Читать книгу Крестовый поход детей - Туллио Аволедо - Страница 5

Эти слова заставили Джона Дэниэлса содрогнуться.

Во время этого долгого путешествия ему приходилось сталкиваться со множеством ужасов, но самым чудовищным был именно этот, и он, к сожалению, встречался слишком часто, – ужас положения, в котором человек вынужден питаться плотью себе подобных. Для Церкви Нового Ватикана в катакомбах святого Каллиста каннибализм был преступлением, каравшимся смертной казнью.

Но Церковь не всегда была способна заставить уважать свои законы. По крайней мере, за пределами своей территории.

А иногда и внутри нее.

Поговаривали, что Мори, семья, первой занявшая катакомбы и соперничавшая с Церковью за власть над этим гигантским подземным убежищем, в прошлом запятнала себя и этим ужасным грехом. В который раз за время своего путешествия отец Дэниэлс задумался о том, как в его отсутствие могло измениться соотношение сил в Сан Каллиста. Удалось ли Альбани оправдать перед Мори провал экспедиции в Венецию? Экспедиции, которая должна была принести богатейшие сокровища Сан Марко, от одной мысли о котором у Мори текли слюнки, а главное – любой ценой привести в Рим Патриарха, присутствие которого было необходимо, чтобы созвать конклав и наконец-то, после двадцати лет вакантного престола, избрать нового папу. А папой, вне всяких сомнений, стал бы Альбани – человек, который в сане камерария на протяжении двадцати лет, прошедших со смерти последнего понтифика, стоял во главе Церкви.

Когда Дэниэлс с конвоем швейцарских гвардейцев покинул убежище Святого Каллиста, политическое равновесие Нового Ватикана было неустойчивым, если не сказать больше. Церковные власти уступали территории клану Мори. Именно поэтому Альбани был вынужден отправить экспедицию, несмотря на огромные риски и полную неопределенность результатов.

При каждом воспоминании об Альбани отец Дэниэлс испытывал прилив ненависти – чувство, не подобающее его сану. И все же он ничего не мог с этим поделать. С тех пор, как открылось предательство Альбани, с тех пор, как он обнаружил, что миссия была обманкой, что настоящей целью экспедиции было разрушить Венецию и ее Патриарха взрывом атомной бомбы, единственной целью Джона стало остановить кардинала-убийцу.

Встреча с Патриархом глубоко тронула его.

То, что он обнаружил среди руин Венеции, было слишком прекрасно и таинственно для того, чтобы человечество позволило себе уничтожить его. Прежде, чем судить это, следовало понять. Быть может, это был дар, а быть может – угроза.

Путешествие сильно изменило отца Дэниелса. Он потерял зрение, но приобрел способность сопереживать существам, которых когда-то осудил бы, не задумавшись ни на мгновение. Ужасы путешествия не только не погубили его веру, но и, напротив, закалили ее, как клинок. Хотя Альбани новая форма этого клинка привела бы в ужас.

Молодой человек, который называл себя Управляющим, пристально смотрел на лицо Дэниэлса.

– Что с тобой такое? – спросил он, озадаченный молчанием незнакомца. – Что, кошки на душе скребут?

При этих словах лицо священника дрогнуло. Его рот изогнулся углами кверху, чего с ним не происходило уже несколько месяцев.

На глазах у изумленного юноши Джон Дэниэлс громко расхохотался.

– А ты-то когда последний раз видел кошку?

Управляющий покраснел.

– Это просто такое выражение.

– А вот я видел кошку, – прошептал Дэниэлс. – В Венеции. Это была странная кошка. Она была и в то же время не была.

– Как Чеширский кот, – выпалил юноша.

– Как Чеширский кот, – подтвердил священник, переварив этот кусок информации. – А в детстве у меня мыл настоящий кот. Это был мейн-кун, полосатый кот. Эго звали Ангел. Так ты что, знаешь «Алису в стране чудес»?

Управляющий был удивлен этим вопросом.

– Ну конечно! Все знают эту историю.

Дэниэлс предпочел не спорить с ним.

– А мой венецианский кот, должно быть, был тем самым знаменитым котом Шредингера.

– Чьим котом?

– Неважно. Венеция – очень странное место. Место, где меняешься изнутри. Но и это убежище… этот ваш город… не шутки. Так сколько вас тут, ты сказал?

– Ничего я об этом не говорил. И не заставляй меня повторять, что ты не должен задавать вопросы.

– У вас есть кто-то, кто заботится о вас, когда вы больны. Женщина, которая вылечила меня.

Управляющий гордо выпятил грудь.

– Да. У нас есть Мать милосердия. И Управляющий, то есть я. У нас есть кино, библиотека и…

– Что ты сказал? Кино?

– Да. В других городах нет ничего подобного. Это лишь несчастные…

– …варвары?

– Хуже. Это пираты. И индейцы.

– Пираты и индейцы, говоришь.

Управляющий смотрел испытующим взглядом на Дэниэлса, стараясь уловить издевку или вопрос. Но священник, по-видимому, был согласен с его словами. Очень странный человек. По-настоящему странный. Кажется, что он знает кучу всего. Было бы по-настоящему обидно, если бы он умер, не поделившись с Городом знаниями, которыми обладает.

– Ты покажешь мне ваше кино? И вашу библиотеку? – спросил Дэниэлс.

– Когда тебе станет лучше. Ты же на ногах не стоишь.

– Но мне уже лучше.

Управляющий оборвал этот бесполезный спор, почувствовав, что вот-вот разозлится.

– Пока что отдыхай. Я пришлю к тебе Мать. Она будет ухаживать за тобой, пока ты не сможешь встать на ноги. И когда этот день придет, я посмотрю, смогу ли я выделить время на то, чтобы показать тебе Город. Я ведь человек занятой.

Не дав старику времени ответить и даже не кивнув на прощание, он отодвинул портьеру, закрывавшую вход в больницу, и вышел.

Вскоре после этого в комнате показалась голова Матери милосердия. В руках она несла миску с истертой каймой. От миски исходил невероятный запах, настолько сильный, что полностью заглушил вонь комнаты. Нос Джона Дэниэлса давно уже отвык от таких вкусных запахов. Рот наполнился слюной.

Но потом он с ужасом осознал, что это был за запах. Бульон.

Мясной бульон.

– Ешь. И не делай такое лицо, – упрекнула его Мать. – Если не будешь есть…

Она не закончила фразу.

«Что со мной будет, если я не буду есть? Что ты хотела сказать? – подумал отец Дэниэлс. – Если не будешь есть, то не вырастешь? Если не будешь есть, то придет Черный Человек? Придет Дядя?»

Женщина поднесла дымящуюся миску к носу священника. Она водила ею из стороны в сторону, пока запах не принес нужного результата.

Когда губы Дэниэлса коснулись края миски и первый глоток бульона попал в его рот, у него одновременно потекли и слезы, и слюни. Священник пил и внутренне проклинал себя, и снова пил, еще один длинный глоток, и с каждой каплей этой питательной жидкости, проникавшей в его тело, он произносил про себя слова извинения и молитвы. И Дэниэлс не смог бы сказать, какие из этих слов были адресованы Богу, а какие существу, за которое он в этот момент ел.

«Что мне делать с этим человеком?» – спросил Управляющий, обращаясь к фотографии.

На снимке, висевшем на стене его кабинета, была изображена Мать Города. Снимок висел в обрамлении огромной барочной рамы, найденной детьми в одном из магазинов района. Ее завитки из старинного дерева были декорированы ангелами и гроздьями винограда. Должно быть, раньше в ней помещался портрет какого-нибудь аристократа, великого кондотьера или даже папы. Фотография Мамы – крошечный цветной квадратик – почти терялась среди этого великолепия.

Слишком тяжкую ношу своей должности нес Управляющий. Он хотел бы передать ее другим, но это было невозможно. Должность была пожизненной.

«Когда ты выбрала меня, ты знала, что мне предстоит?» – спросил он фотографию, с которой чувствовал нечто общее: как и она, он был чем-то маленьким в непропорционально большой раме.

«Ты знала, с чем мне придется столкнуться? Тяжесть выбора, последствия моих решений? Ты всегда говорила, что любишь меня, что я у тебя молодец, и вот так-то ты меня вознаградила?»

Слезы градом катились по его щекам.

Мама ничего не ответила. Да и как она могла ответить? На своем смертном одре она сказала вещи, которые Управляющий запомнил навсегда. Вещи, которые никто в Городе не должен был услышать.

«Там, снаружи, безобразный мир. Это не моя вина. Я не сделала ничего плохого. Моя вина в том, что я спасла вас. Мне следовало дать вам умереть. А потом убить себя. Так было бы лучше. Мне следовало плыть по течению, а не бороться с ним. Я пыталась спасти жизнь в умирающем мире. Я ошибалась. Чтобы спасти вас, мне пришлось совершить ужасные вещи. Мне пришлось отбросить всякую щепетильность, пожертвовать своими убеждениями. Мне пришлось делать ужасные вещи, чтобы сохранить вам жизнь…»

Мама сберегла один ценный предмет, оставшийся от времен до Чрезвычайного положения. Просто невероятно, что настолько хрупкая вещь все еще работала.

Она называлась «перьевая ручка Montblanc».

В тот день, в последние минуты, проведенные в этом мире, Мама передала Дону матерчатый сверток, в котором находились перьевая ручка и два драгоценных пузырька запасных чернил.

На ручке золотыми буквами было выгравировано имя Мамы – Франческа Витали.

– Это мой подарок на выпускной из университета, – сказала она, зажимая бесценный дар в руках Дона. – Возьми его. Теперь ты – новый Управляющий.

– Но почему я, Мама? Почему не Вагант?

– Вагант не подходит. Ты можешь рассчитывать на его помощь, но эта должность не для него. Ты можешь довериться ему. Он исполнит все твои приказания, и исполнит их идеально. Но он неподходящий человек для руководства моими бедными детьми.

– Но мы так многим ему обязаны. Будет нечестно, если ты выберешь меня.

– Вагант поймет. Вот увидишь, он поймет. Проблемы будут устраивать другие.

Ее сотряс долгий мучительный приступ кашля, заставивший согнуться пополам от боли. Словно перочинный ножик Ваганта с маленьким лезвием, раскрывавшимся на сто восемьдесят градусов. Легендарным лезвием, которое однажды спасло их от людоедов. Мама согнулась под прямым углом, как этот ножик, лезвие которого затачивалось столько раз, что стало похоже на лист бумаги.

Этот ножик тоже был для них символом. Реликвией из прошлого.

В тот день, семь лет назад, умирающая Мама сделала Дону этот подарок и произнесла слова, сделавшие его новым Управляющим Города.

«Заботься о моих детях», – сказала она ему чуть слышным шепотом. После этого наступила лихорадка и тот последний приступ кашля. Она была похожа на пламя свечи, угасающее в луже растаявшего воска.

«Руководи ими. Защищай их. Утешай их, когда они будут чувствовать себя одинокими. Я видела, как на тебя смотрит Сара. Однажды у тебя будут дети, с ней или с другой женщиной. Помни, что как бы ты ни любил этих детей, ты должен еще больше любить тех, которые…»

Ее глаза надолго закрылись из-за приступа нестерпимой боли.

Когда Мама вновь заговорила, ее голос был тихим, как шелест листвы на ветру.

Дону вспомнилась та греческая девушка, так изнуренная любовью, что от нее остался один только голос. Когда она почти умерла, боги прониклись к ней состраданием и превратили ее в цикаду.

Сострадание…

От Мамы почти ничего не сталось.

Открыв глаза, она не закончила оборванную на середине фразу. Вместо этого она взяла руку Дона в свои хрупкие, словно паучьи лапки, пальцы и погладила ее. Ее губы медленно, почти незаметно шевелились. Среди слез и всхлипываний Дон понял, что Мама поет детскую песенку – ту самую, которую она пела им на ночь, когда они были маленькими. Совсем слабым голосом она допела ее до конца. Потом ее губы сомкнулись, и Мамы не стало.

Дона охватили неудержимые рыдания. Положив голову на Мамину руку, он заливал ее потоками слез.

Он просидел с ней всю ночь без движения, пока ее тело холодело, а рот раскрывался, придавая лицу глупое выражение.

На заре, когда тьма сменилась серостью, Дон встал на ноги в комнате, наполненной запахами болезни и выгоревших свечей. Он посмотрел на Маму сверху и почувствовал себя очень странно. Отчужденно, спокойно. Этот предмет, лежавший под покрывалом, уже не был Мамой. Это было тело, и следовало подготовить его к Приношению.

Когда Дон развернул кокон, в котором находилась драгоценная перьевая ручка, он был уже не Доном.

Он был новым Управляющим.

Вошедшие в комнату сразу поняли это. Блестящими от слез глазами они взглянули на мертвую Маму и на стоявшего рядом юношу. Затем поклонились в знак уважения обоим. Они позвали остальных и все вместе опустились на колени вокруг кровати. Медленно и торжественно Управляющий отвинтил колпачок ручки. Затем он склонился надо лбом Мамы и после секундного колебания нарисовал на нем двенадцать полосок бар-кода. Ручкой вместо ножа. Ее кожа была гладкой. Теперь на ней не было морщин – следов боли, отметивших ее в последние моменты. Знаки получились аккуратные, просто идеальные.

Управляющий произнес приветственную формулу и назначил четырех Горожан, которые должны были заняться подготовкой к Приношению. Естественно, Вагант. Затем Медведь, Васко и Малыш.

Четверо избранных подошли к кровати. Взявшись за концы покрывала, они обернули тело Мамы и молча взвалили его на плечи.

Управляющий выбрал Ваганта, потому что знал, что может рассчитывать в этом деле на главу их военного отряда, а остальных – потому, что они были наименее умными из всего Города. Они с Вагантом понимающе переглянулись, и тело унесли.

Этот обмен взглядами, который заметили немногие, а может, даже никто из присутствующих, был знаком настоящего вступления Дона в должность. Оставалось только официально подтвердить это.

Первым из горожан поднялся на ноги Дерево. Его звали так из-за худобы, делавшей его похожим на единственное дерево, которое все они помнили. Это было черное, обгоревшее дерево. Его можно было увидеть во внутреннем дворике Города, если смотреть с верхних этажей. Это был ствол, из которого торчали две ветки, похожие на вытянутые руки умоляющего о чем-то человека. Мальчик по имени Дерево был таким же. Дон задумался о том, какие он мог создать проблемы. С одной стороны, он был очень молод и не мог рассчитывать на симпатию многих в Городе. Но с другой стороны, Дерево был самым коварным из всех Горожан, и это было опасно.

– Мама умерла, – произнес он, обращаясь не к Дону, а к стоящим рядом с ним. – Теперь мы должны выбрать нового Управляющего.

Дон отрицательно помотал головой.

– Мама выбрала меня.

– И кто это говорит? Ты сам, Дон? – спросил другой юноша с вызовом.

Дон гордо показал им перьевую ручку. Дерево это не убедило.

– Ты мог отнять ее силой. Или украсть. Почему ты никого не позвал, Дон? Почему остался сидеть с ней один, когда она умирала? Откуда мы знаем, что ты не взял себе ручку после того, как она умерла?

Хранить спокойствие было непросто. В том числе и потому, что юноша чувствовал, как внутри него вскипает гнев.

– Как ты меня назвал?

Лицо Дерева выразило удивление.

– Теперь меня зовут не Дон. С этого момента я буду называться Управляющим.

Они с Деревом не отрываясь смотрели друг другу в глаза, как в детской игре.

Если бы младший мальчик был сообразительнее, если бы сумел лучше разыграть свои карты, он мог бы обратиться к Горожанам с воззванием и напомнить им, что никаких правил наследования поста единственной когда-либо бывшей у них Управляющей попросту не существовало. Но он не был умным мальчиком.

Для Города это был бы наихудший вариант из возможных.

В конце концов Дерево отвел взгляд и опустил голову. Что-то пробурчал сквозь зубы.

– Что ты там бормочешь?

– Ничего.

– «Ничего», а потом что?

– Ничего, Управляющий, – ответил он, не поднимая взгляда.

Дон обернулся к Горожанам.

Комната была полна заплаканных лиц. Их глаза и зубы блестели, словно жемчужины посреди тряпья.

«Вот мой народ», – сказал себе Управляющий и почувствовал, как сердце забилось сильнее. Старая перьевая ручка лежала в ладони, как скипетр.

– Кто-то из вас еще считает, что меня зовут Дон? – спросил он мощным и уверенным голосом, несмотря на боль и страх, сдавливавшие его сердце.

Один за другим все присутствующие Горожане замотали головами.

Один за другим они подходили к новому Управляющему, жали ему руку и отвешивали легкий поклон.

Последним выразить свое уважение подошел Дерево. Его пальцы сжали руку Дона в холодном и потном рукопожатии. Затем с непонятной улыбкой на лице юноша отвел взгляд и вышел из комнаты.

«Бедный Дерево, – подумал Управляющий, поглаживая пальцем фотографию Мамы. – Бедный, безмозглый, глупейший Дерево».

В тот же вечер, пока весь Город оглашали рыдания из-за Маминой смерти, а запах горелого мяса заполнил все коридоры и комнаты, Управляющий шепнул на ухо Ваганту несколько слов. Тот даже не кивнул. Он вышел из комнаты легкими шагами, как призрак.

На следующее утро соседи Дерева по комнате обнаружили, что его постель пуста. Должно быть, он успел уйти еще до рассвета, захватив с собой все свои вещи. По крайней мере, это то, что им было сказано. И то, что они передали всем остальным.

Будь Управляющий на их месте, он поинтересовался бы, как это Дерево мог выйти из Города без противогаза.

Но, может быть, про себя они и задавались этим вопросом, но не сочли возможным задать его вслух.

Управляющий покачал головой. Тяжело вздохнув, в последний раз погладил фотографию, которая с годами выцветала все сильнее.

Он спросил себя – и эта мысль как молния озарила его сознание, – будет ли кто-то когда-нибудь так же гладить его фотографию.

«Нет, – улыбнулся он. – Этого не будет. У меня ведь нет ни одной фотографии».

Может быть, когда-нибудь сделают его портрет. Маслом или, например, пастелью. Человек со злым взглядом, рогами и вилами. Монстр, пожирающий ребенка.

Он повернулся к раме спиной, и его взгляд устремился в темноту коридора.