Читать книгу Как устроена Матрица? Социальное конструирование реальности: теория и практика - Том Стронг - Страница 8

Не существует единой школы конструкционизма – скорее, это целый конгломерат подходов, но держится он на единых положениях, которые скрепляют его каркас. Во-первых, в сферу интересов социального конструкционизма входят смысл и понимание как основные особенности человеческой деятельности. Что касается смысла, то здесь внимание сфокусировано на том, каким образом язык, символический в своей основе, обеспечивает одно качество социального опыта для людей, говорящих на одном языке, и совершенно иное качество социального опыта для людей, говорящих на разных языках. В первом случае мы мгновенно схватываем, о чем идет речь, тогда как во втором слышим лишь шум. Мы можем уловить не все, что говорится, и смысл сказанного поначалу может быть неясен, поэтому необходимо продолжать разговор до тех пор, пока смысл произнесенного не прояснится и мы не сможем наконец сказать: «Вот теперь я понимаю». По мере развития мы получаем новые навыки анализа символов, направленные на достижение понимания: теперь мы можем проговорить наедине с собой спор или справиться с инструкциями по сборке мебели. Но даже в таких ситуациях сохраняется разговорная структура. Отсюда следует второе положение, согласно которому смысл и понимание возникают в процессе социального взаимодействия, когда достигается согласие относительно того, что стоит за этими символическими формами.

В-третьих, в силу того, что способы создания смысла изначально заложены в социокультурные процессы, они специфичны для конкретных исторических периодов и территорий. Таким образом, значение тех или иных событий, то, как мы их понимаем, может различаться в разных ситуациях. Эти различия могут быть несущественными: например, люди хотят выглядеть модными, но представления о том, что считается модным, меняются как с течением времени (сравните, как одеты люди на фотографиях в 1900-х и 2000-х годах), так и в зависимости от территории их проживания (сравните, как одеваются президент Соединенных Штатов и король Саудовской Аравии). Однако они могут быть и значительно более существенными. К примеру, Джули Хепворт [Hepworth, 1999] показывает, насколько заметно с течением времени изменились на Западе представления о голодании. Средневековые женщины, практиковавшие голодание, считались святыми, которые отрешились от мирских благ в пользу небесных. Эти женщины не рассматривали свой опыт сквозь призму современного дискурса анорексии. Пифию почитали, полагая, что она слышит глас божий, вместо того чтобы называть ее «шизофреничкой». Перед такими оракулами преклонялись и считали их блаженными, вместо того чтобы низводить их до звания больных. Различия дискурсов, в рамках которых описанный опыт мог сложиться и быть осмысленным, формируют совершенно разное отношение к проблемам в давние времена и в современных условиях.

Четвертое положение, как и его следствия, состоит в том, что у большинства социальных конструкционистов сложные отношения с «эссенциализмом», а именно с идеей, что одна из главных целей психологии – это раскрытие сущностных характеристик людей. Если люди формируют себя в рамках изменяющихся социокультурных традиций, то они способствуют созданию дискурсов, которые они используют для определения самих себя. Таким образом, люди – это самоопределяющиеся и социально сконструированные в рамках их совместной жизни участники процесса. В них нет заданных заранее сущностей, которые можно было бы попытаться определить, используя объективные методы, скорее наоборот – наши способы осмысления друг друга сконструированы таким образом, чтобы мы могли быть собой по-разному. Это похоже на суждение, что внутри куска глины отсутствует изначально заданная форма, которую извлекает в ходе работы гончар – например, чашка, тарелка или ваза, – гончар вступает во взаимодействие с физическими свойствами глины и в результате создает форму. Подобным образом социальные конструкционисты хотят описать процессы, управляющие в социокультурной сфере порядком действий по созданию дискурсов, внутри которых люди выстраивают себя. Это совершенно не отрицает того, что у людей есть определенные склонности, но позволяет утверждать, что многие из этих склонностей изначально довольно аморфны, подобно глине. Например, мы проявляем особый интерес к человеческим лицам с самого начала нашей жизни, и этот интерес является неотъемлемой частью установления и развития наших отношений с другими людьми. Однако эти отношения формируются и строятся у нас по-разному, закладывая совершенно разные моральные требования к людям в зависимости от места и времени.

Отрицание «эссенциализма» создает сложности в отношениях социального конструкционизма с идеями реализма, а следовательно, и с наукой, в результате его часто уничижительно характеризуют как проявление релятивизма. Споры вокруг этой концептуальной взаимосвязи терминов пока породили, как нам кажется, больше вопросов, чем ответов, и мы все еще не приступили к обозначению соответствующих проблем. Между тем они обязательно обозначатся по мере нашего продвижения вперед – мы столкнулись с этим, когда обрабатывали наш материал. Сейчас мы перейдем к позиции, которую считали неправдоподобной в начале своей работы. Одним из трендов в некоторых кругах примерно в последние пятьдесят лет был переход от устремлений в духе Просвещения, состоявших в том, чтобы открыть ту самую правду о мире, к постмодернистским сомнениям в существовании такого (или вообще какого-либо) метанарратива. Во многом это переход от мира исследований с его эпистемологическими вопросами в духе: «Каков наилучший способ раскрыть природу мира, в котором мы живем?» – к вопросам онтологии: «В каких мирах мы можем жить и по каким критериям мы можем решать, какой из них предпочтительнее?» Эта цепочка проблем привела к критическому комментарию социо-биолога Ричарда Докинза [Dawkins, 1995: 31–32]: «Покажите мне культурного релятивиста на высоте 30 000 футов, и я покажу вам лицемера». Мы, конечно, могли бы начать критиковать эту легкомысленную реплику за то, что она полностью лишена смысла, но нам хочется просто перифразировать ее: «Покажите нам социального конструкциониста на высоте 30 000 футов, и мы покажем вам подлинного ученого». Однако, чтобы дойти до этой позиции, необходимо преодолеть значительную дистанцию. Это неожиданный для нас исход, особенно если учесть, что он противоречит пятому и, возможно, окончательному положению, по которому сходятся все социальные конструкционисты.

Пятое положение – это формирование критической точки зрения на актуальные проблемы, то есть заинтересованность в раскрытии механизмов функционирования социального мира, а также распределения власти, часто действующих вне осознания, для того чтобы изменить эти действия и сделать их более справедливыми (в противовес традиционному теоретизированию, в рамках которого происходят попытки только объяснить и понять эти процессы). Этот критический взгляд получает современное прочтение у Карла Маркса в одиннадцатом из его «Тезисов о Фейербахе»: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Это не значит, что мы приравниваем конструкционизм к марксизму, но сходство восприятия очевидно, как и в этом утверждении Кена Гергена [K. J. Gergen, 1994a: 53]:

[Социальный конструкционист] вряд ли будет интересоваться истинностью, достоверностью или объективностью высказанного суждения, какие предположения возникают на основе теории, насколько точно само утверждение отражает истинные намерения или эмоции говорящего или как высказывание становится возможным в процессе когнитивной деятельности. Для [социального конструкциониста] языковые данные являются скорее опорными точками в сети отношений. Они являются не картами или отражениями других областей – референтных миров или внутренних импульсов, – но порождениями особых образов жизни, ритуалов обмена, отношений контроля и доминирования и так далее. Таким образом, главные вопросы, которые следует задать относительно утверждений, содержащих общеизвестные факты: как они функционируют, в каких ритуалах они важны, какие виды деятельности они запускают, а какие тормозят, кому они наносят вред и кто выигрывает от таких утверждений?

Это утверждение не вызывает у нас возражений. Однако мы считаем, что социальный конструкционист может предложить социальным наукам нечто большее, чем просто политическую критику, направленную на достижение большей социальной справедливости. Наша предварительная точка зрения состоит в том, что социальная реальность включает в себя что-то еще, помимо языка: существует доязыковой домен человеческого социального опыта, который обеспечивает возможность для жизни дискурса, точнее его можно назвать допредикативной интерсубъективностью (как сказано в приведенной выше цитате Гергена – язык является порождением «чего-то»). Именно в этом контексте мы видим пробуждение в истоках социального конструкционизма важнейшего потенциала социальных наук, который только начинает прощупываться: речь о первичном смысле той ткани, в которой и зарождаются человеческие жизни. Мы живем в том, что Шютц (см. Главу 3) называет «жизненным миром», и поскольку мы живем «внутри него», он становится для нас незаметным, и его трудно исследовать методами, которые нам достались в наследство от совершенно иной методологической традиции, традиции объективизма. Мы предполагаем, что возможности восприятия, которыми наделяет социальный конструкционизм, обеспечивают необходимые перспективы для выявления и прояснения новой основы для исследования и понимания человеческой «природы» (что является парадоксальной и захватывающей особенностью современного конструкционизма).

Конечно же, существуют и другие подходы к определению социального конструкционизма. Например, Курт Данцигер [Danziger, 1997b] выделил в социальном конструкционизме два течения. Он увидел «темное» и по большей части континентальное европейское течение, которое в основном опирается на работы Фуко и последующую постструктуралистскую и постмодернистскую мысль, озабоченную вопросами власти, артикуляции субъективности, относительности знания, а также применением всего этого в отношении таких вопросов, как, к примеру, гендер, субъективность и колониальные дискурсы. Также существует «светлое» и по большей части англо-американское течение, которое опирается на более традиционные и прагматические соображения, имеющие свое начало в устоявшемся эмпирическом подходе и отвергающие большую часть картезианского багажа, который сопровождает эмпирическую традицию. Это течение задается вопросами: как устроена повседневная жизнь? как формируется дискурс? почему в традиционных описаниях, полученных из психологии, которая основывается на экспериментальных процедурах и статистическом анализе отношений между зависимыми и независимыми переменными, отсутствуют описания и объяснения процессов? Если как-то определять наше местоположение, то по большей части оно на «светлой» стороне. Но несмотря на то, что мы в основном представляем мыслителей-конструкционистов «светлой стороны», наш подход к конструкционизму признает множество возможностей для определения значений и их трансформаций в тех случаях, где господствуют условные обозначения, само собой разумеющееся понимание или привычки.

В этой книге мы реализуем подход, подразумевающий, что существует явный и важный контрнарратив, который можно проследить, уходя вглубь от современного социального конструкционизма. Хотя этим идеям нашлось место на книжных полках и в темных уголках общественных и гуманитарных наук, они, как правило, лишь частично возникали (если и возникали вообще) в мысли современных социальных конструкционистов. Нам было довольно непросто решить, что станет частью нашего повествования. Как соотнести идеи Джамбаттисты Вико, датированные XVIII веком, с идеями Мориса Мерло-Понти? Или как рассматривать филологию в одном ряду с перформативным пониманием дискурса? Мы видим слияние мысли в современном социальном конструкционизме в том виде, в котором он находит свое широкое применение. Нашу работу о конструкционизме оживляет то, что это совершенно иной взгляд на человека, нежели тот, который распространен в современной психологии или нейробиологии. Труды, посвященные социальному конструкционизму, о которых мы будем говорить, показывают людей, занимающихся конструированием и живущих собственными конструкциями. Но важно, что люди – это не «говорящие головы», и поэтому мы прослеживаем феноменологические понятия воплощенного познания до их телесных и социальных применений, которые будут называться «ситуативным познанием». С этим направлением нашего повествования связана другая концепция, в рамках которой смысл представляется как исполненный или рефлексивный; эта концепция человеческого общения и суждения сильно отличается от той, в которой они представляются собранными из передачи, приема и обработки информации.