Читать книгу Воображаемые жизни Джеймса Понеке - Тина Макерети - Страница 7

Прошла еще неделя, прежде чем мы прибыли в Порт-Николсон и временно обосновались в северной части поселения, на территориях, на которые племя уже заявило свои притязания посредством межплеменных браков или захватов членами родственных племен. Я слышал, что войны, подобные тем, которые убили мою семью, шли повсеместно. Старые правила и союзы были сметены мушкетом и властью, которую он принес с собой. Люди, жившие здесь до того, как пришла наша группа и установила над этой землей свою mana, были вытеснены после поражения в битве или различными способами встроены в новое племя в качестве низших его членов. Таково примерно было и мое положение. Это было вовсе не мое племя и не моя mana, но теперь это было единственное, к чему я принадлежал и что мог назвать «своим».

Память обо всем этом была свежа, это произошло при жизни одного и того же поколения, которое теперь занимало эти земли, поэтому наши притязания еще не были нерушимыми. Мы должны были оставаться настороже, крепко держаться за эту землю, чтобы поддерживать свою власть. Наша земля. Наша власть. Я никогда не был полноценной частью этого уравнения. Как и других неуклюже встроенных в новое сообщество, меня терпели и давали мне работу, и разрешали участвовать в жизни племени, коль скоро я был полезен. На большее я притязать не мог. Меня это не смущало. Я не принадлежал к этим людям. Если следовать обычаю, лучшее, что я мог сделать, – это жениться на дочери одного из них, чтобы обеспечить своим детям собственный дом.

Поначалу я работал в огородах и ухаживал за домашним скотом. Вскоре после нашего прибытия Ана Нгамате, та беременная женщина, которая первая заговорила со мной, родила шестого ребенка. Муж Аны часто бывал в отлучке, поэтому моя помощь была ей очень кстати. Хотя она работала вплоть до самого дня родов, после них она много недель жила со своим младенцем в отдельном доме, построенном специально для них. Другие женщины могли ее навещать, но остальные ее не тревожили. Ее работу взяли на себя остальные домочадцы, и посреди всего этого я обнаружил, что привязался к ее семье больше, чем к кому-то еще. На моих глазах ребенок Аны Нгамате подрос и начал бегать, а потом родился еще один. Эти двое детей были для меня особенными, и их часто оставляли на попечение старшей дочери Аны Нгамате, Кахуранги, и мое. Эти заботы доставляли мне достаточно радости, потому что занимали мое время, но в своей новой жизни я редко видел перо, бумагу или грифель, а книгу еще реже, и мне их не хватало.

В те времена многие из нашего народа испытывали страсть к чтению и письму. Возможно, к последнему даже больше, чем к первому, поскольку книги были редкостью, в то время как письмо позволяло нам разговаривать через большие расстояния друг с другом и с людьми из других стран и воображаемых времен точно так же, как я говорю сейчас с вами. Достать письменные принадлежности было нелегко, поэтому вести корреспонденцию в основном предоставлялось тем, у кого умение писать сочеталось с обязанностями вождя. Остальные же из нас чаще всего сталкивались с письменным словом, когда раз в несколько недель приходил священник, чтобы прочитать проповедь и поделиться библейскими историями. После проповедей он говорил с нашими rangatira[38] и при необходимости передавал их высокие мнения, а иногда и письма, на свою сторону. Всякий раз, когда священник приезжал или уезжал с пачками писем и книг, которые он иногда дарил высокопоставленным членам племени, я наблюдал за этим с великой тоской.

Ана Нгамате поняла мое желание. Она смотрела, как я писал алфавит для ее маленького сына, как только тот стал способен копировать знаки, которые я чертил палочкой на земле. Однажды она увидела, как я в отчаянии отбросил палку в сторону.

– Почему ты перестал?

– К чему все это? Эта писанина всего лишь временная. Буквы в грязи ничего не значат.

– Они много значат для Тамы и других детей.

– Но я хочу писать предложения подлиннее. Предложения, которые не сотрет ветром или ногой Кахуранги. – Кахуранги любила дразнить меня и отнимать все, что я считал своим.

– Тогда найди, на чем написать. Я видела, как другие используют листья korari. Или harakeke[39].

– На листьях. А чем?

– Палочки оставляют следы. Выцарапывай буквы. Они никуда не денутся.

– Ну, не знаю.

– Другие так делают. Не только у тебя страсть к письму. Покажи детям. Всем. Скоро они устроят соревнование, чтобы посмотреть, кто найдет лучшие материалы и будет писать красноречивее других.

На этом Ана Нгамате ушла, потому что она всегда знала, когда нужно уйти.

Конечно, Ана была права. Мы писали на всем, что могли найти: вырезали буквы на древесной коре, передавали секретные записки на листьях, царапали ракушками о камни, чтобы оставлять друг другу меловые послания. Женщины и девочки постарше принялись выплетать свои слова на корзинах и циновках. Постепенно мой статус повысился, ибо никто не мог сравниться со мной в скорости обращения с письменным словом, однако я взял за правило делиться своим даром, а не кичиться им. Я сделался своего рода учителем, потому что был терпелив с теми, кто помладше, а овладеть даром письма хотели все. Помимо прочего мы видели в нем великую возможность передать людям pakeha свои мысли и понять их. В конце концов священник заметил мою работу, и я заслужил свою собственную Библию. Свою первую книгу. И все же, даже выучив этот том наизусть или покрыв заметками целое дерево, я оставался несчастным. Все остальные казались вполне довольными: размеренным течением наших дней, созданием семей, политическими союзами, хорошей едой и торговлей. Этого хватало, чтобы наполнить повседневную жизнь. Но не для меня.

* * *

Такого жаркого дня, как тот, когда среди нас оказался Англичанин, в том году еще не было. Мы вступали в наше шестое лето на этой земле, и жара возвещала о том, что весенние бури, скорее всего, закончились. Мы все были вялыми, хотя то была пора напряженной работы в огородах. Ана Нгамате по несколько часов в день занималась ткачеством. Она трудилась над тонкой накидкой для мужа, который вернулся с юга раненым, но с победой после похода, предпринятого с целью укрепить свои притязания на тамошние земли. Я знал, что не нравлюсь ему, потому что он намеренно избегал смотреть на меня и не обращался ко мне напрямую, разве только чтобы отдать распоряжение. Когда позволяла погода, я всегда спал снаружи: теперь, когда он вернулся, а я повзрослел, в доме места мне уже не было.

Иностранец, крупным шагом вошедший в деревню в широкополой шляпе и темно-красном жилете, который своим блеском оттенял подобранный в тон шейный платок, представлял собой чудное зрелище. Его светлый сюртук был скроен прямыми линиями и углами, что придавало ему изысканности, хотя стоявшая жара мало подходила для такого количества слоев одежды. Я представлял, как ношу подобные вещи, но знал, что оденься я так в подобный день, то весь пропотел бы и испортил бы их. Однако данный джентльмен не проявлял никакого беспокойства на этот счет – он производил великолепное впечатление и держался прямо, словно внешние условия совершенно на него не влияли. Он входил в нашу жизнь фланирующей походкой, словно паря в эфире, в целом облаке эфира, осмелюсь сказать. Думаю, я тогда был немедленно очарован тем, как мало он обращал на нас внимания, даже зайдя прямиком в нашу деревню. Белые люди бывали у нас не каждый день, а если и бывали, то среди них редко попадались незнакомцы. Мы знали миссионеров и нескольких торговцев в округе – одному или двум было позволено жениться на наших женщинах, и они остались жить поблизости, – но этот джентльмен был кем-то новым. С ним были два проводника, Мофаи и Кина. Вокруг него собралась толпа.

Англичанин почти сразу же принялся рисовать. Можно было подумать, что он мог бы представиться более формальным образом, но он просто поприветствовал нас всех через Мофаи и Кину, которые провели его вокруг каждого из собравшихся для рукопожатий и hongi – нашего обычая прижиматься носами и обмениваться дыханием. Потом он достал свои принадлежности и материалы и принялся создавать маленькие яркие зарисовки: его рука металась по бумаге, оставляя на ней линии и тени, которые быстро превращались в изображения. Нам доводилось видеть написанный текст, а также миниатюры – в очень особых книгах, и, конечно же, у нас были свои виды изобразительного искусства, но мы никогда не видели, чтобы мир мог воссоздать себя в тонких линиях, вытекавших из-под пальцев этого английского художника. «Художник, Художник!» – воскликнула толпа, когда Мофаи сказал нам это слово. У нас были tohunga whakairo и raranga[40], и moko, наши собственные знатоки изящных и священных искусств, но у нас не было ни равнозначного понятия, ни равнозначного ремесла. После этого мы обращались к нему только этим почтенным титулом, а не именем, которым он назвался по прибытии. До него мы никого подобного не встречали и считали, что вряд ли встретим еще одного.

Созданные им подобия удивляли и восхищали нас. Он начал с наших домов и орудий, а потом, завладев нашим вниманием, попросил положить перед ним оружие и плетеные изделия, чтобы он мог скопировать и их. Мы принесли вещи, которые можно было показывать, но положили их на недосягаемом для него расстоянии. Самые важные и опасные из наших вещей остались спрятаны, подобно самым важным и опасным представителям нашего племени. Наконец он спросил, можно ли ему нарисовать кого-нибудь из нас, начиная с горящих азартом детей.

Теперь, насмотревшись на подобные вещи, я вижу, что те портреты вовсе не отличались таким разительным сходством, как нам тогда казалось. Художник принялся рисовать группу молодых женщин и девушек, и мне вряд ли когда-нибудь раньше доводилось видеть столько кокетливых взглядов и трепещущих ресниц. Мы сочли это великолепной возможностью подшутить, и, когда он закончил, поднялась небольшая суматоха: мы улюлюкали и дразнили девушек, смеясь над их портретами, а те краснели.

Каждому хотелось быть нарисованным, и мы все боролись за внимание Художника.

– Для меня будет большой честью, – сказал он нам с помощью юного Мофаи, – нарисовать столько ваших портретов, сколько получится. Но мне нужно немного отдохнуть и подкрепиться. Мы шли пешком весь день и уже давно ничего не ели.

И мы принялись носить Художнику лучшие лакомства, оказавшиеся в пределах досягаемости. У нас были свежие лепешки, и море было не так далеко, чтобы мы не могли поспешно набрать корзину мидий. Ана Нгамате даже приказала принести из кладовой заготовленную впрок птицу – думаю, она положила глаз на изображение своей дочери.

Я принес еду и стал тихо наблюдать издалека, по своему обыкновению. Художник и его слуги ели с жадностью и молча, пусть ненадолго. Мне было интересно, как эти мальчишки попали к нему на службу. Похоже, для того, кто не скучал по семье, место было отличное. Парни хорошо ели, а требования у их хозяина, судя по виду, были самые простые: нести поклажу, переводить, подсказывать, в каком направлении идти. В конце концов, насытив свои аппетиты, они рассказали нам, откуда пришли – с самой северной оконечности острова, до восточного побережья, где мы сейчас находились. Мальчики говорили с нами на родном языке, но, немного отдохнув, Художник снова присоединился к беседе.

– Спросите, кого мне нарисовать следующим. Я не хочу снова совершить ошибку, сделав портрет слуги раньше портрета его хозяина. Пожалуйста, выясните, кто здесь вождь.

Разумеется, мне не нужен был перевод.

– Сэр, вождей больше одного. Я уверен, они захотят с вами встретиться, иначе они бы уже заставили вас уйти.

Художник оценивающе посмотрел на меня. Его взгляд был проницательным, надменным. Возможно, ему не понравился намек на применение силы. В нашей культуре такой взгляд сочли бы грубостью. Но он не был одним из нас. Я же привык к прямоте белых людей.

– Парень, ты очень хорошо говоришь по-английски. Как тебя зовут?

– Хеми. Меня назвали в честь Иакова из Библии.

– А, верно: «Всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов, у Которого нет изменения и ни тени перемены». Послание Иакова, глава 1, стих 17. А фамилия у тебя есть?

Я задумался над его вопросом. Выбирай я сейчас, я наверняка назвал бы имя отца, но в то время мысли о нем причиняли мне боль, которую я не был готов испытывать в окружении других людей. Мне не хотелось, чтобы его имя произносилось вслух по отношению к моей собственной персоне из страха перед чувствами, которые это могло всколыхнуть. Я был мальчишкой, заблудшим, как и весь наш народ в те времена, но мне нашлось место под солнцем. Учитывая судьбу всей моей кровной семьи, мне до тех пор выпадал скорее удачный жребий. Я был свободным человеком, пусть и оказывался иногда в подневольном положении. И Те-Фангануи-а-Тара, или Понекенеке – Порт-Николсон, куда мы переселились под покровом ночи, – был местом, где я обрел дом. Разговаривая с Художником, я чувствовал, как крутятся колеса моей судьбы; я чувствовал знаменательность в его изучающем взгляде. В то мгновение я был новым человеком, как окружающие земли, ставшие мне новым домом, – порождением старого и нового миров.

– Мое полное имя Джеймс Понеке, но в этих краях меня предпочитают звать Хеми.

– Что ж, буду звать тебя Джеймсом, потому что я не из этих краев, а Джеймс – прекрасное английское имя.

Соплеменники, находившиеся поблизости, кидали на меня недобрые взгляды, словно этой беседой я выставил себя слишком важным или слишком значительным. Но остановиться я не мог. Я видел свою возможность. Мой английский был явно не хуже, чем у Мофаи, и я еще не понял, какая польза была от угрюмого Кина. Рискуя собственным благополучием, я сказал Художнику, что отведу его к вождям, чтобы он мог предложить им нарисовать их портреты. Потом у него будет много времени, чтобы нарисовать изображения обычных предметов и людей.

Мне повезло. Наши предводители решили устроить Художнику добрый прием и облачились в свои накидки и самые красивые taonga[41], чтобы предстать в лучшем виде. Муж Аны Нгамате надел свой только что законченный плащ kakahu, и Ану Нгамате попросили встать между ним и его дядей: старый военный вождь, молодой военный вождь и его жена. Следующие несколько дней прошли по такому же распорядку. Семьи вождей нашей деревни по очереди позировали Художнику; тот делал свои зарисовки, а затем то, что он называл «факсимиле», чтобы оставить их семьям. Остальные работы он собирался увезти с собой в Англию, чтобы показать величие вождей Новой Зеландии и их богатства. Наш верховный вождь Те Пуке согласился, что это было бы хорошо, потому что иногда наши белые соседи не уважают наши обычаи. Договор был подписан всего несколько лет назад[42], но исконные права собственности на землю уже попираются, и землемеры передвигаются на новые территории, которые, по их утверждениям, нужны королеве для ее подданных. Возможно, если бы королева смогла увидеть нас, своих новых подданных, она приказала бы чиновникам уважать нас при заключении сделок с землей. Вожди были полны надежды и убеждены в действенности созерцания их великого ahua, великолепной наружности.

Ближе к вечеру, когда день начинал замедляться, Художник иногда доставал краски и с помощью цвета делал свои картины еще «сказочнее». Однажды, пока я наблюдал за его работой, бездельничая в тени у ручья, во мне вдруг что-то шевельнулось. Мне не виделось ничего лучше, чем поступить к нему в услужение, и я был готов почти на что угодно, чтобы это осуществить.

Во время работы с Художником всегда был один из двух мальчиков, но сегодня его сопровождали оба. Кина шагал в мою сторону с бутылью из тыквы со срезанным «горлышком».

– Набираю воду для его кистей, – сказал он, кивнув в сторону Художника.

– Обычно он не зовет вас обоих сразу. – Я старался говорить небрежно.

– Ae. Больше-то делать нечего.

И тут меня осенило. Я нашел подходящий способ.

– Тебе нужно пойти поговорить с Кахуранги.

– Зачем?

– Я слышал, как она о тебе говорила.

– Правда?

– Прости. Не нужно было этого говорить. Она бы ужасно разозлилась, если бы узнала, что я тебе сказал. Думаю… думаю, тебе стоит с ней поговорить, но не раскрывать того, что знаешь. Просто будь с ней мил. Мне кажется, это для тебя хороший знак.

Кина расплылся в улыбке. Широкой. Глупой. Он был всего на год или два старше меня и не имел опыта с девушками. Легкая добыча. Я еще не испытывал влечения, переполнявшего Кину, но знал, как обычно устраивались подобные вещи. С того дня Кина уже не был препятствием для моего плана.

Всякий раз, как Мофаи оказывался занят на стороне, я предлагал Художнику свою помощь; и мое присутствие было таким постоянным, что ему вряд ли был нужен Кина. Судя по всему, Художнику нравилось мое общество, или, по крайней мере, он извлекал из него пользу. Он расспрашивал о моем воспитании и образовании. Ему было любопытно услышать о моей семье, и, когда я сказал, что круглый сирота, если не считать приемного племени, он как будто бы даже растрогался. Иногда он спрашивал, что мне известно о Библии или греческих философах или – однажды – о математике.

Признаю – я позволил его заинтересованности повлиять на себя. Моя осанка стала чуть прямее, я стал смотреть в глаза сверстникам так долго, что заставлял сомневаться в своем стремлении к самосохранению. Я стал любимцем Художника несмотря на то, что в глубине души понимал опасность такого положения. Что будет, если Художник уйдет без меня? Мое положение оказалось бы еще хуже, чем раньше.

Когда по вечерам Художник разрешал мне заниматься его костром, мы говорили о многих вещах – обычно он расспрашивал меня, а я старался предоставить ему ответы. Ему хотелось узнать, как мы живем, как устроены наши семьи и поселения, какова природа наших самых великих ценностей. Отвечая на этот вопрос, я рассказал ему о резном доме нашего вождя, о taonga, сделанных из pounamu[43], об оружии из китового уса и твердого дерева. Но тут меня озарило, что не они были нашими величайшими сокровищами, поэтому я встал и принялся указывать рукой в ту или иную сторону, дополняя свои слова.

– На востоке вон та гора, Матайранги, на западе – Те-Аумайранги, на севере – Фитирейя. Здесь – гавань Те-Фангануи-a-Тара и Тиакиуай, где мы берем питьевую воду. Земля у нас под ногами, fenua, и там… – Я указал на хижину, откуда доносился детский плач, – наши mokopuna. Вот наши величайшие сокровища. Все, что нас окружает.

Возможно, такое объяснение показалось Художнику романтическим, хотя он и вправду наслаждался пейзажем и тратил много времени на его зарисовки. Но больше всего его интересовали наши дома и одежда, самые красивые женщины и мужчины самого высокого ранга.

– А как насчет тебя самого, юный Джеймс? Что ты ценишь превыше всего?

Мне оказалось нечего назвать.

– У меня здесь невысокое положение, мне почти ничего не принадлежит. Но я сыт и при деле, и в такой же безопасности, как и любой из нас в эти непонятные времена. Думаю, что больше всего дорожу своим образованием, которое позволяет мне разговаривать с вами на вашем языке и писать, когда у меня есть повод и принадлежности.

Я рассказал Художнику о своем желании увидеть мир, стать полностью образованным, современным человеком. И о своих сомнениях, что такому, как я, когда-нибудь представятся такие возможности. Он ответил философски:

– У тебя в распоряжении только одна жизнь, Джеймс. Почему бы тебе не сотворить ее настолько великолепной, насколько ты помышляешь? По-моему, никто не может возыметь того, чего прежде для себя не помыслил. Именно так мы воплощаем в жизнь наши самые содержательные и смелые изобретения: сначала мы замышляем нечто, затем высказываем и, наконец, совершаем те действия, которые необходимы для воплощения этой идеи в жизнь. Возможно, часто требуется обдумать идею и подробно обсудить ее, прежде чем перейти к третьему этапу, но таковы три элемента, необходимые для осуществления чего бы то ни было. К примеру, я нахожусь здесь, в Новой Зеландии, о которой до своего прибытия знал очень мало. Год назад я получил должность в бухгалтерской конторе в Лондоне, которая давала мне хороший заработок и открывала прекрасные перспективы. Но в моем сердце и в моих мыслях я представлял другое: мне хотелось попытать счастья в том, чтобы жить тем, что доставляет мне величайшую радость. Живописью. И мне хотелось путешествовать по свету. И я видел способ объединить два этих желания воедино. И пусть это стало результатом моих собственных действий, но то, что я нахожусь в таком экзотическом месте, так далеко от дома, рисуя картины и разговаривая с туземцами вроде тебя, кажется мне восхитительным сюрпризом. Так что дерзай, мальчик. Я вижу, что тебе это по силам.

Я почувствовал, как зарделся под его взглядом. Он смотрел на меня. И лишь почувствовав, что отвечаю на его пристальный взгляд, я понял: вот то ощущение, которого мне не хватало, ощущение, что тебя видят и понимают, даже если я еще сам себя не понимал. По правде говоря, мне неведомо, имел ли взгляд Художника все те качества, которыми я его наделил, потому что в его глазах я видел все свои невысказанные желания и даже больше. Он словно воплощал в себе все великолепие будущего в далеких, еще более прекрасных краях. Когда он засмеялся, взъерошил мне волосы и вернулся к своей работе, я остался рядом с ним, глубоко уйдя в свои мысли, которые словно внезапно разлетелись во все стороны, вздымаясь волной над горизонтом, голубой и бездонной.

С того дня я стал его усердным учеником. Наверное, Ана Нгамате поняла, что мое будущее не связано с ее семьей, потому что не звала меня вернуться к работе так часто, как могла бы. Она снисходительно потакала мне, и через это, даже мечтая об уходе, я понимал ее любовь ко мне. Но я не мог связать себя этой любовью. Цель моя была совсем близко – лишь руку протянуть, однако было ли это хорошее образование в Англии или то другое, почти невыразимое чувство, которое я испытал под взглядом Художника, я сказать не могу. Моей главной задачей стало оказаться для него незаменимым. Отсюда возникал вопрос: как стать необходимым для человека, у которого есть все на свете? При любой возможности я поощрял Кахуранги с Киной в их ухаживании, упоминая каждому то одно, то другое, что другой сказал или сделал. Кахуранги стала доброй и нежной – эти два качества она раньше никогда не проявляла в моем присутствии. Кина внезапно стал мужественнее и умнее, чем мне доводилось подмечать раньше.

Оставаясь наедине с Художником, я тоже изо всех сил старался заставить его считать меня умнее и остроумнее, чем на самом деле. Я изо всех сил пытался быстрее подбирать нужные слова, предлагать беседу, в которой смог бы показать себя приятным компаньоном. Каждый вечер я заводил речь о какой-нибудь истории или теории, о которых я читал в Миссии, или обсуждал что-нибудь из Библии. Иногда Художник аккуратно поправлял мое произношение или перевод. Теперь я вижу, какой до невозможности наивной была моя болтовня.

– Я слышал об Эпохе Разума, также называемой Просвещением. Это когда люди решили, что они все равны и свободны – что всем должен править разум. И все же, как я понимаю, в Англии все устроено, как у нас: некоторые rangatira – вожди, а некоторые mokai – слуги-рабы. Как же это соответствует идее Просвещения?

– У нас нет рабов! Уже нет. Это прогресс, Джеймс. Мы неуклонно движемся к просвещению, и разум – наш проводник на этом пути.

– Но чей разум правит? И как же Библия?

– Возможно, править должен разум Божий, и за этим мы обращаемся к Библии. Это хорошие вопросы, но более основательные ответы на них можно получить через учебу и размышления. Это не то, что можно объяснить в один присест.

Судя по всему, мои вопросы его утомили. He kaka waha nui! Я сказал слишком много. Но голос Художника был добрым.

– Ты умный мальчик, но в мире очень много такого, чего ты не знаешь. Конечно, это дело обычное, особенно когда ты находишься так далеко от сердца Империи. В путешествии я много повидал, и многие места и народы меня удивили. Все они кажутся мне по-своему интересными, даже каннибалы и невежественные кочевники. Но я не видел ничего хоть отчасти столь же грандиозного, как великая столица Англии, разве что грандиозные творения самого Создателя – великие океаны, и горы, и небеса. Если ты видел это, Джеймс, то у тебя есть представление о масштабе того, о чем мы говорим.

Мы посидели еще немного. Я не мог придумать, как сказать Художнику о своем невежестве и самых сокровенных желаниях своего сердца.

– Наши беседы доставили мне большое удовольствие, юный Джеймс. Было отрадно узнать, что священное писание и цивилизация дотянулись до самого сердца островов, настолько далеких от прекрасных берегов моей родины. Ты был мне хорошим проводником, и я благодарю тебя.

Со стороны Художника это было любезно, но в его голосе звучали прощальные нотки. Он давал мне понять, что наш разговор окончен. О, если бы только я мог попасть в сердцевину всего сущего, какой она ему виделась, – слово «Империя» казалось источником всего великолепия мира и знаний о нем.

– Сэр, вы были очень добры ко мне, несмотря на мое невежество. – Я решил показать Художнику серьезность своих намерений. – Я обманывал вас, когда оказывался в вашем распоряжении всякий раз, когда мои обязанности это позволяли. И обманывал, когда побуждал вас беседовать со мной и объяснять мне разные вещи. Признаюсь, когда вы пришли в нашу pah[44] со своими альбомами и красками, и волшебным карандашом, все, чего я хотел, – это оказаться поближе к вашим книгам и инструментам. Вы ученый, наблюдатель человеческой жизни. Вот чего я желаю больше всего на свете из того, что мне довелось испытать в жизни. Я скучаю по перу. Я скучаю по чтению и учебе. Мне стыдно за свое невежество. Я хочу учиться. Хочу однажды вернуться к своему народу и разделить с ним научные богатства Империи. Но сначала я должен сделаться английским джентльменом. Для человека такого низкого положения, как мое, это никогда не станет возможным.

Сейчас я признаю это, хотя не уверен, что тогда это осознавал: моя последняя фраза была драматической попыткой надавить на жалость.

Собираясь уходить, Художник внимательно посмотрел на меня.

– Мы планируем уйти через два дня, и Кина уже попросил меня оставить его здесь. Я собирался отказать ему, но зачем брать с собой путешественника поневоле, если есть тот, кто полон энтузиазма? Мы отправимся на север по восточному побережью острова, а затем к портам, откуда я поплыву домой. Пойдем с нами, если хочешь, Джеймс. Если твоя цель – образование, то худшее, что может случиться, – это то, что ты больше узнаешь о географии и найдешь больше возможностей для учебы. – У Художника была манера наклонять голову набок, когда он что-то задумывал. – Но в дальнейшем я смогу найти для тебя хорошую работу, с образованием в качестве награды.

Да неужто? Не может быть, чтобы я действительно получил приглашение, которого так жаждало мое сердце. Но так и было: возможность была очевидна. Теперь, получив предложение, я задумался над ним. Снова расставание. Снова рискованный шаг в мир, который, как мне было известно, ничуть не заботило то, насколько успешно я прокладывал по нему путь.