Читать книгу Тысяча шагов в ночи - Трейси Чи - Страница 3

Давным-давно в величественном королевстве Авара, где каждое порождение природы, от высочайших вершин до низменных жуков, имело формы скромные, но в то же время божественные, жила ничем не примечательная девушка по имени Отори Миуко. Дочь хозяина единственного оставшегося постоялого двора в деревне Нихаой[1], Миуко была самой обычной по всем мыслимым меркам: красота, ум, обхват бедер – все было при ней, кроме одного.

Она была необычайно громкой.

Однажды, когда ей было два года, мать решила силой затащить девочку в один из кедровых тазов в трактире, в то время как у самой Миуко намерений принимать ванну в тот день не было. Она заверещала так пронзительно, что основания зданий задрожали, колокола близлежащих храмов зазвонили, а приличный обломок и без того полуразрушенного моста с ужасным скрипом рухнул в воду, переплыв реку на добрую четверть мили.

Это было простое совпадение. Миуко в действительности не являлась причиной землетрясения (по крайней мере, не в конкретном случае), но несколько жрецов, прослышав о ее выдающихся вокальных способностях, все как один бросились изгонять из ребенка бесов. Не имело значения, какие заклинания произносились и какие благовония сжигались, они в конце концов столкнулись с разочарованием, обнаружив, что она на самом деле не была одержима. Вместо демона, которого родители держали на руках, оказался лишь голосистый ребенок. Хотя нет, хуже. Голосистая девочка.

Помимо всего прочего, от девушек служилого сословия – а на деле от девушек всех сословий в Аваре – ожидалось, что они будут говорить тихим, мягким голосом, иметь хорошие манеры, быть миловидными, очаровательными, послушными, грациозными, уступчивыми, скромными, услужливыми, беспомощными и во всех отношениях слабее и немощнее любого мужчины. К несчастью для Миуко, этих качеств у нее было крайне мало. И как итог, к своему семнадцатилетию она обнаружила, что не только способна отпугнуть мужчину силой своего мощного голоса, но и имеет достойные сожаления склонности проливать чай на гостей, совершенно случайно пробивать дырки в ширмах из рисовой бумаги и высказывать свое собственное мнение внезависимости от того, просили ее об этом или нет.

Ее отцу Рохиро хватало благоразумия никогда не обсуждать с ней этого, а к тому моменту, когда это стало иметь значение, мать девушки давно покинула их. Но Миуко знала, что это ее долг как единственной дочери: найти мужа, родить сына и сохранить наследие отца, передавая семейное дело следующим поколениям. С годами она научилась скрывать свою точку зрения за улыбкой, а истинное выражение лица – за спущенными рукавами, однако несмотря на старания, она плохо подходила на роль прислуживающей девушки. Была слишком заметной, откровенно говоря, что делало ее непривлекательной в обоих случаях: и как служанку, и как женщину.

Потому, учитывая немногочисленные перспективы, Миуко посвятила свои дни содержанию отцовского трактира. Подобно всей деревне Нихаой, постоялый двор претерпевал разорение. Крыша нуждалась в кровле. Соломенные циновки требовали починки. Миуко с Рохиро чинили то, что могли, а если чего-то не умели – вполне обходились и без этого. Они в целом вели спокойную, размеренную жизнь, и Миуко не испытывала (по крайней мере, так она себя убеждала) недовольства.

Однако все изменилось, когда она уронила последнюю чайную чашку.

Стоял поздний августовский полдень, и ничего необычного не происходило. В деревенском храме сидели жрецы и, скрестив ноги, с разной степенью успеха медитировали согласно повелению свыше. Хозяин чайной взвешивал высушенный жасмин на латунных приборах в форме императорских бабочек. В то время как в трактире из рук Миуко выскользнула чайная чашка, когда она убирала ее, и разбилась на мелкие осколки, ударившись о пол.

Миуко вздохнула. За прошедшие годы она повредила все имеющиеся в сервизе чашки. Были среди них те, которые она уронила, те, что треснули во время чистки, а также те, которыми она скакала по каменному двору, представляя, что они были пони (но случилось это лет десять назад). Будучи керамическими, чайные чашки были хрупки по своей природе, но неуклюжесть Миуко настолько усиливала ее волнение, что казалось, стоит только взглянуть на них, и они разобьются.

Учитывая, что последние оставшиеся чашки были либо со сколами, либо склеены, Рохиро решил, что пришло время их заменить. Ему, как правило, нужно было пройти до гончарной мастерской одну милю, но из-за сломанной ноги в этот раз он остался в трактире обслуживать единственного на этой неделе гостя – однорукого владельца фермы по производству шелка, который ненавидел людей, а Миуко отправил за чайными чашками.

Взяв зонтик, она нетерпеливо выскочила из постоялого двора. Во все времена считалось, что девушки не должны появляться в обществе без сопровождения родственника мужского пола, но ввиду отсутствия собственной матери и усугубляющегося состояния трактира отец Миуко, по общему признанию, проявлял небрежность в отношении этого обычая. Потому-то в прошлом Миуко и дозволялось забирать чай из чайной или ходить за яйцами к одному из оставшихся фермеров. Подобные поручения, однако, ограничивались деревней, а перспектива отправиться к обжиговой печи, что находилась далеко за пределами Нихаоя, наполняла Миуко головокружительным восторгом, который она не могла подавить.

Рохиро, статный, широкоплечий мужчина, стоял в дверном проеме и наблюдал за Миуко. Ее мать говорила, что Отори Рохиро был куда привлекательнее, чем любой другой мужчина из захолустной деревни имел на это право, и она часто повторяла это, запустив пальцы в его густые черные волосы или пересчитывая появляющиеся из-за смеха морщинки в уголках его глаз.

Не то чтобы Миуко отчетливо об этом помнила.

– Гончар этого не оценит, – обеспокоенно пробормотал Рохиро.

По мнению Миуко, привычка отца бормотать что-то под нос умаляла эффект от его приятной внешности, поскольку, как ей казалось, из-за этого он выглядел старше своих сорока трех лет. Он, еще будучи ребенком, частично лишился слуха во время купания в реке Озоцо, когда жаждущий гери-иги [2] высосал слух из черепа, словно желток из яйца, вследствие чего отец теперь имел слабое представление о том, насколько громко или тихо он говорит.

– Не оценит чего? – поинтересовалась Миуко. – Тот факт, что мы не сможем заплатить ему, пока хозяин фермы тутовых шелкопрядов не съедет и не расплатится с нами, или же то, что я девушка, идущая без должного сопровождения?

– И то, и другое!

Она пожала плечами.

– Гончару придется смириться.

– Говоришь, как твоя мать. – Улыбка отца потухла, как случалось всякий раз, когда он вспоминал о своей супруге, прекрасной во всех отношениях, но совершенно не способной подчиняться. – С каждым днем ты все больше становишься на нее похожа.

Миуко против воли поморщилась.

– Да не дай Бог!

Отец нахмурился, хотя в его глазах светилась мягкость. Вместо того чтобы выглядеть рассерженным, как все остальные отцы, хмурый взгляд придавал ему грустный вид или, в лучшем случае, выдавал молчаливое разочарование. А это, как известно, было бесконечно хуже.

– Ты могла стать хуже своей матери, знаешь ли, – сказал отец.

– Конечно, – слова слетели с языка прежде, чем она успела подумать. – Я могла стать демоном.

Отец замер, а на его лице отразилась печаль.

Миуко внутренне проклинала себя за столь непокорный язык. Иногда, вопреки доводам жрецов, ей казалось, что она одержима, поскольку ни одна известная ей девушка не выпаливала на каждое замечание ответ, который приходил на ум.

– Простите, отец. – Она низко поклонилась. Какой бы громкой и своенравной девушкой она ни была, Миуко не желала причинять отцу боль. – Прошу, простите меня.

Вздохнув, он наклонился и поцеловал ее в макушку, как делал это с тех пор, как Миуко была ребенком.

– Ты – моя единственная дочь. Уже простил.

Она искоса взглянула на него.

– А будь у вас другая дочь, вы бы, скорее, затаили обиду?

Рохиро усмехнулся и подтолкнул ее по направлению к Старой Дороге.

– Прочь с моих глаз! И поскорее. Никто не в безопасности после недоброго часа.

Она побрела в палисадник, едва не задев кусты камелии кончиком зонта.

– До сумерек еще больше часа! – выкрикнула она.

– Лучше не рисковать, – ответил Рохиро. – Кузен моего двоюродного деда знавал когда-то воина, которого изловили на закате и который вернулся с вывернутой назад головой.

– Что? – засмеялась Миуко.

Рохиро покачал головой.

– Это было ужасно. Сперва его бросила жена, а затем он переломал обе ноги, преследуя ее. В итоге он попытался перерезать себе горло, но не смог найти подходящий ракурс…

У Миуко закралась в голову мысль, что уход жены должен был ясно дать понять мужу, что она не желает быть преследуемой, но девушка достаточно хорошо знала своего отца, чтобы понимать: он просто скажет ей, что она упускает суть.

Суть, конечно, заключалась в следующем: безопаснее всего находиться в пределах человеческих границ на рассвете и закате, когда завеса между Адой и Аной – миром смертных и миром духов – стирается. Мать Миуко всегда остерегалась этих недобрых часов, потому что именно тогда демоны накидывались на путешественников, охотясь за их жирной промасленной печенью; упыри являлись в зеркалах, чтобы красть человеческие лица, а призраки проскальзывали в дверные проемы, чтобы свернуть шеи ничего не подозревающим прохожим.

Мать Миуко была настолько суеверна, что отказывалась переступать порог во время рассвета или заката. Она даже хранила кукол-духов на чердаке, писала благословения паукам, плетущим паутину в ванне, оставляла мелко измельченную яичную скорлупу для тачанагри [3], что жили в стенах постоялого двора.

Кроме того, однажды вечером она своровала лошадь и ускакала в сумрак, в то время как ей следовало принести воду для чайника на ужин, оставив девятилетнюю Миуко и ее отца наблюдать, как остывает рис на столе.

Поскольку ее мать предпочла бросить вызов сумеркам, вместо того чтобы провести еще одно мгновение со своей семьей, Миуко подозревала – не без доли горечи, конечно, – что ее мать, вероятно, вовсе не была такой суеверной.

– Я вернусь до захода солнца, – заверила Миуко отца.

– Со всеми чашками в целости и сохранности?

– Не обещаю! – Вновь поклонившись, она покинула палисадник и вприпрыжку отправилась в путь через деревню. Она проходила мимо опустевших и обвалившихся домов, взглядом отмечая сошедшие с петель двери и мышей, снующих между расщелинами в фундаменте, словно фиолетовые духи удачи. Для кого-то другого внешний вид деревни мог показаться тревожным, но для Миуко, что росла среди подобного запустения, он был прекрасен в своей обыденности.

Раздающееся поскрипывания половиц, проседающих в землю.

Медленные поползновения виноградных лоз вдоль стен.

Миновав центр деревни, Миуко побежала по проторенной гравийной тропинке, известной как Старая Дорога, которая в прошлом служила главным маршрутом в Удайву, столицу Авары. В древние времена деревня Нихаой, что находилась всего в полудне пути от города, принимала у себя путников всех мастей: дворян с их вассалами, распутных монахов, нищих, цирковые труппы, которые хвастались вспыльчивыми гадалками и танцующими духами енотов, а также, как минимум в четырех случаях, незамужних женщин.

Примерно триста лет назад после Эры Пяти Мечей тогдашний йотокай[4], – самый высокопоставленный военный офицер Авары, уступавший властью только императору и, по сути, правящий суверен, – приказал построить Великие Пути, чтобы объединить королевство. За прошедшие столетия движение на Старой Дороге сократилось, а Нихаой вошел в длительный период упадка: таверны начали закрываться; конюхи, сапожники и торговцы вынуждены были прекратить свое дело; фермеры покидали поля, оставляя те зарастать и загнивать, а правительственные эмиссары, которые когда-то были богаты и самодостаточны в своих прекрасных павильонах, переместились на другие, более перспективные посты.

С тех пор ничего в Нихаое не осталось нетронутым разрухой: ни горстка лавок, ни храм, где обитали четыре угрюмых жреца, ни даже врата духов, служившие границей деревни. Целые вереницы насекомых прокладывали длинные дорожки вдоль колонн, образуя извилистые лабиринты под облупившейся алой краской. Лишайники цеплялись за балки. Гравюры, которые каждый год должны были перекрашиваться в священные чернила оттенка индиго, чтобы обновить их защитную магию, потускнели и стали бледного и неэффективного оттенка.

Пусть Миуко и старалась не делать этого, но не могла не думать о своей матери и о том, как той удалось добраться до врат. Это наделало столько шума в крохотной деревеньке, что даже породило слух, что жена Отори Рохиро на самом деле была тскегайра[5] – дух жены, принимающий человеческое обличье и заманивающий смертных в брачные сети.

Несмотря на то что Миуко не верила в подобные вещи как таковые, она не могла не размышлять о том, что в ее матери действительно крылось нечто странное и необузданное, нечто, что сейчас струилось по венам Миуко со стремительной скоростью, словно живительный ручей или южный ветер.

Вопреки собственной воле, она не могла не интересоваться тем, как выглядела ее мать верхом на той украденной лошади, чья грива и хвост были столь темными, как река ночью. Оглянулась ли ее мать хоть раз, с бледным в свете луны лицом, прежде чем умчаться в дикую лазурную даль, словно воин из древних сказаний или королева теней и звездного света?

Как мелодраматично! Разозлившись на себя, Миуко пнула камень, отправив его в ближайший валун с гулким стуком, который эхом пронесся над руинами деревни.

Не имело никакого значения, как выглядела ее мать, колебалась ли она или нет, результат был один – она ушла. Миуко и ее отец остались брошены, как и вся деревня Нихаой.

С тех пор как мать Миуко сбежала, границы уже единожды ужесточались, поскольку дела у людей не ладились, а семьи покидали деревню в поисках более благоприятных условий, но гончар напрочь отказался переезжать, потому что и он, и его жена утверждали, что дух их мертвого сына по-прежнему обитает в печи. Мальчик, возможно, и разбивал иногда вазу или церемониальную урну, но дух в целом оставался общительным и добродушным ребенком, и никто из них не был готов пожертвовать своей счастливой семьей ради чего-то столь незначительного, как безопасность.

Впрочем, сложившаяся обстановка особых неудобств не доставляла, потому что при дневном свете миля по Старой Дороге, где не наблюдалось оживленного движения, чтобы привлекать таких неблагонадежных типов, как разбойники с большой дороги или хищные монстры, была едва ли опасна. Миуко, более того, наслаждалась возможностью размять ноги и, поскольку в запасе у нее оставался целый час до наступления сумерек, не имела причин для беспокойства.

Оставив врата позади, она бодро зашагала вдоль Старой Дороги, петлявшей через заброшенные поля. Во времена Эры Пяти Мечей эти равнины стали местом великой битвы, когда могущественный клан Огава напал на Удайву – на цитадель своих врагов, Омайзи, – и был истреблен здесь же. В детстве Миуко мечтала покопаться в здешних полях наряду с мальчишками своего возраста, выискивая ржавые наконечники стрел и обрывки ламеллярных доспехов, но правила приличия запрещали ей этим заниматься. А наслушавшись ужасающих историй о воинах-призраках, восставших из-под земли, Миуко решила, что играть в доме, пожалуй, куда приятнее.

Размахивая зонтиком, Миуко пробиралась через полуразрушенный мост, пересекающий реку Озоцо, которая шипящей и сверкающей изумрудной змеей пролегала вдоль крутых берегов, стремясь к столице. Когда-то мост был настолько широк, что два экипажа могли свободно проехать по нему, но землетрясение, сопровождавшее печально известную истерику Миуко, положило этому конец. Теперь, с полусгнившими балками и зияющей дырой на спуске к реке, мост едва ли мог вместить одну-единственную лошадь.

Пока Миуко переходила мост, в небе пролетела одинокая сорока, сжимающая золотой медальон в клюве.

Дурное предзнаменование, которое Миуко не заметила.

Затем среди сорняков в заросшей канаве одиннадцать раз прострекотало какое-то насекомое и замолкло.

Предвестие несчастья, которое Миуко не услышала.

Наконец, над опустевшими полями пронесся прохладный порыв ветра, заставивший пожухлые листья на пути Миуко шелестеть, словно возвещая ее об опасности.

Возможно, уделяй она больше внимания историям матери, Миуко знала бы, что в преддверии ужасных бедствий мир часто наполнялся предостережениями и возможностями изменить судьбу. Но ей не нравились те истории, а с момента внезапного отъезда матери она изо всех сил старалась избегать их, потому-то и не замечала этих знаков. А если и замечала, то говорила себе, что они ничего не значат. Она была прямолинейной девушкой с головой на плечах – слишком разумной, чтобы беспокоиться о чем-то большем, чем вид облаков на небе, которые выглядели так, будто собирались разойтись.

Будь она более внимательной, смогла бы, возможно, избежать серьезных неприятностей, быстро повернув назад и направившись тем же путем, по которому пришла, хотя это (без ее ведома) повлекло бы за собой природное бедствие, такое стремительное и внезапное, что не только запустевшая деревня Нихаой оказалась бы в зоне поражения.

В любом случае, Миуко продолжала идти.