Читать книгу Орли, сын Орлика - Тимур Литовченко - Страница 2
Глава 1. Один – тоже воин!
ОглавлениеНачало января 1759 г. от Р. Х.,
Франкфурт-на-Майне, ул. Олений Брод,
ставка военного губернатора французов графа
Теа де Тораса де Прованса
Война – это война, а обед – это обед. Мудро сказано, честное слово! Ведь если солдат хорошо накормлен, ему и воевать легче…
Тем более, должно быть сытым армейское командование. Скорее даже наоборот: пусть лучше солдаты будут голодными (поскольку чем голоднее солдат, тем он злее), а вот если генеральские желудки поссыхались от голода, тогда войну можно считать целиком и полностью проигранной. Ведь как же планировать гениальные военные кампании на голодный желудок?!
Приблизительно такую теорию развивал в ожидании десерта принц Субиз; другие присутствующие снисходительно улыбались и кивали головами. А главнокомандующий маршал де Брольи время от времени прерывал речь принца разными остротами. Короче, в столовой царило праздничное расположение духа. Оно и неудивительно: Рождество и Новый год французы встречали победителями, особых хлопот прусские вояки им пока что не доставляли… В общем, все хорошо!
Как вдруг обеденную идиллию нарушил шум из-за закрытых дверей.
– Что случилось, граф?..
Как и прежде, на устах де Брольи сияла довольная улыбка, но в голосе маршала звенели нотки беспокойства: ведь они все-таки находятся на чужой, захваченной ими, земле…
Итак, все возможно.
– Не знаю, но… – только и сказал де Прованс. Честно говоря, ответ был несколько нелепым как для военного губернатора: ведь хозяин не только этого дома, но и всего Франкфурта просто обязан был знать!..
Левая бровь де Брольи недовольно выгнулась, но в этот миг двери столовой отворились и на пороге вырос адъютант принца Камилла Лотарингского – усатый верзила, державший за шиворот прилично одетого худого десятилетнего мальчугана. Позади в коридоре громко визжали немка-хозяйка и ее служанка, в ответ им грозно басили французские солдаты. Понять, что происходит, в этом шуме было практически невозможно.
– Филипп! Черт возьми! Что еще за балаган?.. – поинтересовался удивленный принц Лотарингский, но адъютант, словно не замечая вопроса, заволок ребенка в комнату и толкнул так сильно, что несчастный пролетел от дверей до стола. Удовлетворенный содеянным солдафон браво рявкнул:
– Вот, ваша милость, в кухне поймали вшивца!!!
– В кухне? Поймали? Ну и что?.. – в один голос воскликнули оба принца и маршал. Крик в коридоре усилился, перекрывая его, адъютант рыкнул:
– Так точно, в кухне! В кастрюли заглядывал, мерзавец! Повар решил: а вдруг яду хочет подсыпать?! Поднял тревогу и!..
– Яду?! Да ты, небось, с ума сошел, болван!!! – возмутился де Брольи. Но в этот момент тут подал голос еще один присутствующий:
– А почему бы, собственно, и нет?
– Граф, и вы тоже?! – изумился маршал. – Перед нами всего лишь мальчишка…
– А вы думаете, маршал, дети не могут любить и ненавидеть? Или не умеют воевать? Хотя…
Граф сделал паузу, а затем спокойно произнес:
– В коридоре, очевидно, его мать вместе со служанкой? А может, и господин советник…
– При чем здесь господин советник? – удивился принц Субиз.
– Разве вы не узнали мальчика? Это же старший сын господина советника. Его зовут Вольфгангом, если не ошибаюсь.
– Что за намеки, де Лазиски?!
Прищурив глаза, принц Субиз внимательно вгляделся в собеседника. Может, маршал лагеря вздумал пошутить? Но нет, тот был абсолютно откровенен, так как уважал лицо королевской крови. А его слова – это не что иное, как констатация факта: да, мальчик является сыном господина советника…
Без каких-либо скрытых намеков на то, что благородный принц вовсе не обязан знать в лицо всех членов семьи домовладельца.
Что ж, предположим…
– Разрешите в конце концов войти его матери и служанке, иначе они едва ли успокоятся, – предложил между тем граф де Лазиски.
Де Прованс деликатно покашлял и приказал пропустить женщин, которых едва сдерживали солдаты. В столовую мигом ворвались две немки. Старуха (явно служанка) бросилась к перепуганному мальчику, младшая же, в умоляющей позе сложив на груди руки, затараторила что-то по-немецки.
– Что она там лопочет? – поморщился де Брольи, который плохо понимал этот резкий гортанный язык, непривычный уху утонченного француза.
– Да, я тоже не очень-то понял, – честно сознался принц Субиз.
Принц Лотарингский собирался было ответить, но де Лазиски опередил его:
– Госпожа Катарина очень извиняется перед нами за поведение сына. Она потрясена случившимся и интересуется: что же натворил ее отпрыск?
– Так она тоже не знает?
– Да. А впрочем, попрошу доверить это дело мне. Я ее мигом успокою и выясню все, что нужно.
Французы сразу поняли замысел: немецкий язык графа де Лазиски был более чистым и изысканным, более совершенным, чем у самого принца Лотарингского. Это неизменно производило впечатление…
Де Брольи согласно кивнул.
Граф заговорил по-немецки тихо и спокойно. Сын и мать изумленно переглянулись.
– Видимо, их удивляет, что чистокровный немец делает в компании оккупантов! – тихо прошептал де Провансу довольный эффектом принц Лотарингский. Губернатор кивнул. Тем временем де Лазиски вопросительно взглянул на мальчика, похлопал его по плечу. Тот недоверчиво зыркнул на графа и пробормотал в ответ что-то несуразное.
– Иог-ган-н Вол-льф-ф-ган-нг?! – мать мальчика не удержалась от гневно-перепуганного вскрика, ее лицо и шея покрылись красными пятнами.
Служанка отшатнулась столь резко, что едва не упала.
Принц Лотарингский откровенно расхохотался.
А невозмутимый граф де Лазиски перевел специально для тех, кто плохо понимал немецкий:
– Мальчик говорит, что французов называют «жабоедами», потому он решил проверить, что именно готовят нам на обед. Говорит, что был очень разочарован, так как нам подавали не лягушек, а рыбу.
Теперь уже хохотали все: и маршал де Брольи, и принцы Субиз и Камилл Лотарингский, и граф Теа де Торас де Прованс, и адъютант Филипп, и двое солдат на пороге.
Серьезным оставался только граф де Лазиски, который под испуганными взглядами матери юного озорника и старой служанки продолжил разговаривать с мальчиком:
– Насколько я знаю, ты один из детей господина советника юстиции Иоганна Каспара Гёте, а зовут тебя Иоганном Вольфгангом?
– Да, герр генерал.
– Сейчас идет война, потому буду говорить с тобой, как со взрослым – так как в такое время скидку на юный возраст не делают. Понимаешь меня?
– Да, герр генерал.
– Итак, Иоганн Вольфганг Гёте, ты хотя бы понимаешь, какую глупость сотворил?
Молчание.
– Иоганн Вольфганг, отвечай, когда тебя спрашивают. Тем более, когда спрашиваю я…
– Не понимаю, герр генерал.
– Ты прокрался в кухню и начал рыскать там, не так ли?
– Да, герр генерал.
– Тебя заметил наш повар и поднял шум – не так ли?
– Так.
– А почему именно, понимаешь?
– Не понимаю, герр генерал.
– Точно?
– Точно.
– Повар подумал, что ты хочешь отравить нашу пищу, чтобы таким образом уничтожить верхушку французского штаба.
– Герр генерал, я хотел лишь узнать…
– Не подают ли нам на обед лягушек?
– Да, герр генерал!
– Иоганн Вольфганг, сейчас идет война, а это вовсе не игра.
– Но ведь, герр генерал…
– Иоганн Вольфганг, ты хотя бы понимаешь, какой опасности подверг не только себя, но и свою семью?
– Он не хотел! – бросилась к графу де Лазиски крайне взволнованная матушка паренька. Генерал (точнее, маршал лагеря) взглянул на нее довольно прохладно и проскрежетал:
– Фрау Катарина Элизабет, я попросил бы вас не вмешиваться, если можно. Ваш сын достаточно взрослый, чтобы самостоятельно отвечать за свои поступки.
Когда же перепуганная мать отступила, повторил:
– Ты понимаешь, что подверг опасности свою семью? А возможно, и весь город?
– Нет, герр генерал.
– Покушение на жизнь членов штаба французского войска, предпринятое одним из сыновей советника юстиции Гёте, бросает тень на всю семью Гёте. Можешь ли ты на это что-нибудь возразить?
Мальчик печально опустил глаза, уставившись в пол. Де Лазиски протянул руку и приподнял голову юнца за подбородок, вынуждая его взглянуть себе в глаза, при этом назидательно продолжил воспитательную речь:
– К тому же, твоя мать, Катарина Элизабет Гёте, урожденная Текстор, является дочерью бургомистра Франкфурта – а это уже пятно на весь ваш город.
– Но я же не совершал покушения! – теперь мальчик смотрел на графа обиженно.
– Он еще ребенок, герр генерал, он не замышлял ничего дурного! – подтвердила испуганная мать. Граф вновь сурово посмотрел на нее, обвел придирчивым взглядом других, уже нахохотавшихся вволю, а теперь внимательно прислушивавшихся к их беседе, не видя оснований для подобной подозрительности. Особенно выразительными были глаза де Брольи. «Ну-ка, граф, оставьте эту комедию! Разве не понятно, что мальчик не желал плохого, а просто удовлетворял любопытство?» – казалось, спрашивал маршал.
В конце концов де Лазиски сказал:
– Я верю, что юный Иоганн Вольфганг не замышлял ничего дурного. Охотно верю. Но учтите, что приблизительно в его возрасте я сначала стал заложником-гарантом военного союза моего отца с турками, а со временем с саблей в руках защищал мать, братьев и сестер от солдат врага. Поймите правильно: я был ребенком, тем не менее, война меня не обошла.
– В столь юном возрасте?! – изумилась женщина.
– В столь юном возрасте, фрау Катарина Элизабет.
– Вы были очень отважным, герр генерал…
– Не обо мне сейчас речь, а о Иоганне Вольфганге.
– Но ведь он…
– Надеюсь, вы понимаете, что, имея собственный, отнюдь не детский опыт, я все же не могу сбрасывать со счетов версию о намерении вашего сына отравить французский штаб? И что должен хоть как-то убедиться в чистоте намерений Иоганна Вольфганга?
Молодая женщина растерянно молчала, а де Лазиски продолжал:
– Вижу один-единственный выход из этой ситуации, – и он обратился к адъютанту принца Лотарингского: – Филипп, ну-ка скажи повару, чтобы вместе с нашим десертом он подал еще две порции рыбы.
Французы так и не успели ничего понять, а граф уже махнул рукой в сторону стола и торжественным тоном провозгласил:
– Герр Иоганн Вольфганг Гёте, фрау Катарина Элизабет Гёте! Разрешите от лица главнокомандующего маршала де Брольи и военного губернатора графа де Тораса де Прованса пригласить вас присоединиться к нашему скромному обществу и отобедать с нами. Надеюсь, вам понравится сегодняшнее угощение, особенно блюдо моей родины – «судак Орли», как называют его во Франции.
Когда де Брольи понял смысл произнесенной на немецком фразы графа де Лазиски, то не смог удержать легкую улыбку, по достоинству оценив удачный дипломатический ход: приглашая к столу дочь и внука франкфуртского бургомистра, французы из оккупантов превращались в гостеприимных хозяев. Бесспорно, де Лазиски – большой дипломат!
Хотя де Брольи давно успел убедиться в этом, много лет зная графа по общей работе в тайном кабинете «Секрет короля», настолько утонченное проявление дипломатичности на бытовом уровне все же стало для него неожиданностью. Даже, можно сказать, своего рода откровением.
– Что ж, я бы с удовольствием съел еще одну порцию рыбы, – согласился де Брольи.
– О да, судак Орли – это настоящее чудо! М-м-м! – подтвердил известный гурман принц Субиз, причмокнув и мечтательно прижмурив глаза.
– Тогда юный Иоганн Вольфганг убедится, что никакие мы не жабоеды, – завершил его мысль граф де Лазиски, элегантно кланяясь фрау Катарине Элизабет. Одновременно с этим принц Лотарингский жестами приказал адъютанту, солдатам и старой служанке выйти вон и попросил:
– А заодно, уважаемый граф, поведайте нам, пожалуйста, как вы в детстве защищали от врагов свою семью.
– Вы думаете, это интересно? – Де Лазиски сел на место и с сомнением посмотрел на принца.
– Да, разумеется, – подхватил Субиз. – Не очень представляю, как может ребенок…
– Хотя, зная о вас все то, что я знаю… Поверить в подобное не так уж и трудно, – кивнул де Прованс.
Де Лазиски на минутку закрыл глаза и вздохнул:
– Откровенно говоря, принц, я бы тоже не представлял, если бы это произошло не со мной, а с кем-то другим. Но так было, что поделаешь…
– Мы ничуть не сомневаемся в вашей честности, уважаемый граф, – заверил его де Брольи, – и ждем интересного рассказа.
– Кстати, я буду рассказывать по-немецки, вы не против, маршал?
– Только помедленней, пожалуйста. Иначе я буду плохо понимать.
– Конечно, – кивнул де Лазиски. – Итак, слушайте…
12 февраля 1713 г. от Р. Х., владения турецкого
султана Ахмеда III, молдавский городок Бендеры,
временное жилье семьи гетмана Пилипа Орлика
Ну вот, наконец сыночек, кажется, заснул… На всякий случай Ганна еще минут пять качала привязанную к потолку колыбель, в который сопел малюсенький Яшунька, потом на цыпочках подошла к окну, согрев дыханием замерзшее оконное стекло, продышала небольшой круг. Но ничего интересного на улице не увидела: низкие серые тучи, приземистые крыши убогих хибарок, узкий переулок, занесенный грязным снегом. Вот и весь пейзаж.
Женщина присела на длинную голую лавку, вытянувшуюся вдоль всей стены. Оглянулась на колыбель: младенец спит… Да, конечно, можно было бы передоверить малыша заботам служанки Килины, однако, чувствуя беспокойство, которым был пропитан ледяной зимний воздух, женщине хотелось быть как можно ближе к детям. Особенно к самому маленькому из них…
Скрипнули двери: это вошла Марта – ее третья доченька.
– Ма-а-а!. – начала она с порога. Ганна мигом приложила палец к устам, стрельнула глазами на колыбель: дескать, тише, братца не разбуди!..
Марта на цыпочках подбежала к ней, взобралась матери на колени, обвила малюсенькими ручонками ее шею и зашептала на ухо:
– Ма-а-а, а когда мы пойдем читать?
– Не сейчас, Марточка.
– Ну…
– Иди-ка к другим.
– Нет.
– Почему?
– Там Григорий с Мишунькой о чем-то все шепчутся, шепчутся… Неинтересно!
– А девочки?
– Настя вышивать села, Варка ей помогает.
– Ну так и ты им помогай.
– А я не умею.
– А ты учись, доченька, учись.
– Ой, да я не умею…
– Вот и научишься.
– Ма-а-м-а-а, я боюсь иглой палец уколоть!
Ганна лишь вздохнула.
– Ну ма, давайте почитаем!
– Не до этого, доченька, не до этого сейчас. А что Марусенька?
– Ой, она еще маленькая для меня и совсем глупая!
Ганна невольно улыбнулась: сама Марта лишь на год старше, а уже себя большой считает… Ишь!
– Хорошо, тогда иди к Килине.
– Килина по хозяйству крутится, а я ж не могу быть вместе с ней!
– Почему?
– Да ведь я – Марточка-паняночка красная! Вот…
Дочкины слова будто бы ножом полоснули по сердцу. Ганна невольно зажмурилась и прошептала:
– Ну вот что, паняночка моя, иди-ка к девочкам, пожалуйста.
– Ма-а-а, а читать?
– Я здесь с Яшунькой сижу и папочку нашего в окошечко высматриваю – так как же пойду с тобой?!
– Так скажите Килине, пусть она посидит…
– Неужели же первой к папочке должна из дому служанка выйти, а не матушка, любимая его женушка?
– А можно здесь с вами вместе посидеть?
– Зачем?
– Да ведь и я тоже хочу папочку высматривать.
– Нет-нет, ты еще Яшуньку разбудишь.
– Я тихонечко-тихонечко буду сидеть, словно серая мышка за печечкой!
– Сказано же, нет! Ступай к девочкам.
Марта лишь вздохнула.
– Иди, прошу…
Дочка молча слезла с материнских коленей и так же на цыпочках вышла прочь. Ганна лишь уныло вздохнула, наблюдая за девочкой.
«Марточка-паняночка красная» – это Пилип так ее называет, а девочке это очень нравится, вот и повторяет при любой возможности.
Паняночка красная…
Ганна поджала нижнюю губу.
Дети, дети! Что же с вами будет?! Григория давно уже надо бы в академию отдать, Мишуньке тоже вскоре время учиться идти – и где ж она, академия эта?! По ту сторону Дикого Поля, а они – вот по эту. А здесь университеты-академии – жизнь беглецов. Разве что полвоза книг – остатки роскоши, которую удалось спасти из всей библиотеки. Но разве этого на всю жизнь хватит?! Вон Гришуня к философии так и тянется…
Поговаривают, шведские университеты совсем неплохи – не хуже, чем Виленская и Киево-Могилянская академии, где в свое время учился Пилип. И в Стокгольм им прямой проезд через всю Европу гарантировали… Так нет же – отказались! Прежде всего отказался король Карл, а уж вместе с ним Пилип сказал, словно отрубил: «Хоть вместе с королем голову сложу, но его величество ни за что не предам!»
Верность, преданность…
Вон кое-кто из казаков не выдержал, пополз на брюхе к проклятому императору Петру, готовый пыль с его сапог слизывать – и ничего, получил-таки прощение всех грехов!
Но ведь не ее любимый Пилип!..
Хотя…
Да – возможно, именно за это она и любит мужа? За упрямство, за преданность идеалам, провозглашенным покойным гетманом Мазепой, за бесшабашную храбрость. Был бы Пилип другим…
Другого Ганна просто не желала. Зато в результате сама избрала горькую судьбу – ждать, смиренно ждать, что же произойдет через месяц, через день… через час или минуту… Трястись с детьми в обозах, жить не во дворцах, а в жалких лачугах, как вот нынешний дом, за который и то надо благодарить Бога. Обходиться лишь одной, уже совсем немолодой, служанкой Килиной – так как все слуги ушли с мужем.
Ушли, возможно, на верную погибель…
Боже, спаси и сохрани!!!
Ганна изо всех сил зажмурила глаза и закусила губу – только бы не закричать. Она во всех деталях вспомнила сегодняшнее расставание…
…Они ушли ночью. Пилип выглядел хмурым, но решительным. Больше молчал, потом поцеловал жену на прощание и сказал: «Утром поцелуешь за меня деток. А сама… Молись, Ганнусенька, Господу Богу – так как Его поддержка нам сегодня ой как понадобится!»
Сказал так – и пошел.
И слуги вместе с ним.
На победу – или на смерть.
Но только не на позор, нет!..
Уже в который раз за сегодняшний день Ганна вздохнула.
Не везет им, ой как не везет! По всему выходило, что Карл давно уже должен бы возвратиться в свой Стокгольм, и казаки пошли бы следом. Но упрямец все никак не желал мириться с поражением под Полтавой! Рвался возглавить поход союзного войска турок, крымских татар, поляков и казаков… Возможно, было бы лучше, если бы шведского короля таки пригласили в коалицию – ведь тогда царя Петра ни за что не выпустили бы из окружения. Ганна знала, что и Пилип, и все казаки были против этого, но визирь Балтаджи слушать их не стал.
Вот и отпустил царя Петра на все четыре стороны…
Теперь началось самое досадное: дошло до выполнения условий Прутского договора. Пилип негодует: почему московиты не убираются прочь из Украйны, почему царь Петр не выполняет того что обещал, когда присягал на Святом Писании?! Хитрые московиты на то отвечают: пусть сначала Карл вернется в Стокгольм – только тогда оставим Украйну! Карл же сидит в Бендерах и дальше сидеть собирается, пока не найдет повода вновь с Петром сцепиться. Ну тогда, говорят московиты, и мы из Украйны не уйдем – не хотим, чтобы Карл запросто вошел сюда. Поскольку тогда он быстренько присоединит благодатные украинские земли к будущей своей империи…
А казакам куда деваться?!
Такие вот, оказывается, они горе-победители – без результатов победы!
Беда, беда…
А все потому, что Балтаджи согласился Петра отпустить. Весьма неравнодушны турки к звонкой монете, потому визирь и счел за лучшее получить военную кассу московитов и украшения всех их женщин, которые сопровождали поход. Поговаривают, что якобы даже сама царица Екатерина первой отослала туркам все драгоценности, которые были у нее и ее фрейлин! Чем подала пример другим женщинам. Конечно, царь Петр – ярый враг казаков и всей Украйны. Конечно, царица Екатерина – жена врага, а значит – ее личный враг. Тем не менее, Ганна хорошо понимала эту московитку: ведь и сама без разговоров отдала бы все, только бы спасти возлюбленного своего Пилипа в трудную минуту.
Впрочем, они и без того потеряли практически все, что имели. Живут вот милостью султана в жалкой этой лачуге…
Беда.
Но вопреки всему, жаль ей Екатерину! Почему сама Ганна с детьми находится в Бендерах, почему здесь расположились лагерем изгнанники-казаки вместе со своими семьями, понятно: едва ли кто-либо из них хотел повторения батуринской резни.
А вот зачем Петр потянул за собой в поход Екатерину? Зачем ему подражали другие военачальники? Одно из двух: либо московский царь желал удовлетворять свою мужскую похоть только в объятиях царицы – либо после победы под Полтавой считал следующий поход этаким легкомысленным развлечением, прогулкой с ветерком. Дескать, мы турок, крымчан и казаков голыми руками передавим – вам на радость и забаву! Смотрите, какие мы ловкие воины…
Вот и доигрался.
Горемычная царица Екатерина!..
Вдруг Ганна встрепенулась, невольно схватилась за сердце: откуда-то донеслись сухие одиночные выстрелы. Началось, не иначе… Пилип говорил, что всех верных королю Карлу людей не наберется и трех сотен. А турецкого войска здесь – двадцать тысяч! Летописи рассказывают, что якобы в древнегреческой Спарте был царь Леонид, который с тремя сотнями воинов противостоял многотысячной персидской армии. Спартанцы полегли на поле битвы все до последнего, однако ценой собственных жизней спасли весь союз греческих полисов.
Триста спартанцев…
Интересно, что напишут будущие летописцы о сопротивлении трех сотен шведских драбантов, украинских казаков и поляков многотысячному мусульманскому войску? И напишут ли хоть что-то… Ведь не родину они защищают, а упрямца-короля, который ни за что не желает убираться из Бендер домой. Какой же в этом смысл?!
Геройство? Безусловно!
Верность слову? Разумеется!
Признательность за участие в украинском деле? Да!
А вот смысл…
И главное, Пилип пошел на это без всяких колебаний. Поскольку лучше рисковать собственной головой, чем предать дело всей своей жизни. Так же не колеблясь, рискнул жизнью старшего сына, в свое время оставив Григория в Бахчисарае. Крымский хан Девлет-Гирей требовал гарантий незыблемости казацкого слова, подписав с гетманом Орликом соглашение о совместных действиях по освобождению украинских земель от московитов. И гетман Орлик предоставил любезному хану живую гарантию собственного слова…
Только Бог ведает, какие потоки слез пролила горемычная Ганна! И все втайне, одинокими ночами в подушку, так как днем плакать нельзя – дети увидят, за братца старшенького начнут волноваться. Хорошо, что тот ужас минул без трагических последствий: после подписания Прутского мира Григорий вернулся домой и еще целый месяц восторженным соловушкой разливался о бахчисарайских чудесах, о безграничной доброте пожилого Девлет-Гирея и веселом ханском сыне Каплан-Гирее, с которым они подружились. Лучше всего, что Григорий так и не понял, какой опасности на самом деле подвергался в течение года. Ведь если бы (не дай Бог!) что-то пошло не так, «добрый пожилой» Девлет-Гирей мигом велел бы перерезать ему горло и выставить юную головушку на всеобщее обозрение на центральной площади сказочного города Бахчисарая.
В отличие от сына, Ганна все хорошо понимала. И Пилип также понимал прекрасно, однако и вида не подавал. Только однажды, порывисто поцеловав жену в губы, прошептал: «И что, Ганнусенька моя дорогая, вот надо было плакать за живым сыном, словно за покойником? Ты же знаешь, сердечко мое, я бы не допустил, чтобы с ним случилось что-нибудь плохое». Будто и в самом деле знал, как горько она рыдала жуткими одинокими ночами…
А ведь наверняка знал!
Догадывался.
И сейчас тоже, небось, догадывается.
И все равно пошел оборонять шведского короля!
Ради казацкой чести…
Жив ли ты еще, Пилип?! Кто там и в кого стреляет: ты – или в тебя?
Только бы он в живых остался, Боже, только бы живым вернулся…
За спиной снова скрипнули двери. Вот горе, не сидится с сестрами нашей маленькой Марточке-паняночке.
– Мама, вам лучше уйти отсюда.
Ганна изумленно оглянулась.
И вовсе не Марта стояла на пороге, а их старшенький сын Григорий. Стоял и исподлобья смотрел на мать как-то слишком уж серьезно, даже сурово.
– Тише, Григорий, сейчас еще мне Яшуньку разбудишь… – начала Ганна, однако сын совсем невежливо прервал ее:
– Это ничего, мама, Яшунька и без этого проснется. Берите его и немедленно бегите.
– Ну что ты такое говоришь, Григорий…
Мальчик только брови нахмурил:
– Пожалуйста, мама, делайте, как я говорю и не медлите! Я уже приказал Мишуньке заняться младшими девочками, а Килина…
– Ты?! Приказал?!
Ничего не понимая, Ганна присмотрелась к старшему сыну так, словно видела его впервые в жизни. Мальчуган как мальчуган: невысок ростом, немного приземистый, с маленькими аккуратными губками и светло-карими глазами.
– Да, приказал, а что такого?
– Грицюня!.. – голос Ганны звучал растерянно.
Да, это их с Пилипом первенец… но что этот малыш себе позволяет?!
– Пожалуйста, мама, не забывайте, что в отсутствие отца старший мужчина в доме – я. Поэтому имею полное право распоряжаться.
Вот тебе на!
Вообще-то Григорий мало похож на Пилипа. Теперь же, в момент опасности, мальчик наклонил голову, словно бычок, сделал несколько шагов вперед, как-то нехорошо сузил выпученные светло-карие глаза и окончательно стал похожим на покойного своего деда Павла Герцика. Вылитая дедова копия! И процедил сквозь зубы в его же манере:
– Мама, поймите: началась стрельба. Стреляют там – значит, вскоре здесь также начнут. Короля Карла защищают казаки и драбанты. Нас защитить некому, кроме…
– Сыночек, но почему ты решил, что нас нужно защищать? Ведь турки и крымцы – это наши союзники…
Ганна все еще пыталась притворяться непоколебимо-спокойной. Впрочем, на Григория ее игра впечатления не произвела. Он приблизился на шаг и сказал еще резче:
– Мама, очень прошу вас: хватит разговаривать со мной, словно с маленьким ребенком! Сейчас не время для успокоения. Килина ждет вас около задних дверей. Забирайте скорей Яшуньку и…
– Но послушай, Григорий!
– К тому же, я не девочка, – добавил сдержанно.
Сделав над собой усилие, Ганна сказала все еще спокойно:
– Хорошо, хорошо. Только откуда ты знаешь, кто там стреляет…
– Думаете, я спал, когда отец ушел сегодня из дома?
– Грицю!
– К тому же, я целый год прожил заложником в Бахчисарае.
Бедная женщина аж задрожала. Значит, мальчик все знал и прекрасно понимал? Или, по крайней мере, приблизительно представлял?
– А что, мама, разве вы думали, что ваш Григорий – маленький дурачок, который даже не догадывается, почему отец везет его в Крым и оставляет под опекой «доброго» хана Девлет-Гирея?
Неизвестно, что именно ответила бы на это Ганна (мысли в голове у нее путались), но в следующий же миг в дверях появилась встревоженная Килина со старшими девочками, Настей и Варкой. Увидев их, Григорий воздел над головой сжатые кулаки и гаркнул так, как это делал отец:
– Кил-л-лина, дур-ра ты стар-рая! Я ж тебе приказал!..
А дальше понеслось кувырком…
Проснулся в колыбельке и захныкал Яшунька.
Ганна инстинктивно бросилась к колыбели.
Килина отшатнулась, поскольку не ожидала такого всплеска гнева от десятилетнего мальчика.
Настя и Варка нерешительно подались к брату, чтобы успокоить его.
С улицы донесся неразборчивый гам и крик.
Григорий стремглав подскочил к окну, припал к кругу в изморози, который продышала мать, вскрикнул, рванулся к развешенному по стенам оружию, выхватил одну из отцовских сабель и, оттолкнув мать, стремглав бросился на улицу, занеся клинок над головой.
Ничего не понимая, Ганна с грудным ребенком на руках, Килина, Настя и Варка побежали за ним…
Да так и замерли прямо на крыльце!
К хате приближались десяток турецких мамлюков, на лицах которых читались лишь злость и ненависть. Даже снег скрипел под их сапогами как-то враждебно и зловеще.
Но дорогу туркам преградил Григорий, гневно крикнувши юношеским фальцетом:
– Наза-а-ад!.. Наза-а-ад, нехристи-бусурмане! Наза-а-ад! Во-о-он! Пош-шли отсюда вон!!!
Мамлюки явно опешили, не ожидая встретить какого-либо сопротивления…
В следующий миг Григорий недовольно оглянулся на женщин и отступил на шаг, делая знаки свободной рукой: дескать, скорее в дом, а там к задним дверям – и прочь отсюда!
Тут в переулке появились еще солдаты. Вероятно, передние испугались, что товарищи сочтут их трусами и, чего доброго, засмеют…
Поэтому сразу бросились на мальчика.
Все вместе.
Десять на одного.
Впрочем, переулок был слишком узким, поэтому впереди всех оказались лишь трое мамлюков…
Звякнула сталь – и кривой клинок правого воина отлетел в сторону. Средний охнул, упал на колени и схватился за живот. Снег на дороге словно украсили крохотные алые ягодки клюквы. Не растерялся лишь тот, что был слева – Григорий едва успел увернуться от его ятагана. Но при этом отскочил просто в руки мамлюка, которого только что разоружил. Теперь большая и тяжелая (как для десятилетнего мальчишки) отцовская сабля скорее мешала мальчику, чем помогала обороняться… А тут из переулка подскочили еще двое врагов, и через полминуты все было кончено: с радостными криками мамлюки потянули связанного веревками Григория в глубь переулка. Тот лишь кричал и ругался по-турецки, да какой в том смысл?! Раненого мамлюка подхватили под руки и повели следом.
– Гри-и-иць!!!
Не помня себя, горемычная Ганна бросилась следом. Несколько обозленных мамлюков с большим трудом удержали и остановили женщину, которая безуспешно пыталась помочь сыну. Только тогда Ганна в конце концов поняла, что грудное дитя куда-то исчезло, поблизости также нет ни Килины, ни Насти с Варкой.
– Де-е-ети-и-и! Де-точ-ки-и-и-и! – заголосила она и с новой силой забилась в державших ее руках турок. Оглянулась на лачугу: окна и двери распахнуты настежь, из окон на снег вылетают какие-то пожитки, на крыльце – толпа мамлюков.
Но дочерей и старой служанки там не было… Может, все-таки убежали?
Снова поглядела в глубь переулка – и помертвела: отчаянно жестикулируя, поминая «шайтана» и другую нечистую силу, мамлюки смотрели, как один из них обматывал ноги Григория возле лодыжек крепкой веревкой, другой конец которой был приторочен к седлу всадника. Тот белозубо скалился, наблюдая за ужасными приготовлениями.
– Гри-и-иць!!! Гри-и-и-и-иць!!! Не-е-е-ет!!!
Кто-то ударил Ганну по лицу. Во рту появился солоноватый привкус крови, но она продолжала отчаянно вырываться и вопить под довольный смех мамлюков.
Совершенно неожиданно гам толпы перекрыл мощный властный окрик, и солдаты мигом умолкли. Женщина оглянулась на голос и увидела между двух домишек молодого турка в богатой одежде, а с ним…
– Сенатор Сапега! Сенатор, помогите!
Важного вида поляк изумленно осматривал сцену, открывшуюся его взору. Тем временем знатный турок что-то зло выкрикивал, обращаясь к мамлюку, связывавшему Грицю ноги. Тот кричал в ответ, тыкая пальцем в сторону раненного мальчиком товарища, лежавшего неподалеку на снегу. И без толмача можно было понять, о чем они спорят.
– Сенатор! – снова отчаянно вскрикнула Ганна и попыталась вырваться из рук схвативших ее. И тут же молодой человек размахнулся и с такой силой ударил мамлюка в ухо, что тот повалился в снег просто Грицю под ноги. А всадник, невозмутимо наблюдавший за спором, вдруг взмахнул нагайкой. Вороной заржал, вздыбился, рванулся вперед, веревка натянулась, мальчик завалился на спину…
– А-а-а!!! – закричала Ганна, у которой все поплыло перед глазами.
– А!.. – дружно выдохнули мамлюки.
И грянул выстрел, конь захрипел, передние ноги подломились, всадник вылетел из седла и кубарем покатился по примятому снегу.
– Э-э-э!.. – разочарованно откликнулись турецкие воины.
В предсмертных судорогах молотил копытами вороной. Рядом корчился Григорий, напрасно стараясь если не распутать, то хотя бы ослабить веревку. А над ними стоял довольный собственной меткостью сенатор Сапега с пистолем в руке. Стоял и весело улыбался.
В самом деле, теперь мальчику ничто не угрожало. Возможно, чтобы лишний раз продемонстрировать благосклонность к Григорию, молодой турок лично разрезал его путы и помог встать. Мамлюки неохотно отпустили Ганну, горемычная женщина мигом бросилась к мальчику, обняла и расцеловала его.
– Не надо, мама… Ну не надо же, прошу! – Сын явно стеснялся того, что мать ведет себя с ним, словно с маленьким. В конце концов мягко, но настойчиво отстранился от нее и спросил по-турецки: – А где моя сабля?
Молодой турок, все еще стоявший рядом, грозно позвал мамлюков. Те вмиг принесли клинок. Григорий хотел было взять его, но знатный молодой человек отрицательно мотнул головой и забрал саблю себе. Григорий сердито дернул плечом и обратился к Ганне:
– Кстати, мама, познакомьтесь: это принц Калга-Султан, сын его величества.
Пока Ганна порывисто целовала принцу руки, а тот принимал знаки признательности с горделивым величием, Григорий добавил по-турецки:
– Это мать моя, благородная Ганна Орлик, жена его светлости казацкого гетмана Пилипа Орлика, благородного моего отца.
– Я посылать мамлюк арестовать его светлость гетман Орлик на приказ повелитель правоверни, пусть делать Велики Аллах длинные-длинные его дни, – сказал в конце концов Калга-Султан на ломаном польском, – а потьом пойти сам след в след вместе с сенатор Сапега. И мамлюк все делать не так, шайтан их забирать!
Принц грозно смотрел на притихших воинов, которые под его суровым взглядом мигом упали на колени, словно подкошенные.
– Да, мамлюки в самом деле немного… м-м-м… перестарались, так как не имели никаких указаний относительно семьи светлейшего пана гетмана, – подтвердил сенатор, подойдя ближе. – Но, насколько я понимаю, произошло это из-за юного нашего пана гетманыча…
Под его пренебрежительно-насмешливым взглядом Григорий потупился и неохотно пробормотал:
– Как только я увидел воинов, то сразу решил, что…
– Мамлюк вас не надо трьогать, нам надо арестовать гетман Орлик, – повторил Калга-Султан.
– Как видите, благородного моего отца, пана гетмана Пилипа Орлика, здесь нет, – с неожиданным в такой ситуации достоинством возразил Григорий.
– Ну вот, так я и знал! – всплеснул руками Сапега. – Говорил же, что пан гетман скорее всего помогает королю Карлу обороняться.
– Ну, тогди мы пойти, мамлюк тоже пойти, – решил принц. – Мы ничего не брать, кроме все оружие.
– Но как же!.. – горделиво задрал голову Григорий.
– Сынок! – попробовала урезонить его мать.
– Оружие оставаться у нас, пока гетман Орлик не присягать имя свой Бог, которые не оборонят круль Карл здесь, а идти с круль Карл в Стокгольм прямо. Тогди отдавать весь оружие, который забрать. Так. А панна… госпожа Ганна Орликивна пусть быстро собирать далекие-далекие дорога Стокгольм. Собирать все, что иметь в свой дом…
Здесь Ганна неожиданно ойкнула:
– Дети! – и стала взволнованно озираться кругом. Однако Григорий с неожиданной твердой уверенностью взял ее за руку и сказал тихо:
– Не волнуйтесь, мама, с ними все хорошо.
– Ты уверен? – Несчастной женщине как-то не верилось. И к тому же она почувствовала, до чего холодно здесь, на улице. А они же повыбегали из дома, не надев теплых вещей!
Дети…
Что с детьми?!
– Мама, пожалуйста! – Григорий изо всех сил дернул ее за руку, а затем обратился к Калга-Султану: – Итак, как видите, светлейшего пана отца здесь нет. Есть ли у вас еще какие-то дела?
Не сказав ни единого слова, принц подал знак мамлюкам, и те пошли прочь, забрав с собой раненого. Сенатор Сапега подкрутил ус, бросил коротко:
– Честь! – и пошел следом. Только тогда Григорий потянул мать за собой в дом. Внутри было все вверх дном. Очевидно, что исчезло не только все оружие, еще несколько минут назад висевшее на стенах, но и многое другое. Однако не это волновало сейчас Ганну, не это грызло ее душу более всего.
Дети! Что с детьми?!
Пройдя через весь дом к черным дверям, Григорий вывел мать наружу. За сотню шагов от дома начинался негустой лесок, куда они и направились по полузаметенной тропке, протоптанной в снегу.
– Грицю, ты уверен?..
– Ну так смотрите сами, мама, если не верите, – пожал мальчик плечами и вдруг дважды свистнул так резко, что аж в ушах заложило. Где-то по правую сторону раздался ответный свист, женщина поглядела туда… и вскоре увидела Мишуньку, в руках которого поблескивали две детские сабельки – и его собственная, и Грицька. Вслед за ним по неглубокому снегу брели четверо дочерей, а позади всех – старая Килина с грудным ребенком на руках. Не помня себя от счастья, Ганна бросилась к детям, начала всех обнимать и целовать. Впрочем, Марта поторопилась сразу пожаловаться:
– Ма-а-а, а Мишунька нас бабаем пугал, вот!
– Да-а-а, пугаа-а-ал!.. Стла-а-асно-о-о!.. – захныкала сразу самая маленькая Марусенька.
– Мишунька, ну как тебе не стыдно?! – сказала женщина, захлебываясь слезами счастья, потоки которых невольно текли из глаз.
– И ничего мне не стыдно. Просто так надо было, вот и все.
– Зачем?..
Пришлось рассказать все.
Оказывается, когда Григорий подслушал прощальные слова отца, то сразу начал составлять план действий, как он выразился, «на всякий случай». План этот ребята обсуждали шепотом все утро после завтрака. Едва лишь со стороны лагеря короля Карла послышались выстрелы, Григорий приказал Килине, Насте и Варке одеваться, тогда как Мишунька прихватил обе детские сабельки и срочно повел Марточку и Марусеньку к сокровенному тайнику, где они игрались в Полтавскую битву.
– Во что вы там игрались? – не поняла Ганна.
– В Полтавскую битву. Я, конечно, за казаков и шведов был, а Мишунька – за московитов. И наши казаки всегда побеждали, – не моргнув глазом сказал Григорий. – Хотите посмотреть, как там все устроено?
Сбитая с толку женщина кивнула. Тоном сурового главнокомандующего мальчик обратился к брату:
– Отдай же в конце концов мое оружие. Поведи матушку к тайнику и покажи там все, что надо…
Мишунька отдал Грицю сабельку и повел мать на опушку. Там показал полуразрушенную землянку, продемонстрировал, как пройти к ней с другого края таким образом, чтобы следов не было видно со стороны селения. Здесь же рассказал, как, заведя младших сестер в тайник, решил на всякий случай вернуться к Григорию. Чтобы Марта и Марусенька вдруг не выбежали наружу, хорошенько напугал их «злым голодным бабаем, который питается хорошенькими маленькими девочками». И побежал назад, к дому.
И хорошо, что так – ведь Килина не повела Настю и Варку к черным дверям, а вопреки приказу пошла за Григорием, который убеждал мать срочно убираться подальше от опасности. Тут и появились мамлюки… Решив, что над всеми женщинами нависла смертельная угроза, Григорий сорвал со стены одну из отцовских сабель (так как свою отдал брату) и побежал оборонять жилище. Когда турки пленили Григория, мать мигом передала младенца служанке (как Ганна ни напрягала память, но припомнить этого так и не смогла) и бросилась за сыном. Глупая Килина едва не подалась вслед за хозяйкой… не говоря о том, что Настя и Варка тоже готовы были бежать брату на выручку. Но Мишунька не позволил – почти силком потянул всех к тайнику, где ныли напуганные рассказами о бабае сестрички – насилу их утихомирили!
Хорошо, что все кончилось именно так, а не иначе…
Под вечер домой вернулся понурый, покрытый грязью и копотью отец в сопровождении таких же хмурых казаков. С болью в голосе гетман рассказал, как мужественно защищали они короля Карла, как турецкие мамлюки все же пленили его и повезли в Демюрташский замок. Казаков же заставили поклясться, что те более не станут медлить, а как можно скорее оставят Бендеры и подадутся куда угодно – хотя бы в ту же Швецию.
Затем выслушал отчет Григория о не очень удачной схватке и обороне жилища. Сначала похвалил обоих сыновей за сообразительность, но потом наморщил лоб и долго думал, прежде чем сказать:
– Впрочем, ты, Григорий, повел себя сегодня слишком безрассудно. Этого нельзя, никак нельзя позволять, если отвечаешь не только за самого себя, но и за других. Наказывать тебя, сынок, не стану – ты и без того натерпелся вдоволь. Но скажи мне вот что: ну разве нельзя было вести себя немного спокойнее?! Это дало бы тебе шанс оценить ситуацию более трезво, а затем, возможно, и не рисковать жизнью. Ведь не вы им нужны были, а я… Подумай над этим, сынок. Хорошенько подумай и в следующий раз не спеши ставить на карту жизни и покой своих близких. Это, Грицю, штука такая: голову потерять легко – вернуть назад на плечи невозможно. Подумай над этим.
– А вы, отец?..
– Что – я?
– Разве можете сказать вы, что всегда и своевременно делали верные ставки? И разве вы сами никогда не рисковали жизнью не только своей, но и моей, например?
Гетман лишь молча посмотрел на сына и растер покрытое копотью лицо, на котором пот со лба уже успел пробороздить несколько светлых дорожек. Что он собирался ответить, так и осталось неизвестным: в двери постучал посланец Семена Пивторака, который пришел узнать, все ли обстоит благополучно с семьей Орликов. Причина такого беспокойства была понятной: Пивторак давно уже договорился высватать Софийку – одну из своих дочерей – за Григория. Ждал лишь, когда оба подрастут настолько, чтобы гетманыч заслал сватов. Молва о сегодняшнем «подвиге» Григория уже облетела все Бендеры – значит, о судьбе будущего зятя беспокоится…
– Пошли, сынок, гостя принимать, – сказал Пилип, поднимаясь на ноги. – А о том, что произошло днем, договорим после.
Гетман взлохматил волосы на макушке сына и добавил тише:
– После, не сейчас…
