Читать книгу Летняя книга - Туве Янссон, Amanda Li - Страница 29

Миссис Рубинстайн сушила высоко поднятые в сложную корону седые волосы у своей парикмахерши. Заполнившая собой весь стул и утончавшаяся снизу вверх, словно кит, она, с ее округлой спиной, которую обретаешь в процессе долгой жизни, выглядела все же очень статной. Мысли ее – великие и мрачные – были обращены в прошлое и вращались, как всегда, вокруг собственной семьи, ее громадной и далекой ныне семьи.

Миссис Рубинстайн была женщиной сильной и властвовала над своими близкими во втором и даже в третьем поколениях. Но все ее близкие жили уже самостоятельно и, казалось, справлялись с жизнью, поскольку она так редко слышала о них в последнее время. Или же они, возможно, помалкивали, потому как дела у них шли плохо. Однако, как бы там ни было, она постоянно воспринимала их всех лишь как сгусток бестолковой энергии на мрачном фоне, напоминавшем гравюры из Библии, гравюры, преисполненные ночных и могучих световых контрастов, изображающих детей Израиля, бредущих по пустыне, или танцующих вокруг золотого тельца, или радующихся на земле Ханаанской.

Она думала о том очень длительном времени, когда ее воля и интеллект формировали новехоньких Рубинстайнов, а также тех, на ком они женились, а также за кого выходили замуж или с кем разводились. Оценивая таким образом свое время, когда она блистала и ощущала свое влияние, дававшее цепную реакцию вкупе со склонностью своих родичей отправляться в иноземные страны, все более и более чуждые и отдаленные, и там продолжать посеянное ею, миссис Рубинстайн казалось, будто она несет с собой, как тяжкое бремя своего семени, весь земной шар.

Чудесно, что ход времени свел мелкие детали в единое целое. События, лица и слова, скользя все больше и больше, сливались воедино в огромное ползущее скопище потомков, заполонившее всю землю. Один только сын ее – Абраша – был абсолютно ясен. Детство Абраши, его юность и средний возраст – они никогда не меркли в ее памяти.

– Слишком жарко, – заметила миссис Рубинстайн, и парикмахерша, ослабив горячий поток воздуха из сушилки для волос, выложила перед ней стопку еженедельных журналов. На обложке была изображена прыгающая в волну купальщица с длинными черными волосами, множеством белых зубов и маленьким круглым животиком, что со временем мог и увеличиться… Возможно, там поселится новый Рубинстайн: подумала старая женщина, ведь они так и кишат повсюду.

Она закурила сигарету и с немалой горечью прищурила глаза, оценивающе разглядывая себя сквозь струйки дыма в зеркале.

Вечером пошел дождик, совсем тихий, медленный, но решительный и окутавший плотной завесой все вокруг, – настоящий весенний дождик, который, возможно, продлится всю ночь. Воздух стал чистым и сладостным, а сад вовсю благоухал. Вдоль авеню зажглись на верандах огни, все обитатели пансионата вышли из комнат, расселись в своих креслах-качалках и смотрели, как льется дождь. Вдалеке гремела гроза, а над «Баунти» сверкнуло несколько молний.

Эвелин Пибоди сидела, сложив бездействующие руки на коленях. Она отдыхала. Запах мокрой травы и шум дождя увели ее в далекое прошлое и в воспоминания, уже не причинявшие боли. Как всегда, думала она о своем отце. Она любила его. По воскресеньям он водил всю семью гулять. Энергичный и возбужденный, он слишком много болтал. Одержимый идеей эмиграции, он не мог даже ничего предпринять.

«Нас было слишком много, – думала Пибоди, – и мы были слишком малы, а мама все время боялась, что нам встретятся змеи или клещи или может начаться ненастье… Папа бегал вокруг нас, устраивая всех поудобней. Однажды в непогоду он нашел нам сарай, чтобы укрыться от ветра. А однажды пытался даже построить хижину из еловых ветвей, но так и не справился с этим…

– Дорогая моя семья! – говорил он. – Теперь мы – на лоне природы! Садитесь в траву, под зеленую сень деревьев! – Обычно он говорил именно так, когда мы устраивали пикник. – Дорогие детки, я всегда искал настоящий лесной родник, это самое прекрасное. Что доставило бы мне радость – так это показать вам… Но до сих пор, к моему величайшему горю, такого родника я не нашел. Простите ли вы меня?

Но тут начинал накрапывать дождь. Он собирал нас всех под высоким деревом, а мама говорила:

– Если разразится гроза, большие деревья – самые опасные на свете!

А однажды я попыталась объяснить ей, чтó именно мы, дети, думаем об опасности, но, кажется, она меня не слышала. По дороге домой папа часто пребывал в меланхолии. Как могло случиться, что они все до одного умерли?»

Сестры Пихалга, выйдя на веранду, принялись за чтение. Мисс Фрей вынесла свою шкатулку с бисером и стала нанизывать бисеринки одну за другой – голубую, белую, две розовых…

«…Но вот однажды папа раздобыл подвесной лодочный двигатель, совсем маленький, и он почти никогда не работал, – вернулась к своим воспоминаниям Эвелин Пибоди. – Предполагалось, что мы совершим путешествие по реке на плоскодонке, совсем маленькой, но она так и не тронулась с места.

– Будем грести, – сказал он. – Во всяком случае, гребля – гораздо большее проявление личности.

Мама сочла, что, если есть мотор, грести смешно, и тогда папа вытащил двигатель из лодки, и тот упал на дно реки.

– Сколько денег выброшено зря, – возмутилась мама.

– Да, – ответил папа и, расхохотавшись во весь рот, сказал: – Теперь он лежит на дне реки, а мы можем грести сколько угодно!»

Острая боль потери совершенно неожиданно пронзила сердце мисс Пибоди, и она, сжав руки на коленях, склонилась в кресле-качалке.

– Вам нехорошо? – спросила миссис Моррис.

– О нет, со мной ничего дурного… – ответила, отстраняя ее, Пибоди и снова выпрямилась в своем кресле.

«Еще она тут! Носится со своими синими бровями, но никогда не осмеливается показать глаза! Та, что боится музыки!»

Миссис Моррис спросила:

– Не правда ли, дождь приносит уют?

Но «маленькая мышка» снова молча принялась за свое занятие. Тогда миссис Моррис спросила, что за изделие она готовит, но ответа не получила.

«Я опять была слишком молчалива», – подумала Элизабет Моррис, закрыв глаза и прислушиваясь к шуму дождя.

Сидевший рядом с другой стороны Томпсон издал ужасающе непристойный звук.

– Это хороший знак, – заметила Ханна Хиггинс.

Последнюю неделю он, по словам Линды, страдал запором и не желал принимать пилюли.

– Думаю, перемена погоды нам всем на пользу.

Гроза подкатила ближе, и мисс Фрей перешла на тему тайфунов, в особенности того из них, что бесчинствовал в шестьдесят девятом году, что сорвал кроны пальм вдоль половины прибрежной прогулочной тропы. Так пальмы и остались торчать там, словно жалкие огрызки, когда речные волны отступили, а ведь известно, сколько потребуется времени, прежде чем пальмы обретут свой привычный вид!

– Это правда! – качаясь в своем кресле, произнесла миссис Хиггинс. – А бедный отель! Как пострадал…

– Клиентов-то заблаговременно предупредили?

– Да-да, их предупредили!

– А после того, как вода отступила!..

Миссис Хиггинс прекратила качаться и застыла в скорбном ожидании.

– А после того!.. Она ведь проникла еще дальше на прибрежье! Пенсионеров находили там в безжизненном состоянии, да еще на деревьях…

– Они что, распались на куски? – спросил Томпсон. – Они что, разбились или сохранились целиком? Как могли они застрять на пальмах?

– Они были мертвы, – очень кратко ответила мисс Фрей.

– Дождь, – внезапно разразилась Пибоди, – дождь – это дурной знак, тайфун может нагрянуть к нам в любую минуту!

Она говорила очень быстро.

– Да-да, миссис Моррис, мы ведь ничего не знаем о Флориде, а это, право, опасное место, если не знаешь, чем оно грозит. Мне ведь пришлось пережить тайфун, и я знаю, о чем идет речь! Однажды я даже бежала с известием о тайфуне в такое место, где не было радио и никто ничего не знал… тридцать человек были таким образом спасены!

– Что такое ты говоришь! – воскликнула мисс Фрей. – Это неправда, ты никогда не рассказывала об этом! Ты не можешь бегать!

– Я ехала на велосипеде! Ты ошибаешься насчет того, что я будто бы рассказала тебе все про свою жизнь. Это было давным-давно, в пятьдесят четвертом году.

– Тогда ты обитала в Теннесси и занималась ажурными строчками и мережкой, – сказала мисс Фрей.

– Девочки, девочки, – останавливала их Ханна Хиггинс, а Томпсон все повторял:

– В каком они были виде? Они развалились на куски? Как они могли застрять на пальмах? А, их прокололо в самой середине туловища! – торжествующе продолжил он. – Я почти представляю себе, какой вид бывает у пенсионера, когда он приколот к пальме, с которой сдуло всю крону. Сплошной сюрреализм!

– Абсолютно феноменально! – изрекла миссис Рубинстайн.

Томпсон, держа руку за ухом, заскулил:

– Что она сказала, что она сказала?

А мисс Фрей вскочила так, что бисеринки рассыпались по всему полу веранды, и воскликнула:

– Феноменально!.. Это вы феноменальны, напоминая нам о смерти! Феноменально то, что, по-вашему, весело, когда люди разваливаются на куски, то, что, по-вашему, трагедия приносит веселье!

Миссис Рубинстайн заметила, что вовсе не это имела в виду, а всего лишь отпустила комплимент в адрес варварского ви́дения искусства Томпсона. Она мысленно взвесила допустимость и мелкой непристойности в связи с обнаженными стволами пальм, со стволами, указующим ввысь, навстречу тучам… но затем раздумала: она промолчит, ведь, пожалуй, именно сейчас не самый подходящий момент для подобного высказывания.

– Там осталась еще белая бисеринка, – сказала миссис Хиггинс. – Они подкатились аж к самому краю веранды.

Пибоди, помогая Фрей собирать бусинки, прошептала:

– Не обращай на него внимания. Зачем тратить нервы на несчастного ветхого старика… Надо сохранять разумное понимание.

– Нервы… – прошипела Фрей. – Разумное понимание… Ты – дружок всех на свете, разве это не так?

Дождь лил по-прежнему, и все они один за другим ушли в дом. Лишь сестры Пихалга остались на веранде и продолжали читать при слабом свете.

Поздней ночью Томпсон, стоя перед дверью Линды, кричал:

– Линда? Джо у тебя?

– Да, – ответила Линда.

– Тогда я не войду к тебе, – сказал Томпсон. – Я хотел только сообщить, что принял эту пилюлю и все прошло блестяще! Как раз совсем недавно!

– Как приятно, – обрадовалась Линда. – Мистер Томпсон, это радостная новость.

– Да, – согласился он. – Я так и думал, что ты обрадуешься. Привет, Джо!

И он снова отправился в свою комнату.

Следующий день был необычайно красив. Стоило лишь солнцу взойти на небе, как дождь задержался в зелени среди домов и ни малейший порыв ветра не стряхнул дождевые капли с деревьев.

Когда Фрей отперла свою стеклянную клетку, Пибоди поспешила туда с деньгами на оплату комнаты в руке, восклицая:

– Привет! Ну как? Нынче у тебя настроение получше?

Обнажив в мимолетной легкой улыбочке передние зубы, что всякий раз заставляло Фрей вспомнить какой-либо мультик, Пибоди протянула сложенные банкноты в окошко кассы.

– Ну и смех, разве не забавно, что я всегда первая плачу за комнату, я никогда об этом не забываю! Никто бы в это не поверил!

И пока Фрей выдвигала свои ящики и выписывала квитанцию, Пибоди начала быстренько, почти не переводя дыхания, описывать, как все было, как произошло и какие чувства она испытывала в тот раз, когда выиграла в лотерею большие деньги, и не могла поверить, неужто это все вправду, и звонила на радио, и все снова и снова – раз за разом – задавала вопросы, и плакала от счастья…

– О, Кэтрин, я не верила, покуда не получила подтверждение выигрыша и не держала деньги в руках! Но тогда, разумеется, папа уже давным-давно умер, а все остальные – тоже.

Ее глаза, что всегда были на мокром месте и столь легко поддавались плачу, снова наполнились слезами, и Фрей сказала:

– Прекрасно! Я знаю! Вот твоя квитанция!

– Ты сердишься на меня? – спросила Пибоди, пытаясь заглянуть в окошко стеклянной клетки.

– Нет-нет! Это все замечательно! Просто фантастично!

– Да, фантастично! – поразмыслив, согласилась с ней Пибоди. – Кэтрин! Что ты хотела сказать вчера, когда мы беседовали? Разве я что-то произнесла и тебе не… Я имею в виду: что такого я сказала? Я часами не спала из-за этого, просто часами!

– Не знаю, – ответила Фрей. – Ничего такого ты не говорила.

– Ты уверена?

– Ну просто ничегошеньки!

– В самом деле? Не будь так уверена.

Пибоди, облокотившись о стойку, думала о том, что называется выбором, игрой случая. Через некоторое время она пришла к выводу, что лучше всего было обуявшее ее чувство торжества справедливости. Да будут первыми последние! Вот так оно и бывает, разве нет?

Она, обретя вновь свой жалобный детский голосок, когда Фрей не ответила ей, повторила:

– Разве нет? Разве это не так? Да будут первыми последние?!

– Милая Эвелин, – сказала Фрей, – в жизни бывает и так и этак, но сейчас мне необходимо сделать этот расчет…

Пибоди смолкла, но в конце концов, не удержавшись, сказала:

– Кэтрин! У тебя нездоровый вид. Тебе надо обследоваться. Это абсолютно нормально в твоем возрасте, тебе следовало бы побольше думать о себе самой. Уже многие заметили, что ты плоха, и я часто беспокоюсь о тебе!

– В самом деле? Беспокоишься обо мне? Просыпаешься по ночам, лежишь и думаешь: «Бедный мой дружок Кэтрин, если б я только могла помочь ей, защитить ее!»?

Побагровев, Пибоди сказала:

– Брось свою иронию, я и так защищаю тебя чаще, чем ты думаешь! Я всегда лояльна и говорю, что ты – о’кей, а это всего лишь нервы, говорю я, я защищаю тебя от них всех!

Маленькое мышиное личико было приплюснуто к стеклу окошка, и некоторое время спустя детский голосок продолжил свою речь:

– Это истинная правда, я хочу, чтобы ты наконец узнала правду, ты имеешь право знать ее!

– Что они говорили? – прошептала Кэтрин Фрей. – Что они говорили? И кто это сказал?

– А вот об этом я говорить не вправе! Я не могу выдавать их, ты должна это понять. Я только думаю, что ты должна узнать истину.

– Не вправе!.. – воскликнула мисс Фрей и поднялась. – Истина! А кто, черт возьми, дал тебе право говорить об этом?!

Пибоди, зажав рот руками, кинулась в вестибюль. Приблизившись к колонне, она в испуге, путаясь в направлении, помчалась дальше к лестнице. Слезы снова хлынули у нее из глаз, а прекрасный день померк с самого начала.

На своей кровати, наедине со своими любимыми фотографиями, она попыталась простить и понять… Ей было очень жаль Кэтрин Фрей. Недоверие – яд, заставляющий сердце человека сжиматься и терять связь с жизнью тех, кто обитает на земле.