Читать книгу Внутреннее и внешнее - Туро - Страница 3

Спустя мучительную неделю лайнер причалил в порте Галифакс. В разгар дня прекрасный полукруглый берег был переполнен лодками, кораблями и пассажирскими суднами. Чуть дальше набережной длинный каменный пляж границей раскинулся между синим океаном и зелёным парком. Я видел, как много людей спешили, бежали с волнением в глазах, пытаясь либо покинуть родные земли, либо вернуться к ним. На их губах несложно было читать слова «hello!» или «goodbye!», кто-то с улыбкой обнимался с близкими людьми, встречающими; кто-то чуть ли не плакал, тоже обнимая знакомых, провожающих. У всех был дом, в который невероятно радостно вернуться и который невероятно грустно покидать, и так происходит чаще всего. Я знал двух или трёх приятелей, не имеющих родного дома; они называли себя «жителями открытого мира», жили то здесь, то там и рассказывали мне, как много поразительного смогли они увидеть и как много удивительных уголков мира смогли посетить, причём рассказывали в самых разнообразных тонах. Когда я писал о музыкальных турах, я тоже не мог не использовать палитру красок. Я описывал всё: от цвета гитары до цвета крыши гостиницы, с которой однажды чуть не свалился один смелый гитарист. Мне казалось, что у меня получалось рисовать обстановку и топить в ней читателя, и каждый раз, передавая с помощью бумаги и ручки рассказы музыкантов, я поражался тем, насколько разными они были – и музыканты, и рассказы. Поражался также и от их самых разных мыслей; иногда от того, как они описывали нечто чувственное или свои переживания и как честно улыбались или хмурились при этом. В такие моменты времени человек с его умом, художник, рождает мысль, которая говорит ему идти вперёд и творить. «Наша планета – наш огромный дом, и каждая дорога открыта для нас, брат. И если это не так, то мы не понимаем человека, противостоящего этому, – того, кто делит общий дом», – говорил мне один из таких людей, впечатлительных и романтических, – словом, не таких, как я. Я не был особо сентиментальным, но и мне удавалось, слушая их рассказы, кое-как ощущать себя частичкой нашей планеты; чувствовать, что роль выбора и принятия решений, куда идти и что делать, принадлежит лишь мне.

Мой дом был далеко; год за годом становилось тяжелее и тяжелее жить с родными. Они, без сомнений, были хорошими людьми. Всё то, что они дали мне, я ценил всегда. Я не мог понять, как такие спокойные и доброжелательные люди могли быть родными такого эгоиста, как Тоби. Сквозь прошлое я вижу единственного в семье ребёнка, постоянно дерущегося с другими парнями, вечно не соглашающегося ни с кем. Он отлично учился, получал высшие оценки в школе, но не знал, для чего он это делает и чего он должен ожидать от дальнейшей жизни. Одинокий счастливчик, боец, который был лидером, но лидером, которого не признавали и боялись. Для меня школа была пустотой, которая хотела высосать из меня моё жгучее мнение, за смех над которым я мог жёстко ударить, ранить резким правдивым словом, безжалостно обидеть одноклассника или учителя и вообще любого человека, который хотел навязать мне свой взгляд на что-либо; по молодости я не хотел компромиссов, думая, что в столкновении всегда один оказывается правым, потому что истина всегда одна, она неоспорима. Я знал, что таких людей, как я, мало, что я особенный. Я был умнее других и старался сдерживать себя по отношению к требованиям общества, чтобы не отдалиться от него окончательно. Невообразимое соединилось во мне: невероятный механический ум и жёсткий горячий характер. Тогда я не понимал этого и не пользовался силой, данной именно мне, как следовало бы. Но, наверное, если бы и понимал, то не знал бы, к чему в точности её прикладывать. Тогда книга, музыка, картина и улица – эти друзья учили меня. Другим же нужна была школа, но только не мне, пылающему огню, которого все пытались потушить текучей водой размеренности своей жизни.

Мой дом был далеко. В прошлом году я не мог видеть его из-за высоких гор, теперь он скрылся от моих глаз за океаном. Но нечего было терять, почти нечего, так как у меня не было ни друзей, ни любви. Я ощущал себя бесчувственным человеком. Иногда мне казалось, что я даже не любил своих родителей, тех самых близких мне людей, всегда заботившихся обо мне, но, к счастью, однажды мне приснился сон, в котором я увидел такое событие: пропал отец, а мать шла от меня прочь в темноте, тогда я не отпускал её, крепко сжимая её руку, но она не замечала меня, и позади меня был мрак, и я боялся остаться в одиночестве; вдруг из мрака вышел отец, он обнял маму. Они не смотрели на меня, и из-за этого мне стало страшно одиноко. Я проснулся и ощутил нечто и понял, что чувство таится где-то глубоко во мне; к тому же, мне казалось, что какая-то пустота разрушает все самые сильные чувства внутри меня, из-за чего я жил, следуя только за своими гневом, радостью, раздражением, грустью, то есть за мимолётными спутниками моего юного сердца. Скорее всего, я был трудным, но неплохим сыном, но пустота в сердце заглушала любые проявления любви, а голова не знала смысл в этом чувстве. И как только я слышу слово «голова», то сразу вспоминаю боль. Когда я был молод, она болела постоянно: каждый час, каждую минуту, каждую секунду; я ощущал давление и думал, что она вот-вот расколется. «Послушай, милая головушка, это наш новый друг, боль, знакомься!» – раздражённо повторял я в уме, сжимая пальцами виски и сильно щурясь. Пришлось даже обратиться к доктору, от которого ничего не удалось узнать. Я представлял, что сотни невыпущенных наружу мыслей, как клинки, врезались в мой разум, но не позволяли крови вытекать, из-за чего она давила, причиняя невыносимую боль.

Признаться, мои мысли были тёмными. Они напоминали запутанные ходы, и их суть всегда пропадала, но оставляла во мне какое-то отношение к чему-либо, руководящее мной. Часто я не мог понять то, что залетало в мой разум и что оно хотело сообщить, не мог также выразить сложную мысль словами, отчего знал, что не стану великим писателем. В один момент я попробовал отключиться, не думать. Я приказал себе закрыть глаза и сказал мысленно: «Всё хорошо. Неизведанное заполняет этот мир, и ты думаешь об этом. Успокойся, ты всё равно не сможешь ничего изменить или узнать. Ты думаешь, но не действуешь. Счастливый человек – глупый человек, кто на всё закрывает глаза. Отпусти всё, не волнуйся…» К счастью, это были последние слова, и что-то заставляло меня продолжать искать и бороться, а не «отпускать всё». Гораздо позже я бы сказал, что молодой человек – глупый человек, который открывает глаза лишь тогда, когда знает, что увидит желаемое. У меня не было цели, за достижение которой я бы хотел сражаться; тогда я не знал, что всецело нуждался в том, что бы могло изменить меня, или в тех, кто бы мог сделать это.

На самом деле, хоть и немного, но я менялся. Изменение есть великая функция жизни. Выражаясь вернее, поправлюсь, что жизнь и есть функция, производные которой являются её изменениями и скоростями этих изменений. Разочарование охватывало меня, когда я видел каждый день, и год, и десятилетие неменяющегося приятеля. Жизнь его я представлял как пробуждение в одно и то же время в одной и той же кровати, одну и ту же дорогу к одной и той же работе, одни и те же места и одни и те же люди, разговоры, возвращения, желания, стремления, как периодическую жизнь без изменений и развития, без взрывов, в которых я нуждался. Но я бы скорее умер, чем жил бы так, и смешался бы с мёртвой природой: даже она движется, пока время бежит и бежит в бесконечном пространстве. Однако её движение медлительно относительно моего бега, и непонятно, кто в итоге победит: я или, к примеру, огромная гора: гора растёт сквозь полёт миллионов лет, когда я, маленькая горошинка организованной материи, успел бы за это время прожить больше десяти тысяч раз. Ещё снега не будет на самой её вершине, когда мне стукнет десять в десятый раз; и вот лавина скатится по клону, когда могила моя давно уже будет виднеться у её подножия, и склонит камень, на котором будет выцарапано мной же моё имя, к земле. Разница между нами состоит лишь в том, что гора бессмертна, а я живой. Вот такие непонятные сравнения я любил придумывать в молодости.

У моего родного городка не было бухты, которая могла бы обнять меня, возвращающегося домой. Верно, когда у человека нет опоры, чтобы твёрдо стоять, ему легко парить высоко, но любой должен понимать: в неизбежном случае падения не будет никого, кто бы мог поймать, мягко опустить на землю и просто помочь.