Читать книгу Хор больных детей. Скорбь ноября - Том Пиккирилли - Страница 7

Хор больных детей
Шестая глава

Оглавление

Я ПРОВОЖУ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ в святом ордене Летающих Валенд, катаясь на осле и выпекая хлеб. Аббат Эрл жаждет поговорить со мной, но еще нет шести часов, и мы соблюдаем обет молчания.

Искатели всех сортов бродят по округе в поисках Бога, себя, своих несбыточных мечтаний и грехов. Им, похоже, нравится хлеб, что наполняет меня определенной гордостью. Хитрость заключается в том, чтобы перед отправкой в печь замешивать тесто не меньше двадцати минут, пока запястья не начнут болеть. И изюм, кладите побольше изюма.

Каждый день сюда приезжают новые пилигримы, новообращенные, алкоголики и психи. Одни язвительны и раздражены, другие движимы собственными страхами и невыразимыми потребностями. Они носят капюшоны, надеясь скрыть свои непреодолимые желания под бесформенной одеждой, но такого почти никогда не случается. Они идут по канату над бездной собственных душ, глядя вниз, в глубину, и шаг за шагом переходят на другую сторону. Иногда научаются чему-то за время пребывания в ордене, но не всегда, и обычно им открывается не то, чего они ждали.

У каждого есть свой метод – бегать голым в лесу или повторять одну и ту же молитву две тысячи раз, стуча перед собой в гонг. Или выть с крыши аббатства, или отрезать головы цыплятам и рисовать на земле кровавые символы, которые выглядят скорее детскими, чем сатанинскими. Кающиеся хлещут себя по спинам кожаной плеткой-девятихвосткой, к которой привязаны острые глиняные обломки. Они так сдирают с себя кожу, что, наверное, со временем покроются шерстью. Медитация у некоторых выглядит как убийство.

В шесть часов аббат Эрл меня находит. У него сохранилась мощная мускулатура тех времен, когда он водил бульдозер и осушал болото. В своем бумажнике я храню доллар, который он заплатил мне за старый госпиталь, время от времени вынимаю его и думаю о том, как единственная упаковка бинтов в заброшенном здании спасла Эрлу жизнь. И оглядываюсь по сторонам в поисках того, что при необходимости могло бы спасти мою жизнь – изюм, который я добавляю в хлеб, чертополох в моей мантии или вон та куча ослиного говна. Может, все это – часть божественного плана.

– Мне нужно поговорить с тобой, Томас, – начинает он.

– Я слушаю.

– Не знаю, насколько это важно, но чувствую, нужно обсудить это с тобой. Речь идет о сестре Лукреции.

– Лукреции Муртин.

Это одноглазая женщина, которая делила с ним постель несколько лет, когда он тонул в текиле после того, как проект отца по расчистке чащобы и открытию торговых центров закончился полным провалом. Когда он обрел веру, Лукреция тоже ее обрела и стала сестрой в ордене, невестой Летающих Валенд. Я видел ее в монастыре; она обычно ухаживает за садом и держится особняком.

– Что с ней?

– Ты знаешь, что мы с ней когда-то были близки. Пока не вступили в орден. Тогда…

– Тебе нечего стыдиться.

– Так я и не стыжусь. Но правда, что в последнее время она стала… скрытной. Малоразговорчивой. Она отказывается говорить, что ее беспокоит. Боюсь, эти проблемы могут заставить ее покинуть нас.

– Это ее право.

Он машет рукой.

– Конечно, и в обычном случае я пожелал бы ей всего хорошего, если бы это было ее решение. Мы все следуем своими путями, куда бы они нас не вели. Я никогда не посмел бы ей мешать, если бы она выбрала это сознательно, а не потому, что вынуждена так поступить.

– Вынуждена?

– На нее давит что-то или кто-то.

– Ты думаешь, один из монахов или приезжих ее побеспокоил? Угрожал?

– Не совсем, – говорит он. – Но, возможно, она все равно чувствует угрозу. Она непростая женщина, которой в жизни пришлось многое вынести.

– Почему ты мне об этом говоришь?

Вертикальные шрамы на его запястье ярко выделяются в предзакатном солнце, когда он подпирает руками подбородок. Он кивает, обдумывая, что хочет сказать, прежде чем поделиться со мной.

– У нее… есть тайна.

Мне хочется сказать «больше нет», но я удерживаюсь.

– Понятно.

Он нервно постукивает зубами, глаза начинают бегать. По шее от того места, где колючка проткнула кожу, стекает кровь.

– Я подслушал ее молитвы. Она повторяет одно имя.

– Мое?

– Нет. Твоего брата. Себастьяна.

От звучания его имени у меня начинает болеть бок. Отметины зубов Себастьяна еще на мне, там, где когда-то было лицо. Шрамы от укусов больше не красные. Они окрасились в темно-серый цвет. Зубной врач мог бы снять слепок и сделать хороший протез.

– Что-то определенное?

– Нет, но я должен признать, это сильно меня беспокоит.

– Меня тоже.

Мы стоим под темнеющим небом, смотрим друг на друга и никуда не торопимся. Не знаю, каких действий он ждет от меня, но я рад, что он пришел. Некоторое время, стараясь сильно не зацикливаться, я раздумываю, почему Лукреция Муртин могла упомянуть имя моего брата. Потом иду прочь.

– Куда ты? – спрашивает аббат Эрл.

– Покататься на осле.


СЕСТРА ЛУКРЕЦИЯ МУРТИН носит белую повязку на глазу, которая отражает лунный свет к ее ногам.

Она не то чтобы танцует, но сильно раскачивается, когда двигается по полу пустой палаты для новорожденных. Изображает, как медсестра проверяет недоношенных младенцев в инкубаторах. Это точно выверенные движения: включение мониторов, внимательный осмотр трубок и проверка давления кислорода. Здесь требуются тонкие настройки.

Она нагибается над несуществующими детскими кроватками, воркует и поднимает новорожденных, которых там нет – не то фантомы, не то воспоминания. Она сидит в кресле-качалке и раскачивает спящих младенцев, тщательно осматривая их крошечные варежки и шерстяные шапочки. Здесь нет кресла-качалки, и я поражен тем, как точно она изображает движения в такой невероятной позе, покачиваясь взад-вперед на сиденье, которого под ней нет. Ее ноги и ягодицы, должно быть, работают на пределе своих возможностей.

Она идет по коридору и передает новорожденных их призрачным матерям в родильном отделении. С каждой присаживается поговорить, обсудить прекрасных младенцев, их яркое и открытое будущее. Я почти слышу, как матери всхлипывают от радости и целуют крошечные лобики своих деток, у которых еще не открылись глазки.

Сестра Лукреция благодарит святое имя Летающего Валенды и идет по натянутому канату собственной совести. Как и все мы. Она любуется в окно на звезды и передвигает повязку на здоровый глаз.

Лунный свет заполняет ее пустую глазницу, доходя до самых глубин.

Зубы ее блестят в ночи, и она слепо поворачивается ко мне лицом, широко раскинув руки.


КАПЛИ ПОТА ПАДАЮТ на кухонный пол. Доди и Сара, две женщины в доме, не доев десерт, смотрят друг на друга как старые враги. Они на кухне, на равном расстоянии от ящика с ножами. Полем битвы это место стало задолго до их появления в доме, призраки в стенах и буфетах доказывают: война – лишь вопрос времени.

Родители Сары прислали ей множество писем, умоляют вернуться домой, снова учиться в институте кинематографии. Они предлагают оплатить университет, новую квартиру с видом на Центральный парк, хорошего психотерапевта – в общем, все, что ей может понадобиться. По телефонным счетам мне видно, что она часто им звонит, но беседы обычно продолжаются не более пяти минут. В последнее время родители понимают Сару не лучше, чем она сама.

Фред тоже присылал письма, написанные на желтых бланках, которые принадлежат колледжу. Почерк у него очень размашистый, поэтому он пишет через строчку. На реабилитации он чувствует себя хорошо, ничего не принимал уже девятнадцать дней и готовит документальный фильм о наркотической зависимости.

Вместе с ним реабилитацию проходят два известных рэпера, второразрядная актриса из популярного психологического детективного сериала, внук того самого парня, который изобрел картофельные оладьи «тейтер тотс», и гонщик NASCAR, в своей последней гонке пробивший ограду и смявший три трибуны фанатов. После полной детоксикации парню предъявят обвинение в непредумышленном убийстве, и он очень хочет поговорить о своих проблемах.

У Фреда уже есть шесть видеозаписей с откровениями гонщика. Рука у него более-менее зажила, хотя и беспокоит в дождливые дни. Он надеется, что Сара хорошо ужилась с умственно отсталыми обитателями особняка. И все еще хочет остаться с ней друзьями, как-нибудь попить кофе, может, обсудить старые проекты.

Насколько мне известно, Сара ему не ответила.

Доди хмурится и щелкает пальцами как кастаньетами. Славный ритм сальсы почти заставляет мою ногу стучать в такт. Они с Сарой смотрят друг на друга будто смертельные враги. Они спали в одной кровати, но, когда дело касается братьев, места на всех не хватает. Напряжение растет уже несколько недель и вот-вот достигнет верхней точки.

Это не просто собственническое чувство. Это отчаяние. Это голодная жажда того, что может принести будущее – любви, признания, богатства, поэзии, а может, и само́й судьбы округа Поттс. Доди еще выполняет приказ матери следить за мной. Я все жду, что она уедет, но Доди остается, и ночь за ночью выполняет функции компаньонши для моих братьев.

Джонас отвергает авансы Доди. Он больше не позволяет ей обмывать его губкой, кормить или помогать чистить зубы. Ему помогает Сара, когда ей удается обойти защитные приемы Доди. Из-за него все три рта моих братьев уже три месяца безостановочно заняты воспеванием Сары. В его сонетах ударение падает не на то место, зато смысл передан прекрасно. Столетие назад его таланты оценили бы по достоинству.

Его руки – а он в нашем семействе обладает самыми нежными руками – способны дотрагиваться до нее точно так, как надо, касаясь плоти легонько, словно опавший лист. Это возбуждает настоящую страсть. Сара еще не присоединилась к ним в постели. Она улетает в облака, потом замедляется и чего-то ждет.

Происходящее напоминает структуру развития классической трагедии. Доди спит то со мной, то с моими братьями, то в одиночестве в других спальнях. По всем комнатам прочерчены незримые линии, которые нельзя пересекать: маркеры мест, куда нельзя входить или которые нельзя покидать. Сара часто сидит на полу, прислонив голову к изножью кровати. Хороший психолог сто́ит чертовски дорого, но, вероятно, он сумел бы помочь.

Она мурлычет, а Доди рычит. Джонас шепчет, а Себастьян плюется от злобы. Коул ищет только любви, его голос полон ей, а Сара и Доди, наверное, любят его, но и люто ненавидят.

От дыхания Доди еще пахнет бурбоном и шоколадом, хотя я несколько недель не покупал бурбон. Она говорит:

– Янки пора собраться и уйти.

– Почему? – спрашиваю я.

– Ты уже знаешь почему. Рулить гнездом может только одна женщина, и эта женщина – я. Я выполняю свой долг и ни при каком раскладе не буду уклоняться от своих обязанностей.

Сара уже забывает об изысканных манерах еврейской американской принцессы, а потому говорит:

– Ты не знаешь ничего об этом месте, маленькая болотная потаскушка.

– Закрой пасть!

– Ты здесь лишь потому, что тебя продала собственная мать и тебе некуда деваться. Вот правда, и это не причина оставаться здесь. Я принадлежу этому месту, потому что хочу остаться.

– Хочешь? – спрашиваю я.

– Да.

– Почему?

Сара не отвечает.

Это мой дом, мое обжитое пространство и моя семья, но ничто из происходящего меня по-настоящему не волнует – они все это знают. Себастьян жаждет кровопролития. Со своей кровати наверху он призывает девушек вступить в драку, чтобы опять установить иерархию. В голосе слышится такое ожесточение, что от страха стая ворон взлетает с дерева на заднем дворе.


Коул старается всех успокоить и сказать что-то утешительное, но Доди делает несколько шагов по направлению к ящику с ножами. Джонас декламирует свои стихи, тоже пытаясь призвать к спокойствию. «Ты выходишь из покаяния, и волосы струятся, передавая оттенки чувств, я слышу ритм твоего дыхания и размышляю о наших безумствах – ты рыдаешь, я плачу, и в разгар наших крестовых походов мы летим все тише и в конце концов засыпаем».

Саре нравится слушать эти слова: чувствительность Коула ее разгорячает. Теперь мне видно, что размытая татуировка на ее бедре – маски Комедии и Трагедии. Она носит блузку застегнутой только на верхние пуговицы, точь-в-точь как Доди, но на Саре при этом ювелирные драгоценности, хороший макияж и нижнее белье от Кристиана Диора. Бледный шрам вокруг проколотого пупка сильно выделяется на фоне загоревшей кожи.

Я тихонько пододвигаюсь поближе, надеясь, что никто не полезет под шкаф за ножом для рубки мяса. Оконные рамы звякают, Доди начинает слегка улыбаться. Она явно готовится к прыжку. Сара все еще выглядит немного потерянной без кокаина, Фреда и ее фильма, но ей всегда нравились развлечения, и все мы – одно большое развлечение для нее.

Три глотки теперь вопят голосом Себастьяна. Он бредит от ярости, которую лишь подчеркивают стансы, посвященные любовной тоске и восторгу. Каждая треть этого огромного мозга желает одного – наконец отделиться.

Джонас продолжает воспевать свою возлюбленную. Сара и Доди кружат друг вокруг друга. Я становлюсь между ними.

Братья дышат несвежим дыханием друг друга. Они корчатся там, в темноте, пока мы корчимся здесь, на свету.


МЭГГИ НА ДРУГОЙ стороне реки сидит в высокой траве с венком из орхидей на голове. Это рядом с тем местом, где Драбс поженил нас, перед тем как на него напали языки. Я отчетливо помню, как даже в девять лет мое сердце забилось в груди и как больно было смотреть в ее прекрасное лицо. Некоторые уроки мы выучили слишком рано для нашего собственного блага.

Даже дети не должны играть в такие игры перед лицом Господа. Мэгги тогда продолжала улыбаться и смотреть на меня точно как сейчас. Наши руки переплелись с полевыми цветами – причудливая конструкция, которая Драбсу не нравилась, но Мэгги на ней настояла.

Библия лежала на берегу, где Драбс ее уронил перед тем, как исчезнуть из поля зрения. Вода набегала на берег, искрясь в солнечном свете, и Мэгги подошла ближе. Богу было что сказать нам, и она, словно прислушиваясь, подняла голову. Я провел пальцами по веснушкам на ее шее, и на загорелой коже остались белые отпечатки. Страницы Библии перелистывал ветер, словно кто-то невидимый искал определенный отрывок и никак не мог найти.

Страницы вдруг остановили кружение, на пару секунд оставались открытыми на одном месте, а потом опять зашелестели.

Я не поцеловал ее, потому что не знал, как целоваться. Никогда не играл в доктора. Начал говорить ей, что точно не знаю, что делать дальше, и тут она вонзила горячий язык в мой рот, едва не достав до глотки.

Она выпала на мою долю тогда, под палящим солнцем, пока Драбс кричал откуда-то с далеких илистых берегов.

Теперь я стою и смотрю на нее, а плывущие по небу облака отбрасывают тень на ее ноги. Она смотрит на меня неотрывно, и в ее взгляде – мольба. Она хочет, чтобы я перешел по воде на ее сторону. Глубина здесь не выше чем по бедро, а идти всего десять метров.

Если Драбс был одним из факелоносцев, преследовавших Бетти Линн по полям табака, то ничего удивительного, если Мэгги тоже была среди них. Я ищу в ее глазах обиду и ревность, но не нахожу ни того ни другого.

У орхидеи в ее волосах лазурные лепестки, черные на концах. Мэгги вытаскивает цветок и бросает в воду, где он кружится и медленно плывет по течению. Она сидит, уперев локти в колени и уткнув подбородок в руки.

Мой отец когда-то сделал сотни ее фотографий, в такой позе и во многих других – когда она собирала яблоки, купалась, качалась на старой покрышке, каталась на пони, смутно вырисовывалась под ивами. Наверное, он знал, что Мэгги, как и он сам, с каждым днем все больше превращалась в призрак.


Я ПОРАЖЕН, ВСТРЕТИВ Лотти Мэй, девушку-колдунью, у Лидбеттера, со стаканом водочного коктейля. На ней черная кожаная юбка, блузка угольного цвета и маленькие белые кружевные перчатки, какие были популярны в танцевальных клубах двадцать лет назад. Она очаровательна, но выглядит потерявшейся во времени и пространстве, как ребенок, который нарядился на воображаемое чаепитие.

Мало того, что она несовершеннолетняя, но я бы не подумал, что бармен может сделать буравчик с водкой и лаймом даже ради спасения души. Она держит стакан на просвет, поворачивая его то так, то эдак, чтобы цветные лучи прошли сквозь густую жидкость. Лотти сидит в одиночестве в одном конце бара, при этом около двадцати парней собрались на другом конце. Она их пугает. На ней порча Вельмы Кутс и Старухи.

Я разглядываю Лотти Мэй. Звериные головы тоже ее разглядывают. Парни спокойно пьют свое пиво, время от времени бросая на нее подозрительные взгляды. Когда она смотрит по сторонам, ребята отворачиваются.

Встаю, сажусь рядом с ней и заказываю еще два водочных коктейля. Несколько лет не пил ничего подобного и не могу припомнить, нравились ли они мне. Бармен берет мой полтинник, держась на расстоянии вытянутой руки, и ведет себя так, словно банкнота может его укусить. Резко складывает бумажку и кладет сдачу так близко к своей стороне стойки, что бо́льшая ее часть падает к его ногам.

Теперь ему придется наклониться за сдачей, и мы с Лотти Мэй окажемся вне поля его зрения. Он представляет себе, что сейчас я дотянусь, схвачу его за горло и выколю глаза. От одной мысли об этом бармен начинает хватать воздух. Он отходит, выгребает деньги из кассы и кладет передо мной. Меня так смешат его ужас и неуклюжие телодвижения, что я оставляю ему всю сдачу в качестве чаевых, но он уже переместился на другой конец стойки к остальным.

Делаю глоток и чуть не давлюсь. Лотти Мэй хихикает, хотя до сих пор даже не смотрела на меня. Интересно, какова ее миссия на сегодняшний вечер и являюсь ли я ее частью?

Ее короткие черные волосы уложены перьями. Последний раз, когда я ее видел, шел ураган из душ, и мы оба промокли насквозь. Теперь, без драматизма ударов молний и трагизма песнопений ведьм, мы можем встретить поворот колеса судьбы.

Она опять смеется невпопад, и я внезапно осознаю, что девушка пьяна до бесчувствия.

– Лотти Мэй?

– Ты спрашивал меня, на чё я готова. Вот чё ты меня спрашивал.

Она так невнятно выговаривает слова, что они сливаются. Все, что в ней было, она выдыхает за раз. Похоже, там скопилось много.

– Ну так вот, ответ, что ты ждал. Я щас на всё готова.

– Забудем.

Она трясется как от смеха, плечи вздрагивают, но смешков не слышно.

– Значит, не можешь.

– Думаю, ты можешь.

– Нет-нет, так оно неправильно, послушай, ты слушай…

– Ты не была на фабрике.

Она вдруг резко клонится вбок, на мгновение выпрямляется, а потом опять обмякает. Я придерживаю ее рукой за талию, чтобы девушка не свалилась. Лотти Мэй расслабляется и опирается на меня, пару раз моргнув в попытке разглядеть происходящее через сигаретный дым.

– Я свалила с твоей дурацкой фабрики. Я тебе не принадлежу и делаю, что хочу. И не говори мне больше об этом.

– Обещаю, не буду.

– Тогда ладно.

Отставляю стакан с буравчиком в сторону, но бармен не подходит, чтобы предложить мне что-то еще. Мужчины говорят приглушенными голосами, играя в дартс и стараясь не упускать нас из виду. Они постоянно промахиваются, и от тяжелого стука дротиков, попадающих в дерево, Лотти Мэй, которая уже готова упасть, вздрагивает и выпрямляется.

– Где ты сейчас работаешь? – спрашиваю я.

Ей требуется какое-то время, чтобы осознать вопрос.

– «Файв-энд-Дим Дувера». Закажи мне еще. Хочу еще, прежде чем пойдем.

– Ты слишком много выпила.

– Неа.

– Тебе сейчас станет плохо.

– Не.

Она отстраняется и смотрит на меня так, будто видит впервые. У нее в груди нарастает стон и тут же замирает, словно она потеряла дыхание. Мне нравится чувствовать под своей рукой вес хрупкого тела, и я нежно придерживаю ее за спину. Она пытается ткнуть меня в грудь пальцем, но промахивается на шесть дюймов.

– Думаешь, я испугалась.

– Нет.

– Не, точно думаешь. Воображаешь о себе много. Расселся тут, словно ты – император округа Поттс. Ну, я тебя не боюсь. И мне не страшно этим заняться, если ты об этом думаешь. Я много раз этим занималась. Так что давай, пойдем.

– Куда?

Этот вопрос ее сильно озадачивает. Водочное послевкусие начинает ощущаться, и она кривится, проводя языком по зубам.

– Не знаю. Придумаю что-нибудь. Не хочу идти к тебе домой. Или, погоди, твой пикап. Слышала, у тебя есть пикап. Есть же у тебя пикап?

– Да.

Ее лицо озаряет триумф. Она выглядит как маленькая девочка, которая только что развернула свой желанный подарок на Рождество. Моему эго это польстило бы, если бы не заставляло чувствовать себя дебилом.

– А, так правда, пойдем туда.

– Нет.

– Но я в боевой готовности.

Она делает еще один глоток, держа стакан мертвой хваткой.

– Ты хотел знать и теперь знаешь.

– Да, теперь я знаю.

– Я готова.

Она опять чуть не сползает со стула, но я удерживаю ее на месте.

– Нет, Лотти Мэй, ты не готова.

– Говорю, что да. Ты что, меня не хочешь?

– Я…

Губы у нее кривятся, и она сдавленно хихикает. Этот резкий звук кажется еще более отталкивающим из-за того, что она вот-вот заплачет.

– Я знаю, ты меня хочешь.

– Мне нравятся перчатки, – говорю я ей. – Так приятно трогать.

– Ты что, смеешься надо мной, сукин сын?

– Нет.

– Давай уже делом займемся.

Лотти Мэй старается выпрямиться и поднять голову, но больше не в состоянии сосредоточиться. От стука дротиков о стену она дергается как от удара ножа. Ей удается ускользнуть от моей руки, и я знаю – она сейчас упадет со стула, и ее стошнит. Подхватываю ее, когда она клонится назад, все еще крепко сжимая в руке стакан. Водка проливается на колени, она вздрагивает и тихонько мычит – не то вздох, не то младенческое выражение недовольства.

Мы еле успеваем вовремя добраться до парковки.

Ее начинает тошнить на середине тропинки из гравия, как раз там, где торчит пара байкеров. Потираю ее шею и говорю что-то успокаивающее, как я делал, когда моя мать впервые начала погуливать по вечерам и пить, пряча бутылки по всему дому.

Не знаю, что за хрень она ела на ужин, но из нее выходит что-то сырое и кровавое на вид. Ведьмы, наверное, прочитали бы знаки в пятнах желчи, но мне тут ничего не разобрать. Она хочет вытереть рот тыльной стороной ладони, но вовремя вспоминает про перчатки. Ей не хочется их пачкать, она поднимает руки и машет пальцами. Теперь она стонет и всхлипывает.

Я хватаю Лотти Мэй за плечи и тащу к кустам, где ее продолжает рвать.

Кто-то тяжело хлопает меня по спине ладонью.

Байкер выше меня на полголовы и намного крупнее. Он не качок, но явно в свое время потаскал тяжести. На нем тяжелые мотоциклетные бутсы, выцветшая красная майка и протертые на щиколотках черные джинсы. За пряжкой на поясе спрятан небольшой нож, похожий на открывашку для пивных банок. На мускулистых руках повсюду тюремные татуировки невысокого качества, которые напоминают мне маски Комедии и Трагедии на бедре Сары.

На одном из бицепсов написано ДАРР – то ли ошибка, то ли сокращение, то ли его имя. Голова у него бритая, оставлено лишь три тонких полоски волос – две по бокам и одна в середине.

Другой байкер – невысокий и худой, но крепко сбитый – любуется рвотой Лотти Мэй. Он опускается перед лужей на колени и поджимает губы.

– Собираетесь ли вы заняться чем-то непристойным? – интересуется Дарр.

– Не в данный момент, – отвечаю я.

– Она несовершеннолетняя.

– Да.

– И я думаю, ей следует ехать с нами.

Тут я останавливаюсь и начинаю смотреть на него немного иначе.

– Почему это?

– Молодая девушка может сильно пострадать в подобных обстоятельствах, тем более в таком месте.

Готов с ним согласиться.

– Вы правы, но, если не считать расстройства желудка и утреннего похмелья, с ней все будет в порядке.

– Тогда я отвезу ее домой.

Оценивающе смотрю на Дарра. Странно, что он не пробовал заговорить напрямую с Лотти Мэй, если знает ее. Да, ее тошнит, но все же мог бы попытаться.

Он ведет себя как защитник невинности, рыцарь без страха и упрека. Может, позерство, а может, он надеется сам воспользоваться пьяной красоткой без особой мороки.

Но все равно не очень складывается. По моим представлениям, байкеры не склонны к монастырской жизни. Им не присущи затхлая вера, теологические изыскания или усталость от мира. Но нет сомнений, что у них есть свои задачи. Я гляжу на того, кто пониже и до сих пор занят разглядыванием рвотных масс.

Дарр скрещивает руки на широкой груди и делает глубокий вдох, отчего кажется еще больше.

– Я отвечаю за нее, – говорю я. – Должен убедиться, что она доберется до дома в безопасности.

– У меня есть некоторые сомнения, – говорит он.

Нам обоим не терпится прекратить разговор и наконец заняться делом.

– Приятно иметь дело с человеком, который ясно выражает свои мысли. Спасибо за разговор. Хорошего вечера.

Снова поворачиваюсь к нему спиной. Если он собирается перейти к действиям, сейчас самое время.

Как по команде, его массивный кулак опускается на уровень колен, целясь мне прямо по почкам. Я дергаюсь вперед, разворачиваюсь, а он при ударе так подается вперед, что едва не падает. Он сильный, но неуклюжий, и мне не избавиться от ощущения, что все происходящее срежиссировано по причине, которой я не могу понять.

– Ладно, – говорю я, – давай посмотрим, кто кого.

Он делает резкий удар левой, от которого я ускользаю, но он уже бьет правой, попадая мне в челюсть – туда, где как раз проходит нервный пучок. По всему лицу вспышка дикой боли, а перед глазами появляются огненные пятна. Я отклоняюсь, и он опять наносит удар левой, задевая висок.

Опускаюсь ниже, и он думает, что я пытаюсь схватить его за яйца. Прикрывает пах руками, и тут я выдергиваю ножик у него из-за пояса и подношу к его лбу. Прямо у линии волос делаю маленький надрез, и кровь немедленно начинает заливать лоб и глаза.

Подходит второй байкер и говорит:

– Я брат Лотти Мэй.

Я ему верю. Он проходит мимо меня, не говоря ни слова, нежно обнимает ее за талию и поднимает.

Она всхлипывает и икает.

– Клэй, я все испортила. Я была готова. Он меня не хотел. Я пыталась. Прости.

– Тебе надо держаться подальше от этих сумасшедших старух и их дел, Лотти Мэй.

– Это и наши дела.

– Больше нет.

Он усаживает сестру на свой Харлей, где она бессильно наваливается ему на спину. Через несколько секунд их уже нет. У Дарра продолжает течь кровь, он трясется, рычит и слепо кидается на меня. Я беру его за запястье и веду внутрь, где рядом с телефоном есть аптечка. Накладываю на него лейкопластырь и отправляюсь домой, все еще чувствуя проклятый водочный привкус буравчика.


ВЕЛЬМА КУТС С ХМУРЫМ видом сидит на пне сикомора, рядом со своей хибарой. У ее ног прыгают одноглазые тритоны и шебуршат бескрылые летучие мыши. В кулаке она крепко сжимает изогнутый нож. Даже отсюда слышно, как булькает черная жидкость в ее медном котле.

– Ты пришел, чтобы все исправить? – спрашивает она.

– Зависит от того, нужны ли тебе по-прежнему взносы в семенной фонд.

– Не смешно, детка. Так магия сработает лучше всего.

– Если верить твоим словам. Но буря закончилась.

– Это ты так думаешь, – насмешливо говорит она, издавая пофыркивающие звуки, похожие на сдерживаемый смех. – Но если бы ты впрямь верил в то, что все кончилось, ты бы сюда снова не пришел. Мертвецы не успокоились, они собираются причинить много несчастий. Зло не спит.

– Конечно.

– Ладно, ты все-таки не так уж глуп.

– Не так уж, – соглашаюсь я.

– Приходят призраки. Они уже в воздухе. Их невозможно остановить не принеся даров.

Мы еще какое-то время наслаждаемся хорошей вечерней погодой. Я выкуриваю пару сигарет и разглядываю звезды, проступающие на багровеющем небе со стороны востока. Наконец она встает и приглашает меня в дом, где усаживает на шаткий стул со спинкой из перекладин. В очаге нет огня – только раскаленные угли, на которых кипит ее зелье.

Она предлагает мне стакан самогона, и я делаю глоток, падающий мне в глотку подобно неуправляемому поезду.

Следовало бы закашляться, но рвотный рефлекс полностью исчез. Слезы текут у меня по щекам, и Вельма Кутс говорит:

– Сама делала. Мягкий, правда?

– Уф!

– Фе. Я думала, тебе понравится.

Я сто лет не пил самогона и уже чувствую, как начинает трескаться эмаль на зубах. Черная жидкость выплескивается на раскаленные камни, шипит и брызжет. Противный рыбно-мясной запах на момент усиливается, потом слабеет.

Интересно, это то же варево, куда я отлил свою кровь, или новая порция? Может, Доди припасла немного уксуса моих братьев, и мы теперь совсем в новом мире жертвоприношения. Летучие мыши, корчась, пытаются прорваться через порог, а по полу прыгают широколобые сцинки.

Вельма все еще крепко сжимает нож, и я боюсь в любой момент получить удар по шее.

– У тебя в доме черт-те что, – говорит она.

– Как у всех.

– Не до такой степени.

Это правда, и я было начал говорить, что подумываю отослать Доди обратно домой, но решаю этого не делать. Не хочу опять выносить за братьями утки, кормить сердитые слюнявые рты и протирать губкой вонючие сплетшиеся тела. Доди стала необходима в нашем доме, как и рассчитывала Вельма Кутс. Ничего страшного, мы справимся, думаю я, и спрашиваю Вельму:

– Ты видела Драбса Бибблера?

– Бедняга на особом счету у Бога.

– Это я понимаю.

– Он заработал право идти своим путем, если так решил. Не пытайся его искать.

– Он мой друг.

– Ты в этом уверен? – говорит она.

– Да. Может, ему нужна моя помощь.

– Кажись, время для нее давно вышло.

В ее голосе звучит почти осуждающий тон, словно ее злит, что я вообще встал у него на пути. Некоторые люди думают, что мне следовало дать Драбсу вырасти и жениться на Мэгги – девушке, которую он любил больше всего на свете. Я могу это понять.

– Расскажи мне о карнавале, – прошу я.

Впервые за все время Вельма Кутс не желает встречаться со мной глазами. Что-то очень похожее на тревогу мелькает на ее лице. Она чешет кончик носа и проводит языком по немногим оставшимся зубам. Я возвращаю ей кувшин с самогонкой, и она делает глоток, который мог бы уложить семерых мужчин. Похоже, мы сейчас добрались до чего-то.

– Не надо вести такие разговоры в моем доме.

– Мне нужно знать. Это последнее, что сказал Драбс, прежде чем исчезнуть. Я обещал его отцу, что найду его, но не преуспел. Похоже, он прячется от меня.

– И почему так, как думаешь? На стороне этого парня добрый Господь, так что он, конечно, совсем тебя не боится. И ты не боишься ни его, ни какой-то бури. И чтой-то мне кажется, за других ты тоже не боишься.

– Может, тут что-то связанное с моими родителями.

– Ну, это только может быть.

Она ставит кувшин к ногам, и я замечаю повязку у нее на руке: Вельма Кутс срезала кончик второго мизинца.

– Господи, хватит творить с собой такое!

– Кому-то нужно было принести жертву, которую ты приносить не захотел.

Я безуспешно пытаюсь сдержать вздох. Встаю и подхожу к огню. Отблески тлеющих углей бегают по потолку.

– Ты ведешь себя так, словно мне нужно загладить вину.

– Это правда. За тобой должок.

– Кому и за что? – спрашиваю я.

– Тебя же на самом деле не волнует. Ты здесь не из-за меня, и не из-за города, и не из-за Драбса Бибблера. Я знаю, что у тебя на уме, Томас. Теперь слушай внимательно. Ты оставишь эту девушку в покое.

Вкус самогона пробуждает во мне невыносимую жажду. Я хватаю кувшин и делаю еще один глоток, и сейчас он ложится как надо.

– Ты втянула ее в это. Ты привела ее в мой дом.

– Она пришла, чтобы помочь, и она помогла.

– Ты ее использовала и продолжаешь использовать. Хватить подсылать ко мне девушек-подростков.

– Так что она сделала, а? Что сделала моя Доди? Проклятая Иезавель обманула такого невинного мальчика, как ты?

– Вельма…

– Они знают свой долг перед Кингдом Кам и его населением. Это ты уклоняешься от своей ноши.

– На карнавале будет чокнутый.

– Как обычно.

– Он хочет говорить со мной.

– Да, не сомневаюсь. Знаки на это указывают.

Из-под пола раздается стук. Может, это падают гниющие доски, а может, убитые причиняют несчастья.

– Кто он, этот поедатель змей, и что он хочет сказать?

В ее маслянистых глазах мелькает отблеск жалости.

– Ты сам это вскоре узнаешь.

Хор больных детей. Скорбь ноября

Подняться наверх