Читать книгу Мальчик, который нарисовал Освенцим - Томас Гив - Страница 8

Мама была занята подготовкой к отъезду за границу, поэтому я снова был оставлен на попечение ее сестры Рут, учительницы рисования и английского. У тети Рут было все, чтобы стать настоящим другом. Она мыслила прогрессивно, фонтанировала идеями и была настоящей иконой для своих учеников.

Тетя Рут брала меня с собой в еврейскую школу на Рикештрассе, что в северном Берлине, где сама преподавала. Там моими одноклассниками были настоящие городские дети, владеющие местным сленгом, чванливые и развязные. Поначалу на меня смотрели свысока, для них я был деревенщиной, но со временем они оценили мой практичный характер, и в конце концов я превратился в настоящего берлинца. И тогда первое пугающее впечатление от жизни в Берлине уступило место пониманию того, как она устроена.

Городские будни начинались с визитов пекаря, молочника и мальчишки-газетчика. Следом появлялись торговцы щетками, спичками, кремами для обуви, цветами, старьевщики и шарманщики. Все они работали на улицах между домами, тесно прижатыми друг к другу для сохранения тепла большого города. У них на задворках теснились здания поменьше. Их грязные кирпичные стены отражали звуки городской жизни: ревущие радиоприемники, выбивание пыльных ковров, детский плач, скрипучие лестницы, щебет канареек и ссоры супружеских пар.

Но кто бы ни стоял у власти – Кайзер или Гитлер, – а жизнь в Берлине шла своим чередом и по своим правилам. Кто мог представить, что представитель рабочего класса, живущий в многоквартирном доме, станет всерьез интересоваться расовыми вопросами. Его совершенно не заботило, чью кровь раньше пили насекомые, которые пробрались к нему в дом в поисках новых пастбищ: арийскую или же нечеловеческую, то есть – еврейскую.

А потом пришел сентябрь, и началась война. Границы закрылись, и нам с мамой пришлось остаться в Берлине.

Германия хорошо подготовилась. Военная пропаганда пережила поражение 1918 года. Сама возможность перемирия дала ей новый импульс. В 1938 году ввели карточки, и некоторые товары стали дефицитными. Еду, особенно мясо и овощи, достать было сложно. Учебные воздушные тревоги и пробные отключения электричества до того всем надоели, что настоящие, которые, как предполагалось, будут происходить намного реже, были встречены с облегчением.

Вот только наша соседка матушка Краузе, архетип берлинской домохозяйки, не разделила этого чувства.

– Старое доброе шестое чувство подсказывает мне, что это дурной ветер, который не принесет никому ничего хорошего, – вздыхала она.

Редкий вой сирены воздушной тревоги загнал ее в сырой, наспех вырытый погреб. Там она коротала время в компании семидесяти с лишним соседей, которые спустились со своими одеялами, едой, тяжелыми чемоданами, собаками и канарейками.

Матушка Краузе была знакома с бабушкой и дедушкой много лет, и совсем не хотела их обидеть.

– Шестое чувство подсказывает мне остерегаться евреев, но эти вроде ничего, – бормотала она.

Мы начали питаться Ersatz[14]. Самые крупные берлинские универмаги, такие как «КаДеВэ», обеспокоенные нехваткой продовольствия, получили распоряжение завлекать покупателей замысловатыми представлениями, используя трофеи и идеи из завоеванных частей Европы.

В витринах больших магазинов воссоздавали сцены из нацистских фильмов, таких как «Еврей Зюсс» – исковерканная и яро антисемитская история о зажиточном придворном; «Дядя Крюгер» – антибританский рассказ про англо-бурскую войну; и биографический очерк о Роберте Кохе – славе немецкой медицины.

Но у евреев все было по-другому. Им выдавали специальные продовольственные карточки, на которых были нацарапаны маленькие «Е». С ними мы не могли покупать овощи, мясо, молоко, шоколад и любые другие праздничные угощения, с которыми раньше проблем не возникало. Одежда в магазинах тоже оказалась под запретом. Нам разрешалось делать покупки в «одобренных магазинах» только с четырех до пяти вечера, в «неарийский час». Каждые две недели выходили новые антисемитские законы, один из которых предусматривал запрет для евреев сидеть в трамваях. Обеспеченные люди закупались продуктами на черном рынке. Богатые немцы могли рассчитывать на хорошее питание в первоклассных ресторанах. Но если вы не были ни обеспеченным, ни богатым, рассчитывать приходилось только на помощь друзей.

В 1940 году мне исполнилось 11 лет, и пришло время идти в среднюю школу. К тому моменту мы уже обеднели и платить за учебу не могли, поэтому стипендия пришлась весьма кстати. Для меня подобрали заведение смешанного типа на Гроссгамбургштрассе.

Школа тоже натерпелась. Сначала ее перевели на Кайзерштрассе, потом на Линденштрассе. Властям было плевать на то, где учатся евреи, и уж тем более на то, что они чувствуют. Даже синагогу на Линденштрассе превратили в склад зерна, кишевший голодными крысами.

У моего одноклассника, наполовину еврея, сестра училась в соседней арийской школе. По какому-то нелепому решению суда приятеля объявили евреем, а его сестру – христианкой. Когда они встречались на улице, им приходилось делать вид, будто они не знакомы, чтобы никто не видел их вместе.

У нас с друзьями было много разных увлечений.

Люди покупали миниатюрные значки и прикалывали их к лацканам пальто, жертвуя таким образом деньги на военные нужды. Раз в два месяца коллекция пополнялась деревянными куколками, самолетами, пистолетами, гранатами и прочей военной символикой. Из значков получались неплохие игрушки, и мы их собирали, следуя примеру беспризорников из северного Берлина: через неделю после выпуска новых моделей подходили к прохожим и вежливо просили пожертвовать нам значки. Это занятие стало таким популярным, что прохожие считали, будто участвуют в новой программе по переработке вторичного сырья.

Еще мы собирали детские журналы с красивыми иллюстрациями. В них, на удивление, не было и следа нацистской пропаганды, а разжиться ими можно было в больших кондитерских, если произвести хорошее впечатление на продавщиц или, в крайнем случае, купить булку.

Но самым странным моим увлечением было составление списков. Меня притягивали развороченные бомбами здания. Интерьеры, прежде скрытые от посторонних глаз, теперь оказались выставлены на всеобщее обозрение, и у каждого дома была своя отличительная черта. Мне страшно нравилось заносить в блокнот место, дату и степень разрушения.

Мама, узнав об этом, строго меня отчитала, и это произвело неизгладимое впечатление.

– А если бы тебя поймали? Как бы ты доказал, что не шпионишь для союзников?

По сравнению с захватывающей войной школа казалась скучной и бессмысленной. И поэтому я начал исследовать улицы Берлина. Путь от дома до школы занимал целый час, поэтому опоздание с легкостью можно было списать на пробки, авианалеты или дополнительные занятия. Кроме того, мне предоставляли свободу и никогда ни о чем не спрашивали. Я стал уличным мальчишкой, знакомым с теневой стороной Берлина.

Неарийцам запретили покупать книги, билеты в кино и театр, а потому просить карманные деньги было бессмысленно. Вместо всего этого я ходил на выставки военных трофеев – насущная необходимость для ребенка с техническим складом ума. Я рассматривал самолеты, инспектировал сиденье пилота, пропеллеры и игнорировал предупреждения для неарийцев держаться подальше.

Летом 1940 года я посещал ярмарки, которые устраивались с целью повысить боевой дух населения. Там можно было отстрелить голову игрушечному Черчиллю, а заводные куколки и солдатики танцевали под мелодию «Лили Марлен» или Wir fahren gegen England[15]. Я незаметно проходил по Фридрихштрассе, где всего за пять марок можно было побаловать себя и поглядеть на куклы в человеческий рост, одетые в шубы по последней парижской моде.

Такие масштабные экспедиции в город стали возможными благодаря проездному на метро от школы и униформе гитлерюгенд без знаков различия в качестве маскировки. Для меня, еврея, носить ее было очень опасно, но выбор был невелик. Я быстро вырос из всей одежды, а денег на новую не было, поэтому мне приходилось донашивать вещи друзей-арийцев.

Как-то раз я вышел из метро со станции Унтер-ден-Линден и оказался в центре большого парада. Если бы я развернулся и пошел назад, то привлек бы к себе внимание, так что я остался и притворился восторженным почитателем. Сквозь ряд охранников мне прекрасно был виден парад.

По широкому проходу под ликования толпы медленно двигался черный «Даймлер» с открытым верхом. Ведущая машина проехала примерно в 10 метрах от меня. По сигналу сотни рук взмыли в нацистском приветствии.

Объектом поклонения оказался суровый темноволосый человек со странными усами на ничего не выражавшем лице. Это был Адольф Гитлер. За ним проследовала крупная фигура Геринга и прочих высокопоставленных представителей немецкого командования, каждый из которых, казалось, не обращал внимание на громкие овации.

Традиционное логово немецкой армии и штаб-квартиры располагались между Тиргартеном, Потсдамерплац и домом-ракушкой. Благодаря другу, чья мать была любовницей высокопоставленного немецкого офицера, мне неожиданно открылась дверь в этот нацистский лабиринт. Меня считали хорошо воспитанным мальчиком, поэтому из всех одноклассников именно я удостоился приглашения в гости.

Это был опасный, но завораживающий мир. Ровные ряды серых машин тянулись между бессчетных вилл. Внутри этих строений без устали тикали телетайпы, стучали пишущие машинки и щелкали каблуками немцы. Переносные радиоприемники гудели словами войны, и где-то рядом свободно и беспрепятственно шел я, «еврейский мальчик».

Там я впервые по-настоящему увидел гитлеровскую армию, и она, вне всякого сомнения, производила сильное и пугающее впечатление. Военные с отполированными металлическими нашивками на груди, в сапогах, начищенных до блеска, парами вышагивали по улице. Им не было дела до детей вроде меня. Как не было дела и полковнику, который наблюдал, как мы играем в шахматы в его саду.