Читать книгу Сага о Щупсах - Том Шарп - Страница 5

Детство Эсмонда Ушли было довольно несчастным. В основном – из-за имени.

Конечно, его вины и даже вины отца в том, что он носил фамилию Ушли, не было, хотя в минуту душевной скорби Эсмонд желал, чтобы мистер Ушли остался холостяком. Или, раз уж ему так приспичило жениться, что со всей очевидностью – факт, он, как минимум, склонился к воздержанию или, коль скоро ему это, по всей видимости, не удалось, хотя бы предпринимал меры предосторожности, чтобы жена его не забеременела. Нет, Эсмонд не винил отца. Миссис Ушли – не из тех женщин, которым откажешь в праве материнства. Крупная и безнадежно жизнерадостная, с неутолимыми аппетитами к наислащавейшей и наимерзейшей романтической прозе, эта женщина имела равно неутолимую страсть к любви. Иными словами, она жила в том мире, где мужчины – разумеется, джентльмены – предлагали руку и сердце на скалах над обрывом при полной луне и под музыку волн, бьющихся о камни, а предложения эти принимались со смесью восторга и скромности, после чего сии мужчины пластали своих застенчивых невест по своим мужественным грудям.

Следует отметить, что мистер Ушли поступил не вполне так. Начать с того, что он не был чрезмерно мужественным мужчиной и, служа управляющим в Кройдонском банке, сделал все для усмирения даже тех жалких позывов к страсти, какая пылала, а вернее сказать, коптила в крови Ушли. Тем не менее миссис Ушли, в то время – Вера Понтсон, стареющая двадцативосьмилетка, уговорила его сделать ей предложение. Того хуже – Вера настояла на скальном ритуале, о котором столько раз читала, и пара отправилась на Бичи-Хед в разгар полнолуния, облаченная в вечерние наряды, максимально приближенные к атласным лифам и бархатным панталонам, о которых столько было говорено в книгах, обожаемых будущей миссис Ушли. Остальным деталям также надлежало соответствовать свиданию, как Вера это назвала, и исполнить ее самые необузданные мечты. Только детали эти не соответствовали. Луна, может, и полнилась где-то в небесах, но являлась лишь урывками, прикрытая плотными низкими облаками. Вера Понтсон отказалась разочаровываться. В ее представлении облака неслись по небу, а ветер на вершине скалы в пятистах футах над, по всей вероятности, взволнованным морем неистовствовал весьма убедительно. В густом мраке оказалось затруднительно различить, взволновано море или нет, но по правде сказать, даже если бы светила полная луна, мистер Ушли, от природы и по профилю занятости человек чрезвычайно осторожный, не имел бы желания в сем удостовериться. Он также страдал боязнью высоты. Такова была мера его любви к Вере, а если точнее, его отчаянное желание обрести домашний уют, которым, со всей очевидностью, упивались его женатые друзья и который Верин невинный романтизм явно обещал, что он позволил себе оказаться в непосредственной близости от отвесных выходов скальных пород. Лишь по дороге к Бичи-Хед вспомнил он, сколько людей бросилось вниз с этой скалы, и осознал чудовищную реальность высоты обрыва, упав с коего выжить невозможно, – и ужас его учетверился.

Именно этот ужас, а не подлинная страсть подтолкнул мистера Ушли сделать Вере предложение с поразительной скоростью, а затем и прижать ее к ополоумевшему сердцу. Также в этом помог внезапный порыв ветра, который практически сдул его с ног. С будущей невестой на руках – очень тяжелой будущей невестой – ему стало гораздо безопаснее; и тут, словно радуясь этому новому союзу, пару сквозь прореху в облаках озарила луна, полная и сверкающая – как раз такая, какую хотела Вера.

– О, дорогой мой, как я ждала этого мига, – восторженно промурлыкала невеста.

Видимо, те же чувства обуревали и двух полицейских. Предупрежденные проезжавшим мимо автомобилистом, заметившим машину и позвонившим в участок с докладом о еще одной парочке психов, пожелавших, очевидно, покончить с собой, стражи порядка со всей осторожностью подкрались к любовникам.

– Спокойно, все будет хорошо, – проговорил один. Свет их фонариков добавил сцене ослепительности.

Будет ли? Хорэс Ушли отказался подчиняться и идентифицировать себя как банковского служащего, проживающего на Селхёрст-роуд, 143, что в Кройдоне, равно как и принимать обвинения в том, что он собирался лишить себя жизни или, как довольно бестактно сформулировал сержант, «легко отделаться».

Позднее Хорэс Ушли склонен был заключить, что в этом выражении имелся некоторый провидческий смысл, но в тот момент его больше волновали возможные последствия для его профессиональной карьеры: вдруг кто-нибудь узнает, что он, опять же по словам полицейского сержанта, «склонен кататься разодетым к Бичи-Хед при полной луне и делать предложения непонятным женщинам», – примерно так Вера объяснила, чем именно они были тут заняты. Мистер Ушли предпочел бы, чтобы Вера не вякала, но предпочтение это, как показала вся их супружеская жизнь, никогда не бывало учтено; вот и сейчас Вера восприняла обозначение ее как «непонятной женщины» настолько оскорбительным, что сержант сам сильно пожалел о сказанном. И тут пошел дождь.

Короче говоря, вот так, неблагоприятно начавшись и продолжившись женитьбой в церкви Св. Агнессы, выбранной по литературной ассоциации (Веру еще в школе глубоко потрясло соответствующее стихотворение[1]), медовым месяцем в Эксмуре (а это – благодаря Лорне Дун[2]), сие супружество увенчалось рождением сына и наследника, названного Эсмондом. И как раз из-за своего имени, а не из-за безобидной фамилии Ушли наследник Хорэса и Веры пережил весьма мучительное детство.

Эсмонда назвали Эсмондом в честь персонажа особенно заразного любовного романа, которым мать Эсмонда была увлечена незадолго до его рождения[3]. В полубессознательном, замутненном лекарствами состоянии после чудовищно тяжких родов, при которых от Хорэса Ушли не было практически никакого проку – его страх крови по силе был примерно равен его страху высоты, – Вера находила утешение, представляя себе воображаемого Эсмонда. Настоящий мужчина в бриджах из лосиной кожи, рубашка расстегнута до талии, являя миру феноменально мужественную грудь, грива чернейших кудрей плещет на ветру пустошей или, чаще, каменистого мыса над широко раскинувшимся морем – примерно таким она видела идеальную ролевую модель для мальчика, ибо раз и навсегда постановила, что он не станет походить на своего боязливого и такого неромантичного отца.

Подверженный со столь ранних лет подобным чудовищным литературным влияниям, Эсмонд Ушли, что не удивительно, с младых ногтей склонен был все делать крадучись. Другие мальчики носились, орали, скакали, резвились и в целом вели себя на мальчишеский манер, а Эсмонд практически от рождения таился по углам – трусливо и меланхолично.

С точки зрения Эсмонда, подобное поведение было совершенно разумным. Носить такое имя уже было достаточным поводом прятаться, а уж видеть повсюду в доме образ Вериного романтического героя и натыкаться на него в любом книжном магазине и газетном киоске – такое даже менее чувствительного юношу убедило бы в том, что ему никогда не удастся оправдать материнских надежд и ожиданий.

А Эсмонд нечувствительным юношей не был. Напротив. Ни один ребенок с такими, как у Эсмонда, ногами и ушами – первые тоненькие, вторые мясистые и торчащие – не может не осознавать, каков он. Не мог он не осознавать и недостатков собственного воспитания, которое применяла к нему мать: ее педагогические методы были столь же слепы и сентиментально старомодны, как и ее читательские привычки.

Сказать, что она носила Эсмонда на руках или что он был зеницей ее ока, – значит не сказать ничего о том пугающем обожании, которому она подвергала бедного мальчика. Стоило сыну попасть в Верино поле зрения, как она обязательно оглашала – громко и во всеуслышание: «Взгляните на это божественное созданье. Его зовут Эсмонд. Он дитя любви, мой драгоценный мальчик, воистину дитя любви». Понятие это она подцепила в романе «Взросление Эсмонда», якобы авторства Роузмери Бидефилд, но на самом деле написанном двенадцатью разными писателями: каждому досталось по главе.

Соображение, что она совершенно неверно поняла смысл этого фразеологизма и регулярно сообщала всему миру, что ее сын родился не в браке, а был – как его отец часто думал, однако ни разу не рискнул сказать – маленьким ублюдком, ни разу не пришло Вере в голову. Эсмонду – тоже. Он был слишком занят: сносил насмешки, улюлюканья и освистывания всех и каждого, кто случался рядом.

Иметь растяпу-мать, которая берет тебя с собой по магазинам и провозглашает перед всем миром, даже если весь мир – всего лишь Кройдон, «вот он, Эсмонд», уже само по себе паршиво, но получить известность как «дитя любви» – все равно что положить на душу утюг, притом – раскаленный. Не то чтобы Эдмонд Ушли располагал душой, а если и располагал, то неприметной, но гурьба нейронов, нервных окончаний, синапсов и ганглий, из которых состояла эта его неприметная душа, была настолько взбудоражена сими беспрестанными объявлениями и мучительными разоблачениями, что по временам Эсмонд желал себе смерти. Или же – своей матери. Разумеется, нормальный, здоровый ребенок мог бы запросто и закономерно сделать что-нибудь для исполнения таких желаний. К сожалению, Эсмонд Ушли не был нормальным, здоровым ребенком. Слишком много в нем было отцовской осторожности и застенчивости. Так что развившаяся в нем тяга прятаться – в надежде, что его не заметят и не вынудят терпеть очередное материнское публичное признание, – неудивительна.

Сходство Эсмонда и Хорэса Ушли тоже оказалось заметным недостатком. Другой отец гордился бы, что его сын настолько похож на него – практически клон его самого. Чувства мистера Ушли были совсем иными. За годы супружества он изо всех сил уговаривал себя, что единственный мотив столь поспешного и чудовищного матримониального предприятия – ограждение мира от производства осторожных и застенчивых Ушли, колченогих и лопоухих. В полном соответствии со своим искренним заблуждением Ушли выбрал себе в жены высокую женщину с могучими ногами и пропорционально развитыми ушами, которая могла бы произвести на свет детей (потомство, как он их называл) настолько смешанного происхождения, что они получатся в общем и целом нормальными. В двух словах, окажутся стандартным продуктом, изысканной смесью удали и застенчивости, бесшабашности и невротичности, вульгарной сентиментальности и продуманного хорошего вкуса, смогут вести разумную продуктивную жизнь и не почувствуют необходимости жениться на совершенно неподобающих женщинах из соображений долга перед обществом и евгеники.

Эсмонд Ушли оказался насмешкой над отцовскими надеждами. Он настолько походил на мистера Ушли, что иногда, бреясь в ванной перед зеркалом, Хорэс переживал устрашающее наваждение: на него из зеркала смотрит его сын. Те же громадные уши, те же крошечные глаза и тонкие губы, тот же нос. Лишь ноги Хорэса разрушали эту дикую идентичность, поскольку скрывались полосатой пижамой. Все прочее же было явлено с отвратительной отчетливостью.

Но что еще хуже, хоть зеркала этого и не показывали, Эсмонд Ушли и отцовский склад ума унаследовал полностью. Пугливый и робкий, а сверх того безрадостный и меланхоличный, как его отец, Эсмонд перенял от отца отвращение к материным вкусам в литературе. Верины попытки принудить его читать книги, которые так на нее повлияли и настолько ее восхитили в юности, вызывали в сыне тошноту, и в тех редких случаях, когда не был занят какой-нибудь украдкой, он обретался в туалете, предусмотрительно разместив голову над унитазом.

Таким образом, в Эсмонде не проявилось ни единой черты материнской жизнерадостности и задора, ни единого признака ее чистосердечного романтизма и ни единого намека на сибаритские замашки и страсть, кои привели в замешательство здравый смысл мистера Ушли в их медовый месяц. Каковы бы ни были страсти и сибаритские замашки Эсмонда – а временами мистер Ушли сомневался, что у мальчика есть хоть какие-то, – они были так надежно скрыты, что мистер Ушли иногда подозревал у своего отпрыска аутизм.

В десять и даже в одиннадцать лет Эсмонд был исключительно молчалив и общался – если вообще открывал рот – лишь с котом Гобоем, кастрированным (символическое действие, произведенное миссис Ушли и обусловленное скорее недостаточной активностью Хорэса Ушли, нежели избыточной – Гобоя), тучным животным, спавшим круглосуточно и восстававшим ото сна исключительно поесть.

Все могло продолжаться так вечно – Эсмонд беседовал бы с евнухом Гобоем, прятался по кройдонским углам и никогда и близко не оказался бы от Нортумберленда и уж тем более от Щупсов, – если бы пубертат не сыграл с юношей некую шутку.

В четырнадцать Эсмонд внезапно переменился и, отринув застенчивость ранних лет, взялся выражать свои чувства с оглушительным неистовством. Вполне буквально оглушительным. За день до четырнадцатилетия Эсмонда мистер Ушли после нервного рабочего дня в банке вернулся домой и с ужасом обнаружил, что стены содрогаются от барабанных ударов.

– Какого черта здесь происходит? – потребовал он ответа, причем – куда громче обычного.

– У Эсмонда день рождения, и дядя Альберт подарил ему ударную установку, – ответила миссис Ушли. – Я говорила ему, что у Эсмонда может оказаться дарование, и Альберт сказал, что Эсмонд наверняка талантлив музыкально.

– Он что сказал? – проорал мистер Ушли, отчасти демонстрируя изумление, отчасти пытаясь перекричать грохот.

– Дядя Альберт считает, что Эсмонд музыкален, но его талант нуждается в поддержке. Он подарил ему ударную установку. По-моему, это страшно мило, правда?

Мистер Ушли оставил соображения о дяде Альберте при себе. Чем бы ни руководствовался брат Веры Альберт, снабдив набором здоровенных барабанов несомненно весьма неуравновешенного подростка, – а инфернальный грохот подарка сообщал, что мотивы у дарителя были крайне неоднозначные, – определение «мило» Хорэс явно счел неуместным. Безумно? О да. Злокозненно? О да. Дьявольски? О да. Но «мило»? Ну нет.

Вера была предана своему брату, а кроме того, Альберт Понтсон, крупный краснолицый мужчина, владел сомнительным бизнесом, связанным с якобы подержанными автомобилями, которые Альберт в припадке удивительной честности рекламировал как «сменивших владельцев». Бизнес размещался в Эссексе, а Альберт к тому же держал половину свинофермы с забоем скота по принципу «сделай сам», и поэтому Хорэс Ушли совсем не тяготел к категорическому отказу от чудовищного подарка шурина. Хорэсу доводилось навещать Понтсон-Плейс – просторный домище вдали от дороги, построенный на десяти акрах угодий, – и там это чудовище настояло на экскурсии по скотобойне. В результате Хорэс упал в обморок от такого количества крови и расчлененных трупов. Придя в себя после жуткого визита, он однозначно решил: большинство конкурентов Альберта Понтсона по перепродаже подержанных авто наверняка уволились до срока, а немногие упертые – исчезли, якобы в Австралию или Южную Америку. А превращение Альбертом своего дома в небольшую крепость – пуленепробиваемые тонированные стекла и стальные двери – лишь усилило страх Хорэса перед шурином. Нет, он и помыслить не мог сказать хоть слово против этих чертовых барабанов. Да этот человек – бандит. Тут Хорэс не сомневался.

Прячась от барабанного грохота, Хорэс приноровился уезжать в банк утром гораздо раньше обычного, а возвращаться – гораздо позже. Вере стало казаться, что Хорэс ее избегает и не трудовой, а пивной долг принуждает его задерживаться допоздна; в ее подозрениях была доля правды. Но как бы то ни было, лишь соседям оставалось жаловаться на дикий грохот, раздававшийся из спальни Эсмонда – временами до двух часов ночи. Миссис Ушли заступалась за мальчика изо всех сил, но прибытие контролера по шумовой экологии в разгар особенно ожесточенного барабанного приступа и угроза наказания, если шум не прекратится, в конце концов вынудили ее прислушаться к голосу разума.

– Но ему все равно нужны уроки музыки, частные уроки, – сказала она мужу и удивилась, когда выяснилось, что он уже навел справки и нашел отличного педагога по фортепиано, очень удачно проживавшего в уединенном доме в десяти милях от Ушли.

Эсмонд получил пять уроков, после чего его попросили более не приходить.

– Но почему? Должен быть этому какой-то резон, мистер Хорошинг, – допрашивала миссис Ушли, но преподаватель музыки лишь бормотал что-то насчет нервов своей жены и трудностей Эсмонда в освоении музыкальных ладов.

Миссис Ушли повторила свой вопрос.

– Резон? Резон? – переспросил пианист, со всей очевидностью столкнувшись с трудностью найти связь между чудовищными представлениями Эсмонда о музыке и хоть какой-то резонностью. – Помимо того, что мое пианино убито насмерть… что ж, вот вам резон.

– Убито насмерть? Что вы хотите этим сказать?

Мистер Хорошинг задумался о пустом месте на каминной полке у себя дома, где любимая ваза его жены – производства Бернарда Лича[4] – стояла до того, как вибрации от ожесточенных ударов по клавишам в исполнении Эсмонда не сбросили ее на пол.

– Пианино – все же не вполне ударный инструмент, – сказал он наконец натужно. – Еще он струнный. Это не барабан, миссис Ушли, уж точно не барабан. К сожалению, ваш сын не способен это различить. Если у него и есть музыкальное дарование… скажем так, пусть лучше барабанит.

Миссис Ушли хоть и проиграла бой за музыкальность преображенного отпрыска, войну за его артистичность не бросила. Однако после того, как он самовыразился визуально при помощи несмываемого маркера в туалете первого этажа, даже у нее появились некоторые сомнения в будущем сына как художника. Сомнения мистера Ушли оказались глубже.

– Я не позволю осквернять этот дом лишь потому, что тебе кажется, будто Эсмонд – восставший из гроба Пикассо, и во сколько нам обойдется… Подумать только, во что нам встанет ремонт! Тут на сотни фунтов – спасибо этому чертову маркеру.

– Эсмонд не знал, что чернила так въедятся в штукатурку.

Но мистеру Ушли так просто зубы не заговоришь.

– Семь слоев эмульсии, а все равно просвечивает, и где он вообще видел женское кое-что такой формы? Вот что мне интересно.

Миссис Ушли предпочитала видеть в этом иное.

– Нельзя сказать с уверенностью, что это… то, о чем ты думаешь, – сказала она, заманивая его в ловушку. – Это все твои грязные фантазии. Я не восприняла это как какую бы то ни было часть человеческой анатомии. Мне это увиделось чистой абстракцией, линией, силуэтом и формой…

– Линией, силуэтом и формой чего? – спросил ее муж. – Так вот, я тебе скажу, что в этом увидела миссис Люмбагоу. Она…

– И слушать не желаю. И не буду, – сказала миссис Ушли, и тут ее озарило: – А откуда ты знаешь, что она увидела? Не хочешь ли ты сказать, что миссис Люмбагоу сообщила тебе, что ей увиделось…

– Мистер Люмбагоу мне сообщил, – сказал мистер Ушли, а супруга его замерла в ожидании непроизносимого. – Он пришел в банк продлить срок по кредиту и отметил, как сильно его чертова жена, зайдя к тебе выпить кофе на днях, впечатлилась рисунком женской штучки на стене в нашем туалете.

– Ну нет, не может быть. Ее к тому времени уже закрасили.

– Именно. Дважды. Но она все равно просвечивает через краску. Миссис Люмбагоу доложила мужу, что это проросло, покуда она сидела в туалете.

– Не верю. Рисунки не прорастают. Она все придумала.

Хорэс Ушли сказал, что дело не в этом. Дело в том, что миссис Люмбагоу видела… ну, что эта штука прорастает… ладно, не прорастает, а проступает сквозь эмульсию, пока она сидела в туалете, и этому паршивцу Люмбагоу хватило пороха потребовать увеличения срока выплаты, угрожая ему, что все узнают о привычке Ушли, а именно Хорэса Ушли, рисовать вульвы, да, к черту «кое-что» и «штучки», давайте называть вещи своими именами, на стене у себя в туалете, и поэтому…

– Ты же не позволишь ему это сделать? Ты же не можешь… – пропищала миссис Ушли.

Хорэс Ушли будто взглянул на свою жену в первый и, возможно, в последний раз.

– Конечно, я все отрицал, – проговорил он медленно, после чего умолк. – Я сказал ему, чтобы он пришел, черт бы его драл, сам и проверил, если мне не доверяет. Поэтому штукатуры прибудут ликвидировать остатки ущерба завтра же.

– Опять ущерба? Какого еще?

– Ущерба, причиненного литром «Доместоса», кувалдой и паяльной лампой, за которые я заплатил двадцать пять фунтов. Не веришь – иди, убедись.

Миссис Ушли уже унеслась, и, судя по наступившей тишине, Хорэс понял, что впервые за время их брака он добился практически невозможного. Ей нечего было сказать, и вопрос о художественном образовании Эсмонда был отложен навсегда.

Ум миссис Ушли был занят другим: она вдруг увидела великую мужественность в поступке супруга. Разглядывая разгромленную стену уборной, она раздумывала, сможет ли уговорить Хорэса примерить до сих пор не ношенные бриджи из лосиной кожи, которые она подарила ему на свадьбу. Вероятно, оно и к лучшему, что ныне шумный Эсмонд более не прятался по углам.