Читать книгу Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены - Томас Шёберг - Страница 8

Летом 1936 года почти восемнадцатилетний Ингмар Бергман покинул мирок вокруг стокгольмской площади Эстермальмсторг и прихода Хедвиг-Элеоноры и отправился в центр событий, на, так сказать, более либеральный и высокоразвитый континент.

Располагай Бергманы финансовыми ресурсами, они бы, пожалуй, предпочли послать сына самолетом по новому маршруту Стокгольм – Берлин, тогда бы перелет с недавно открытого аэродрома Бромма занял всего четыре часа. Но в нынешних обстоятельствах сыну пришлось ехать поездом и потратить на дорогу несколько дней.

Швеция, которую он временно покидал, весной стала свидетельницей создания Комитета по сотрудничеству Объединений прислуги, инициатива принадлежала Ханне Грёнвалль, председательнице профсоюза столичной прислуги. На короля Густава V только что свалилось скандальное дело Хайбю. Буржуазное большинство в риксдаге утвердило резолюцию об усилении шведских вооруженных сил, что привело к падению правительства социал-демократов.

В начале июня Бергман сошел с поезда, после бессонной ночи, уже познакомившись с прусским порядком. “Страх и ужас, – писал он матери 12 июня, – куда меня занесло! Но забавно. Все происходит по команде. Порции еды исполинские. Всё исполинского формата. Вчера нас командировали, с одной стороны, осмотреть аэропорт, а с другой – послушать доклад о Густаве II Адольфе, фактически обернувшийся дифирамбом Гитлеру”.

Когда Бергман приехал в Берлин, у власти с 1933 года находился германский фюрер. До печально знаменитой “хрустальной ночи” пройдут еще два года, однако преследования евреев уже шли полным ходом. Их магазины бойкотировались, они лишались гражданских прав. В концлагере Дахау под Мюнхеном с приходом диктатора к власти систематически превращали в рабов и убивали политических противников, евреев, коммунистов, гомосексуалистов и инвалидов. Когда позднее в июне немецкий боксер-тяжеловес в двенадцатом раунде нокаутировал в Нью-Йорке Джо Луиса, нацисты ликовали, считая эту победу доказательством превосходства арийской расы.

Одновременно шла подготовка к масштабной гитлеровской демонстрации перед скептически настроенным миром – к летним Олимпийским играм в Берлине, которые откроются 1 августа. В национальном масштабе нацисты уже провели основательную олимпийскую репетицию. В феврале, на зимних играх в баварском Гармиш-Партенкирхене – их открывал сам диктатор – немцы были вторыми по количеству завоеванных золотых и серебряных медалей, уступив только Норвегии, которую оккупируют четыре года спустя.

Ингмар Бергман захватил с собой не только простенький багаж. И в пасторском доме, и в школе его снабдили также изрядной дозой национал-социалистической пропаганды. Брат Даг был одним из создателей национал-социалистической партии, а папенька Эрик на выборах неоднократно голосовал за национал-социалистов. Пастор не зря читал “Сёндагсниссе-Стрикс” с антисемитскими карикатурами Альберта Энгстрёма. Ингмаров школьный учитель истории восхищался давней Германией, чью культуру высоко ценили во многих кругах Швеции, а учитель гимнастики каждое лето ездил в Баварию на офицерские слеты. Некоторые из священников прихода были, по выражению Ингмара Бергмана, криптонацистами, а ближайшие друзья семьи горячо симпатизировали нацистской Германии.

Сегодня ночью я спал шесть часов (сейчас 7 утра, а подняли нас в 6). Руководители поездки, кажется, знай себе спят. Обо всем заботятся немцы, —

сообщал Ингмар Бергман домой.

В Германию его послали по так называемому обмену. Эта традиция возникла еще до Первой мировой войны, немецкие учреждения организовывали поездки своих школьников на каникулы в зарубежные страны, а также посещения Германии зарубежными школьниками. После войны страна оказалась в культурной изоляции, и школьный обмен происходил только со Скандинавскими странами, где Швеция занимала особое место. В 30-е годы обмен политизировался, нацисты видели в нем способ воздействовать на общественное мнение в прогерманском плане, против унизительных условий Версальского мира.

Усилия немцев в конце концов стали для Скандинавских стран слишком навязчивы, и они прекратили сотрудничество, сначала Дания, Норвегия и Финляндия в 1932-м, затем Швеция в 1933-м. Однако немцы не сдавались. Двое нацистов взяли на себя задачу противостоять упрямым скандинавам – швед Мальте Велин, учредитель ряда национал-социалистических организаций, доцент Берлинского университета, а позднее сотрудник норвежского предателя Видкуна Квислинга, и его коллега, немецкий журналист и пропагандист Пауль Грассман. Сообща они создали организацию “Друзья Новой Германии”, чтобы обеспечить продолжение школьного обмена. В Швеции они привлекли как руководителя Альберта Форсвалля, члена крайне правого “Союза Манхем”.

В Германии, как и следовало ожидать, исключали еврейских детей из программы обмена, которая осуществлялась теперь как часть борьбы против того, что немецкий педагог Хелльвиг считал запугивающей пропагандой левой шведской прессы и лживой кампанией травли нацизма.

Программа обмена превратилась в огромную агитационную машину. На старшее поколение воздействовать было слишком трудно, поэтому сосредоточились на детях. Используя неоспоримое преимущество немецкой школьной молодежи перед зарубежными сверстниками, предполагалось добиться благоприятного отношения к нацизму у как можно большей части населения в еще демократических странах. С учетом так называемой “доктрины расового родства” на первом месте здесь стояли шведы, как докладывал в памятной записке министерству иностранных дел Вильгельм Шарп, с 1928 года преподававший шведский язык в Берлинском университете.

Находясь в центре событий, Шарп мог детально изучить приход нацистов к власти и механизмы программы обмена и утверждал, что взгляды шведской молодежи, участвовавшей в этой программе, подвергались значительному влиянию. Молодежь становилась просто-напросто объектом огромного эксперимента по промывке мозгов. Немецкие организаторы, писал Шарп в своей памятной записке, мобилизовали очень большие ресурсы, чтобы стимулировать у школьников “естественную склонность к восхищению перед незнакомым”, и таким образом внушали им представления, которые они по возвращении домой не могли увязать с преобладающими в Швеции взглядами на культуру и общество.

Промывку мозгов немцы вели весьма изощренно. В частности, антисемитская пропаганда стремилась привлечь молодежь к чтению оголтело нацистской и крайне юдофобской писанины вроде журнала “Штюрмер”, издававшегося закоренелым нацистом Юлиусом Штрейхером. Зоркий Шарп сообщал также, что в ряде случаев шведские школьники подвергались совершенно конкретной обработке с целью вызвать у них неприязнь к определенным газетам и журналам. В 1934-м, за два года до поездки Ингмара Бергмана, группу из двух десятков шведских школьников встречали на платформе Штеттинского вокзала в Берлине представители гитлерюгенда, который и организовал шестинедельную поездку. Руководитель шведской группы заверил, что по возвращении в Швецию все участники будут выступать против антигерманских опусов “шведско-еврейской” прессы, особенно “Свенска дагбладет”. Шарп сетовал на нелепость ситуации, что 95 % шведских школьников, желающих усовершенствоваться на каникулах в иностранных языках, выбирали поездку в нацистскую Германию.

Поездку в Берлин по железной дороге особенно приятной не назовешь. Ингмар Бергман спрашивал, знакома ли мама с немецкими вагонами третьего класса:

Они цельнодеревянные. Я, конечно, закален по части деревянного привкуса, но в таком жутком количестве, как в этой поездке, никогда его не ощущал. Кстати, я допустил большую ошибку, обменяв всего 30 крон, но заметил это слишком поздно. Минимальную сумму обменивают совсем малыши, и составляет она минимум 25 крон. Обычная сумма – 50. Но сейчас ничего уже не поделаешь. Захочешь обменять, получишь только 66 пфеннигов за крону. Я изобразил все в черном свете? Вообще-то я не хотел. Мне здесь нравится. Атмосфера вполне симпатичная. Немцы очень дружелюбны, за исключением одного холерика. Еда вполне сносная, если ее не смаковать. Сегодня утром мы получили самое лучшее за все время. Молочный шоколад с французским хлебом. Дом, где мы живем, выглядит как концлагерь. Дортуар на сто человек, и нынче ночью было ужасно шумно. Хотя привыкаешь, и в конце концов я крепко уснул. Сейчас поедем на автобусную экскурсию. В 11 будет завтрак. Погода паршивая. Ребята (особенно девчонки) явно мучаются от боли в животе и хотят спать. Прошу прощения за такое небрежное письмо. Только не думайте, что это оттого, что я пишу письма другим. Вы первые, кто получит от меня весточку. Малыш.

P S. Завтра в 10.00 уезжаем из Берлина. В. с.

Что Ингмар Бергман как будто бы знаком с обстановкой в концлагерях, не особенно удивительно. Это понятие появилось еще в начале века и наверняка упоминалось в учебниках истории Пальмгреновской школы как один из инструментов, с помощью которых европейские колониальные державы держали в узде местное население Африки. Мрачная ирония, что уже неделю-другую спустя всего в нескольких десятках километров от германской столицы нацисты открыли первый специально спроектированный лагерь Заксенхаузен, прототип эсэсовских лагерей, позднее оснащенный газовыми камерами, помещениями для экзекуций и крематориями, – по словам шефа СС Генриха Гиммлера, “современный, новейшего образца, идеальный и легко расширяемый концентрационный лагерь”.

А Ингмар Бергман тем временем направлялся в немецкую глубинку, в принимающую семью. Путь его лежал в деревню Хайна в центральной Германии, в Тюрингии, неподалеку от Веймара, связанного с именами Гёте, Шиллера, Ницше, Листа, а также и Гитлера. В 1926 году нацисты провели там свой съезд, и теперь, десятью годами позже, германскому фюреру, к восторгу молодого Бергмана, предстояло снова посетить красивый средневековый город.

Хайна же была просто крохотной точкой на карте, хотя имела собственного бургомистра и располагалась на просторе среди хлебных полей и красивой природы. Чуть дальше к северу находится национальный парк Хайних, к востоку – холмы Фанер-Хёэ, а к югу – горы Тюрингенский Лес.

“Деревня лежала в ложбине, в зажиточной местности. Между домами змеилась ленивая мутная речка. В центре поселка – непомерно огромная церковь, площадь с военным памятником и автобусная станция”, – вспоминает Бергман в “Волшебном фонаре”. Еще он пишет, что у Зигфрида и Клары Хайд шестеро сыновей и три дочери, что, однако, не соответствует истине. Детей было пятеро: сыновья Зигфрид, Винфрид, Йоханнес и Бертхольд, а также дочь Эмилия. Вдобавок он утверждает, что ездил в Германию в 1934 году, а это либо явная ошибка, либо способ смягчить впечатление: мол, для шестнадцатилетнего юнца увлеченность нацизмом простительнее, чем для восемнадцатилетнего.

Зигфрид Хайд служил в деревне пастором, стройный, с козлиной бородкой, приветливыми голубыми глазами, ватными тампонами в ушах, в надвинутом на лоб черном берете. По словам Бергмана, он был начитан и музыкален, играл на нескольких инструментах и пел приятным тенором. Жена Клара, толстая, замученная работой, покорная, большей частью суетилась на кухне и время от времени застенчиво трепала юного шведа по щеке. “Наверно, вроде как просила прощения за то, что дом такой бедный”.

Зигфрид Хайд действительно был деревенским пастором, а значит, очень важной персоной в здешнем обществе, но слыл чудаковатым и ограниченным. Жену его Клару все любили, на ней и держалось домашнее хозяйство. Она долго тосковала по родной Швейцарии, с трудом приспособилась к немецкому окружению, и идея включиться в школьный обмен со шведской семьей принадлежала именно ей.

Бергмановская характеристика одного из хозяйских сыновей, Йоханнеса, рисует шаблоный портрет пламенного нациста, словно вырезанный из национал-социалистической пропагандистской газеты. Белокурый, высокий, голубоглазый. С веселой и бодрой улыбкой, небольшими ушами и пушком на подбородке. Этот Ханнес, как его называли в семье, позднее отправится с ним в Стокгольм, чтобы в свою очередь погостить в семье шведского пастора.

Ингмар Бергман по мере сил старался объясняться на своем школьном немецком, основанном на многолетней зубрежке грамматики, а не на речевых упражнениях. Вскоре по приезде в Хайну он писал домой родителям:

Дорогие родители, наконец-то я здесь после многих перипетий и тягот. Раньше я и не предполагал, что переезды могут быть до такой степени неприятными. Но теперь они позади. У меня столько новых впечатлений, что я фактически не знаю, с чего начать. Это письмо, наверно, получится не менее сумбурным, чем предыдущее. Редко мне доводилось встречать таких добрых и благожелательных людей, как здесь. Если я скажу, что все ваши ужасные пророчества не сбылись, вы поймете? Der Pfarrer [пастор, то есть Зигфрид Хайд. – Авт.] – симпатичный молчаливый старикан. Проповедует он хорошо, просто и понятно даже для язычника вроде меня. Мамаша Хайд прямо-таки не знает, чем бы угодить. У меня отдельная комната, хотя места у них не так уж много. Отличная кровать, секретер, солнечное окно на юг. Еда райская. Живу как принц. Комнату явно обставили специально для меня. На одной стене – портрет Вагнера, на другой – картина, изображающая эпизод сказания о Тангейзере. Парнишка [Ханнес. – Авт.] веселый, прямодушный, соединяющий в себе добрые качества родителей. Хлопот с ним определенно не будет. Сестра у него такая же. Сами видите, живу я как у Христа за пазухой. Места здесь до невозможности идилличные. Немножко напоминают Даларну. Дома и церковь – старинные, красивые. Погода стоит жаркая. Сплю под периной, с открытым окном. Единственная неприятность – Ханнес встает в 5 утра вместе со всей семьей. А вообще все хорошо, главное – привыкнуть. Сегодня я был в церкви. Все alles zum alles[6] продолжалось час и было весьма непритязательно, так что дольше и не надо. Прихожан собралось человек десять, сидели на разных скамьях. Тем не менее впечатление осталось приятное. Не знаю почему. Недавно со всем семейством ходил на воскресную прогулку в лес. А вчера, когда я приехал, на письменном столе стоял пышный букет полевых цветов. Жаль, у меня толком не получается выказать им всем мою благодарность. Но мне тут наверняка понравится!!! Будьте уверены.

В “Волшебном фонаре” он, правда, пишет, что днем скучал. В семь хозяйские дети уходили в школу, и он оставался один со стариками. Читал, бродил по окрестностям и тосковал по дому. Охотнее всего сидел в кабинете Зигфрида Хайда или сопровождал пастора, когда тот посещал паству на дому. “Он ездил на старомодной колымаге с высоким откидным верхом, дороги пылили в неподвижном зное, повсюду расхаживали злющие жирные гуси”.

Но конечно же имелись возможности для увлекательных открытий. Он начал совершать вылазки в соседнюю деревню Зоннеборн, как-то раз и заночевал там, за что по возвращении в Хайну получил от пастора нагоняй. Семейство Хайд обещало родителям заботиться о нем и было вне себя от тревоги, когда он без предупреждения исчез.

Эмилия Хайд позднее вспомнит Ингмара Бергмана как совсем необременительного гостя, но добавит, что он казался незаурядным. Ей понравилась дерзкая отлучка Бергмана в Зоннеборн, где предметом его интереса, возможно, была одна из тамошних девчонок. А может, он всего лишь хотел навестить пасторскую семью, где хозяйка дома была уроженкой Норвегии.

Сама Эмилия Хайд была привлекательная молодая девушка, и, вполне возможно, она чуточку влюбилась в интересного пасторского сынка из Стокгольма. Много лет она будет поддерживать эпистолярный контакт с семьей Бергман. Но когда “Волшебный фонарь” вышел в немецком переводе, Эмилия испытала разочарование, прочитав, как он изобразил ее семью. Конечно, ее братья были активистами гитлерюгенда, но и сам Бергман выказывал огромный энтузиазм. Она вспоминала, как он однажды сказал, что Швеции действительно не помешало бы иметь такого человека, как Гитлер. И подозревала, что именно из-за полученного нагоняя Бергман мог приписать Зигфриду Хайду куда большие симпатии к нацистам, чем тот питал на самом деле.

Ингмар Бергман впервые оказался за границей, и ему хотелось оглядеться вокруг, увидеть как можно больше. Он знал, что одна из его знакомых, Эльса Сундблад, жила в какой-то семье в Констанце на берегу Боденского озера. Но чтобы получить у пастора Хайда разрешение съездить туда, ему пришлось соврать, что он хочет проведать знакомого парня. Кроме того, пастор поставил условие – получить благословение родителей.

В письме домой Бергман подробно и с энтузиазмом расписал, как пройдет эта поездка: 24 июня в 7 утра он вместе с господином Хайдом отправится поездом из Айзенаха в Эрфурт, а оттуда они поедут в Мюнхен, куда прибудут в 16.00. Пастор обещал показать юноше город. В Мюнхене они заночуют, а наутро, в 8.51, господин Хайд посадит своего подопечного на поезд до Констанца, куда тот доберется в 15.20. Хозяева Эльсы прислали ему на дорогу 50 немецких марок, так что “все улажено”. Недостает лишь формальной поддержки матери, Карин. Он попросил ее написать как можно скорее и закончил так:

Теперь побегу на почту с этим письмом и с еще одним, для Эльсы, где рассказываю, что она стала мальчишкой. Вообще-то Эльсу сейчас очень жалко. Ее родители явно крепко рассорились. А Германия чертовски замечательная страна. Хайль Гитлер. Обнимаю. Малец [sic!].

В следующем письме он пишет, как усложнилась ситуация с Эльсой Сундблад и его задумкой съездить в Констанц:

Дорогая мама! У меня опять ужасно много сообщений. Жизнь в Германии действительно не пустяк. Сегодня я был в Айзенахе с der Pfarrer и его сестрой – она медсестра – на их собственной машине. В этом городе мы целый день шатались по улицам, осматривали тамошние достопримечательности. Потом поднялись на Вартбург, осмотрели Певческий зал и кляксу от Лютеровых чернил, которая на самом деле вовсе не чернильная. Потом прошли через драконову пещеру, зрелище из числа самых жутких и самых притягательных, какие мне вообще довелось видеть. Потом пили кофе (вовсе не кофе) у какой-то пасторской вдовы. Масса покупок и возвращение домой. Заодно я кое-что разузнал. Мораль этой семьи превыше всякой критики, и я ОБМАНЩИК. Семейству Хайд понадобилось много времени, чтобы уразуметь историю с Констанцем. Когда же я второй раз на своем, увы, скверном немецком (по Юсандеру и Альбергу) объяснил ситуацию, все воззрились на меня, а затем начался допрос третьей степени: что же это за персона, к которой я собираюсь поехать. Мне даже пришлось рассказать об Эльсиных прискорбно неприятных семейных обстоятельствах, и семья Хайд слушала меня с неодобрительным видом. Но теперь самое ужасное. Жуть!!! Они не поняли, что Эльса девчонка, для них такое вообще было бы непостижимо. Они думали, она мальчишка. Ехать в Констанц навестить мальчишку еще куда ни шло, но девчонку!!! Я пытался объяснить отцу Хайду, в чем дело, но он немедля застыл в полном непонимании, из чего я сделал вывод, что лучше пусть Эльса останется мальчишкой, по имени Эрик. Отсюда вам, мама, ясно, какой ОБМАНЩИК ваш сын!! Хайль Гитлер (как здесь говорят). Малец. Напишите скорее. Передайте привет отцу.

Время в Германии стало первой встречей Бергмана с реальной нацистской эстетикой, иерархией, пропагандой и массовыми сборищами. До сих пор все это существовало в теории, в рассуждениях отца, брата и их друзей, теперь же стало настолько очевидным фактом, что он спросил Зигфрида Хайда, можно ли ему вскидывать руку и говорить “хайль Гитлер”, как все остальные. Господин Хайд ответил, что этот вежливый жест безусловно будет оценен, и Берман вскидывал руку, произносил печально знаменитые слова и считал, что это очень “весело”.

Бергман побывал с Ханнесом Хайдом в школе, послушал, как учитель, у которого на кафедре лежал “Майн кампф”, читал заметки из пропагандистского “Штюрмера”; особый его интерес привлекло то, что учитель снова и снова повторял: von den Juden vergiftet[7]. Он спросил Ханнеса, о чем идет речь, но тот ответил, что иностранцев это не касается.

В один из воскресных дней Ингмар Бергман посетил и литургию, слушал проповедь господина Хайда, основанную не на Евангелии, а на автобиографии Гитлера и его политических манифестах. После церковной службы, когда пили кофе, Бергман оказался в окружении прихожан, одетых в форму, и имел возможность не раз поздороваться гитлеровским жестом.

Все дети Хайд состояли в нацистских молодежных организациях, сыновья – в гитлерюгенде, дочь – в Союзе немецких девушек. Занимались военным делом и спортом, пели, танцевали, слушали лекции с показом фильмов.

Приближалось большое событие – нацистский партийный съезд в Веймаре 3–5 июля. Последний раз он проходил здесь десять лет назад и потому теперь отмечался особенно торжественно. В пасторском доме стирали и гладили рубашки, драили сапоги и ремни. В Веймаре царила праздничная горячка. Люди сплошь принаряжены или в форме, играли оркестры, дома украшены цветочными гирляндами и транспарантами, звонили церковные колокола, на старинной площади – балаганы с аттракционами. В Опере давали “Риенци” Вагнера, готовился вечерний фейерверк. Напечатали памятную открытку, припасли почтовый штемпель с текстом Deutschland erwache[8], а также бронзовый значок.

Ингмар Бергман переживал разом два поворотных этапа своей молодой жизни. Второго июля он отправил письмо матери, написав на конверте “фрау Бергман” и адресовав его на дачу в Смодаларё (письмо доставят пароходом), и второе письмо – отцу. “Милой маме” он, с одной стороны, писал о том, что начал сомневаться в религии, а с другой – об отношении к девушке с Боденского озера:

Первое и самое важное: я сам начинаю понимать, как до глупости наивен был касательно веры в Бога. Фактически я не знаю, что на меня нашло. Я стал сомневаться в своих прежних теориях и размышлениях. Прочитал Ницше и обнаружил, что, отрицая существование высшей силы, он попросту умышленно спорит сам с собой. Стриндберг был большим актером. По-моему, я это заметил. Не хочу сказать, что пришел к совершенно иному выводу, но начал осознавать шаткость моей прежней веры. А это так или иначе шаг, только не знаю пока, в правильном ли направлении. Причины я сейчас объяснить не могу. Возможно, сумею как-нибудь в другой раз. Прости, что не пишу подробно о таком деле, но мне кажется глупым видеть на бумаге свои мысли об этом. Во-вторых, я полностью порвал знакомство с Эльсой Лундблад. И вот почему: Эльса говорит, что она не просто товарищ. Не может им быть. А я все же ни в коем случае не хочу ввязываться в подобные истории и во избежание соблазна предпочитаю вообще порвать все “дружеские отношения”. До сих пор Эльса была хорошим товарищем. Но раз она больше не может им оставаться, тогда до свидания. Наверно, это очень бессовестно и жестоко, однако я должен в первую очередь думать о моей работе. Пожалуйста, мама, поймите меня правильно.

Наверно, сыну легче было признаться в пошатнувшейся вере матери, а не суровому пастору, потому что в письме к Эрику Бергману речь шла о совсем других, менее эмоционально деликатных вещах:

Дорогой отец! Спасибо за письмо и простите, что я не написал раньше. Дело в том, что я все время был в разъездах. Немножко огляделся, познакомился с довольно многими шведами, и мы весело проводили время. Приближается большое событие, а именно: мы, шведы, и еще кое-кто из немцев в воскресенье вместе поедем в Веймар. Там мы увидим огромный марш “с-ев” [5гс/] со всей Германии. Даже сам Гитлер приедет и выступит с речью. Вся Германия в напряженном ожидании этого торжества. Нам, шведам, забронируют особое место, чтобы мы могли как следует видеть фюрера. Ну разве немцы не предупредительны! Возможно, еще съездим в Кобург. Нас пригласила бабушка принцессы Сибиллы то ли по матери, то ли по отцу (не знаю толком, о которой идет речь, по немецки-то просто Grofimutter) с однодневным визитом. Жаль только, сейчас я очень редко вижу Ханнеса. Он всей душой с партией, а марширует в десять раз хуже Нильссона. Я побывал в немецкой школе, прослушал несколько уроков, в том числе урок религии, где вместо Библии использовался “Майн кампф” (автобиография Гитлера), и бедным ученикам приходилось заучивать некоторые отрывки наизусть, как мы учим Символ веры и “Отче наш”.

В Веймар компания приехала в воскресенье 5 июля, в обеденное время, за три часа до выступления Гитлера. Диктатор и его свита заказали номера в гостинице “Элефант” на Рыночной площади. Из окон и с балконов гостиницы свисали красно-бело-черные флаги с германским орлом, сжимающим в когтях свастику, стяги со свастикой окаймляли вход.

Семье Хайд действительно предоставили хорошие места недалеко от почетной трибуны. На солнце было жарко, но надвигалась гроза, и меж тем как на небе громоздились грозовые тучи, они ждали, прихлебывая пиво и закусывая бутербродами.

Бергмановское описание прибытия Гитлера в “Волшебном фонаре” выдержано во взволнованном тоне, и понятно, насколько сильное впечатление произвел на него тот день в Веймаре:

Ровно в три послышалось что-то похожее на приближающийся ураган. Глухой пугающий звук разносился по улицам и бился о стены домов. С дальнего конца площади медленно выползал кортеж открытых черных автомобилей. Гул нарастал, перекрывая грянувшую грозу, дождь падал точно прозрачный занавес, гром рокотал над праздничной площадью. На погоду никто внимания не обращал, все внимание и восторг, все благоговение сосредоточились на одной-единственной фигуре. Он неподвижно стоял в огромной черной машине, которая неторопливо выехала на площадь. Тут он обернулся и посмотрел на ревущую, плачущую, одержимую толпу людей. Дождь заливал ему лицо, мундир потемнел от воды. Затем он медленно шагнул на красную ковровую дорожку и в одиночестве направился к почетной трибуне. Свита держалась на расстоянии. Внезапно наступила тишина, только дождь стучал по мостовой и балюстрадам. Фюрер заговорил. Речь была краткая, я понял не много, но голос был то громкий, то насмешливый, жесты согласованные, рассчитанные. По окончании речи все закричали “хайль”, гроза кончилась, и горячий свет хлынул в разрывы иссиня-черных туч. Заиграл огромный оркестр, и шествие выплеснулось из боковых улиц на площадь вокруг почетной трибуны и дальше, мимо театра и собора.

Ингмар Бергман был совершенно покорён. Никогда он не видел и не слышал ничего подобного этому могучему всплеску. Проповеди священников, какие ему доводилось слышать, не шли ни в какое сравнение. Это была иная религиозность, более опасная, более увлекательная и экстатическая, а потому, пожалуй, более притягательная. Бергман кричал вместе со всеми, вскидывал руку в гитлеровском приветствии, как все. Харизма Гитлера электризовала публику, и Бергман не стал исключением.

Чтобы Ингмар Бергман лучше понял настроение в Германии, Ханнес Хайд объяснил ему, что евреи эксплуатировали немецкий народ и что он и его товарищи по партии строили оплот против коммунизма, евреи же постоянно саботировали этот оплот и ныне они, немцы, просто защищаются от их заговора. Семья Хайд подарила ему на день рождения фото Гитлера, и Ханнес повесил этот портрет над его кроватью, чтобы фюрер всегда был у него перед глазами.

Подарок, как и все пребывание в Германии, возымел задуманный эффект, тот самый, какого хотели достичь создатели немецкой программы обмена. Бергман полюбил Гитлера точно так же, как пасторская семья из Хайны, и много лет держал сторону фюрера, радовался его успехам и огорчался поражениям. В “Волшебном фонаре” он пишет, что как Austauschkind[9], неподготовленный и уязвимый, угодил в реальность, сияющую идеальностью и культом героев, и оказался целиком во власти агрессивности, которая во многом перекликалась с его собственной.

Итак, Ингмар Бергман пока что с легкостью сделался услужливым посланцем гитлеровской Германии. Изощренная и замаскированная нацистская пропаганда пустила корни в молодом пасторском сынке, который, видимо, полностью ей поддался. Позднее, по возвращении в невинный Эстермальм, никто даже не пытался переубедить его и вывести из заблуждений. И в его восхищении Гитлером и нацизмом не было ничего из ряда вон выходящего. Бергмановский школьный учитель истории поддался соблазну новой Германии и ее лидера и, подобно Ингмару, слушал любимого композитора Гитлера, Рихарда Вагнера. Бергман даже написал сочинение о Вагнере.

Лишь много позже, узнав об ужасах концлагерей, он начал кое-что понимать – и то не сразу, сперва он вместе с многими другими отвергал кошмарные свидетельства как дезинформацию. “Внешний блеск ослепил меня. Я не видел мрака”.

Торжества в Веймаре продолжались весь вечер и всю ночь, и Зигфрид Хайд отвез Ингмара Бергмана к приятельнице “невероятно богатой” тетушки Анны, с которой семья Бергман общалась в Стокгольме. Приятельница эта была женой банкира и жила в окруженном парком особняке стиля модерн. Там Бергман познакомился с хозяйской дочерью Кларой и ее братьями, там молодые люди посвятили его в свои тайные сходки, происходившие в башенной комнате, которой никто не пользовался. Они курили турецкие сигареты, потягивали коньяк, слушали Брехтову “Трехгрошовую оперу” и джаз – Дюка Эллингтона, Фэтса Уоллера и Луи Армстронга.

Девятого июля он вместе с пасторским семейством покинул Веймар, а спустя двадцать семь часов утомительной дороги все они наконец добрались до Хайны, “совершенно обессилевшие и полумертвые”, как писал Бергман отцу. Близилось и время возвращения в Швецию, снова через Берлин, но на сей раз в компании Ханнеса. Ханнес пробыл у Бергманов столько же времени, сколько Ингмар пробыл в Хайне, но чем они занимались, что Эрик и Карин Бергман или их старший сын-нацист думали о своем госте, установить трудно. В своих мемуарах Ингмар Бергман об этом не упоминает, а в дневниках Карин Бергман и вообще в ее архиве нет ни слова ни о поездке Ингмара Бергмана в Германию, ни о гитлеровских приветствиях, ни о пребывании его товарища в Стокгольме.

В день рождения Ингмара Бергмана 14 июля 1936 года Зигфрид Хайд писал в письме Эрику Бергману:

Дорогой коллега!

Итак, Ваш Ингмар вернулся домой, а одновременно к Вам приехал мой сын. Сегодня он сообщил о приезде и о том, что приняли его радушно. Сердечно благодарим Вас за это. Ваше письмо, за которое Вам отдельное спасибо, добралось до меня, увы, только в Мюнхене, так что я не смог учесть Ваши пожелания. Конечно же я бы взял Ингмара с собой в Мюнхен, если бы он захотел, хотя и не смог бы уделить ему там достаточно много внимания. Однако все сложилось иначе. Мы искренне надеемся, что проведенное здесь время пошло на пользу Вашему сыну, пусть даже не все было так, как он ожидал. Искренне надеемся также, что Иоханнес будет предупредителен и благодарен.

Сердечный привет Вам и Вашему милому семейству от меня, а также от моей жены и детей!

По иронии судьбы, трое сыновей Хайда погибли на фронтах Второй мировой. Ханнес служил пилотом в люфтваффе и, по некоторым сведениям, был сбит над Лондоном, предположительно во время блица [10]. Однако, согласно другим, более надежным источникам, лейтенант Ханнес Хайд был сбит и погиб вместе со всем своим экипажем под Хеллефутслёйсом в Голландии 27 ноября 1940 года.

Зигфрид Хайд, большой патриот, сильно переживал, видя, как Германия страдает от суровых условий Версальского мира. Демократический строй Веймарской республики 1919–1933 годов он, видимо, презирал и потому приветствовал приход нацистов к власти. Во время войны он как деревенский священник должен был извещать семьи о гибели их сыновей на фронте. Вот и ему самому тоже выпало получать похоронки одну за другой. Когда пришло известие, что самолет Ханнеса сбит, и местный руководитель НСДАП пришел сообщить об этом семье, пастор Хайд лично отслужил панихиду; точно так же он поступил, получив известие о гибели второго сына. Когда же руководитель НСДАП явился в третий раз, пастор выставил нациста за дверь, совершенно сломленный потерей троих сыновей. Четвертый, Бертольд, не сумел окончить школу-интернат, куда его послали, выучился на электрика и, к безутешному отчаянию родителей, в 1956 году эмигрировал в США, где и скончался в 2009-м. Сестра Эмилия стала сестрой милосердия и ухаживала за отцом вплоть до его кончины в 1959 году. Жена Клара умерла от рака.

Медовый месяц Ингмара Бергмана с нацизмом подходил к концу. В итоге он все-таки осознал ужасы концлагерей и повинился, а дома на Стургатан его отец Эрик, рассуждая за ужином о политике, оставался закоренелым консерватором. Пускался в популистские разглагольствования по поводу ситуации в парламенте и твердил, что премьер-министра Пера Альбина Ханссона да и весь социалистический сброд следовало бы расстрелять, вспоминает Ингмар Бергман в “Волшебном фонаре”. Страной, говорил пастор, слегка навеселе от пива и шнапса, правят чернь и бандиты. Подобные заявления отнюдь не способствовали истреблению в молодом человеке идей и практик, внушенных ему нацистской пропагандой в Германии.