Читать книгу Оставленные - Том Перротта - Страница 5

Тому Гарви незачем было спрашивать, почему на пороге его жилища стоит девушка с чемоданом в руке. На протяжении нескольких недель его не покидало ощущение, что из него постепенно вытекает надежда, – словно он становится полным банкротом, – и вот теперь от нее не осталось и следа. В эмоциональном плане он был разорен. Словно прочитав его мысли, девушка скривила губы в улыбке.

– Ты Том?

Он кивнул. Она вручила ему конверт, на котором было нацарапано его имя.

– Поздравляю, – сказала она. – Ты – моя новая нянька.

Том видел ее прежде, правда, издалека, и она оказалась еще красивее, чем ему представлялось, – миниатюрная азиатка лет шестнадцати, не старше, с иссиня-черными волосами и идеальным овалом лица. Кристина, вспомнил он, четвертая невеста. Девушка еще немного подождала, пока он на нее налюбуется, но потом ей это надоело.

– Вот. – Она протянула ему свой айфон. – Просто сфотай меня, и все.

Двумя днями позже ФБР совместно с полицией штата Орегон арестовали мистера Гилкреста в ходе «внезапного утреннего рейда», как упорно называли в теленовостях эту операцию, которая, в действительности, ни для кого не была внезапной, особенно для самого господина Гилкреста. После предательства Анны Форд он предупреждал своих последователей о наступлении мрачных времен, пытаясь убедить их в том, что это даже к лучшему.

– Что бы со мной ни случилось, – написал он в своем последнем электронном послании, – не отчаивайтесь. Это будет не напрасная жертва.

Том, хоть он и ожидал ареста их лидера, был ошеломлен тем, сколь тяжкие обвинения были тому предъявлены: множественные случаи изнасилования второй и третьей степени и содомия, а также уклонение от налогов и незаконная транспортировка несовершеннолетних через границы штатов. Его оскорбляло, что ведущие новостных передач с нескрываемым удовольствием говорили о «сокрушительном низвержении самопровозглашенного мессии», «шокирующих обвинениях», которые «полностью уничтожили репутацию святого», и о «смятении в рядах быстрорастущего молодежного движения». С экранов телевизоров не сходил нелестный видеоролик, показывающий, как мистера Гилкреста, в наручниках и мятой шелковой пижаме, ведут в здание суда; волосы на его голове с одной стороны примяты, словно его только что вытащили из постели. Бегущая строка в нижней части экрана гласила: СВЯТОЙ УЭЙН? С***Ь ГОСПОДНЯ! НИЗВЕРЖЕННОМУ ЛИДЕРУ СЕКТЫ, ОБВИНЕННОМУ В СОВЕРШЕНИИ ЦЕЛОГО СПИСКА СЕКСУАЛЬНЫХ ПРЕСТУПЛЕНИЙ, ГРОЗИТ ТЮРЕМНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ СРОКОМ ДО 75 ЛЕТ.

Телевизор они смотрели вчетвером – Том, Кристина и еще два парня, с которыми Том жил, Макс и Льюис. Том почти не знал своих соседей – их недавно перевели из Чикаго, чтобы они помогали ему в сан-францисском отделении центра «Исцеляющие объятия», – но кое-какое мнение он все же успел о них составить, и, судя по всему, реагировали они на репортаж в полном соответствии со своими характерами: сентиментальный Льюис тихо всхлипывал, вспыльчивый Макс выкрикивал ругательства прямо в экран, утверждая, что мистера Гилкреста подставили. Зато Кристина хранила полнейшую невозмутимость, словно события разворачивались по заранее составленному плану. Одно ее беспокоило: что ее муж был в пижаме.

– Говорила же ему, чтоб не надевал ее, – сказала она. – Он в ней похож на Хью Хефнера[21].

Когда на экране появилось крестьянское лицо Анны Форд, Кристина чуть оживилась. Анна была духовной невестой номер шесть и единственной неазиаткой в гареме. Она исчезла с ранчо в конце августа, а через пару недель выступила в передаче «60 минут»[22], поведав всему свету о гареме несовершеннолетних девушек, исполнявших малейшие прихоти святого Уэйна. Она утверждала, что на момент «вступления в брак» ей было четырнадцать. На автовокзале Миннеаполиса она, отчаявшаяся беглянка, познакомилась с двумя приятными парнями, которые предложили ей пищу и кров, а потом привезли на ранчо Гилкреста в южной части Орегона. Вероятно, она произвела хорошее впечатление на немолодого Пророка; через три дня после ее приезда он надел ей на палец кольцо и уложил в свою постель.

– Никакой он не мессия, – заявила Анна, и эта ее фраза стала определяющим тезисом скандала. – Просто грязный старикашка.

– А ты Иуда, – бросила в телевизор Кристина. – Иуда толстожопая.

* * *

Все рухнуло. Все, ради чего он трудился, на что надеялся последние два с половиной года, – но Том почему-то не был убит горем, как того можно было ожидать. Под болью крылось чувство облегчения, осознание того, что нечто плохое, чего он опасался, наконец-то свершилось и больше не придется жить в страхе ожидания. Конечно, появилась масса других проблем, но позже у него будет время, чтобы их решить.

Свою кровать он уступил Кристине, а сам стал укладываться в гостиной после того, как все пошли спать. Перед тем как погасить свет, достал фотографию своего особенного человека – Вербецки с бенгальскими огнями – и несколько секунд задумчиво смотрел на нее. Впервые на его памяти он не прошептал имя своего давнего друга, не попросил, как он это делал еженощно, о том, чтобы пропавшие вернулись. Какой смысл? У него было такое чувство, что он пробудился ото сна, в который был очень долго погружен, и не может вспомнить, что ему снилось.

«Они исчезли, – думал он. – Я должен их отпустить».

* * *

Три года назад, только поступив в университет, Том был как все студенты – обычный американский подросток, с оценками выше средних. Он хотел изучать бизнес, вступить в «крутое» студенческое братство, упиваться пивом и перепихнуться со столькими горячими цыпочками, со сколькими удастся. Первые пару дней он дико скучал по дому, тосковал по знакомым улицам и зданиям Мейплтона, по родителям и сестре, по всем своим старым приятелям, разъехавшимся по университетам разных штатов, но он знал, что грусть его временна и в какой-то степени полезна. Он не переносил, когда некоторые первокурсники говорили о своих родных городах, а порой даже о своих семьях с легкомысленным пренебрежением, будто первые восемнадцать лет своей жизни они провели в тюрьме и наконец-то вырвались на свободу.

В первую субботу учебного года он напился, раскрасил лицо – половину в оранжевый цвет, половину – в синий, – и вместе со всей бандой парней со своего этажа отправился на футбол. Все студенты, сконцентрировавшись в одном секторе крытого стадиона, орали и скандировали, как единый организм. Том испытывал несказанный восторг, сливаясь с толпой, растворяясь в чем-то столь огромном и мощном. В тот вечер «оранжевые» победили, и на студенческой пивной вечеринке он познакомился с девушкой с такой же раскраской на лице, как у него, пошел к ней домой и обнаружил, что студенческая жизнь превосходит все его самые смелые ожидания. Он до сих пор живо помнил, как с восходом солнца возвращался от нее в свое общежитие – ботинки не зашнурованы, носки и трусы пропали без вести. По пути ему повстречался парень, такой же расхлябанный, едва держащийся на ногах – прямо его зеркальное отражение. Поравнявшись друг с другом, они хлопнули друг друга по ладоням в знак приветствия, и хлопок этот торжествующим эхом разнесся в тишине раннего утра.

Через месяц все было кончено. 15 октября занятия отменили; им дали неделю на то, чтобы собрать вещи и освободить кампус. Та последняя неделя осталась в его памяти расплывчатой картиной недоуменных прощаний: корпуса общежитий постепенно пустели, из-за какой-нибудь закрытой двери слышался приглушенный плач, студенты тихо бранились, засовывая в карманы свои телефоны. Было несколько отчаянных вечеринок, одна из которых закончилась безобразной дракой. Наскоро организованная панихида на крытом стадионе, на которой ректор мрачно зачитал фамилии учащихся и сотрудников университета, ставших жертвами того, что совсем скоро станут называть Внезапным исчезновением. В списке были имена преподавателя психологии и девушки, с которой он посещал английский и литературу, принявшая смертельную дозу снотворного после того, как она узнала об исчезновении сестры-близняшки.

Том не сделал ничего предосудительного, но помнил, что его не покидало непонятное чувство стыда – личной несостоятельности – оттого, что он возвращается домой так скоро после отъезда, словно он провалил экзамены или его исключили за недостойное поведение. Правда, для душевного спокойствия возвращение домой имело свои плюсы: он убедился, что его родные живы, на месте, хотя сестра, судя по всему, была на волосок от смерти. Том пару раз спрашивал ее про Джен Сассман, но она отказывалась отвечать – то ли ей было тяжело говорить об этом – так думала мама, – то ли ее просто уже тошнило от всей этой сверхъестественной жути.

– Что ты хочешь от меня услышать? – вспылила Джилл. – Она просто испарилась, ясно?

На пару недель они затаились, сидели дома вчетвером, смотрели фильмы на DVD, играли в настольные игры, – лишь бы отвлечься от истеричного однообразия теленовостей, в которых назойливо повторяли одни и те же немногочисленные основные факты, сообщали об увеличении количества пропавших (число постоянно росло) и передавали интервью за интервью с перепуганными очевидцами, рассказывавшими примерно одно и то же: «Он стоял рядом…», «Я отвернулся всего лишь на секунду…», после чего их голоса ломались, сходили на нет, они смущенно хмыкали.

Эти репортажи сильно отличались от тех, что освещали события 11 сентября, когда по всем каналам показывали пылающие башни. Трагедия 14 октября была более непонятной, менее очевидной: говорили о крупных автомобильных авариях, крушениях поездов, падениях маленьких самолетов и вертолетов – к счастью, в США ни один из больших пассажирских авиалайнеров не разбился, хотя несколько посадили оторопелые вторые пилоты, а один – так вообще бортпроводник, на какое-то время ставший национальным героем – единственное яркое пятно в море мрака, – но средства массовой информации так и не смогли предъявить ни одного наглядного доказательства катастрофы. К тому же бедствия эти устроили не какие-то злоумышленники, которые могли бы стать объектом всеобщей ненависти, и оттого осмыслить случившееся было еще сложнее.

В зависимости от ваших зрительских предпочтений, вы могли слушать экспертов, обсуждавших обоснованность противоречивых религиозных и научных объяснений того, что называли чудом или трагедией, или смотреть нескончаемые пустые видеомонтажи, восхваляющие покинувших мир знаменитостей – Джона Мелленкампа[23] и Дженнифер Лопес, Шака[24] и Адама Сэндлера, мисс Техас и Грету ван Састерен[25], Владимира Путина и Папу Римского. Известность бывает самая разная, а теперь всех этих знаменитостей, прославившихся кто в чем, поставили на одну доску: ботанского вида парень из рекламы компании «Веризон»[26] и вышедший на пенсию судья Верховного суда, деспотичный правитель одной из стран Латинской Америки и футболист, так и не реализовавший весь свой потенциал, остроумный политконсультант и девица, получившая от ворот поворот в реалити-шоу «Холостяк». По утверждению кулинарного телеканала «Фуд нетуорк», тесный мир именитых шеф-поваров понес несоразмерно огромные потери. Поначалу сидение дома не тяготило Тома, что было вполне объяснимо: в смутные времена люди стараются держаться со своими близкими. В воздухе висело почти невыносимое напряжение, настроение тревожного ожидания, хотя, казалось, никто не знал, ждут ли они логического объяснения случившемуся или второй волны исчезновений. Мир как будто взял паузу, чтобы вздохнуть поглубже, готовясь мужественно встретить неизвестное.

* * *

НО НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИЛО.

Недели тянулись одна за другой, ощущение того, что это может произойти снова в любой момент начинало рассеиваться. Людям надоело прятаться в стенах своих жилищ, мучаясь от зловещих догадок. Том стал выходить из дома после ужина, вместе с компанией школьных друзей зависая в «Столовке», дешевом баре в Стоунвуд-Хайтс, где не особенно пристально разглядывали поддельные удостоверения личности. Каждый вечер представлял собой нечто среднее между воскресными гулянками по случаю встречи выпускников и ирландским бдением: по бару шатались самые неожиданные люди, рассказывали друг другу о своих пропавших друзьях и знакомых. Среди «исчезнувших», как выяснил Том, были трое учеников его выпускного класса, а также мистер Эд Хакни, всеми нелюбимый завуч школы, и уборщик по прозвищу Чудило.

Почти каждый раз, переступая порог «Столовки», Том узнавал, что в мозаике потерь добавился еще один фрагмент – обычно в виде ничем не примечательных людей, о которых он не вспоминал годами: домработница-ямайка Ивонна, служившая в семье Дейва Кигана; мистер Баунди, учитель на замене в средней школе, чье зловонное дыхание было легендой; Джузеппе, чокнутый итальянец, владевший пиццерией «У Марио» до того, как в ней стал хозяйничать некий угрюмый албанец. Однажды вечером в начале декабря, когда Том играл в дартс с Полом Эрдманном, к нему подвалил Мэтт Теста.

– Привет, – поздоровался он мрачно, таким тоном обычно говорили, обсуждая события Четырнадцатого октября. – Помнишь Джона Вербецки?

Том, метая дротик, вложил в свой бросок больше силы, чем намеревался. Дротик взлетел высоко и в бок, угодив лишь в самый край мишени.

– А что с ним?

Теста пожал плечами с таким видом, что ответа уже и не требовалось.

– Пропал.

Пол подошел к линии броска, отмеченной на полу. Прищурившись, словно ювелир, он запустил дротик точно в центр мишени. Тот вонзился в доску буквально на дюйм выше и чуть левее от «яблочка».

– Кто пропал?

– Это было до тебя, – объяснил Теста. – Вербецки уехал отсюда летом после шестого класса. В Нью-Гемпшир.

– Я знал его еще с детского сада, – сказал Том. – Мы с ним вместе играли. Кажется, один раз даже в парк развлечений ходили. Хороший был парень.

Мэтт уважительно кивнул.

– Его двоюродный брат знаком с моим. От него я и узнал.

– Где он был? – спросил Том. Обязательный вопрос. Почему-то считалось, что это важно знать. Где бы ни находился тот или иной человек в момент исчезновения, Тома всегда поражало, насколько это неподходящее место – аж жуть брала.

– В спортзале. На одном из тренажеров.

– Черт. – Том покачал головой, воображая внезапно опустевший тренажер со все еще двигающимися ручками и педалями – последнее местонахождение Вербецки. – Трудно представить его в спортзале.

– Да уж. – Теста нахмурился, словно что-то не укладывалось у него в голове. – Он был еще тот маменькин сыночек.

– Да нет, – возразил Том. – Кажется, он был просто очень чувствительный. Его мама его вечно срезала ему этикетки с одежды, они с ума его сводили. Помнится, в детском саду он все время снимал рубашку; говорил, от нее у него зуд. Воспитатели убеждали его, что ходить без рубашки неприлично, а он – ни в какую.

– Точно, – усмехнулся Теста, начиная припоминать. – Я ночевал однажды у него дома. Так он лег спать с включенным светом и под одну из песен «битлов», она звучала не переставая. «Paperback Writer», кажется, что-то такое.

– «Джулия», – сказала Том. – Его волшебная песня.

– Его какая?.. – Пол метнул свой последний дротик. Тот, с выразительным стуком, вонзился в мишень, чуть ниже «яблочка».

– Так он ее называл, – объяснил Том. – Если «Джулия» не звучала, он не мог заснуть.

– Бог с ней. – Теста не понравилось, что его перебили. – Он несколько раз пытался у меня ночевать, но так и не смог. Раскатает спальный мешок, переоденется в пижаму, зубы почистит, и все такое прочее.

А потом, когда надо укладываться спать, у него сдают нервы. Нижняя губа трясется, и он говорит: «Слушай, ты не сердись, я все-таки маме позвоню».

Пол, вытаскивая дротики из мишени, глянул через плечо.

– Почему они переехали?

– Черт их знает, – отвечал Теста. – Может, отец на другую работу устроился. Давно это было. Знаешь, как бывает – клянетесь друг другу, что вы будете на связи, и какое-то время вы еще общаетесь, а потом… больше ты этого чувака не видишь никогда. – Он повернулся к Тому. – Ты хоть помнишь, как он выглядел?

– Ну, типа. – Том закрыл глаза, пытаясь представить Вербецки. – Упитанный, белокурый, с челкой. Крупные зубы.

– Крупные зубы? – рассмеялся Пол.

– Как у бобра, – объяснил Том. – Наверно, брекеты стал носить сразу, как уехал отсюда.

Теста приподнял свою бутылку с пивом, произнес тост:

– За Вербецки.

Том с Полом чокнулись своими бутылками. Повторили:

– За Вербецки.

Так у них было заведено. Поговорили о пропавшем человеке, выпили за него и забыли. Слишком много людей исчезло, нельзя было зацикливаться на ком-то одном.

Однако Том почему-то не мог выбросить Джона Вербецки из головы. Вернувшись домой в тот вечер, он поднялся на чердак и перерыл несколько коробок со старыми фотографиями – поблекшими снимками, сделанными еще до того, как у его родителей появился цифровой фотоаппарат. В то время им приходилось отдавать пленки в фотолабораторию, где проявляли и печатали фотографии, которые им потом присылали по почте. Мама несколько лет ворчала, что давно пора все отсканировать, но у него все как-то руки не доходили.

Среди фотографий Том нашел несколько снимков с Вербецки. Вот он на школьных «Веселых стартах», пытается удержать яйцо на чайной ложке. Вот на Хэллоуине – увалень среди супергероев; вид у него несчастный. Том и Вербецки вместе играли в одной детской бейсбольной команде. На одном из снимков они сидят под деревом, улыбаются каждый во все свои тридцать два зуба, будто соревнуются, у кого улыбка шире; на обоих одинаковые красные бейсболки и футболки с надписью «Акулы». Вербецки выглядит более или менее таким, каким Том его помнил – белокурый, зубастый, разве что не настолько упитанный.

Одна фотография особенно «зацепила» Тома. Вербецки на ней снят крупным планом, вечером; им тогда было лет шесть-семь. Вероятно, это был День независимости, потому что в руке у Вербецки сверкает бенгальский огонь – сноп искр, чем-то напоминающий сахарную вату. Казалось бы, на фотографии запечатлена атмосфера праздника, но Вербецки смотрел в объектив со страхом, будто считал, что вряд ли следует держать так близко к лицу сыплющую искрами металлическую палочку.

Том и сам не понимал, чем зацепил его этот снимок, но он решил не убирать его в коробку вместе с другими фотографиями. Он забрал фото с собой и, спустившись с чердака, долго рассматривал его перед сном. Его не покидало ощущение, что Вербецки посылает ему какое-то тайное сообщение из прошлого, задает вопрос, на который только он, Том, может дать ответ.

* * *

Примерно в это же время Том получил письмо из университета с уведомлением о том, что с 1 февраля возобновляются занятия. Посещение лекций и семинаров, подчеркивалось в письме, не обязательно. Любой студент, желающий пропустить этот «особенный весенний семестр», может спокойно не возвращаться к учебе, не опасаясь финансовых или дисциплинарных санкций.

«Наша цель, – объяснял ректор, – в этот период всеобщей неопределенности продолжать функционировать в сокращенном масштабе, выполнять свою важную миссию обучения и проведения исследований, не оказывая чрезмерного давления на тех членов нашего сообщества, которые не готовы вернуться к учебе в настоящий момент».

Тома не удивило это заявление. За последние дни многие из его приятелей получили подобные уведомления из своих учебных заведений. Это была одна из мер по «возращению Америки к нормальной жизни», о которых президент объявил две недели назад. После Четырнадцатого октября в экономике наблюдался резкий спад, фондовый рынок рухнул, заметно снизились потребительские расходы населения. Эксперты с беспокойством прогнозировали «цепную реакцию банкротств, которые приведут к сокращению масштабов экономики», если не будут предприняты меры по выходу из кризиса.

– Прошло почти два месяца с тех пор, как нам был нанесен этот тяжелый и внезапный удар, – сказал президент в своем обращении к народу в вечернем телеэфире. – Мы еще не оправились от шока и горя, но это больше не должно служить оправданием пессимизма и социального паралича. Мы обязаны снова открыть учебные заведения, вернуться в свои офисы, на заводы и фермы и дать толчок процессу возрождения. Это будет не просто, произойдет не скоро, но мы должны прямо сейчас с чего-то начать. Каждый из нас обязан подняться и внести свою лепту в воскрешение страны.

Том хотел внести свою лепту, но, если честно, он не был уверен в том, что готов вернуться в университет. Спросил совета у родителей, но их мнения лишь явились отражением его собственных сомнений. Мама считала, что он должен остаться дома, может быть, походить на занятия в местный колледж, а в сентябре вернуться в Сиракьюсский университет; наверняка к тому времени ситуация прояснится.

– Мы до сих пор не знаем, что происходит, – сказала она ему. – Мне будет гораздо спокойнее, если ты останешься здесь, с нами.

– Думаю, тебе нужно вернуться, – сказал отец. – Какой смысл торчать здесь, ничего не делая?

– Это небезопасно, – настаивала мама. – А если что-то случится?

– Не говори глупостей. Там не опаснее, чем здесь.

– По-твоему, это должно меня успокоить? – спросила она.

– Послушай, – сказал отец. – Я знаю одно: оставшись здесь, он только и будет что шастать по барам и каждый вечер напиваться со своими дружками. – Он повернулся к Тому. – Я не прав?

Том неопределенно пожал плечами. Он знал, что пьет слишком много, и уже начал подумывать о том, что ему, возможно, требуется помощь специалиста. Но, чтобы объяснить причину своего пьянства, пришлось бы упомянуть Вербецки, а эту тему он ни с кем не желал обсуждать.

– По-твоему, в университете он станет меньше пить? – спросила мама. С тревогой и интересом слушал Том родителей, говоривших о нем в третьем лице, будто его вообще не было в комнате.

– Придется, – отвечал отец. – Пьянство с учебой совмещать невозможно.

Мама начала что-то говорить, но потом махнула рукой. Посмотрела на Тома несколько секунд, взглядом умоляя его о поддержке.

– А сам ты как считаешь?

– Никак, – сказал он. – Я в замешательстве.

В итоге на его решение повлияли не родители, а друзья. В последующие дни они один за другим сообщали ему, что отправляются в университеты, чтобы продолжить учебу во втором семестре: Пол – в ФМУ[27], Мэтт – в Геттисберг, Джейсон – в Делавэрский университет. При отсутствии приятелей идея пребывания дома теряла свою привлекательность.

Мама стоически встретила его известие об отъезде. Отец ободряюще хлопнул по плечу.

– Ты – молодец. Справишься, – сказал он. Почему-то казалось, что в январе до Сиракьюса они ехали гораздо дольше, чем в сентябре, – и виной тому были не только снежные шквалы, которые периодически обрушивались на шоссе, превращая другие автомобили на дороге в призрачные тени. Настроение у всех было гнетущее. Том не знал, что сказать; родители вообще почти не разговаривали друг с другом. Так было и дома: мама – мрачная, ушла в себя, все думает о Джен Сассман, пытается осмыслить случившееся; отец – нетерпеливый, отвратительно жизнерадостный, излишне настойчиво уверял всех, что худшее позади и им просто необходимо жить дальше. Ладно, думал Том, хоть не будут глаза мозолить.

Родители не стали задерживаться, доставив сына в университет. Надвигалась снежная буря, и они хотели выехать до того, как она разразится. Перед уходом мама вручила ему конверт.

– Билет на автобус. – И обняла его, так крепко, что он даже немного испугался. – На всякий случай. Вдруг передумаешь.

– Я люблю тебя, – шепнул он ей.

Отец на мгновение прижал его к себе, как будто так, для проформы, словно они расстаются всего-то на пару деньков.

– Не скучай, – напутствовал он. – Студенческая жизнь дается только раз.

* * *

Во время того «особенного весеннего семестра» Том почти вступил в «Альфа Тау Омега». Он всегда мечтал попасть в какое-нибудь студенческое братство, ему казалось, что без этого и университет не университет. Но когда дело уже шло к тому, чтобы его приняли в АТО, он не мог не признаться сам себе, что для него это больше не имеет ни малейшего значения. Когда он пытался мысленно перенестись в будущее, представить себе ту жизнь, что ждет его в братстве – большой дом на Уолнат-плейс, шумные вечеринки и безумные розыгрыши, посиделки до поздней ночи с членами братства, которые навсегда останутся его друзьями и союзниками, – все это казалось ему туманным и нереальным, как кадры из фильма, который он смотрел сто лет назад и уже не помнит сюжета.

Конечно, он мог бы уехать и, вернуться тогда, когда ему станет легче, может быть, осенью, но он решил себя превозмочь. Убедил себя, что не хочет подводить Тайлера Руччи, своего соседа по общаге (они жили на одном этаже), с которым они вместе вступали в братство, но в глубине души Том понимал, что дело не только в Тайлере. К концу февраля он фактически перестал ходить на занятия – не мог сосредоточиться на учебе, – и вступление в АТО – это все, что у него оставалось. Единственное реальное связующее звено с нормальной студенческой жизнью. Без него он превратился бы в одну из тех потерянных душ, что он видел в кампусе в ту зиму, – бледных, как вампиры, юношей и девушек. Они целый день спали, а вечерами выползали из общежитий и шли в студенческий центр на Маршалл-стрит, по привычке проверяя свои телефоны, на которые больше никто не присылал сообщений.

От вступления в братство была еще одна польза: теперь было о чем поговорить с родителями. Они звонили почти ежедневно, контролировали, как он там.

Врать убедительно он не умел, и его радовало, что теперь он мог сказать: «Мы охотились за мусором»[28] или: «Мы готовили завтрак для старших из братства и подавали его им в постель в фартуках в цветочек», и, если потребуется, подтвердить рассказ кучей деталей. Хуже было, когда мама начинала выпытывать всякие подробности насчет учебы. Тогда он начинал импровизировать про всякие эссе, экзамены и свои жуткие проблемы со «Статистикой».

– Что ты получил за ту контрольную? – спрашивала она.

– За какую?

– По политологии. По той, что мы обсуждали.

– А-а, по той. Тоже четыре с плюсом.

– Значит, ему понравилась твоя работа?

– Он не сказал.

– Пришли-ка мне свой реферат. Почитаю.

– Ну зачем тебе это, мама?

– Хочу почитать. – Она помолчала. – У тебя точно все хорошо?

– Да, все отлично.

Том всегда говорил родителям, что у него все замечательно – он весь в делах, заводит новых друзей, получает хорошие оценки. Даже когда речь заходила о братстве, он старался делать акцент только на положительном, рассказывая о том, как в будни они в группах готовятся к занятиям, или как всем братством устроили дикую вечеринку с караоке. При этом, он упорно избегал всякого упоминания о Чипе Глисоне, единственном члене АТО, пропавшем Четырнадцатого октября.

После своего исчезновения Чип стал легендарной личностью. В главном зале дома АТО, где обычно проводились вечеринки, висел его портрет в рамке, в память о нем учредили стипендию. Вступающих в братство заставляли учить наизусть подробности его личной жизни: дату рождения, названия его любимых фильмов и рок-групп, имена членов его семьи и всех девчонок, с которыми он встречался за свою недолгую, печально оборвавшуюся, жизнь. Это было самое трудное: в донжуанском списке Чипа насчитывалось тридцать семь подружек, начиная с Тины Вонг, с которой он учился в средней школе, и кончая Стейси Грингласс, грудастой девицей из «Альфа Хи». Которая, если верить слухам, Четырнадцатого октября была с ним (а точнее – на нем) в постели; и которая потом провела несколько дней в больнице, восстанавливаясь после тяжелой психологической травмы, вызванной внезапным исчезновением ее партнера в самом разгаре секса. Некоторые из членов братства рассказывали эту историю как анекдот, отдавая дань недюжинной сексуальной энергии своего любимого друга, а Том думал лишь о том, что какой это, наверно, был шок для Стейси, потрясение, от которого невозможно оправиться.

Но однажды на тусовке в женском клубе «Три дельты» Тайлер Руччи показал ему на сексапильную девчонку, обжимающуюся в танце с одним из игроков университетской команды по лакроссу. Загорелая, в невероятно облегающем платье, она плавно крутила бедрами, прижимаясь к ширинке своего партнера.

– Знаешь, кто это?

– Кто?

– Стейси Грингласс.

Она казалась счастливой, гладила руками тело – груди, талию, бедра, делала мордашку как у порно звезды на радость своим друзьям. Том долго наблюдал за ней, задаваясь вопросом: что же ей известно такое, чего не знает он? Он готов был признать, что, возможно, Чип для нее ничего не значил. Возможно, для нее он был случайным партнером на одну ночь или приятелем по сексу. Но ведь она с ним общалась, была с ним близка, он играл активную и относительно важную роль в ее жизни. И вот, всего через несколько месяцев после его исчезновения, она уже отплясывает на вечеринке, будто его вовсе никогда не существовало.

Нет, Том не осуждал ее. Отнюдь. Просто не мог понять, как Стейси удалось так быстро забыть Чипа, а его самого постоянно преследует образ Вербецки, парня, которого он сто лет не видел и, наверно, даже не узнал бы, если б они случайно столкнулись 13 октября.

Но именно так обстояли дела. Он постоянно думал о Вербецки. А с тех пор, как вернулся в университет, так тот вообще не шел у него из головы. Том носил с собой тот дурацкий снимок – фотографию маленького мальчика с бенгальскими огнями, – всюду, и по десять раз на день смотрел на нее, про себя повторяя, как мантру, имя своего давнего друга: Вербецки, Вербецки, Вербецки, Вербецки. Именно поэтому он не посещал занятия и врал родителям, именно поэтому больше не раскрашивал лицо в синий и оранжевый цвета и не орал во всю глотку на университетском стадионе, именно поэтому больше не мог представить свое будущее.

Черт возьми, Вербецки, куда же ты подевался?

* * *

Немаловажной составляющей процедуры вступления в студенческое братство было налаживание отношений со старшими членами организации, которых требовалось убедить в своей преданности идеям АТО. Кандидаты принимали участие в ночных покерных играх, поедании пиццы и алкогольных марафонах, словом, проходили собеседования под видом культурно-развлекательных мероприятий.

Том думал, что ему вполне удается скрывать свое навязчивое состояние, выдавая себя за обычного адаптирующегося первокурсника – за парня, каким он и должен бы быть, – пока однажды вечером в комнате, где стоял телевизор, к нему не подошел Тревор Хаббард, он же Хаббс – третьекурсник, слывший в сообществе человеком богемы и интеллектуалом. Том стоял, прислонившись к стене, делая вид, что с интересом наблюдает за игрой в боулинг, которую вели на экране два других кандидата в АТО, когда Хаббс неожиданно вырос возле него.

– Хрень полнейшая, – тихо сказал он, кивая на большой экран «Сони», на котором виртуальный мяч сбил виртуальные кегли. Довольный Джош Фридеккер, торжествуя победу, показал два средних пальца Майку Ишиме. – Все эти заморочки братства. Не понимаю, как можно это терпеть.

Том неопределенно хмыкнул. А вдруг его специально провоцируют, хотят подловить на нелояльном отношении к АТО? Правда, Хаббс, как ему казалось, в такие игры не играл.

– Давай отойдем, – предложил Хаббс. – Мне нужно с тобой поговорить.

Том вышел вслед за ним в безлюдный коридор. Вечер был будний, час непоздний, в доме – относительное затишье.

– Как самочувствие? – спросил Хаббс.

– Мое? – удивился Том. – Нормально.

Хаббс посмотрел на него скептически, с насмешкой во взгляде. Невысокий жилистый парень, с неряшливой щетиной на лице – как будто только что из многодневного похода, – он всегда ходил с кислой миной, что, скорее, являлось характерным признаком его внешности, чем отражением его подлинного настроения.

– У тебя депрессия?

– Не знаю, – уклончиво ответил Том, пожимая плечами. – Может, и есть чуть-чуть.

– И ты действительно хочешь вступить в это братство, жить здесь со всеми этими идиотами?

– Наверно. То есть раньше хотел. А теперь как-то все запуталось. Сам не знаю, чего хочу.

– Ясно. – Хаббс понимающе кивнул. – Раньше мне здесь нравилось. Большинство ребят – классные парни. – Он глянул налево, потом направо и понизил голос до шепота. – Одного только Чипа терпеть не мог. Подонок каких свет не видывал.

Том осторожно кивнул, пытаясь не выдать своего удивления. О Чипе Глисоне он слышал только лестные отзывы – отличный парень, хороший спортсмен, пресс «кубиками», дамский угодник, прирожденный лидер.

– У него в комнате была скрытая камера, – продолжал Хаббс. – Он снимал девчонок, с которыми трахался, а потом всем показывал видео. Одну девчонку так опозорил, что ей пришлось уйти из университета. А старине Чипу хоть бы хны. По его словам, она просто тупая шлюха, получившая по заслугам.

– Хреново. – Тома так и подмывало спросить имя той девчонки – наверняка, оно фигурировало в том списке, что он заучил наизусть, – но в итоге решил не выяснять.

Хаббс несколько секунд смотрел на потолок, где краснел огонек детектора дыма.

– В общем, как я сказал, Чип был сволочью. Казалось бы, я должен радоваться, что его больше нет. – Хаббс перевел взгляд на Тома. В его широко открытых глазах читались страх и отчаяние. Том мгновенно узнал это выражение, потому что постоянно видел его в зеркале. – Но он мне снится каждую ночь. Я все время пытаюсь его найти. Бегу по лабиринту, кричу его имя или крадусь по лесу, заглядывая за каждое дерево. Дошло до того, что я вообще не хочу ложиться спать. Иногда пишу ему письма, просто рассказываю, как здесь дела. В прошлые выходные до того напился, что пытался вытатуировать его имя у себя на лбу. Слава богу, татуировщик отказался, а то бы ходил теперь с именем придурка Чипа Глисона на лице. – Хаббс посмотрел на Тома так, будто умолял его о чем-то. – Ты ведь меня понимаешь, да?

– Понимаю, – кивнул Том. Хаббс чуть расслабился.

– Есть один мужик, я о нем в сети прочел. В эту субботу днем он будет выступать в одной из церквей Рочестера. Думаю, он мог бы нам помочь.

– Проповедник, что ли?

– Да нет, обычный мужик. В октябре у него пропал сын.

Том издал сочувственный вздох – просто из вежливости. Это ничего не значило.

– Надо съездить, – предложил Хаббс.

Его приглашение польстило Тому, и в то же время он чуть испугался. Ему показалось, что Хаббс немного не в себе.

– Даже не знаю, – отвечал он. – В субботу конкурс по поеданию хот-догов. А кандидаты должны их готовить.

Хаббс глянул на Тома в изумлении.

– Конкурс по поеданию хот-догов? Ты это серьезно?

* * *

Том до сих пор изумлялся, вспоминая свою первую встречу с мистером Гилкрестом, проходившую в более чем скромной обстановке. Позже он станет свидетелем того, как святой Уэйн выступает перед толпами своих фанатов, но в ту холодную мартовскую субботу его аудитория составляла не более двадцати человек, собравшихся в натопленном полуподвальном помещении церкви, где с обуви собравшихся на линолеум растекались лужицы от растаявшего снега. Со временем движение святого Уэйна будет ассоциироваться, главным образом, с молодежью, но в тот день послушать его пришли в основном люди среднего возраста и старше. Среди них Том чувствовал себя не в своей тарелке, словно они с Хаббсом по ошибке забрели на семинар по планированию жизни на пенсии.

Конечно, человек, на встречу с которым они пришли, тогда еще не прогремел на всю страну. Это был «обычный мужик», как выразился Хаббс, скорбящий отец, обращавшийся ко всем, кто желал его послушать, выступавший, где придется – не только в молитвенных домах, но и в домах престарелых, в организациях для бывших военнослужащих, в частных домах. Даже устроитель мероприятия – высокий, чуть сутулый, моложавый мужчина, представившийся преподобным Камински, – похоже, имел весьма смутное представление о том, кто такой мистер Гилкрест и зачем он сюда явился.

– Добрый день. Позвольте поприветствовать вас на четвертой лекции нашего субботнего лекционного цикла «Внезапное исчезновение с точки зрения христианства». Сегодня перед нами выступит Уэйн Гилкрест, только что прибывший из Брукдейла. Я пригласил его по настоятельной рекомендации многоуважаемого коллеги доктора Финча. – Его преподобие ненадолго умолк, – на тот случай, если кто-то соизволит поаплодировать его многоуважаемому коллеге. – Когда я спросил у мистера Гилкреста название лекции, чтобы разместить его на сайте, он сказал, что еще работает над своим докладом. Посему мне, как и вам, любопытно послушать, что он скажет.

Люди, видевшие мистера Гилкреста уже в его более позднем, харизматичном, воплощении, ни за что не признали бы его в человеке, который поднялся со стула в первом ряду и повернулся лицом к своей скромной аудитории. Святой Уэйн носил джинсы, футболки и кожаные браслеты с металлическими заклепками – один из журналистов окрестил его Брюсом Спрингстином[29] среди лидеров религиозных культов, – а раньше он предпочитал более строгие наряды и в тот день был в траурном костюме, который плохо сидел на нем, словно его позаимствовали у низкорослого щуплого человека. Было видно, что пиджак тесен ему в груди и плечах.

– Благодарю, ваше преподобие. Спасибо всем, кто пришел на встречу со мной. – Голос у мистера Гилкреста был грубоватый, по-мужски властный. Позже Том выяснил, что тот прежде зарабатывал на жизнь перевозкой грузов в фирме «ЮПС»[30], но, если бы ему пришлось угадывать род его деятельности в тот день, он принял бы Гилкреста за полицейского или за школьного тренера по футболу. Мистер Гилкрест глянул на священника, поморщился, как бы извиняясь. – Вообще-то для меня это новость, что мое выступление должно отражать точку зрения христианства. Честно говоря, я еще не определился со своей точкой зрения.

Начал он с того, что пустил по рядам небольшой плакат – уведомление о пропавшем человеке. После Четырнадцатого октября такие листовки висели повсюду – на телеграфных столбах и досках объявлений в супермаркетах. На этой была помещена цветная фотография худенького мальчика, стоящего на трамплине для прыжков в воду. Он обнимал себя, ежась от холода. Ребра выпирают, ноги, как палки, торчат из широких плавок, которые на несколько размеров больше, чем требуется. Он улыбается, но в глазах его застыла тревога. Такое впечатление, что ему совсем не хочется прыгать в темную воду. ВЫ ВИДЕЛИ ЭТОГО МАЛЬЧИКА? Подпись к фотографии гласила, что это Генри Гилкрест, ему восемь лет. Также указывались адрес и телефон, была выражена настоятельная просьба ко всем, кто, может быть, видел мальчика, похожего на Генри, срочно связаться с его родителями. ПОЖАЛУЙСТА!!! МЫ ОТЧАЯННО НУЖДАЕМСЯ В ИНФОРМАЦИИ О ЕГО МЕСТОНАХОЖДЕНИИ.

– Это – мой сын. – Мистер Гилкрест с любовью смотрел на плакат, будто забыв, где он сейчас. – Я мог бы целый день рассказывать вам о нем, но что это даст, верно? Вы никогда не вдыхали запах его волос после ванны; никогда не несли его на руках из машины, если он заснул по дороге домой; никогда не слышали, как он смеется, когда его щекочут. Так что просто поверьте мне на слово: он был замечательный ребенок, ради которого стоило жить.

Том глянул на Хаббса. Зачем они сюда пришли? Чтобы слушать, как работяга, «синий воротничок» делится воспоминаниями о своем исчезнувшем сыне? Хаббс лишь пожал плечами и снова устремил взгляд на мистера Гилкреста.

– Генри был маловат ростом для своего возраста, хотя на фотографии это не видно. Правда, он был спортивный мальчик. Шустрый. Хорошая реакция, меткость. Любил футбол и бейсбол. Я пытался привить ему интерес к баскетболу, но он не увлекся, – может, из-за того, что ростом не вышел. Мы пару раз ездили кататься на лыжах, но лыжи тоже не пришлись ему по душе. Мы на него не давили. Решили, что он сам нам скажет, когда будет готов попробовать еще раз. Вы меня понимаете? Нам казалось, что времени вагон, на все хватит.

В университете Том не мог сидеть спокойно на лекциях. Через несколько минут слова преподавателя сливались в бессмысленный гул, в вялый поток витиеватых фраз. Он приходил в нервозное состояние, терял внимание, начинал остро осознавать свое физическое «я» – подергивание в ногах, сухость во рту, урчание в животе, – отчего и вовсе не мог сосредоточиться. Как бы он ни устроился на стуле, ему всегда казалось, что он принял неудобную позу. Однако мистер Гилкрест, как ни странно, воздействовал на него иначе. На Тома снизошел покой, голова светлая, а тела своего он вообще не чувствовал, будто превратился в бесплотный дух. Откинувшись на спинку стула, он вдруг с озадачивающей ясностью представил состязание по поеданию хот-догов в общаге: здоровые парни набивают рты мясом и хлебом, щеки у них раздуваются, в глазах страх и омерзение.

– И еще Генри был умен, – продолжал мистер Гилкрест, – и я говорю это не для красного словца. Я сам неплохо играю в шахматы и, скажу вам, к семи годам он сражался со мной на равных. Вы бы видели его лицо, когда он сидел за шахматной доской. Такое серьезное, казалось, видно, как извилины шевелятся у него в голове. Иногда я делал какой-нибудь глупый ход, чтобы не выиграть раньше времени, но его это злило. «Папа, да ну тебя, – сердито говорил он, – ты ведь специально так пошел». Он не терпел снисходительного отношения, но и проигрывать не любил.

Том улыбнулся, вспоминая подобные ситуации из своего детства, когда им, при общении с отцом, владела странная смесь противоречивых чувств: дух соперничества и воодушевление, преклонение и обида. На мгновение его сердце наполнилось нежностью, но ощущение было каким-то приглушенным, словно отец был ему старым другом, с которым он давно утратил связь.

Мистер Гилкрест снова с задумчивым видом, воззрился на фотографию сына. Когда поднял голову, лицо его казалось обнаженным, абсолютно беззащитным. Он сделал глубокий вдох, словно собираясь погрузиться под воду.

– Я не стану в красках описывать свое состояние после его исчезновения. Говоря по правде, о тех днях у меня сохранились весьма смутные воспоминания. И, думаю, это благо, как травматическая амнезия, которая возникает после автокатастрофы или тяжелой операции. Одно могу сказать; в те первые несколько недель я вел себя отвратительно по отношению к жене. Не то чтобы я мог как-то смягчить ее боль – в ту пору смягчить боль было невозможно. Но своим поведением я лишь усугублял ее страдания. Она нуждалась во мне, а у меня слова доброго для нее не находилось, порой я даже смотреть на нее не мог. Я перебрался спать на диван, по ночам украдкой уходил из дома и часами колесил по дорогам, не сообщая ей, куда поехал и когда вернусь. Если она мне звонила, я не брал трубку.

Наверно, в какой-то степени я винил ее. Нет, не за то, что случилось с Генри – в этом, я понимал, никто не виноват. Просто… я не упоминал об этом раньше… в общем, Генри был у нас единственным ребенком. Мы хотели еще детей, но, когда Генри было два года, у жены заподозрили рак, и врачи порекомендовали ей удалить матку. Тогда казалось, что это сущая ерунда.

После того, как мы потеряли Генри, я стал одержим мыслью о том, что нам нужен еще один ребенок. Нет, не ему на замену – я не настолько безумен, – просто чтобы начать сначала, понимаете? Я вбил себе в голову, что только так я смогу жить дальше, но это было невозможно – из-за нее, потому что она физически была неспособна родить мне ребенка.

Я решил, что уйду от нее. Не сразу – через несколько месяцев, когда она окрепнет и меня не станут строго осуждать. Мне было стыдно, что я втайне вынашиваю такой план, и за это я тоже винил ее. В общем, замкнутый круг, и с каждым днем становилось все хуже и хуже. Но потом, однажды ночью, мой сын явился ко мне во сне. Знаете, как бывает: видишь во сне кого-то, но не столько видишь, сколь понимаешь, что это он. Здесь – ничего подобного. Это был мой сын, я видел его, как наяву. И он спросил: «Зачем ты обижаешь маму?». Я стал отнекиваться, а он покачал головой, как будто разочаровался во мне, и сказал: «Ты должен ей помогать».

Мне стыдно признаться, но я ведь к тому времени уже давно, несколько недель, не прикасался к жене. И здесь я веду речь не только об исполнении супружеского долга – я в буквальном смысле вообще к ней не прикасался. Не гладил ее по голове, не стискивал руку, не похлопывал по спине. А она все время плакала. – Голос мистера Гилкреста дрогнул от переполнявших его чувств. Тыльной стороной ладони он почти со злостью отер рот и нос. – И вот на следующее утро я встал и обнял ее. Привлек к себе и сказал, что люблю ее и ни в чем не обвиняю. И такое было чувство, что, когда я произнес это, так оно и стало. А потом мне пришла в голову еще одна мысль. Не знаю, откуда она взялась. Я сказал: «Отдай мне свою боль. Я выдержу». – Мистер Гилкрест умолк, глядя на своих слушателей с почти виноватым выражением на лице. – Это трудно объяснить, но, едва те слова слетели с моего языка, я ощутил некий странный толчок в животе. Моя жена охнула и обмякла в моих объятиях. И мне стало ясно, ясно, как дважды два, что огромная часть ее боли переместилась в меня.

– Я знаю, что вы думаете, и я вас не осуждаю. Я просто рассказываю, как это было. Я не утверждаю, что исцелил ее, унял ее горе и все такое. До сего дня она пребывает в печали. Потому что наша боль неисчерпаема. Организм и душа каждого из нас вырабатывают ее снова и снова. Я просто говорю, что принял в себя боль, что была в ней в тот момент. И хуже мне от этого не стало.

В мистере Гилкресте будто что-то переменилось. Он приосанился, положил руку на сердце.

– В тот день я узнал, кто я такой, – провозгласил он. – Губка, впитывающая боль. Я впитываю чужую боль и становлюсь сильнее.

Его лицо расплылось в улыбке, столь радостной и самоуверенной, что он, казалось, преобразился, стал другим человеком.

– Мне все равно, верите вы мне или нет. Я прошу одного: дайте мне шанс. Я знаю, что вы страдаете. Иначе вы не сидели бы здесь в субботний день. Позвольте мне обнять каждого из вас и забрать вашу боль. – Мистер Гилкрест повернулся к его преподобию Камински. – Начнем с вас.

Было видно, что священник не жаждет обниматься, но он выступал в роли хозяина и не мог найти предлога для вежливого отказа. Камински поднялся со стула и приблизился к мистеру Гилкресту. По пути он бросил скептический взгляд на аудиторию, давая понять, что он просто проявляет учтивость.

– Скажите, – обратился к нему мистер Гилкрест, – есть какой-то особенный человек, которого вам не хватает? Чье отсутствие особенно не дает вам покоя? Это может быть кто угодно. Не обязательно близкий друг или родственник.

Его вопрос, казалось, удивил священника. Помедлив с минуту, он ответил:

– Эва Вашингтон. Мы с ней учились в одном классе в школе богословия. Я не очень хорошо ее знал, но…

– Эва Вашингтон. – Мистер Гилкрест шагнул к священнику, распростер объятия, так что рукава его пиджака задрались к локтям. – Вы тоскуете по Эве.

Поначалу это выглядело как самые обычные дружеские объятия: так многие обнимаются при встречах и прощаниях. Но потом, с пугающей внезапностью, ноги у его преподобия Камински подкосились, а мистер Гилкрест крякнул, будто получил удар в живот. Кожа на его лице стянулась в гримасу, потом черты его смягчились.

– Ого, – произнес он. – Ну и ну. Мужчины долго не разжимали объятий. Когда они наконец-то отстранились друг от друга, священник всхлипывал, прижимая ладонь ко рту. Мистер Гилкрест повернулся лицом к аудитории.

– Подходите по одному, – сказал он. – У меня на всех хватит времени.

С минуту или две никто не двигался. Потом грузная женщина, сидевшая в третьем ряду, встала со своего места и пошла вперед. Вскоре почти все слушатели, за исключением нескольких человек, покинули свои места, выстроившись в очередь.

– Спешки никакой нет, – заверил мистер Гилкрест колеблющихся. – Я подожду, когда вы будете готовы.

Том с Хаббсом стояли почти в самом конце, и когда подошла их очередь обниматься, они уже знали, чего ждать. Сначала пошел Хаббс. Он сообщил мистеру Гилкресту о Чипе Глисоне, мистер Гилкрест повторил имя Чипа и привлек Хаббса к себе на грудь, крепко, почти по-отечески обняв его.

– Все хорошо, – сказал ему мистер Гилкрест. – Я здесь.

Спустя несколько секунд Хаббс вскрикнул, а мистер Гилкрест пошатнулся, в тревоге вытаращив глаза. Том подумал, что они сейчас рухнут на пол, как борцы, но они каким-то чудом удерживались на ногах, словно исполняя странный рискованный танец, пока снова не обрели равновесие.

– Полегче, напарник, – расхохотался мистер Гилкрест. Похлопав Хаббса по спине, он выпустил его из своих объятий. Тот, ошалелый, неровным шагом направился на свое место.

Теперь к мистеру Гилкресту подошел Том. Тот ему улыбнулся. Вблизи его глаза казались ярче, чем представлялось Тому, словно он светился изнутри.

– Как тебя зовут? – спросил мистер Гилкрест.

– Том Гарви.

– Кто для тебя особенный человек, Том?

– Джон Вербецки. Мы когда-то давно с ним дружили.

– Джон Вербецки. Ты тоскуешь по Джону. Мистер Гилкрест раскрыл объятия. Том шагнул в них, и мистер Гилкрест крепко обнял его. Грудь у него была широкая, мускулистая и в то же время мягкая и, как ни странно, податливая. Том почувствовал, как что-то в нем оторвалось.

– Отдай мне свою боль, – шепнул ему на ухо мистер Гилкрест. – Я ее выдержу.

Позже, в машине, Том и Хаббс почти не обсуждали то, что они почувствовали в полуподвальном помещении церкви. Казалось, они оба понимали, что не способны описать свои ощущения: чувство благодарности, что растеклось по телу, когда они избавились от внутренней тяжести, а следом – чувство возвращения домой, когда ты внезапно вспоминаешь, что значит быть самим собой.

Вскоре после экзаменов в середине семестра родители стали забрасывать Тома истеричными голосовыми и эсэмэс-сообщениями, а также письмами по электронной почте, умоляя, чтобы он связался с ними немедленно. С их слов он понял, что университет прислал им официальное предупреждение о том, что ему грозят «неуды» по всем предметам.

Том не отвечал несколько дней, надеясь, что за это время родители остынут, но их попытки связаться с ним лишь стали более настойчивыми и агрессивными. Наконец, напуганный их угрозами обратиться в полицию кампуса, заблокировать его кредитную карту и мобильный телефон, Том сдался и позвонил родителям.

– Черт возьми, что у тебя там происходит? – спросил отец.

– Мы волнуемся за тебя, – вставила мама, разговаривая с другого аппарата. – Преподаватель английского не видел тебя уже несколько недель. И ты, оказывается, даже не сдавал политологию, за которую тебе якобы поставили четверку.

Том поморщился. Ему было стыдно, что его уличили во лжи, тем более в такой большой и глупой. К сожалению, ничего лучше, кроме новой лжи, придумать он не мог.

– Неудачный был день. Я проспал. Просто не хотел вас расстраивать – стыдно было.

– Это не оправдание, – отрезал отец. – Тебе известно, во сколько нам обходится один семестр твоего обучения в университете?

Его вопрос Тома удивил, но он даже немного обрадовался. Деньги у его родителей водились. Гораздо легче извиниться за то, что впустую растратил часть их капитала, чем объяснять, чем он занимался последние два месяца.

– Я знаю, что это дорого, папа. Я это понимаю. Честно.

– Дело не в этом, – сказала мама. – Мы с радостью готовы платить за твое обучение. Но ведь с тобой что-то не так. Я слышу это по голосу. Зря мы тебя отпустили.

– Да все нормально, – заверил родителей Том. – Просто вступление в братство отнимает у меня больше времени, чем я думал. В конце месяца – «адская неделя»[31], а потом все вернется на круги своя. Поднапрягусь и сдам все экзамены.

Ответом ему было странное молчание на другом конце провода, словно каждый из родителей ждал, когда другой что-то скажет.

– Милый, – тихо произнесла мама. – Напрягаться уже поздно.

* * *

В тот вечер в общежитии Том сообщил Хаббсу, что он бросает университет. Родители приедут за ним в субботу и увезут его домой. Они распланировали всю его жизнь: работа на полную ставку на складе отцовской компании, два раза в неделю посещение психотерапевта, специализирующегося на молодежи с психоэмоциональным дисбалансом, возникшим вследствие пережитого горя.

– Очевидно, у меня психоэмоциональный дисбаланс.

– Добро пожаловать в клуб, – сказал Хаббс.

Том утаил от родителей, что он уже посещал психолога в университетском центре здоровья – усатого араба со слезящимися глазами, заявившего ему, что его одержимость Вербецки – это просто защитный механизм, причем типичный, дымовая завеса, отвлекающая от более серьезных проблем и тревожных эмоций. Том счел эту теорию бессмысленной. Что толку в этом защитном механизме, если от него вся жизнь наперекосяк? От чего он защищает?

– Проклятье, – выругался Хаббс. – И что ты намерен делать?

– Не знаю. Но домой вернуться не могу. Сейчас – нет.

Вид у Хаббса был озабоченный. За последние пару недель они сблизились, сдружились на почве увлечения мистером Гилкрестом. Посетили еще две его лекции. На каждой из них присутствовало вдвое больше слушателей, чем на предыдущей. Самая последняя состоялась в колледже Каюка. С восторгом и трепетом они наблюдали, как мистер Гилкрест установил контакт с молодой аудиторией. Процедура обнимания длилась почти два часа. По ее окончании с него ручьем лил пот, он едва стоял на ногах – борец, продержавшийся до конца.

– У меня есть друзья, которые живут не в кампусе, – сказал Хаббс. – Если хочешь, наверно, можно у них перекантоваться несколько дней.

Том собрал свои вещи, снял все деньги с банковского счета и в пятницу вечером незаметно покинул общежитие. Его родители, приехав на следующий день, нашли в его комнате лишь кое-какие книги, отсоединенный принтер, незаправленную постель и письмо, в котором Том рассказывал немного о мистере Гилкресте и извинялся за то, что не оправдал их надежд. Он сообщил, что намерен немного поездить по свету, и обещал поддерживать с ними связь по электронной почте.

«Простите меня, – писал он. – Я запутался. Но есть вещи, в которых я должен разобраться самостоятельно. Надеюсь, вы отнесетесь с уважением к моему решению».

* * *

Том прожил у приятелей Хаббса до конца семестра и перед тем, как они разъехались по домам на летние каникулы, снял у них жилье в субаренду. Хаббс перебрался к нему. Они устроились торговыми агентами в автосалон и в свободное время на добровольных началах выполняли поручения мистера Гилкреста: распространяли листовки, расставляли складные стулья, составляли список адресов электронной почты для рассылок, – в общем, делали все, что он просил.

В то лето события начали развиваться со стремительной скоростью. Кто-то выложил на «Ютьюбе» видеосюжет с участием мистера Гилкреста – под названием «Я – губка, впитывающая боль», – и ролик стал бешено популярным. Число слушателей на его лекциях росло, приглашения выступить следовали одно за другим. К сентябрю мистер Гилкрест арендовал законсервированную епископальную церковь в Рочестере, где по субботам и воскресеньям, в утренние часы, проводил длительные сеансы обниманий. Том с Хаббсом иногда продавали в вестибюле DVD-диски с записями его лекций с лотка, футболки – особой популярностью пользовалась модель с надписями «ОТДАЙ МНЕ СВОЮ БОЛЬ» на груди и «Я ЕЕ ВЫДЕРЖУ» – на спине – и мемуары «Отцовская любовь» – книга в мягкой обложке, которую Гилкрест издал за свой счет.

В ту осень мистер Гилкрест много ездил по городам и весям – это была первая годовщина Внезапного исчезновения, – выступая с лекциями по всей стране. Том с Хаббсом были в числе волонтеров, отвозивших его и встречавших его в аэропорту. Они постепенно узнавали его как человека и завоевывали его доверие. Весной, когда организация начала расширяться, мистер Гилкрест попросил их возглавить бостонское отделение, организуя выступления агитаторов в разных университетах и делая все, что они сочтут нужным, чтобы привлечь внимание студентов к тому, что он стал называть движением «Исцеляющие объятия». Парни пребывали в эйфории: на них возложена высокая ответственность, они стоят у истоков явления, зародившегося столь внезапно – как в свое время Интернет, думал Том. Однако от всего этого кружилась голова: события развивались слишком стремительно и одновременно в самых разных направлениях.

В то первое лето в Бостоне до Тома с Хаббсом стали доходить тревожные слухи от людей, с которыми они познакомились еще в Рочестере. Мистер Гилкрест изменился, говорили они, слава ударила ему в голову. Купил дорогой автомобиль, по-другому стал одеваться, слишком пристальное внимание уделяет восторженным молодым женщинам и девочкам-подросткам, которые выстраиваются в очередь, чтобы пообниматься с ним. Себя он окрестил «святым Уэйном», намекает на свои особые отношения с Богом. Пару раз назвал Иисуса своим братом.

В сентябре, когда мистер Гилкрест приехал в Бостон, чтобы выступить в переполненном зале Северо-Восточного университета, Том лично убедился в достоверности этих слухов. Мистер Гилкрест стал другим человеком. Вместо убитого горем отца в потрепанном костюме его взору предстала рок-звезда в темных очках и облегающей черной футболке. Тома с Хаббсом он поприветствовал величаво-холодным тоном, словно они были, наемными работниками, а не его преданными последователями. Он распорядился, чтобы они пропускали за кулисы перспективных, на их взгляд, симпатичных девушек, «особенно если это китаянки или индианки, – в общем, такого типа». На сцене он не только выражал сочувствие страждущим, предлагая исцелить их своими объятиями; он говорил, что действует от имени Господа, поручившего ему навести порядок в мире, ликвидировать ущерб, нанесенный Внезапным исчезновением. В подробности он вдаваться не будет, объяснил мистер Гилкрест, не потому что темнит – просто сам пока еще не знает всех деталей. Они открываются ему постепенно, в череде видений.

– Оставайтесь с нами, – сказал мистер Гилкрест слушателям. – И вы узнаете первыми. Мир надеется на нас.

Хаббса встревожило то, что он увидел в тот вечер. Он подумал, что мистер Гилкрест нахлебался «Кул-Эйда»[32] собственного приготовления, что он из вдохновенного деятеля превратился в топ-менеджера мессианского культа личности (это обвинение в его адрес Том услышит еще не раз). После нескольких дней глубоких размышлений Хаббс заявил Тому, что с него хватит, что при всей его любви к мистеру Гилкресту с чистой совестью продолжать служить святому Уэйну он не может. Он сказал, что покидает Бостон, возвращается на Лонг-Айленд, к родным. Том пытался отговорить его, но Хаббс был непреклонен.

– Грядет что-то ужасное, – предупредил он. – Я это чувствую.

* * *

Предсказание Хаббса сбылось лишь через год, и в течение этого времени Том оставался верным сторонником и ценным работником движения «Исцеляющие объятия». Он помог открыть новые отделения в Чапел-Хилл[33] и Колумбусе[34] и в конце концов получил теплое местечко в отделении Сан-Франциско, готовя новых преподавателей для проведения практических семинаров «Медитации об особенных людях». Тому нравился город, нравилось то, что каждый месяц он знакомится с новыми студентами. Иногда он заводил интрижки – начинающие преподаватели были, в основном, женщины, – но не так часто, как мог бы. Он теперь был другим человеком, более самодостаточным и вдумчивым – небо и земля в сравнении с тем юношей, который мечтал о вступлении в студенческое братство, раскрашивал лицо и всеми правдами и неправдами стремился заманить в постель какую-нибудь девчонку.

На бумаге Движение процветало – его ряды и казна постоянно пополнялись, СМИ не обходили своим вниманием, – но вот сумасбродное поведение мистера Гилкреста оставляло желать лучшего. В Филадельфии святого Уэйна застали в гостиничном номере наедине с пятнадцатилетней девочкой и арестовали. В итоге дело закрыли за отсутствием доказательств – девушка заявила, что они «просто беседовали», – но по репутации мистера Гилкреста был нанесен заметный удар. Несколько его выступлений в университетах пришлось отменить, и святой Уэйн на какое-то время стал объектом насмешек в программах ночного телевидения, где его называли негодяем и «Святым Хрейном».

Уязвленный издевками в свой адрес, мистер Гилкрест покинул свою штаб-квартиру в северной части штата Нью-Йорк и перебрался на ранчо в глухом уголке на юге Орегона, подальше от любопытных глаз. Том ездил туда только раз, в середине июня, по случаю трехдневного торжества в честь одиннадцатилетия Генри Гилкреста. Размещение было так себе – человек сто гостей спали в палатках; на всех поставили несколько гнусных туалетных кабинок, – но быть приглашенным на этот праздник считалось высокой честью, признаком принадлежности к ядру организации.

В принципе Тому нравилось то, что он видел – большой, с облезшей краской, дом, бассейн, ферма, конюшни. Но кое-что все же насторожило: во-первых, вооруженные охранники, патрулировавшие территорию ранчо, – якобы святого Уэйна грозились убить; во-вторых, непонятное присутствие шести сексапильных малолеток – пятеро из них были азиатки, – живших в хозяйском доме вместе с мистером Гилкрестом и его женой Тори. Девушки – их в шутку называли «группой поддержки» – целыми днями загорали у бассейна, а Тори Гилкрест спортивным шагом обходила по периметру территорию или упражнялась с легкими гантелями.

Тому она не показалась счастливой и довольной, но в последний вечер праздника именно Тори подошла к микрофону на сцене под открытым небом и представила девушек как «духовных невест» мистера Гилкреста. Она признала, что это не совсем традиционный союз, и сказала, что должна довести до сведения всех членов их сообщества следующее: по просьбе супруга она благословила его на брак с каждой из этих них. Сами девушки – в красивых платьях, они стояли у нее за спиной, смущенно улыбаясь, – показались ему милыми, скромными, не по возрасту зрелыми и абсолютно восхитительными. Как всем известно, продолжала Тори, сама она больше не может иметь детей, и это проблема, потому что Бог недавно открыл святому Уэйну, что его предназначение – произвести на свет ребенка, который и спасет мир. Одна из этих девушек – Айрис или Синди, Мей или Кристина, Лэм или Анна – станет матерью этого чудо-ребенка. Кто именно – покажет время. В заключение миссис Гилкрест добавила, что она и святой Уйэн любят друг друга так же сильно и страстно, как в день их свадьбы. Она заверила всех, что они по-прежнему счастливы вместе – как супруги, партнеры и лучшие друзья на веки вечные.

– Что бы ни делал мой муж, – заявила она, – я поддерживаю его на все сто процентов и надеюсь, что вы тоже его поддержите!

Под ликующий рев толпы мистер Гилкрест поднялся на сцену и вручил жене букет роз.

– Ну разве она не великая женщина? – спросил он. – А я разве не самый везучий мужчина на свете?

Мистер Гилкрест поцеловал свою законную супругу. Духовные невесты стали аплодировать, толпа последовала их примеру. Том хлопал вместе со всеми, но ему казалось, что руки у него огромные и свинцовые, столь тяжелые, что ему едва удается разнимать ладони.

* * *

Кристина заявила, что ей скучно, надоело целыми днями сидеть взаперти, будто она пленница, и Том провел для нее мини-экскурсию по городу. Он был рад, что нашелся удобный предлог, позволивший ему вырваться из офиса. Там было как на похоронах – ни семинаров, вообще никакой деятельности. Втроем – он, Макс и Льюис – они просто сидели, отвечая на письма, что поступали по электронной почте и иногда – на редкие телефонные звонки, повторяя, как попугаи, текст комментария, спущенный из штаб-квартиры: обвинения ложные; пока вина святого Уэйна не доказана, он ни в чем не виновен; организация состоит не из одного человека; наша вера непоколебима.

Для Сан-Франциско это был типичный денек – прохладный и ясный; молочный утренний туман неохотно рассеивался, обнажая чистое голубое небо. Они следовали традиционным туристическим маршрутом – фуникулер, Рыбачья пристань[35], башня Койт[36], Норт-Бич[37], Хайт-Эшбери[38], парк «Золотые ворота». Том исполнял роль веселого гида, потчуя Кристину плоскими шутками, полузабытыми фактами и бородатыми анекдотами. Кристина из вежливости хмыкала. Как и он, она была рада на время отвлечься мыслями от мистера Гилкреста.

Его удивляло, что они так хорошо ладят. Дома Кристина постоянно капризничала, любила покомандовать, напоминая всем о своем высоком положении в организации. Ей трудно было угодить: матрас комковатый, ванная грязная, еда на вкус странная. Но на свежем воздухе вдруг проявились скрытые приятные черты ее характера, кипучая подростковая энергия, которую она прятала под своей напускной царственностью. Кристина затаскивала его в магазины винтажной одежды, извинялась перед бездомными за то, что у нее нет лишней мелочи, и через каждые пару кварталов останавливалась и глазела на залив, вслух восхищаясь красивым видом.

Его отношение к Кристине было двойственным. Конечно, она считалась почетной гостьей – жена мистера Гилкреста, или что-то в этом роде, – но при этом – девочка-подросток, моложе его сестры, куда менее искушенная, провинциалка из Огайо, которая до побега из дома нигде не бывала, кроме Кливленда. Хотя сравнение с его сестрой тоже не совсем уместно, ведь на Джилл никто не оглядывался, когда она шла по улице, люди не останавливались как вкопанные, пораженные ее неземной красотой, пытаясь вспомнить, кто же это, может, видели по телевизору или где-то еще. Том не знал, как вести себя с Кристиной – как личный помощник, старший брат или просто внимательный друг, заботливый старший товарищ, помогающий ей освоиться в незнакомом мегаполисе?

– Мне понравился сегодняшний день, – сказала она ему, когда они ближе к вечеру сели перекусить в кафе «У Элмора» на Коул-стрит, где полно было «босоногих», хиппи с разрисованными лбами. Район залива считался их духовной родиной. – Приятно было проветриться.

– Обращайся в любое время, – ответил Том. – Всегда к твоим услугам.

– Ита-а-ак, – тихо протянула Кристина, чуть заигрывающим тоном, словно подозревала его в том, что он утаивает от нее хорошие новости. – Что там слышно?

– О чем?

– Ну, ты же понимаешь. Когда его выпустят? Когда я смогу вернуться?

– Куда?

– На ранчо. Я по нему скучаю.

Том не знал, что ей сказать. Кристина смотрела те же телерепортажи, что и он, и знала, что мистеру Гилкресту было отказано в освобождении под залог, что власти заняли жесткую позицию, наложив арест на активы организации, задержали несколько человек из числа руководителей высшего и среднего звена, которых теперь допрашивают с целью получения компрометирующей информации. ФБР и полиция штата не скрывали, что они ведут поиски несовершеннолетних девушек, на которых, как утверждает мистер Гилкрест, он якобы женился. Не потому, что они совершили нечто противозаконное, – напротив, они жертвы серьезного преступления, попавшие в беду малолетки, нуждающиеся в медицинской и психологической помощи.

– Кристина, – сказал он, – тебе нельзя туда возвращаться.

– Придется, – возразила она. – Там мой дом.

– Тебя заставят давать показания.

– Не заставят, – с вызовом заявила она, но по ее глазам он видел, что она в этом сомневается. – Уэйн сказал, что все будет хорошо. У него отличные адвокаты.

– У него большие неприятности, Кристина.

– Его не могут посадить в тюрьму, – настаивала она. – Он не сделал ничего плохого.

Том не стал спорить. Какой смысл?

– И что мне делать? – спросила Кристина, тихим робким голосом. – Кто позаботится обо мне?

– Живи с нами, сколько хочешь.

– У меня нет денег.

– Об этом не волнуйся.

Казалось, сейчас не самое подходящее время сообщать ей о том, что у него самого денег тоже нет. Они с Максом и Льюисом, по сути, были волонтерами, трудились на благо движения «Исцеляющие объятия» за жилье, питание и ничтожное вознаграждение. Те деньги, что он имел в кармане, были из конверта, который вручила ему Кристина по прибытии. Двести долларов двадцатками. Самая большая сумма, что он держал в руках за последнее время.

– А если вернуться к родителям? – спросил Том. – Такую возможность ты не рассматривала?

– К родителям? – Его предложение, казалось, ее позабавило. – Не могу я вернуться к родителям. В моем нынешнем положении это исключено.

– В каком положении?

Кристина опустила подбородок, рассматривая вырез своей желтой футболки, словно выискивала на ней грязное пятно. Плечи у нее были узкие, а грудь очень маленькая, почти не выделялась.

– Тебе разве не сказали? – Она провела рукой по плоскому животу, разглаживая складки на футболке.

– Что?

Когда Кристина подняла голову, глаза ее сияли.

– Что у меня будет ребенок, – ответила она. Голос ее полнился гордостью и неким мечтательным изумлением. – Я – Избранница.