Читать книгу В краю лесов - Томас Гарди, Eleanor Bron, Томас Харди (Гарди) - Страница 8

Предвкушение восхитительного визита, заставившее Грейс Мелбери накануне при шести свечах изучать свой наряд, теперь наполняло ее радостью так, что она ног под собой не чуяла. Как светляк озаряет ночью траву, так все кругом – и воздух, и окрестные леса – озаряло сознание того, что и вблизи родного крова ее сумели оценить по достоинству. Чувства, готовые излиться в любое мгновение, переполняли ее до краев.

С четверть часа она шла по роще, потом миновала живую изгородь, поднялась на холм и с вышины его в узкой лощине увидела наконец Хинток-хаус. Назвать углубление, в котором находилось поместье, низиной, пожалуй, несправедливо: вернее было бы сказать, что это овраг – впрочем, достаточно живописный и даже привлекательный. С того места, где стояла Грейс, легко было попасть камешком в облепленные птичьими гнездами трубы дома. За высоким зубчатым парапетом в серой свинцовой крыше отчетливо виднелись желоба, водостоки, квадраты верхних окон и даже буквы и контуры подошв, для забавы выцарапанные на мягком свинце праздными людьми.

Фасад дома украшали переплеты обычных для поместья елизаветинских окон с навесами, облицованными местным камнем густого табачного цвета. Каменные стены, там, где они не были увиты другими ползучими растениями, сплошь покрывал лишайник всевозможных оттенков; ближе к цоколю он делался все ярче и пышнее, пока на земле не сливался со мхом.

За домом по склону начинался густой лес, так что корни деревьев приходились выше уровня печных труб. Склон напротив, где стояла Грейс, зарос буйной травой, среди которой виднелось одно-два дерева. Кругом лежали овцы, жевали траву и мирно созерцали окна спальни. Местоположение дома, пагубное для человека, оказалось как нельзя более благоприятным для растительности: обитателям поместья то и дело приходилось прорежать разросшийся плющ и подстригать деревья и кустарники. Дом этот был построен еще в те времена, когда человек не пугался сырости, когда, строя жилище, искал укрытие лишь от бурных стихий, не принимая в расчет те, что подтачивают жизнь исподволь, но теперь расположенный в овраге Хинток-хаус, явно непригодный для людей, был словно призван служить наглядным напоминанием их физического упадка. Никакие ухищрения архитекторов не сделали бы Хинток-хаус суше и здоровее, самое яростное невежество было бы бессильно разрушить его красоту и живописность. Растения чувствовали себя здесь как нельзя лучше: этот уголок мог бы вдохновить живописца и поэта тихой жизни, если бы, впрочем, не изнурил их своей атмосферой, – но человеку общительному захотелось бы немедленно бежать отсюда. Извилистой тропинкой Грейс спустилась по зеленому откосу на огибавшую холм дорогу. Снаружи дом был знаком ей с детства, но она никогда не видела его изнутри, а возможность узнать с новой стороны нечто давно знакомое всегда живо нас занимает. Войдя в дом, она ощутила трепет, но тут же вспомнила, что миссис Чармонд, вероятно, одна. Обычно в приезды и отъезды владелицу Хинток-хауса сопровождала родственница, которую считали ее теткой, однако совсем недавно дамы расстались – как говорят, повздорив, – и миссис Чармонд оказалась в печальном одиночестве. Надо полагать, уединение не было ей по вкусу. – Не этим ли объясняется ее неожиданный интерес к Грейс?

Когда доложили о мисс Мелбери, миссис Чармонд, как раз находившаяся в галерее близ вестибюля, увидела гостью сквозь стеклянную дверь. С улыбкой она пошла навстречу девушке и сказала, что рада ее видеть.

– Ах вот что привлекло ваше внимание! – продолжала она, заметив, что Грейс смотрит на странные предметы, развешанные по стенам. – Это, видите ли, капканы для браконьеров. Мой муж был знаток этого дела: скупал капканы и самострелы со всей округи и разузнавал их истории – какой из них кому раздробил ногу, какой убил кого насмерть. Я помню, вон тот самострел лесник поставил на пути известного браконьера, но по забывчивости пошел той самой дорогой и, получив весь заряд, умер от раны. Им здесь не место, но я все не распоряжусь, чтобы их убрали. – И шутливо добавила: – Ловушки в доме, где живет женщина… Это могут понять превратно.

Грейс принужденно улыбнулась: мало знакомая с этой стороной женского опыта, она не испытывала к ней особого любопытства.

– Без сомнения, они очень интересны как памятники варварских времен, к счастью, минувших, – сказала Грейс, задумчиво глядя на орудия пытки самых причудливых очертаний: одни с полукруглыми челюстями, другие с прямоугольными, – но почти все с ощеренными острыми длинными зубами; те же, что были без зубьев, походили на старческие пустые десны.

– Впрочем, это не стоит принимать слишком всерьез, – проговорила миссис Чармонд, томно склонив голову, и пригласила Грейс в комнаты.

После того как хозяйка – с безразличием на лице: то ли врожденным, то ли навеянным здешней скукой, – показала гостье все, что могло ее заинтересовать: гобелены, резьбу по дереву, слоновую кость и миниатюры, – был подан ранний чай.

– Сделайте одолжение, разлейте его, – обратилась к Грейс миссис Чармонд, откинувшись в кресле и прикрыв рукой лоб. Голос ее был еле слышен, а миндалевидные глаза, глаза ангелов с полотен раннего итальянского Возрождения, еще более удлинились. В облике миссис Чармонд была та вкрадчивая мягкость, которую мы чаще всего встречаем у женщин иного типа, более смуглых и флегматичных; томной улыбкой эти женщины говорят мужчинам больше, чем словами, скорее чаруют, чем завлекают, им свойственно не обуздывать поток, а умело в нем лавировать.

– Здесь я удивительно бездеятельна, – говорила миссис Чармонд – Временами мне кажется, что я рождена жить, ничего не делая: ничего-ничего, – только парить, как, знаете, иногда мы парим во снах. Впрочем, не может быть, чтобы таково было мое предназначение: я должна гнать от себя эти нелепые фантазии.

– Право, жаль, что здесь вы тоскуете, – это так грустно! О, если бы я могла вам помочь – могла сделать вас счастливой!

Голос Грейс звучал так сочувственно, так дружелюбно, что в разговоре с ней обычно раскрывались даже самые замкнутые натуры.

– Вы меня очень тронули, – сказала миссис Чармонд, – но не преувеличивайте серьезности моей апатии. Просто на меня угнетающе действуют эти места, и я решила уехать за границу – надолго. Обычно со мной путешествует родственница, но сейчас это невозможно. – Бросив на Грейс оценивающий взгляд, она, казалось, испытала удовлетворение и продолжила: – Меня нередко влечет занести на бумагу свои мысли о встречах, городах, времени. Я хотела бы написать новое «Сентиментальное путешествие»[6], но в одиночку у меня не хватит энергии. Когда я путешествую по югу Европы, меня переполняют мысли и чувства, но разложить письменные принадлежности, взять в руки холодное стальное перо, систематически изложить свои впечатления на гладкой холодной бумаге – нет, это выше моих сил. И я подумала, что, будь подле меня приятный человек, я бы просто могла диктовать мысли, которые приходят мне в голову. А вчера при встрече с вами меня как раз осенило, что вы бы мне очень подошли. Что вы об этом думаете? Если вы не против, то могли бы читать мне иногда вслух. Подумайте, прошу вас, и посоветуйтесь с родителями.

– О, разумеется, – тотчас ответила Грейс. – Я почти уверена, что они будут очень рады.

– Вы получили прекрасное образование – я слышала об этом. Общество столь умной девушки оказало бы мне честь.

Покраснев, Грейс со скромностью отвергла это утверждение.

– Вы, очевидно, не оставляете занятий и в Малом Хинтоке?

– О нет. Правда, кое-кто и в Малом Хинтоке не забывает о занятиях…

– Как? Неужели еще есть просвещенные люди в этой глуши?

– Сюда недавно приехал доктор, и, я слышала, он много читает. Поздней ночью я иногда вижу сквозь деревья свет в его окне.

– Ах да, доктор. Мне как будто говорили о нем. Странное он выбрал место.

– Говорят, в Малом Хинтоке хорошая практика. Но его интересы, кажется, простираются дальше медицины. Он изучает теологию, метафизику и многие другие предметы.

– Как его зовут?

– Фитцпирс. Должно быть, это старинный род из Бакбери-Фитцпирс – в нескольких милях отсюда.

– Я ничего не слышала о Фитцпирсах, да и вообще мало знаю здешние места. До замужества мне не приходилось бывать в этом графстве. – Миссис Чармонд не проявила любопытства к истории рода Фитцпирс. Сколько бы обаяния ни таила в себе древность фамилии, она, привыкшая к путешествиям, смене стран, лиц и впечатлений, давно устала гордиться своей родословной и интересоваться чужими, чем резко отличалась от своих соседей. – Гораздо важнее знать, что он за человек, а не каков его род, раз он собирается нас лечить. Вы его видели?

Грейс его не видела, но сообщила, что, кажется, он не стар.

– Он женат?

– Насколько мне известно, нет.

– Что ж, надеюсь, он сможет быть нам полезен. Непременно познакомлюсь с ним, когда вернусь из-за границы. Весьма удобно иметь по соседству врача, если, конечно, он толков. Иногда меня пробирает дрожь при мысли, что в этой глуши за врачом можно послать разве что в Шертон, а это так далеко. Вероятно, побывав на курортах, вы смотрите на Хинток совсем другими глазами.

– Да, это так. Но здесь мой дом. У него есть и свои достоинства, и свои недостатки. – Говоря это, Грейс думала не столько об одиночестве, сколько о сопутствующих ему обстоятельствах.

Они поговорили еще немного. В обществе такой собеседницы Грейс чувствовала себя непринужденно, а миссис Чармонд, как дама светская, прекрасно понимала, что покровительственный тон мог бы лишь уронить, а не утвердить ее в глазах неглупой девушки, которая все схватывает на лету. Одержимая мыслью во что бы то ни стало извлечь пользу из приятного знакомства, подвернувшегося так кстати, она не жалела усилий на то, чтобы с первого же шага завоевать доверие Грейс.

Гостья уже уходила, когда случайно обе они оказались рядом у зеркала, которое, словно нарочно, отразив их, подчеркнуло сходство и различие черт. Из беспристрастного стекла глянули два привлекательных лица, но в облике Грейс было нечто, от чего миссис Чармонд вдруг стала казаться старше своих лет. Есть лица, внезапно выгадывающие от сближения, есть несовместимо разные, так что одно убивает или безжалостно калечит другое. Увы, это был как раз последний случай. Миссис Чармонд, впав в задумчивость, отвечала на слова гостьи рассеянно. Однако она попрощалась со своей юной знакомой самым дружелюбным образом и пообещала прислать за ней, как только все будет готово для того дела, о котором она просила Грейс подумать.

Добравшись почти до самой вершины холма, Грейс оглянулась и увидела, что миссис Чармонд еще стоит в дверях, задумчиво смотря ей вслед.

Всю ночь после разговора с Мелбери Уинтерборна не отпускала мысль о предстоящем визите Грейс в Хинток-хаус. Отчего он не вызвался проводить ее хотя бы до середины пути? Что-то ему подсказывало, что в подобном случае Грейс едва ли обрадуется его обществу.

Он окончательно утвердился в этой мысли, когда утром из своего сада увидел, с какой очаровательной гордостью шествует Грейс в Хинток-хаус. «Не случится ли так, – подумал он, – что отец, честолюбиво мечтавший просветить и образовать ум дочери так, как это и не снилось односельчанам, окончательно оторвет Грейс от деревенской жизни, которая еще недавно была для нее вместилищем целой вселенной?»

И все же Мелбери позволил ему добиваться расположения дочери, а раз так, надо поторопить события. Положим, она не сочтет его ровней; что ж, он не станет преследовать ее домогательствами. Однако, не сделав попытки, стоит ли решать, что она отвергнет его ухаживания? Все дело в том, как скорее направить события к развязке.

Обдумывая это так и этак, он наконец решил, что не худо бы устроить у себя рождественский вечер и как почетных гостей пригласить Грейс и ее родителей.

Ход его мыслей был прерван внезапным стуком в калитку. Спустившись по тропинке, Джайлс выглянул за ограду: перед ним стояла Марти Саут, одетая для работы.

– Где же вы, мистер Уинтерборн? Я жду, а вас все нет и нет. Вот и подумала, не поискать ли вас, – проговорила она.

– О господи, как же я мог! – огорчился Джайлс, вспомнив, что накануне намеревался собственноручно рассадить тысячу елочек на вырубленном участке леса. У него был удивительный дар – посаженные им деревья неизменно принимались. Со стороны казалось: всего-то и дела, что копнуть, – но между ним и елочкой, дубком или буком словно был сговор – корешки в несколько дней завладевали почвой. А когда те же деревца сажал поденщик, то, как бы точно ни повторял все приемы Джайлса, четверть саженцев неминуемо погибало к августу следующего года.

Уинтерборн всегда испытывал радость от этой работы и потому брался за посадки даже на тех участках леса, в которых не был сам заинтересован, как это и было сейчас. Марти, поневоле соглашавшейся на всякую работу, обычно отводилась несложная обязанность придерживать саженец, пока Уинтерборн засыпает корни.

Джайлс немедленно отправился вслед за Марти, радуясь тому, что место посадок находится близ дороги, по которой Грейс будет возвращаться из Хинток-хауса.

– Марти, вы простужены, – заметил он вдруг. – У вас, должно быть, стынет голова после стрижки.

– По правде говоря, у меня голова просто раскалывается от боли.

– Неужели?

– Да, ломит от простуды, и на глаза давит, да еще с горя внутри все изныло. Но я подумала, вдруг вы меня ждете и сердитесь, что меня нет, поэтому и пришла.

Ямки были вырыты заранее, и Джайлс с Марти не мешкая принялись за работу. Чуткими, как у фокусника, пальцами он, словно лаская, расправлял корни саженца, и их тончайшие нежные волокна, казалось, сами ложились в землю наивернейшим образом. Бо́льшую часть деревьев он обращал корнями к юго-западу, объясняя, что, если лет через сорок оттуда принесется ураган, им понадобится опора как раз с той стороны.

– Они точно вздыхают, когда мы опускаем их в землю, а когда лежат, то совсем не дышат, – сказала Марти.

– Разве? – удивился Джайлс. – Я никогда не замечал.

Марти погрузила в ямку корни елочки и подняла палец. Тотчас послышался тихий вздох. Теперь эти вздохи будут слышаться день и ночь и не прекратятся до тех пор, пока не срубят взрослое дерево, – вероятно, к тому времени ни Джайлса, ни Марти уже не будет на свете.

– Мне иногда кажется, – продолжала девушка, – что эти деревья вздыхают потому, что им грустно начинать жизнь всерьез, совсем как нам.

– Совсем как нам? – переспросил Джайлс, взглянув на нее укоризненно. – Вам не пристали подобные мысли, Марти.

Вместо ответа она потянулась за новым саженцем. Бо́льшую часть дня они проработали, не произнеся ни слова, и при этом Уинтерборн так размечтался о своем рождественском вечере, что едва ли сознавал присутствие Марти. По роду этой работы один все время орудует лопатой, а другой только придерживает деревце, поэтому Джайлс разогрелся от движения, а Марти совсем застыла, но, с окоченевшими руками, посиневшими щеками и разыгравшейся простудой, работала, не отставая от Уинтерборна. Когда он разогнулся, она спросила:

– Мистер Уинтерборн, можно я пробегусь по просеке, а то у меня ноги замерзли.

– О, ради бога, разумеется! – воскликнул он, вспомнив о ее существовании. – А я как раз подумал, какой сегодня теплый день для зимы. Да вы вконец простужены, Марти. Незачем было затевать это дело со стрижкой. Впрочем, так вам и надо. Ну-ка бегите скорее домой.

– Нет, спасибо, я только пробегусь по просеке.

– Вам вообще незачем было сегодня выходить.

– Мне хотелось закончить…

– Марти, говорю вам, идите домой, – повторил он тоном, не допускающим возражения. – Я подопру саженцы палкой и прекрасно обойдусь без вас.

Марти молча пошла прочь, но через несколько шагов оглянулась. Джайлс подбежал к ней.

– Марти, я был груб, но для вашего же блага, вы это знаете. Впрочем, согрейтесь как вам хочется, мне все равно.

Когда Марти скрылась из виду, ему показалось, что сквозь ветви остролиста, окаймлявшего дорогу, он различил мелькание женского платья. Это была Грейс, возвращавшаяся наконец от миссис Чармонд. Выпустив из рук саженец, Джайлс готов был уже ринуться к ней сквозь остролистовую изгородь, когда внезапно обнаружил присутствие другого мужчины. Незнакомец, привлекательный джентльмен лет двадцати шести – двадцати восьми, стоял за изгородью с противоположной стороны и рассматривал в монокль ничего не подозревавшую Грейс. Заметив Уинтерборна, он выронил монокль, так что он звякнул о слегу, ограждавшую живую изгородь, и зашагал прочь. Джайлс тотчас догадался, что это был мистер Фитцпирс. Когда тот скрылся из глаз, Уинтерборн раздвинул кусты и вышел на дорогу, оказавшись лицом к лицу с объектом двойного наблюдения.