели, но глаза светились гордостью.

После тюрьмы найти работу мне было сложно. С двумя сроками, без профессии, без особых умений, но зато у меня появились полезные связи. На зоне я познакомился с Михаэлем Розенфельдом – одним из боссов байкерской банды «Бандидос». Проникся он ко мне, скорее всего, потому, что я был единственным из заключенных, который его не боялся.

В Дании процветали байкеры, и «Бандидос» сражались с «Ангелами Ада». Девиз «Бандидос»: «Мы знаем, что мы люди. Наши родители нас об этом предупредили». Им бы я точно подошел.

По всей Скандинавии бушевала «Великая Северная война байкеров». Как минимум 10 убитых и еще больше тяжелораненых. В Швеции клуб «Ангелов Ада» обстреляли из РПГ. Война шла за контроль наркотрафика из Южной Европы.

Членам банды Розенфельд представил меня как «самого молодого датского психопата». Разумеется, это была шутка, но широкоплечий и с накачанными бицепсами, я был грозной фигурой. Мне сразу пришлись по душе товарищество, обилие наркоты и девочек. Тогда же я сделал первую татуировку на правом бицепсе: «СТОРМ». И быстро принял принцип: надежен в драке, готов к кутежу. «Бандидос» были те же «Рэйдерс», только на стероидах.

Хотя я отсидел, Вибеке меня не бросила. В городе, где острых ощущений мало и они редки, мои связи с преступным миром казались ей романтичными. И ей нравилось, как я швырялся деньгами. Хотя отдельные аспекты этого стиля жизни ее обескураживали. На одну вечеринку в Корсёре она пришла в черной водолазке и с аккуратно зачесанными назад волосами. А большинство женщин «Бандидос» – это блондинки с пышными (редко натуральными) формами и к тому же щеголявшие в минималистских прикидах с тигровым и леопардовым принтом.

Когда Вибеке нашла под своей кроватью спрятанную мной спортивную сумку с оружием, взрывчаткой, гашишем и «спидом», она взбесилась. Вышвырнула сумку в окно и заорала, чтоб я убирался из ее квартиры и не возвращался.

В марте 1996 года в окрестностях аэропорта Копенгагена члены банды «Ангелы Ада» открыли по группе «Бандидос» огонь из пулеметов и другого стрелкового оружия, убив одного человека[9].

Розенфельд позвонил мне.

– Я хочу, чтобы ты организовал в Корсёре группу из людей, на которых мы можем положиться и которые смогут контролировать территорию, – сказал он. – А ты нужен мне под боком. Теперь я под прицелом.

В 20 лет я был самым молодым главой отделения «Бандидос» в Дании. Похоже, я обрел семью. А в основе всего лежала верность.

Пару месяцев я прослужил телохранителем Розенфельда, и мы «контролировали» Корсёр и окрестности. Драки на улице и в ночных клубах. Ни одного вечера не обходилось без драк, и «Ангелов» мы умели доставать буквально из-под земли.

Поначалу я наслаждался приливом адреналина и ощущением собственной значимости. Но к концу 1996 года испугался, что такая жизнь превратит меня в наркомана, к тому же зависимого сразу от целого букета наркотиков, неспровоцированного насилия и суровых загулов. Для отношений, для душевного покоя не оставалось места.

Серьезно призадуматься меня заставили два случая. Морозной ночью в канун Нового года в одной из забегаловок Корсёра два здоровяка затеяли драку с ребятами из «Бандидос». Дело вполне обычное. Но в тот раз вмешался вышибала, выволок одного из «Бандидос» на улицу и избил. И мы не собирались это ему спускать.

На следующее утро я вместе с другим бандитом отправился к вышибале. Когда мы туда приехали, льдисто-серый сумрак сменился мрачной мглой. Под курткой я спрятал бейсбольную биту. Натянув лыжные маски, мы постучали в дверь, а когда парень открыл, толкнули его на пол. Я достал биту и ударил его по бедрам и коленям.

Несколько дней я не мог забыть его стоны. Мне все мерещился треск ломаемых коленных чашечек, бессильно повисшая сломанная рука. Мне стало стыдно. Возможно, Розенфельд прав, и я психопат.

Иногда я смотрел на ровесников, которые уже заканчивали учебу, поступали на работу, имели постоянную девушку. Я знал, что рутина мне не по плечу, но испугался, что постоянное насилие и наркотики могут меня убить. И это заставило меня задуматься о цели жизни и о том, что может последовать за ней. В глубине души мне не нравился тот человек, которым я стал. Не превращался ли я в ухудшенную версию отчима?

Вторым случаем, сильно подогревшим мои сомнения, стала встреча в одном из клубов Корсёра с двадцатилетней девушкой Самар. После того как меня вышвырнула Вибеке, мне очень не хватало подруги. Влюбился я в Самар с первого взгляда, и не только за ее экзотическую цыганскую внешность – живые темные глаза, полные губы и черные как вороново крыло волосы, но за царственную манеру держаться, сразившую меня наповал.

Самар была из большой иммигрантской семьи палестинских христиан. Скоро ее мама уже относилась ко мне как к сыну. Я чувствовал себя нужным, и не только за то, что могу в драке склонить чашу весов на свою сторону.

Вскоре я сделал предложение, а ее семья устроила в честь помолвки вечеринку. Она шла вполне благопристойно в одном из местных залов, пока не появились ребята из «Бандидос». Бабушка Самар смотрела, как те в своих кожаных куртках дергались под арабские популярные песни и вдыхали дорожки кокса прямо между кускусом и пахлавой.

Семья Самар продолжала меня любить. Появление этой девушки в моей жизни заставило меня пересмотреть свое отношение к «Бандидос». Моя душа измучилась. Несмотря на все былые радости, жизнь в банде лишилась смысла.

Ночь моего двадцать первого дня рождения мы провели вместе, и я был счастлив: чувство для меня настолько редкое, что оно меня ошеломило. Я испугался его потерять. В последующие недели, когда Самар рядом не было, я перестал спать ночами. Мне чудилось, что я опять ввязываюсь в драку, меня снова бросают за решетку или я гибну от передозировки или удара ножом. Вариантов выпасть из жизни было много. И тогда Самар исчезнет.

Через пару недель после моего дня рождения в одно необычайно яркое утро я оказался в городской библиотеке. Если не считать Самар, моя жизнь казалась лишенной смысла. Я чувствовал себя опустошенным и нуждался в пристанище.

Библиотека, двухэтажное здание из гофрированной стали и бетона, стояла почти у самого уреза воды. В то утро она согревала своим теплом, защищая от холодного ветра с моря, продувавшего Корсёр насквозь. Некоторое время я смотрел на неспокойные воды пролива и пролет моста Большой Бельт. Я бесцельно блуждал взглядом по полкам, смутно улавливал болтовню, доносящуюся из детского отдела, но устремился к отделу истории и религии, предметам, всегда меня занимавшим, несмотря на растраченные впустую школьные годы.

Я никогда не был религиозен – меня даже выгнали из школы конфирмантов. Пастор сказал матери, что я слишком большой возмутитель спокойствия, даже для Бога. Однако я считал, что нечто вроде загробной жизни должно быть. Благодаря друзьям-иммигрантам – палестинцам, иранцам и туркам – я соприкасался с исламом и всегда завидовал крепости их семей, тому, что они всегда обедали вместе, узам, сплачивающим их перед лицом бедности и дискриминации.

Возможно, именно поэтому я уселся в нише с книгой о жизни Пророка Мухаммеда. И через несколько минут был настолько захвачен чтением, что внешний мир перестал для меня существовать.

В книге с соблазнительной простотой излагались принципы ислама и жизнеописание его основателя. Отец Мухаммеда умер до его появления на свет. Когда мать, Амина, посмотрела на своего новорожденного первенца, ей был голос: «Родился лучший из людей, посему нареки его Мухаммедом».

И отправилась с ним в пустыню, чтобы он стал мужчиной и овладел арабским, на котором говорят бедуины. Но Амина умерла, когда Мухаммеду было всего семь, и растил его сначала дедушка, а потом дядя.

Еще с юности отмечали его достоинство и простоту. Совсем молодым человеком Мухаммеда прозвали «аль-Садик» («Верный») и «аль-Амин» («Надежный»). Он освободил подаренного ему раба и назвал своим сыном.

Я узнал, что Мухаммед был преуспевающим купцом, объездившим Аравию и Сирию. Но еще он был глубоко духовным человеком и в тридцать лет отошел от дел и уединился для размышлений в пещере Хира, неподалеку от Мекки. Именно там ему явился Архангел Гавриил и назвал его посланником Бога[10].

«Читай, во имя твоего Господа, который сотворил все сущее. Он сотворил человека из сгустка крови»[11].

Когда солнце катилось по скандинавскому небу, я погрузился в события седьмого века. Я видел, как Мухаммед укрылся в пещере, когда его враги, курайшиты Мекки, искали его. Свершилось божественное чудо, паук заплел паутиной вход пещеры, а птица отложила рядом яйца, место показалось мирным, и его не обыскали. Эпизод описан в Коране. «Если вы не окажете ему (Мухаммеду) поддержки, то ведь Аллах уже оказал ему поддержку, когда неверующие изгнали его. Он был одним из тех двоих, которые находились в пещере, и сказал своему спутнику: «Не скорби, ибо Аллах с нами»[12].

Я не заметил, как стемнело. История Мухаммеда о том, что он бросил вызов судьбе и, невзирая на преследования, стал распространять ислам. Человек с маленькой группой последователей сражался за веру. Как сказано в Коране:

«Они были несправедливо изгнаны из своих жилищ только за то, что говорили: «Наш Господь – Аллах»[13]. Если бы Аллах не позволил одним людям защищаться от других, то были бы разрушены кельи, церкви, синагоги и мечети, в которых премного поминают имя Аллаха. Аллах непременно помогает тому, кто помогает Ему. Воистину, Аллах Всесильный, Могущественный».

Борьба за веру нашла отклик в моем сердце, пробудила чувство солидарности и верности.

Я представил изгнание из Мекки в Медину, битвы в пустыне, в которых сражался Мухаммед и несколько сотен его последователей, его триумфальное возвращение в священный город, где он проявил милосердие к курайшитам, несмотря на их многочисленные попытки задушить юную религию.

Я почувствовал, что борьба человека Мухаммеда мне понятнее расплывчатого божества с бородой. Как посланник Аллаха он казался более правдоподобной исторической фигурой, чем Иисус. Мне казалось смехотворным, что у Бога должен быть сын. Еще меня поразило, что Мухаммед сказал о каждом аспекте жизни: от брака до финансовых обязательств. Добрые намерения признаются и вознаграждаются. В книге приводились слова Пророка: «Аллах не смотрит на вашу внешность, но смотрит на ваши сердца».

Эти милостивые и сострадательные слова предлагали отпущение грехов. Указывали путь к более полноценной жизни. Ислам мог помочь мне обуздать инстинкты и обрести самодисциплину.

Я все еще читал, когда ко мне подошел библиотекарь и сказал, что библиотека закрывается. Я просидел в нише шесть часов и прочел около 300 страниц о жизни Пророка.

Я вышел из библиотеки на улицу и чуть не задохнулся от ледяного ветра. Неподалеку вращался прожектор сигнального огня маяка. После погружения в Аравийскую пустыню и божественные откровения моему телу нелегко далось возвращение к скандинавской зиме. А мой разум и душа были еще далеко.