Читать книгу В тишине Эвереста. Гонка за высочайшую вершину мира - Уэйд Дэвис - Страница 3

В день, когда Джордж Мэллори и Сэнди Ирвин пропали без вести на Эвересте, другая группа британских альпинистов медленно поднималась к вершине другой горы и при совсем иных обстоятельствах. Грет-Гейбл высотой почти 900 метров, несложная для восхождения, но ее называют «самым прекрасным из английских пиков». Это одна из вершин Кембрийских гор, отделяющих Уэльс от Англии, и с нее видно с десяток холмов и скалистых обрывов Озерного края, где многие британские альпинисты впервые почувствовали свободу открытого пространства и испытали на себе силу ветра, дождя и снега, нащупывая замерзающими руками надежные зацепы на стенах из гранита и сланца.

Печальная процессия состояла примерно из 80 мужчин и женщин, в основном членов альпинистского клуба Fell and Rock Climbing, основанного в 1906 году любителями восхождений исключительно в английских холмах. Среди присутствующих были секретарь клуба Лесли Сомервелл, чей брат Говард поднимался сейчас на Эверест, и Артур Вейкфилд, президент клуба с 1923 года. Вейкфилд работал врачом в экспедиции на Эверест в 1922 году и был первым, кто пришел на помощь альпинистам, сметенным лавиной на Северном седле, которая заживо похоронила семерых шерпов-носильщиков. Что такое смерть, Вейкфилд знал не понаслышке.

Наиболее заметной фигурой на Грет-Гейбл в тот день был Джеффри Уинтроп Янг. Он шел позади всех, поддерживаемый своей супругой Элеонорой, и медленно перебирался по мокрым скользким валунам. Дождь лил так сильно, что сорвал накидку со спины Янга. Многие считали его величайшим английским альпинистом своего времени, он был наставником Мэллори, и именно благодаря ему Мэллори и Вейкфилд получили приглашение в экспедицию на Эверест. Для Янга восхождение на Грет-Гейбл стало первым после потери ноги от взрыва австрийского снаряда в ночь на 31 августа 1917 года на горе Сан-Габриэль в битве при Изонцо в Италии. Тогда после ампутации он самостоятельно преодолел более 25 километров, чтобы не попасть в плен. Впоследствии Янг, одаренный поэт и прекрасный оратор, взойдет на Маттерхорн с протезом собственной конструкции, но пока он пытался сохранить равновесие и не отставать от других. Янг отправился на Грет-Гейбл по приглашению Вейкфилда, чтобы участвовать в открытии мемориальной бронзовой доски с именами погибших на войне членов клуба и освятить в их память участок земли, купленный оставшимися в живых и переданный британскому народу. Несколькими месяцами ранее, 13 октября 1923 года, Вейкфилд вручил документы на землю представителю Национального треста на традиционном ежегодном ужине клуба в близлежащей деревне Конистон.

«Эти бумаги, – сказал он, выступая в тот вечер перед собравшимися, – напоминание о наших друзьях, которые погибли за страну, с которыми мы ходили по этим горам и чьей дружбой дорожили. Они заплатили высочайшую цену. Мы вверяем вам память об этих людях, надеемся и верим, что грядущие поколения будут вдохновляться тем же чувством самопожертвования и преданности великой цели». Затем в полной тишине зачитали имена погибших.

Многие из присутствовавших на октябрьской встрече теперь собрались на вершине Грет-Гейбл. Мемориальную доску прикрывал промокший от дождя «Юнион Джек» – тот самый флаг, который развевался на мостике линкора «Бархэм» 5-й эскадры Королевского флота в Ютландии[1]. Артур Вейкфилд решил предварить открытие памятника речью. Он говорил о родине, о красоте окружающих пустошей, о духе свободы, который побудил людей отправиться на войну. Присутствовавший репортер газеты Manchester Guardian напишет позднее, что это были «вдохновляющие слова, которые напомнили о страшных годах испытаний и самопожертвования».

Риторика Вейкфилда была проникновенной и искренней, однако Янга поразила его внешность. Последний раз они виделись еще до войны. Оба были представителями британской элиты. Они родились с разницей в полгода в 1876-м, вместе учились в Тринити-колледже во время, когда не менее 190 членов британского парламента, то есть треть палаты, были выпускниками Кембриджа, и 68 из них – из Тринити. Янг запомнил Вейкфилда как невысокого широкоплечего парня с привлекательной улыбкой и вьющимися волосами, который нравился всем. Он порекомендовал Вейкфилда капитану Перси Фаррару из Альпийского клуба и Комитета Эвереста как кандидата в экспедицию из-за его недюжинной силы. Вейкфилд, известный в кругу друзей как Неспящий, очень любил ходить. В 1905 году он установил рекорд в Озерном краю, за 22 часа и 7 минут пройдя по горам 95 километров, поднявшись и спустившись в общей сложности более чем на 7 километров. Восхождениями Вейкфилд начал заниматься в Швейцарии в 1893 году, а весной 1894-го впервые попробовал свои силы на скалах Озерного края. Мощный, осторожный, методичный, он всегда лазал надежно, без срывов.

Но теперь рядом с Янгом стоял и готовился стянуть с монумента флаг совсем другой человек: будто тень прежнего Вейкфилда, мужчина со взглядом, устремленным в прошлое, сосредоточенный на том, что невозможно забыть, от чего невозможно избавиться. Неожиданно тучи ненадолго расступились. Как писал Янг, «лучи солнца пробились к земле, и в туманном ореоле моросящего дождя я на несколько мгновений снова увидел Вейкфилда таким, каким он был в беззаботной юности». Другие вспоминают, как Вейкфилд, когда монумент открыли, внезапно прекратил говорить, словно запнулся, а затем начал всхлипывать. На мемориальной доске теперь были видны имена погибших – тех, кто превратился в кровавый туман, застрял навсегда в колючей проволоке, утонул в грязи, задохнулся в маслянистой слизи газа, повис с переломанными конечностями на таких же обломанных ветвях сожженных деревьев; имена тех, чьи тела, раздувшиеся и почерневшие от мух, с черепами, обглоданными крысами, лежали в окопах, и чья кожа быстро стала цвета серой земли – цвета смерти. По словам сына Вейкфилда, на Грет-Гейбл его отец последний раз проявил эмоции. До конца жизни он ни разу не заговорил о войне, но был снедаем лютой ненавистью ко всему немецкому.

Один из присутствующих начал медленно читать вслух фамилии погибших: Бейнбридж, Бенн, Блэр, Клей, Флетчер… Всего их было 20. 20 членов клуба, в котором состояли 450 мужчин и женщин – от юных до пожилых. Такие списки стали слишком обыденными. Свою последнюю книгу «О горном ремесле», опубликованную в 1920 году, Янг посвятил 50 безвременно ушедшим друзьям, лишь немногие из них погибли в горах, остальные – в окопах. В другой книге, «Горы Сноудонии», он вспоминает веселое довоенное время, когда альпинизм был свеж, как рассвет, и таких же юных альпинистов того поколения – Джорджа Мэллори, Зигфрида Херфорда, Джона Кейнса и Джеффри Кейнса, Котти Сандерс, Дункана Гранта, Роберта Грейвса, Джорджа Тревельяна и многих других[2]. Они часто собирались в Уэльсе, у перевала Ланберис, в месте, известном как Пен-и-Пасс. Днем занимались скалолазанием, а по вечерам пели, декламировали стихи, спорили и даже ссорились. Они были до невозможности наивны, их помыслы и устремления в новом веке – чисты, а значение имели искренность и красота, верность и дружба. Янг был вдохновителем и организатором этих собраний и с самой первой встречи в 1903 году фиксировал каждое событие в фотоальбоме, названном «Дневник Пен-и-Пасс». Красивые, с тонкими чертами лица, невинные взгляды – 23 героя фотоальбома погибнут на войне, еще 11 – получат такие тяжелые ранения, что либо навсегда оставят альпинизм, либо им придется преодолеть огромные физические трудности, собственно, как и самому Янгу.

В числе имен, прочитанных с мемориала в этот холодный и ветреный день, было два, которые особенно занимали мысли Янга. Первое – Хилтон Лоуренс Слингсби, брат его жены Лен, стоявшей сейчас недвижно рядом. Джеффри был старше ее на 20 лет, и, вглядываясь в скалы и туман, он видел лицо Хилтона – тогда девятилетнего мальчика, которого впервые привел на эту самую гору. Затем Янг вспомнил 20 августа 1917 года, когда в Италии получил письмо с сообщением, что Хилтон после трех лет на фронте, уже получивший тяжелое ранение, «пал в бою» – формулировка, которая могла означать какую угодно смерть.

Второе имя – Зигфрид Херфорд. Зигфрид, погибший под Ипром в 1915 году, – друг Мэллори и, возможно, лучший скалолаз своего времени. По воспоминаниям Янга, он был «поэтом в душе», человеком, который появлялся и исчезал, «словно ветер, и был настолько близок к свету и духу гор, что его мастерство на скалах казалось совершенно естественным». Херфорд более других завсегдатаев Пен-и-Пасс вдохновлял Янга мечтать. «Когда мы собирались здесь, – пишет он, – то оказывались выше всех забот, которые оставались внизу, как облака по обе стороны перевала».

Памятные мероприятия, подобные тому, в котором сейчас участвовал Янг, проводились, чтобы уменьшить боль переживаний. В августе 1917 года, когда всем казалось, что война будет продолжаться вечно, Янг записал в дневнике перечень погибших друзей – 25 имен и оставил место для 25, кого считал знакомыми. Но еще в Ипре в 1915 году он обходился без перечней и говорил о погибших на гораздо более личном уровне, что отмечено в его книге «Благодать забвения»:

«Я знал, что в моем окружении на фронте было много юношей, которые могли бы стать лидерами как в альпинизме, так и в политике. Я видел Твигги Андерсона, отличного наездника и яркого ученого, кстати, он окончил Итон; Теренса Хикмана из Кингса, который дружил со многими альпинистами; футболиста Дж. Рафаэля, которого я как-то пригласил в Уэльс на восхождение и который бегал по крутым склонам, пружиня на мысках и объясняя мне, что это самый правильный способ подъема на гору.

Все они погибли неподалеку от нас, и новости об этих смертях поступали постоянно и неотвратимо. Число потерь, и не только среди друзей-скалолазов, продолжало расти. Самые дорогие из ушедших – Уилберт Спенсер из Ла-Басе, замечательный спортсмен Кеннет Пауэлл, мой близкий друг Найджел Мэдан, Вернер из Кингса, двоюродные братья Джон и Хорас Кеннеди. На других фронтах от нас ушли К. К. Карфри, Гай Батлин, братья Руперт и Бэзил Брук, Джулиан и Билли Гренфелл… Гилберт Хузгуд, красивый высокий юноша, прибежал ко мне взволнованный, он случайно встретил своего брата, когда тот с ротой маршировал через Ипр, и они, разговаривая, шли рядом довольно долго. А вскоре после этого я повез Гилберта на юг, чтобы он мог навестить могилу брата – его похоронили в тихом красивом месте, и Ги дю Морье, полковник, под началом которого служил брат Гилберта, был более чем любезен с нами. Едва мы успели вернуться в Ипр, как узнали о гибели дю Морье. Хузгуд вскоре занял место брата и тоже пал на поле брани».

Летом 1914 года Янг был в Церматте – совершал восхождение вместе с Херфордом. Во всей Европе держалась такая прекрасная погода, что ее будет вспоминать целое поколение – последние тихие дни до того, как мир превратился в грязь, а солнце в небе стало просто свидетельством того, что ты пока еще жив. Ошеломленный мешаниной чувств и эмоций – ужаса, недоверия, растерянности, ожидания катастрофы, Янг примчался в Лондон. Он вспоминал: «Я присутствовал на митинге за мир на Трафальгарской площади, последнем протесте тех, кто вырос в эпоху цивилизованного мира, затем псы войны взвились на дыбы». Сорок лет спустя, незадолго до своей смерти, он напишет: «После двух мировых конфликтов люди ожесточились, и теперь едва ли кто вспомнит колоссальный крах жизненных устоев, коим стал для нашего поколения рецидив варварской войны».

Янг – второй сын сэра Джорджа Янга, баронета Формоза-Плейс, родился в семейном доме XVIII века на берегу Темзы. Его мать была ирландкой, великолепной рассказчицей и прекрасной хозяйкой. В доме постоянно принимали множество гостей, в числе которых были далеко не безызвестные личности: и Роберт Баден-Пауэлл, британский военачальник, основатель скаутского движения; и поэт-лауреат лорд Альфред Теннисон; и Роджер Кейсмент, британский дипломат, ирландский националист и борец за права человека, который в 1911 году был посвящен в рыцари за разоблачение зверств работорговцев в Бельгийском Конго, а в 1916-м повешен в Лондоне за государственную измену. Детство Янга нельзя назвать спокойным, он жил за городом и днями напролет пропадал на улице в любую погоду и в любое время года, играя и гуляя средь серебристых буков, плакучих ив, могучих тисов и старых вишневых деревьев, плоды которых были до невозможности кислы. Благодаря такому времяпрепровождению он полюбил все краски и проявления природы – реки и ветер, горы и дождь… Янг не был религиозен в ортодоксальном смысле этого слова, но все существо его было пронизано радостным стремлением к чуду красоты и дружбы, жаждой жизни.

В Мальборо, в школе, 733 выпускника которой погибли в окопах, он был популярен: красивый юноша, обладавший поэтическим даром и выдающимися спортивными способностями. В Кембридже он стал альпинистом, лазая как по горам, так и по готическим крышам университетских колледжей. Это он написал анонимный «Путеводитель скалолаза по крышам Тринити», положив, таким образом, начало долгой традиции незаконных полуночных вояжей по черепице, водосточным трубам и горгульям. По окончании университета в 1898 году Янг уехал за границу, прожил три года во Франции и Германии и выучил оба языка. Германия захватила его сердце; он перевел баллады Шиллера и стихи немецкого лютеранского теолога Дитриха Бонхёффера, ставшего впоследствии участником антинацистского заговора. В 1902 году Янг вернулся в Англию, чтобы занять должность преподавателя в Итоне, где познакомился с молодым Джоном Мейнардом Кейнсом, с которым позже стал заниматься восхождениями в Альпах.

Джорджа Мэллори Янг впервые увидел в 1909 году на ужине в Кембридже. На Пасху он позвал Мэллори в Пен-и-Пасс, а следующим летом пригласил отправиться в Альпы, где к ним присоединился Дональд Робертсон, близкий друг Янга. Они поднялись на несколько вершин, и на одной из них, на юго-восточном гребне Нестхорна, Мэллори чуть не погиб. На том восхождении он лидировал, пробираясь по неровному льду в поисках пути в обход третьей из четырех огромных скальных башен, преграждавших путь по гребню. Как позже вспоминал Янг: «Внезапно я увидел, как сапоги Мэллори совершенно беззвучно соскочили со скалы; и так же бесшумно что-то промелькнуло мимо меня и исчезло из виду. В момент срыва Мэллори проходил нависающую часть стены, так что зацепиться ему было не за что. Я успел подумать, бросившись всем телом на связывавшую нас веревку, что она не выдержит такого рывка. В следующий момент меня дернуло и потащило, веревка терлась о скалу вместе с моими руками. Я даже не успел сообразить, что делать дальше, – настолько быстро пролетели в голове мысли».

Чудом веревка выдержала, и Мэллори остался невредим. В другой своей книге – «На высоких холмах» – Янг восхищался своими спутниками на том драматическом восхождении: «Оба они ценили жизнь, она для них была сокровищем, но одновременно и талантом, который тратился на благо других. Ни один из них не задумался бы рискнуть и потерять ее, если бы таким образом смог помочь сохранить в мире великий дух приключения».

Робертсон погиб через год, сорвавшись со скалы в Уэльсе. В память о нем построили часовню, воздвигли памятник недалеко от места гибели и учредили фонд для привлечения молодежи в горы. Такими были чувства и убеждения в предшествовавшие войне годы. Это было время, когда сильные и мужественные мужчины могли без стеснения говорить о любви и красоте, а закаты и рассветы еще не стали, как напишет художник Пол Нэш, «насмешками над человеком».

В свои 38 Джеффри Янг не подлежал призыву 1914 года. Но в течение недели после возвращения из Швейцарии он устроился корреспондентом в газету Daily News и 2 августа, за два дня до официального вступления Великобритании в войну, отправился во Францию. К тому времени пять немецких армий, насчитывавших более миллиона человек, начали широкое наступление через Бельгию. Целью был Париж. На юге французы попали в немецкую ловушку, направив свои армии на восток, в Арденны и Эльзас. Сотни тысяч французских солдат, одетых в ярко-красные брюки и мундиры цвета электри`к, браво маршировали по открытой местности, словно на параде. Результатом стала резня невиданных масштабов в военной истории. За две недели в так называемом Приграничном сражении Франция потеряла более 300 тысяч человек. За три дня, начиная с 20 августа, когда Янг вел репортаж из Намюра на бельгийском фронте, погибло около 40 тысяч французов, причем первые 27 тысяч только за сутки 22 августа. К Рождеству, после четырех месяцев конфликта, Франция потеряет около миллиона человек. А впереди были еще четыре года войны.

Немцы атаковали 86 дивизиями, французы – 62 дивизиями, а британцы собрали всего 4, которые спешно бросили в бой под Монсом в Бельгии. Здесь, среди шлаковых отвалов и выработок угольных месторождений, 100 тысяч солдат и офицеров британских регулярных войск вступили в сражение со всей немецкой Первой армией, втрое большей по численности. Сразу же пришлось отступать, сражаясь и захлебываясь в собственной крови. И так англичане бились, отходя на протяжении более чем 270 километров почти без отдыха. Ноги у солдат распухали до такой степени, что снятые сапоги невозможно было надеть снова.

Пока британцы отступали, сражаясь в арьергардном бою у Ле-Като, немецкий командующий Гельмут фон Мольтке потерял самообладание и приказал трем своим армиям повернуть на юг, отказавшись от попытки окружить Париж с запада, и тем самым обнажил фланг перед французами до реки Марна. В результате французской атаки 5 сентября в бой вступило более двух миллионов человек, и с каждой стороны полегло более чем полмиллиона. Немцев удалось остановить, но не разбить, и началась гонка за море – армии двинулись на север и запад, постоянно пытаясь обойти друг друга и повернуть линию фронта, которая с каждым днем все глубже врезалась в территорию Франции. Последняя отчаянная попытка немцев достичь портов Дюнкерка, Булони и Кале была сорвана британцами у средневекового города Ипр, в сражении, которое немцы назвали «Резней невинных»[3].

Лобовые атаки на британцев начались 20 октября и не прекращались до третьей недели ноября. Линию фронта удалось удержать ценой огромных потерь. Когда зимние дожди, самые сильные за последние сорок лет, заставили замолчать орудия с обеих сторон, британские экспедиционные силы, то есть почти вся регулярная армия империи, прекратили свое существование. Треть из 160 тысяч человек погибли. Батальоны, отправившиеся во Францию в августе в составе сорока офицеров на тысячу солдат, в среднем сократились до одного офицера и тридцати солдат. Седьмая дивизия, прибывшая во Францию в октябре, насчитывала 400 офицеров и 12 тысяч солдат, за 18 дней она потеряла 9 тысяч человек.

Стратегический и тактический ход, который решил судьбу десятков тысяч человек, позволил британцам занять оборонительные позиции в Ипре на гряде невысоких пологих холмов, огибающих город с востока. Тем самым был создан выступ в линии фронта, который на протяжении всей войны будет обстреливать немецкая артиллерия, расположенная на господствующих возвышенностях с трех сторон. Оборона Ипрского выступа, не превышавшего 6,5 километра в глубину и 19 в ширину, в течение войны обошлась британцам в 90 тысяч человек убитыми и 410 тысяч ранеными. Еще почти 90 тысяч просто исчезли, утонув в грязи или превратившись в ничто от взрывов снарядов. Немецкие потери были сопоставимы. За четыре года на территории, которую можно обойти за день, погибло не менее 1,7 миллиона человек. В этом котле смерти средневековый центр Ипра с красивыми зданиями и известной Палатой суконщиков – одним из крупнейших светских готических сооружений Европы постройки XIII века – попросту исчез. Остались лишь почерневшие от огня руины, а гражданское население и военные жили буквально под землей – в подвалах и погребах на уцелевших улицах, где дождь, нефть и кровь смешивались воедино, смывая любые воспоминания о мирной жизни.

Так за последние недели 1914 года сложилась топография Армагеддона. Линии окопов протянулись на 740 километров от швейцарской границы до Ла-Манша. В британской зоне ответственности находились самые трудно обороняемые участки местности. Низменности Фландрии с пропитанной водой почвой почти не имели высот – наивысшая точка не превышала 60 метров. Малейший холмик приобретал стратегическое значение, и люди тысячами гибли за высоту, которая в графстве Суррей с его холмами осталась бы попросту незамеченной. Линия британских окопов оказалась поразительно короткой. От Ипра до Ла-Манша оборону держали бельгийские войска. На юге французы контролировали фронт от Пикардии и Соммы до швейцарской границы. Британский сектор, опирающийся на города Армантьер, Аррас и Альбер, простирался от Ипра на юг и немного на восток в северную Францию, через шахты Ланса, к хребту Вими, через реку Скарпе у Арраса и вниз к Сомме. На протяжении большей части войны длина этой линии составляла всего 136 километров и ни разу она не превысила 200.

Британская зона боевых действий, в которой жили, учились воевать и умирали миллионы человек, имела размеры всего 80 на 96 километров. На западе было море и крупные перевалочные порты и базы – Этапль, Гавр и Руан. На востоке стояли немцы. Для снабжения и обороны примерно 160 километров линии фронта британцам пришлось вырыть более 9600 километров траншей. Стандартный запас лопат для армии в военное время составлял 2,5 тысячи штук, а в грязи Фландрии их потребуется более 10 миллионов. Тысячи британских шахтеров круглосуточно рыли туннели под линией фронта к германским укреплениям и устанавливали заряды, а грохот от взрывов был слышен в Лондоне.

Янг писал в дневнике в феврале 1915 года: «Историй о сумасшествии очень много. Долго выносить тяжесть артобстрела, по всей видимости, не может никто. Например, в одной нашей траншее почти все люди оказались мертвы, когда через четыре дня удалось отбить атаку. Оставшийся в живых младший офицер спасался тем, что пил бренди, чтобы вынести все это, – ему пришлось заколоть штыком своего командира, который обезумел и пытался застрелить его».

Янг пробыл в Ипре с ноября 1914 по конец июля 1915 года. Его отчеты и заметки, собранные в книге «Из окопов», стали одними из первых и ярчайших свидетельств очевидца конфликта, не похожего ни на один из известных ранее.

«Это не война, – писал он. – Это чудовищное извращение цивилизации. Называть это войной – значит подразумевать, что где-то еще есть солнце и свет. А мы существуем под вспаханным разрывами небом чернильных ночей и дождя».

Однажды ночью он ехал на машине, время от времени тьму прорезал колеблющийся свет церковных свечей, горящих в придорожных святилищах. В какой-то момент Янг заглушил двигатель, и во внезапно опустившейся тишине послышался лишенный эмоций женский голос, вопросивший: «Это что, смерть?»

Потоки человеческого страдания – беженцы, спасающиеся от немецкого террора, заполонили дороги Бельгии. В развалинах Ипра раненые и контуженные британские солдаты, покрытые грязью, пробирались по изрытым взрывами улицам. Неподалеку, на выжженной, словно пятнами проказы покрытой земле, лежали распухшие и почерневшие трупы тысяч человек, и над всем висел ужасающий смрад разложения.

«В полуразрушенном помещении, которое ранее, возможно, было ризницей, молодой хирург Медслужбы королевских войск в одиночку с ураганной скоростью работал с ранеными. Их лежало бесконечно много на залитом кровью и разбитом полу, а с улицы заводили и заносили новых. Я запомнил его лицо – неподвижную, застывшую маску и стальной взгляд голубых глаз. Точность, с которой он разрезал одежду, перевязывал раны, бинтовал конечности и переходил к следующему пациенту, делая все это молча, была столь же поразительна, как и скорость его работы. Внутри помещения, более походившего на разделочную, было тесно, шум снаружи отвлекал, все вокруг покрывала горячая пыль от шрапнели, рвущейся над разрушенными стенами. Часто те, кто приводил или приносил пострадавших, сами получали ранения, пока добирались до медпункта. Поразительно, как мог доктор выдерживать все это в течение многих часов, да еще в одиночку».

Янга поражало количество страданий. Налицо была острая необходимость в увеличении медицинской поддержки войск. Янг бросил журналистику и начал работать в им самим созданном подразделении неотложной помощи. Он вовсю использовал связи, чтобы держать медперсонал ближе к линии фронта – так можно было сохранить больше жизней. Сначала во Фландрии, а затем в Италии Янг и его коллеги за четыре года спасут более 100 тысяч раненых солдат, прежде чем сам он получит тяжелое ранение. Если можно так выразиться, источником вдохновения здесь стал Ипр. Янг был в городе 22 апреля 1915 года, когда немцы впервые в истории атаковали с применением отравляющего газа[4].

«В тот день бомбардировка казалась особенно тяжелой… Я в беспокойстве ходил по кабинетам и палатам. В одной палате лежал раненый солдат. Он был в полукоматозном состоянии, которое впоследствии назвали «снарядным шоком», за ним ухаживали, а он непрерывно бормотал: «Белые лица… лунный свет… белые лица». Я вышел на улицу и увидел солдат на фоне каких-то бледно-желтых облаков – фигуры в хаки бежали через поля к северо-востоку от нас… Потом начали поступать первые жертвы газа. Сперва происходящее было слишком чудовищным, чтобы в него поверить. Но когда это случилось, когда стало понятно, как далеко мы ушли от цивилизованного мира, в котором жили всего несколько месяцев назад… Вид людей, лежащих на полу медпунктов и в полях, задыхающихся и исходящих пеной, заставил меня бушевать с такой яростью, которая никогда более не проявлялась, даже когда род человеческий деградировал до создания лагерей смерти в Германии. Ведь вначале мы все еще считали всех людей – людьми».

* * *

Артур Вейкфилд прошел свой путь через отчаяние и агонию. Он попал на войну глубоко верующим человеком, ярым приверженцем англиканской церкви, соблюдавшим все предписания: никогда не брал в рот спиртного и не пропускал воскресную службу. Как вспоминал Джеффри Янг, Вейкфилд при росте 1 метр 173 сантиметра, весе 72,5 килограмма был очень сильным и стал чемпионом по боксу и гребле в университете. Жажда приключений заставила его в 1900 году прервать учебу на медика, записаться кавалеристом в 70-й эскадрон Имперской йоменской армии и отправиться на Англо-бурскую войну. Год жизни в Южной Африке выковал в нем имперский характер и заставил уверовать в высокое предназначение христианина и европейца. По завершении медицинского образования в Эдинбурге и Гейдельберге Вейкфилд начал работать в Королевской национальной ассоциации рыбаков и свел знакомство с миссионером Уилфредом Гренфеллом, основавшим не одну миссию на скалистых берегах Ньюфаундленда и Лабрадора, первого и старейшего владения британской империи[5].

Вейкфилд прибыл в Ньюфаундленд в 1908 году, когда море еще было черно от трески, а мойва ходила на нерест в таком количестве, что ее икра покрывала всю прибрежную полосу. Шесть лет он вел полную лишений жизнь: страшные морозы зимой, тучи комаров летом, рацион из муки, сала, патоки, чая, мяса карибу и соленой рыбы. Он патрулировал на собачьих упряжках, лошадях и оленях, пешком или на лодке все побережье Лабрадора – изрезанную береговую линию протяженностью почти 8 тысяч километров. Будучи одним из двух дипломированных врачей в огромном регионе, Вейкфилд лечил любые болезни – от цинги и туберкулеза до травм от нападения медведя и пулевых ранений. В один приснопамятный день он удалил 149 зубов. Преданный Богу и королю, невосприимчивый к физическим страданиям, умеющий лечить и потому считавшийся всемогущим у всех, кого он спас, Вейкфилд стал одним из столпов колониализма на дикой окраине империи. На фотографии из семейного альбома он сидит на айсберге в трусах и майке, собираясь прыгнуть в темные океанские воды, чтобы поплавать – одна из обязательных составляющих его утреннего моциона.

Весть о войне пришла в Ньюфаундленд летом, когда все население края находилось в море на промысле трески. Едва новости достигли Лабрадора, Вейкфилд немедленно отплыл в столицу Сент-Джонс на первом же рыболовецком судне. 10 августа он присутствовал на заседании местного правительства, поскольку, будучи в чине капитана, принимал непосредственное участие в создании ньюфаундлендского подразделения Легиона пограничников – общеимперского ополчения, появившегося во времена Англо-бурской войны. На собственные средства Вейкфилд экипировал и снабдил оружием все местные силы.

В 1914 году винтовки в Ньюфаундленде были в дефиците, и когда 21 августа правительство объявило о призыве 500 добровольцев с хорошим жалованьем и бесплатным проездом до Сент-Джонса из любого уголка колонии, стало очевидно, что первыми откликнутся те, кого Вейкфилд отбирал и вооружал. Это были молодые люди, многих из них он знал еще подростками, – учителя, звероловы, фермеры и рыбаки из сотни бухт и речных долин, небольших городков и миссионерских постов. Так, благодаря чувству долга и высокого предназначения Артура Вейкфилда возникла легендарная Первая пятисотка, ядро Ньюфаундлендского полка, в составе которого на войну отправится более 7 тысяч человек, и каждый второй из них будет ранен или убит.

Ни сам Вейкфилд, ни его парни, проходившие мимо толпы на улицах Сент-Джонса 3 октября 1914 года, не представляли, какими будут потери. У причала стояло военное транспортное судно Florizel, которое должно было доставить новобранцев в Англию. Юноши с нетерпением взяли винтовки с примкнутыми штыками и промаршировали на борт корабля под полковым знаменем. Толпа ликовала, и все присутствующие, включая солдат, радостно исполнили «Auld Lang Syne»[6].

Переход через Атлантику занял 11 дней. После высадки в Плимуте будущих бойцов перевезли в тренировочный лагерь на Солсберийской равнине. Здесь они пробыли долгую осень и сырую зиму, промокнув на всю оставшуюся жизнь, так как за четыре месяца, пока они маршировали и отрабатывали навыки, которые старые учебники по военной подготовке называли необходимыми и лишь немногие из которых пригодились на войне, выпало более 600 миллиметров осадков – вдвое больше нормы.

* * *

Британия уже 100 лет не вела большой континентальной войны, высшее командование давно оторвалось от реальности, и отрыв был настолько сильный, что граничил с преступлением. Этот культ дилетанта и воинствующий антиинтеллектуализм привели к тому, что военное руководство, за редким исключением, было недалеким, нетерпимым к переменам и оказалось неспособно мыслить и действовать по-новому. Военачальники, участвовавшие в 1898 году в битве при Омдурмане – колониальном сражении, в котором британцы, потеряв всего 48 человек, уничтожили из пулеметов Максима 11 тысяч суданцев и ранили еще 15 тысяч, тем не менее в 1914 году не считали пулемет подходящим для войны оружием. В марте 1916 года, после 20 месяцев боев, британский главнокомандующий Дуглас Хейг, который в 1898 году служил в Судане штабным офицером лорда Китченера – на тот момент командующего англо-египетскими войсками, пытался ограничить количество пулеметов на батальон, опасаясь, что их наличие «ослабит наступательный дух бойцов». По той же причине он выступал против введения стальных касок, которые, как было доказано, снижали травмы головы на 75 процентов. Летом 1914 года Хейг раскритиковал применение аэроплана, назвав его переоцененным устройством, и разрешил лишь в небольших количествах использовать легкие минометы, которые со временем стали самым эффективным видом оружия в окопной войне. Даже винтовка оказалась под подозрением. Главными, по мнению, Хейга, были конь и сабля.

ОПРОС, ПРОВЕДЕННЫЙ ЗА ТРИ ГОДА ДО НАЧАЛА ПЕРВОЙ МИРОВОЙ, ПОКАЗАЛ, ЧТО 95 ПРОЦЕНТОВ БРИТАНСКИХ ОФИЦЕРОВ НЕ ЧИТАЛИ НИ ОДНОЙ КНИГИ ПО ВОЕННОМУ ДЕЛУ.

Они отплыли поздним вечером и вскоре присоединились к флотилии из 31 судна в сопровождении крейсера Princess Royal. На этих судах в Англию отправились первые канадские воинские подразделения вместе с почти 7 тысячами лошадей. В воскресенье, когда все на корабле собрались на молитву, именно Вейкфилда выбрали читать ее.

«Необходимо усвоить следующее, – говорится в учебном пособии для кавалерии 1907 года, – винтовка, как бы ни была действенна, не может заменить эффект, который дает скорость лошади, стремительность атаки и ужас от вида холодной стали».

На протяжении всей войны Хейг держал в резерве три полные кавалерийские дивизии численностью 50 тысяч человек, готовых в любое время воспользоваться прорывом на фронте, которого, однако, так и не произошло. В 1926 году, когда нация оплакивала гибель почти миллиона человек, Хейг писал о грядущих войнах: «Я считаю, что ценность лошади и ее возможности, скорее всего, будут так же востребованы, как и прежде. Аэропланы и танки – лишь вспомогательные средства для кавалериста, и я уверен, что в будущем породистая лошадь будет так же необходима». Но те, кто непосредственно воевал, знали лучше. Один из ветеранов как-то обмолвился о кавалерийском резерве: «С таким же успехом их можно было посадить на чертовых карусельных лошадок, может, было бы больше пользы».

Ничего этого бойцы Ньюфаундлендского полка, усердно тренировавшиеся на Солсберийской равнине, разумеется, не знали. Их учили, что члены сплоченного отряда, готовые к умеренным потерям, «обладающие отвагой, решимостью и упорством преследователя», могут легко захватить пулеметную позицию. Важнейшим условием успеха, отмечалось в официальном учебном пособии 1909 года, является сохранение бойцами на протяжении всей атаки «спортивного духа, присущего каждому представителю британской нации». Во время атаки нужно кричать как можно сильнее, «чтобы громкими звуками действовать на нервы неприятеля». «Основное оружие – штык, который должен быть направлен в горло противника, так как острие легко входит на несколько сантиметров и наносит смертельную рану, а если противник видит штык перед глазами, это заставляет его отступать. Другими уязвимыми и незащищенными частями являются лицо, грудь, нижняя часть живота и бедер, а также область почек, если враг стоит спиной. Проникновения на глубину от 10 до 15 сантиметров достаточно, чтобы обезвредить противника и быстро отступить. Если же штык вогнать глубоко, часто вытащить его невозможно. В таких случаях следует выстрелить, чтобы разрушить препятствие». На практике в Первую мировую штыковые ранения составляли лишь сотые доли одного процента потерь. Треть убитых и раненых приходилась на пулеметный и винтовочный огонь, остальные две трети – на снаряды и бомбы. Большинство жертв войны беспомощно ожидали своей участи, цепляясь за грязные стены окопов, когда с неба обрушивался шквал раскаленного металла.

Вейкфилд, ставший военным медиком, строго следил за порядком в лагере и настаивал на том, что чистота и порядок – обязательное условие хорошего здоровья и сильного морального духа. За глаза его называли Мусорщиком из-за одержимости чистотой. Каждое утро подчиненные содрогались, глядя, как Вейкфилд вне зависимости от времени года выливал на себя несколько ведер холодной воды. Будучи ветераном другой, почти позабытой войны и уже в возрасте – многим солдатам он годился в отцы, Вейкфилд проявлял большую заинтересованность в их здоровье. Однако 17 августа 1915 года он отправил срочный запрос о переводе его в Медицинскую службу Королевских сухопутных войск.

Причины ухода Вейкфилда из полка неясны, но, безусловно, не страх перед передовой заставил его принять решение, поскольку уже через неделю он был прикомандирован к 29-му полевому лазарету, который участвовал в самых тяжелых боях во Франции. Вейкфилд стал работать в лазарете, когда британцы только начинали осознавать масштабы потерь и медицинских проблем.

В первые месяцы войны количество убитых и раненых было невероятным, люди получали травмы и ранения невиданной ранее тяжести, а осложнения не поддавались классификации. Тем не менее медики пытались сделать хоть что-то. Поначалу раненые, принесенные с поля боя, лежали на носилках на голом полу или на земле, но в их ранах быстро поселялись непонятные патогены из богатых органикой почв Фландрии. Стерильные пески Южной Африки быстро стали для армейских хирургов лишь приятным воспоминанием. Теперь им приходилось иметь дело с газовой гангреной и чудовищными инфекциями, а вонь от таких ран проникала всюду и вызывала рвоту даже у самых стойких и видавших виды медсестер.

Ампутации и радикальная хирургия стали нормой, поскольку врачи старались опередить распространение инфекции. Об антибиотиках тогда, конечно, никто не слышал, и доктора почти ничего не знали о микробной теории инфекций. Рентгеновская технология тоже была еще слишком примитивной, и поиск железа в теле раненого, изрешеченном шрапнелью, представлял серьезную проблему. Британские мобильные станции переливания крови стали прорывом в ходе войны, и близкий друг Мэллори Джеффри Кейнс сыграл в этом большую роль, но во время первых таких попыток тысячи человек просто истекли кровью. Вейкфилд и его коллега по Эвересту Говард Сомервелл, были, по сути, следующим поколением врачей после старомодных докторов-ортодоксов, которые большинство болезней лечили пиявками, тиф – слабительным из ревеня, а сифилис – комарами[7].

Первостепенной задачей являлась эвакуация раненых с линии фронта. Кто мог идти или ползти, добирались самостоятельно до полевого медпункта, обычно расположенного неподалеку от поля боя или во второй линии окопов. В медпункте санитар сортировал раненых, маркируя лоб каждого несмываемыми чернилами с указанием подразделения и характера ранения, чтобы врачи могли отличить тех, кто может выжить, от тех, кто наверняка умрет; затем вводил обезболивающее, при необходимости отрезал остатки конечностей, которые невозможно было спасти, часто с помощью обычного ножа, и перевязывал раны. Тем же, кто остался на поле боя и был не в состоянии двигаться, приходилось ждать наступления темноты в надежде на санитаров. В основном такие раненые солдаты были обречены, поскольку в каждом батальоне из тысячи человек имелось 32 санитара – всего 16 команд, соответственно, эвакуация всех раненых в битве являлась непосильной задачей. Санитары постоянно подвергались смертельной опасности. Пробираясь во тьме по грязи и через заваленные трупами окопы, спотыкаясь о разложившуюся плоть лошадей и людей, убитых в предыдущих боях, они несли раненого зачастую час и более до медпункта или до дороги, откуда пострадавшего могли доставить на санитарной машине до ближайшего полевого лазарета – ключевого звена в логистической цепи спасения.

Полевые лазареты находились вне непосредственной зоны обстрела, но как можно ближе к линии фронта и функционировали одновременно как госпиталь и как распределительный центр. Здесь медицинские бригады – как правило, восемь хирургов, работавших круглосуточно, по два человека в шестичасовую смену, отделяли тех, кто мог быть немедленно эвакуирован по железной дороге в стационарные госпитали, от тех, чьи ранения требовали срочной операции. В третью группу попадали безнадежные. Таких бойцов помечали красным и помещали в палаты для умирающих, где их успокаивали, обмывали и утешали медсестры, делавшие все возможное, чтобы отвлечь парней от мыслей о неизбежном. А наутро похоронщики зашивали изуродованные останки в одеяла или рогожу и увозили их, чтобы закопать в братских могилах, на которых через много лет аккуратными рядами установят кресты, создав иллюзию нормальности для живых.

Нагрузка на медиков в лазаретах была огромной. Они делали все возможное, чтобы сохранить рассудок и поддерживать хорошее настроение, однако приходилось иметь дело с нескончаемым потоком живого мяса – итогом очередного боя, работать по ночам, под грохот орудий, в неровном свете осветительных ракет и вспышек от разрывов, выхватывавших из тьмы призрачные силуэты в хаки и окровавленных одеялах. А мерцающие ацетиленовые фонари давали так мало света, что едва получалось определить характер ранений у вновь прибывающих пациентов.

Врачи в заскорузлых от крови халатах в тошнотворной смеси запахов сепсиса, сгоревшего пороха и экскрементов, наполнявших операционные, резали, кромсали, пилили и прижигали такие раны, которые никогда не видели в обычной жизни. Пулеметные пули, летящие со скоростью более 3,5 тысячи километров в час, могли раздробить толстое дерево или отрезать ноги человеку. Наибольший урон наносила шрапнель – зазубренные раскаленные осколки стали загоняли в раны обломки, куски обмундирования и плоти трупов на поле боя. Взрывы снарядов разрушали внутренние органы так, что люди без внешних повреждений лежали мертвые рядом с теми, чьи тела были изуродованы до неузнаваемости.

Травмы лица были самыми тяжелыми: юноши с безгубыми ртами, кровавыми дырками вместо ноздрей, копной светлых волос, выросших на сожженной коже головы… Пластическая хирургия – детище войны. Она возникла из необходимости восстановить, насколько возможно, лица, искалеченные столь сильно, что до конца своих дней эти люди жили под масками и собирались в специальных лагерях в сельской местности, где могли ощутить ветер и солнце на своих горгульих чертах, не боясь насмешек или жалости. В дополнение к 108 миллионам бинтов и повязок Медслужбе сухопутных войск Великобритании к концу войны потребовалось более 22 тысяч искусственных глаз.

В ответ на нечеловеческое напряжение, посреди вакханалии безумия хирурги пытались уйти в собственный внутренний мир. Некоторые просто отключались от войны и сосредоточивались исключительно на долге, будто все, что находилось за пределами света мерцающих ламп и вне досягаемости скальпелей, не имело смысла и не было реальным. Однажды ночью уже в конце войны друг Мэллори Джеффри Кейнс оперировал в подземелье цитадели в Дуллане молодого солдата, гениталии которого изуродовало осколком снаряда. Когда он на мгновение остановился, чтобы вытереть пот со лба, то увидел короля Георга V, который стоял подле него и наблюдал за операцией. Не промолвив ни слова, Кейнс вернулся к работе, полностью игнорируя своего государя.

* * *

Говард Сомервелл, один из близких друзей Мэллори на Эвересте, на войне служил в 34-м полевом лазарете в Векмоне между Амьеном и Альбером в битве на Сомме[8]. Как и Вейкфилд, Сомервелл был верующим юношей из Озерного края. Он родился в 1890 году в городе Кендале, графство Вестморленд, в пресвитерианской семье, владевшей процветающей компанией по производству сапог. Сомервелл рос в мире природы, музыки и искусства, был физически крепок, склонен к творчеству. В юности он, не задумываясь, проехал на велосипеде из Рая, Восточный Сассекс, в Лондон, чтобы послушать в Квинс-холле произведения Бетховена, Шопена и Шумана. Путь туда-обратно составил около 240 километров.

После окончания школы Регби Сомервелл получил возможность учиться в колледже Киз, одном из самых старых и престижных в Кембридже, где почти сразу стал заигрывать с атеизмом – вступил в общество «Еретики». «Здесь все мои религиозные убеждения разнесли в пух и прах, так что в течение двух лет я упорно отказывался верить в Бога», – вспоминал он. Однако в конце второго года обучения Сомервелл случайно попал на молитву в местной церкви в Кембридже, пережил откровение и стал ярым и страстным евангелистом. «Прошло совсем немного времени, – отмечал он, – и я с дрожью в коленях и сильно бьющимся сердцем уже проповедовал на открытых собраниях, проходивших на площади, где обычно для жителей Кембриджа устраивали ярмарки». Повзрослев, Сомервелл пришел к заключению, что этот период жизни представлял собой «посев своего рода духовного дикого овса, что стало заменой увлечению противоположным полом и естественным выплеском юношеской энергии, перенаправленной в духовное русло». Поздне´е религиозное рвение уменьшилось, тем не менее он оставался человеком глубоко верующим, убежденным в силе молитвы.

В начале войны Сомервелл, будучи студентом-медиком, испытывал искушение сразу же пойти на фронт, но прислушался к мудрому совету своего наставника, сэра Фредерика Тревеса, который понимал, что потребность в хирургах будет только расти. Сомервелл продолжил обучение в Королевской коллегии хирургов Англии. В 1915 году он закончил учебу в звании капитана и поступил в Медслужбу сухопутных войск. Его медицинские записи, одни из немногих уцелевших во время Большого Блица[9], рассказывают о каждой операции, которые он проводил в Первую мировую. Например, 18 августа 1915 года к Сомервеллу поступил младший капрал Дикенсон из 1-го Линкольнского полка. Этот крепкий парень 20 с небольшим лет получил множественные ранения глаз, лица, рук, плеч, груди и брюшины. Сомервеллу пришлось удалить раненому правый глаз и ампутировать несколько пальцев.

Выборка из записей показывает, что в следующие два дня Сомервелл лечил ранение в плечо, затем ранение левой руки, после чего отправился в палату к рядовому Гриффитсу из 2-го Королевского Уэльского полка фузилёров, которому требовалась «ампутация из-за раздробленного коленного сустава». Затем Сомервелл занялся огнестрельным ранением в голову рядового Рида из 6-го Дорсетского полка, а после ампутировал левую ногу младшему капралу Торнтону из 10-го Западного йоркского полка.

На следующее утро эта «рутина» продолжилась. В записях значатся рядовой Рассел из 7-го Линкского полка с раздробленной левой рукой, затем рядовой Смит из 10-го Западного йоркского полка с перебитыми взрывом снаряда бедрами, затем Сомервелл удалил осколки кости из легких младшего офицера 1-го Линкольнского полка, после чего обработал еще несколько ран, а затем бросился в палату № 5, чтобы сделать хоть что-то для спасения рядового Филтона из 15-го Уэльского полка, у которого в результате огнестрельного ранения оказались сломаны обе челюсти и перебиты лицевые артерии. Далее на очереди был рядовой Ганн из 10-го Западного йоркского полка с запущенной раной правой ягодицы. Затем Сомервелл перешел в 9-ю палату, чтобы обработать огромную рану груди и раздробленные ребра рядового Манна также из 1-го Линкольнского полка. Оттуда он отправился к другому рядовому с огнестрельным ранением в спину – пуля раздробила лопатку и третье ребро. Наконец, Сомервелл возвращается в 5-е отделение, чтобы заняться ранением левой ягодицы рядового Ричардса. Двенадцать серьезных операций за два дня, в том числе две ампутации, тяжелое ранение лица, раздробленные кости и так далее. Все мыслимые и немыслимые травмы, и это всего за 48 часов начала карьеры военного врача. Карьеры, которая в таком темпе и с такой нагрузкой продлится почти четыре года.

По всей видимости, Сомервелл смог не лишиться рассудка, так как начал смотреть на происходящее как бы со стороны – исключительно с профессиональной точки зрения. Он просто стал хирургическим механизмом, который к своим 28 годам имел дело почти со всеми возможными травмами и ранениями. В свободные от работы минуты Совервелл рисовал, более всего, как он позже напишет, его «привлекала природа, а сердце радовало даже самое малое живое существо». Он по-прежнему верил в Бога, но теперь по-новому понимал и чувствовал хрупкость человеческой натуры. Во время дежурства он заходил в госпиталь или палатку-лазарет и видел там десятки тел умерших или груды ампутированных ног и рук. Ночью из палат слышались стоны и проклятия раненых – мальчишек, мечущихся в бреду и кричавших «Заряжай!» во всю силу своих легких. Обычно к утру, когда вставало солнце и бабочки садились на обгоревшие коряги и выжженную траву, неиссякаемый поток умирающих и искалеченных спадал. В свободное время Сомервелл вместе с сослуживцами отъезжал далеко от линии фронта и устраивал пикники в дубовых и кленовых рощах. Здесь, вне пределов досягаемости снарядов, пели жаворонки и малиновки, а ужас, тревогу и боль можно было ненадолго забыть. Так война превратилась в дурной сон, в инверсию реальности.

Артур Вейкфилд находился у линии фронта на Сомме с конца 1915 года. За несколько недель до начала битвы он был прикомандирован к 29-му полевому лазарету в городке Жезенкур к юго-западу от Дуллана и менее чем в дне пути от места, где работал Сомервелл. Суровая простота дневниковых записей Вейкфилда отражает ценности и мировоззрение поколения мужчин, которые не особо вдавались в размышления и не занимались анализом своих эмоций. Он описывает распорядок дня: пробежка по пересеченной местности ранним утром, горячая ванна и завтрак. Затем следует обход, потом начинается неизбежный «парад» больных. Обрабатывая раны, Вейкфилд по мере сил следит за отправлением религиозных обрядов, посредством которых на фронте пытались придать хоть какую-то нормальность бесконечным похоронным процессиям. Вечером он читает и пишет письма, а за ужином беседует и обменивается новостями в столовой. Как и Сомервелл, Вейкфилд по возможности уезжает подальше от передовой в поисках красок жизни вместо безнадежности и мрачности фронта. Он сажает сад, ставит силки на кроликов, наслаждается полевыми цветами французской весны, но фоном постоянно идут звуки далекой и не очень канонады. Ежедневно Вейкфилд заполняет одну страницу дневника, каждая запись завершается описанием погоды.

О своей работе и раненых он упоминает мало, и только официальные военные записи 29-го полевого лазарета раскрывают масштабы потерь – от 50 до 100 человек в день, и это ранней весной 1916 года, когда на фронте было сравнительно тихо. Постоянную гибель людей, которую высшее командование, сидевшее в своих замках далеко от фронта, обозначало как «сопутствующие потери», можно относительно нормально воспринимать только в контексте войны, которая продолжалась четыре года и четыре месяца. В эти тихие дни только в британской армии в среднем погибали около 600 человек в день, еще 1700 получали ранения.

4 апреля в дневнике Вейкфилда появилась запись о прибытии 29-й дивизии, в составе которой, к его удивлению и восторгу, были бойцы Ньюфаундлендского полка. Он не видел своих парней с Лабрадора почти год: он остался во Франции, а полк отправили в Египет, а затем перебросили для участия в Дарданелльской операции. Вейкфилд знал из сводок, что парни высадились в бухте Сувла и около полугода провели на чужбине, где свирепствовали холера, дизентерия, тиф и траншейная стопа[10], пока наконец уцелевших не эвакуировали из района Дарданелл в первые дни 1916 года. И 22 марта они прибыли в Марсель. По удивительному совпадению лазарет Вейкфилда располагался на том же участке фронта, где сражались его земляки. С чувством гордости Вейкфилд стоял на обочине дороги в Жезенкуре и высматривал знакомые лица. Зрелище было впечатляющее: 12 тысяч человек, 6 тысяч лошадей, тяжелая и легкая артиллерия, повозки с припасами, санитарные машины и полевые кухни растянулись на 25 километров. Весь день шел холодный дождь, и подразделениям потребовалось пять часов только на то, чтобы пройти через город. «В местечке атмосфера ожидания, ходят разные слухи, – записал Вейкфилд в дневнике в тот вечер. – Отпуска отменены, а те, кто успел уехать отдыхать, отозваны обратно».

Во вторник, 16 мая, Вейкфилд смог оторваться от работы и на велосипеде проехал через Бокен и Марьё, чтобы посетить полк, расквартированный в городе Луванкур. Позже он напишет, что великолепно провел время: обед со старшими по званию, осмотр штаба батальона, где удалось пообщаться с младшими офицерами и поболтать с новобранцами. После чаепития в штабе в шесть вечера Вейкфилд отправился назад и добрался до своего лазарета за час – получилась «совершенно замечательная поездка» в безоблачную погоду при легком южном ветре. Он не подозревал, что больше никогда не увидит этих людей. Месяц спустя все дороги в окрестностях были забиты оружием и боеприпасами. 21 июня Вейкфилд записал: «Все готово к приему большого количества пациентов в результате наступления. Настроение у всех приподнятое. Ветер юго-западный, умеренный, хорошо и солнечно. Потеплело».

* * *

Атака на Сомме планировалась шесть месяцев. После всех провалов 1915 года, неудачной попытки прорыва у Нев-Шапель в марте, разочарования у Дарданелл, самоотверженного сопротивления канадцев при Ипре в апреле, краха в битве за хребет Обер и сентябрьской катастрофы, названной немецкими историками «Поле трупов в Лоосе»[11], британцы возлагали надежды на одно большое наступление, которое должно прорвать немецкую оборону, превратить позиционную войну в наступательную, тем самым облегчив положение французских войск и в целом избавив людей от мучений в окопах. Слово «наступление» звучало как обещание для полумиллионной так называемой Четвертой армии. Все было готово к атаке.

В условиях, когда исход войны и судьба империи, можно сказать, стояли на карте, ничего нельзя было оставлять на волю случая. Боевые приказы для битвы на Марне в 1914 году – масштабном сражении, которое спасло Францию, – были изложены в шести абзацах. Для Соммы британский генеральный штаб в составе примерно 300 офицеров, работавших под командованием Хейга в его роскошном замке далеко за линией фронта – в Монтрёе, разработал огромный документ. На 57 страницах скрупулезно, до мелочей, были расписаны сроки, учтена каждая деталь, прописаны все действия, предвиден каждый поворот событий. Британская армия с 1914 года выросла с 4 до 58 дивизий. На Сомме британцы должны были превосходить немцев по численности в семь раз. Для предварительной бомбардировки Хейг хотел пустить в ход около 3 миллионов снарядов. За неделю планировалось выпустить больше снарядов, чем британцы до сих пор использовали с начала войны, – около 20 тысяч тонн стали обрушатся на немецкие линии. Затем войска пойдут в атаку: 13 дивизий, 66 тысяч человек в первой волне наступления поднимутся из окопов по всей линии фронта протяженностью 22,5 километра. Победа была гарантирована, хотя, как предупреждалось в штабном документе, «требуется быть готовым и к потерям». На бумаге это был мастерский план, который обязательно увенчается успехом. Однако историки считают, что именно он привел к колоссальным потерям.

Генералы не доверяли своим солдатам и считали их неспособными контролировать ситуацию на поле боя. В этой войне все силы промышленности были брошены на увеличение огневой мощи армии, однако коммуникации оставались на совершенно примитивном уровне. Радио только начинали применять, а телефонные кабели редко выдерживали бомбардировку. Поэтому, когда артиллерийский заградительный огонь стих и бойцы пошли в наступление, они буквально оказались предоставлены сами себе. Связь с командованием ограничивалась лишь сигналами и сигнальными ракетами, а также сообщениями, наспех нацарапанными карандашом на клочках бумаги и переданными курьерами или с почтовыми голубями. План по идентификации подразделений с воздуха посредством пришивания к военной форме ромбовидных кусочков светоотражающей жести провалился полностью и привел к тому, что отдельные солдаты стали хорошими мишенями. Приказ из штаба в подразделение на передовой мог идти до шести часов. Зачастую такие депеши были полностью оторваны от реальности и приносили больше вреда, чем пользы. Их по возможности игнорировали, если, конечно, они не содержали спасительного приказа об отходе.

Для Хейга и генерального штаба самой большой неопределенностью являлось качество войск. Регулярная армия, солдаты, с которыми эти генералы получили славу в Южной Африке и Судане, на Северо-западной границе Индии и на многих других окраинах империи от Гибралтара до Барбадоса, лежали мертвые в грязи Фландрии. Из бойцов, спешно набранных из различных местных ополчений, добровольцев и йоменов, к концу 1914 года сформировали 14 пехотных дивизий и 14 кавалерийских бригад. Изначально этих людей отправили за границу, чтобы высвободить регулярные войска для войны во Франции, но в итоге почти все новобранцы тоже оказались в окопах. Смерть стала настолько обыденным явлением, что физические критерии для принятия на службу менялись ежемесячно. Например, в начале войны рост военнослужащего должен был составлять не менее 1 метра 72 сантиметров, но уже к ноябрю 1914 года в армию охотно брали мужчин ростом 1 метр 60 сантиметров.

Фельдмаршал лорд Китченер, военный министр, оказался единственным среди британских лидеров, кто с самого начала предвидел долгую, тяжелейшую войну промышленностей, которая поглотит все богатства сторон. Он мало верил в территориальные воинские подразделения, называя их «армией городских клерков», и постарался сформировать из 2 миллионов добровольцев, вставших под знамена в течение первых 18 месяцев войны, «новую армию», способную побеждать. К середине 1916 года, когда Китченер погиб – крейсер, на котором он отплыл в Россию на встречу высшего военного руководства союзников, подорвался на мине, – его армия была готова – самая большая за всю историю страны и лучше всего оснащенная. Основой ее стали новобранцы 1914 года, обычные юноши и мужчины из городов и весей, набранные из всех гильдий, клубов и добровольных гражданских объединений и обществ. Из 143 батальонов, отправленных в битву на Сомме, 97 представляли эту самую новую армию. Многие молодые люди записывались на службу вместе, привлеченные обещанием Китченера, что смогут сражаться в одном подразделении. Их объединяли почти мистический патриотизм, чувство долга и чести, которые сегодня трудно вообразить. Эти мужчины действительно были цветом британской нации.

Но главнокомандующий Дуглас Хейг сомневался. Ни один из солдат Китченера не прошел испытание боем, а они должны были противостоять немецкой армии, находящейся на пике своей мощи. Офицеры «новой армии» были молодыми и неопытными либо набирались из числа, как выразился Хейг, «профессиональных любителей» – отставных командиров Индийской армии и пенсионеров. В 1916 году почти любой британский джентльмен теоретически мог приобрести патент, но это не гарантировало, что он будет знать, как воевать[12]. Уцелевших ветеранов старой, довоенной армии рассредоточили по атакующим подразделениям, но ни в одном батальоне, отправленном на Сомму, не набралось и четверти состава военнослужащих регулярной армии. Из одиннадцати дивизий Четвертой армии, вступивших в сражение, шесть никогда не участвовали в боях.

Хейг относился к сражению в целом как к сложным учениям, военному параду под реальным огнем. В приказах Четвертой армии это требование было четко сформулировано: «Солдатам надлежит подчиняться инстинктивно, не задумываясь. Продвижение вперед должно осуществляться, как на учениях». То есть, согласно требованию командующего, британские войска не должны были предпринимать никаких попыток застать врага врасплох. После предварительной бомбардировки, беспрецедентной по масштабам и разрушительной силе, армия в соответствии с планом будет наступать ровными рядами. Два батальона, по тысяче человек в каждом, выберутся из окопов и траншей по лестницам, сформировав четыре линии. Линии пойдут друг за другом на расстоянии 20 метров, расстояние между бойцами в цепи не должно превышать 2 метра. Каждый солдат должен нести, помимо винтовки со штыком, 30 килограммов снаряжения, в частности кусачки, чтобы перерезать проволочные заграждения, 220 патронов, котелок и ложку, пустые мешки для грунта, необходимые для создания фортификационных укреплений, сигнальные ракеты, саперную лопатку, индивидуальную аптечку, 2 противогаза и 2 гранаты. Очевидно, что при такой нагрузке ряды атакующих сформируются небыстро, поэтому порядок будут поддерживать офицеры при помощи тростей – стеков, сделанных из полированного терновника (для ирландских полков), ротанга и ясеня (для всех остальных). В бою эти стеки оказались так же полезны, как дирижерская палочка. Обязанностью командного состава было руководить, а не убивать, поэтому из оружия у офицеров имелись только табельные револьверы. Чтобы гарантировать дисциплину и порядок, Хейг приказал осуществлять наступление нарочито неспешным маршем. Расстояние между параллельными линиями солдат варьировалось по всему фронту и местами достигало 2,5 километра. Но командование не беспокоилось по этому поводу, так как артобстрел гарантировал, что вражеские проволочные заграждения будут уничтожены и ни один немец не выживет.

В воскресенье, 25 июня, в дневнике Вейкфилда появилась единственная короткая запись: «Вчера вечером началось большое наступление. Мы почти ничего не слышали, но поздно вечером в небе беспрестанно виднелись вспышки от стрельбы из орудий. Несильный западный ветер. Прекрасная погода, лишь несколько раз шел дождь. Жарко».

В ТЕЧЕНИЕ СЛЕДУЮЩИХ СЕМИ СУТОК НА НЕМЦЕВ БЕСПРЕРЫВНО ЛИЛСЯ С НЕБА СТАЛЬНОЙ ДОЖДЬ. ВОЗДУХ НАД ЛОНДОНОМ ПУЛЬСИРОВАЛ ОТ КАНОНАДЫ, ЕЕ ТАКЖЕ БЫЛО СЛЫШНО ПО ВСЕМУ ЮГУ АНГЛИИ. НА ФРОНТЕ СОЛДАТЫ НЕ МОГЛИ МАРШИРОВАТЬ – ТАК СИЛЬНО ДРОЖАЛА ПОД НОГАМИ ЗЕМЛЯ. ОДИН КАНАДСКИЙ РЯДОВОЙ ПИСАЛ: «ВСЕ ТЕЛО СОТРЯСАЛОСЬ В БЕЗУМНОЙ ПЛЯСКЕ СМЕРТИ… КАЗАЛОСЬ, МОЖНО ПОДНЯТЬ РУКУ И ДОТРОНУТЬСЯ ДО ЗВУКА – ОН СТАЛ ОСЯЗАЕМ».

Начавшись, бомбардировка сразу перешла в крещендо, и ураган несмолкающего грохота понесся над всей линией фронта. Ничего подобного не было в истории войн. Наполеон в битве при Ватерлоо выпустил 20 тысяч снарядов, у англичан на Сомме было более 1,5 тысячи батарей, каждая из них могла выпускать по тысяче снарядов в день. Сержант 22-го Манчестерского полка так описывал канонаду: «Грохот отличался не только по силе, но и по качеству от всего, что доводилось слышать до сих пор… Он был всюду. Казалось, пространство заполнено огромной агонизирующей страстью – то стонами и вздохами, то пронзительными криками и жалобным воем. Все вибрирует, словно от мрачной пульсации огромных крыльев, а земля содрогается под страшными ударами, раздираемая неземными кнутами. Это сверхъестественное буйство не имеет направления, начала или конца. Оно висит в воздухе – недвижная звуковая панорама – и кажется природным катаклизмом, а не делом рук человека».

Опытные бойцы жалели врага, ведь они на собственной шкуре знали, что такое ожидание атаки под артобстрелом. Лежать в окопе в разгар бомбардировки, по воспоминаниям одного солдата, это все равно что оказаться привязанным к железному столбу и подвергнуться нападению врага с кувалдой. Вот следует замах, и кувалда летит вперед, «но не попадает по голове, а со страшной силой врезается рядом в столб; и тебя засыпает осколками, и дрожь от удара передается всему телу». В постоянном грохоте взрывов кровь приливает к голове, жар сжигает тело, нервы, натянутые до предела, не выдерживают. Люди теряют контроль над собой, начинают стонать и плакать, а их глаза проваливаются глубоко в глазницы, чтобы никогда более не узреть света.

Канонада наполнила британцев надеждой. Однако им не суждено было сбыться. Хейг выбрал Сомму для наступления отчасти потому, что местность позволяла войскам избежать заросших дерном полей и жидкой грязи Фландрии и сулила возможность прорыва. Но условия Пикардии, привлекшие его внимание, были на руку и немцам, которые буквально вгрызались в землю, устраивая блиндажи и укрытия в меловой почве на глубину до 20 метров, вне пределов досягаемости даже небольшого количества тяжелых гаубиц, задействованных британцами. Имелась и другая проблема: подавляющее большинство британских орудий стреляли шрапнелью, которая очень эффективна против пехоты, но она не уничтожала проволочные заграждения и уж точно не пробивала землю. Более того, треть снарядов оказались болванками. Британцы не предполагали, что немцы, безусловно ошеломленные массированным обстрелом, страдающие от кровотечений из ушей и носа и дрожащие от страха смерти, тем не менее не собирались сдаваться. Немецкие войска сидели глубоко под землей в ожидании наступления.

У германского командования было два года на подготовку обороны, а Хейг был не из тех, кто действует инстинктивно или под влиянием импульса, при этом он обладал поразительной способностью выбирать для атаки наиболее сильные места в обороне противника. Немцы создали три линии обороны на возвышенностях. Помимо этого они превратили равнинные сельскохозяйственные угодья в заросли колючей проволоки, за которыми в глубине на расстоянии более 3,5 километра располагались огневые точки, находящиеся далеко за пределами досягаемости британской артиллерии. Чтобы наступление удалось, британцам пришлось бы не только перейти линию фронта и резервные траншеи, но еще прорваться через ряд серьезных препятствий. На тридцатикилометровой линии фронта немцы сделали неприступными редутами девять деревень, названия которых навсегда войдут в анналы истории: Монтобан, Маме, Фрикур, Ла-Буассель, Овилле, Тиепваль, Бомон-Амель, Серр и Гоммекур. Каждая возвышенность стала укреплением. Было установлено более тысячи пулеметов. И атакующие оказались перед губительным выбором: штурмовать опорные пункты в лоб непосредственно под огнем или предпринять обход по флангам, подвергаясь обстрелу со всех сторон.

В отличие от британцев немцы в полной мере поняли, насколько мощное оружие пулемет. Даже самый лучший стрелок из винтовки должен выбрать цель, отключиться от отвлекающих факторов, сосредоточиться только на стрельбе, и лишь в этом случае он будет выпускать 15 пуль в минуту. Пулемет же представляет собой концентрированную сущность войны. Пулеметчики не целились и даже, по сути, не стреляли. Они просто своевременно подавали ленты с боеприпасами в механизм, следили за его охлаждением и точными движениями перемещали ствол пулемета в заданном диапазоне. Поток выпускаемых пуль был настолько плотным, что на расстоянии 1,5 километра никто не мог остаться в зоне обстрела целым. Пулемет механизировал смерть. Такое оружие, правильно откалиброванное, в считаные секунды сметало бруствер окопа. И немцы постарались, чтобы их пулеметы работали как следует.

В ночь на 30 июня 1916 года, накануне атаки, Вейкфилд писал: «Небо усеяно вспышками, но почти не слышно звуков взрывов. Один из пациентов рассказал, что мы использовали много чрезвычайно ядовитого газа – один вдох этого газа вызвал у него отравление. Утверждает, что, согласно донесению разведгруппы, немецкие окопы полны трупов. Ветер несильный, юго-западный, дождь в первой половине дня, вечером штиль, затем ясная ночь». Накануне Вейкфилд узнал другие новости от своих старых друзей, Грина и Стронга, молодых офицеров Ньюфаундлендского полка, которые были тяжело ранены при атаке на немецкие позиции. Грин лично убил шестерых врагов. Вейкфилд отметил: «Немного поболтал с ними, затем отправился на станцию и подождал, пока их не посадили в поезд. Потом совершил обход. После обеда осмотрел новых раненых и немного поработал в саду. Ветер северо-западный умеренный, облачно, но день хороший». Новых раненых поступило 135, то есть вдвое больше обычного. Это заставило Вейкфилда задуматься – он начал понимать, что вскоре последует. Конечно, он не мог знать тогда, что Грин и Стронг, так же как командир и его адъютант, будут единственными офицерами Ньюфаундлендского полка, пережившими первый день битвы на Сомме.

Днем 30 июня Дуглас Хейг верхом в сопровождении адъютантов на прекрасных скакунах с великолепными седлами и сбруей, начищенной до блеска, быстрой рысью пронесся по платановой аллее, уходящей вдаль от его штаб-квартиры в замке Монтрёй. Он не любил нарушать распорядок, и послеобеденный прием всегда становился одним из самых ярких событий дня. Хейг на любимом коне с впечатляющей свитой в безупречном костюме для верховой езды был воплощением иллюзии, что мир по-прежнему создан для джентльменов, что в нем царит порядок и что война – это праздник, парад, не утративший блеска и славы. За четыре года руководства самой большой армией, которую Британская империя выставляла на поле боя, армией, которая потеряла более 2,5 миллиона убитыми только во Франции и Бельгии, Хейг ни разу не побывал на линии фронта и ни разу не навестил раненых. Уже после войны его сын пытался дать хоть какое-то объяснение: «Страдания людей в Великую войну причиняли моему отцу огромную боль. Полагаю, он считал своим долгом воздерживаться от посещения лазаретов, потому что вид этих страданий делал больным его самого».

Накануне битвы на Сомме Хейг был убежден, что ключ к сражению – в руках Провидения и что Бог на его стороне. «Я чувствую, что каждый пункт плана, – говорил он жене, – написан с Божьей помощью. Войска в прекрасном расположении духа… Никогда еще проволочные заграждения врага не были так хорошо перерезаны, а наш артиллерийский обстрел никогда не был столь планомерным и тщательным». Боевой дух британских войск после долгих месяцев подготовки и ожидания действительно был на высоте. Но с проволокой дело обстояло куда хуже. Точнее, даже на протяжении 43 километров – непосредственной длины линии немецкого фронта – она почти везде осталась целой.

В последние часы перед атакой на немецкие укрепления обрушилось более четверти миллиона снарядов. А затем ненадолго наступила своеобразная тишина. Ошеломляющие оглушающие мгновения внезапной пустоты и ожидания, словно сама Земля получила отсрочку от смертного приговора. Время встало. Британские солдаты, столпившиеся у лестниц, ведущих из окопов наверх, в этот туманный день вдруг услышали стоны раненых во вражеских траншеях, жужжание огромного количества мух, отвратительный писк крыс и даже где-то высоко едва различимые голоса жаворонков и горлиц, которые воевавший поэт Зигфрид Сассун позже опишет как «пение, что принято звать небесным».

Пепельно-серые лица, секунда в секунду идущие часы, последний глоток бренди, последнее письмо родным, приколотое ножом к стенке окопа, вполголоса произнесенная молитва, взгляд на товарища, кривая улыбка, которая тоже наверняка станет последней. В окопах пахло страхом, потом, кровью, рвотой, дерьмом, сгоревшим порохом и разлагающейся плотью.

Ровно в 7:30 утра пронзительные свистки возвестили о начале атаки. 84 батальона, 66 тысяч человек, зажатых в траншеях неделями напролет, рванули по лестницам наверх. В тот же момент из глубины блиндажей, сложность и масштаб которых британцы не могли себе даже представить, к солнечному свету устремились уцелевшие бойцы шести немецких передовых дивизий. За минуту, которая потребовалась им, чтобы достичь брустверов, итог сражения был предрешен.

Немцы, разумеется, знали о готовящемся наступлении. В течение нескольких недель их агенты в Лондоне неоднократно слышали разговоры о «Большом ударе». Невозможно было скрыть наращивание сил в районе Соммы, строительство сотен километров путей, дорог и траншей, накапливание миллионов снарядов, концентрацию в одной точке фронта 2 тысяч орудий и десятков тысяч человек Четвертой армии генерала Генри Роулинсона. Артобстрел предвещал штурм. Хейг всегда атаковал в 7:30 утра, после того как смолкали орудия. Сделать что-то более хитроумное, например приостановить обстрел, чтобы немцы выбрались из укрытий и заняли окопы, и обрушить на их головы новую порцию снарядов, было недоступно его воображению. Более того, сообщение Роулинсона, отправленное ночью в 34-ю дивизию, немцы перехватили. Они не просто знали, что будет атака, они знали время ее начала с точностью до минуты.

Немцев поразила британская тактика. Пулеметчик 169-го полка Карл Бленк писал: «Когда англичане начали наступать, мы испугались; казалось, они одолеют нас. И мы крайне удивились, когда поняли, что они идут, а не бегут в атаку, мы никогда такого не видели. Они были повсюду – сотни, тысячи. Впереди шли офицеры. Я разглядел одного из них, он спокойно шагал, держа в руках стек. Когда мы открыли огонь, единственное, что приходилось делать, – заряжать и перезаряжать. Англичане падали тысячами. Даже целиться не требовалось, мы просто стреляли. Если бы они атаковали бегом, мы бы проиграли».

Зигфрид Сассун был свидетелем того, как бойцы выбирались из траншей, у некоторых из них поклажа превышала 40 килограммов, строились в цепи, а затем плечом к плечу с винтовками наперевес с примкнутыми штыками наклонялись и шли вперед, в бурю свинца. В 7:45 он увидел в резервном окопе солдат, которые подбадривали своих товарищей криками, словно болельщики на футбольным матче. Два часа спустя он писал: «Птицы выглядят растерянными. Жаворонок устремляется вверх, но почти сразу идет к земле, словно передумав, и как бы нехотя пролетает мимо. Другой порхает над траншеей с жалобными криками, будто ослабел на крыло». В 10:05 новая запись: «Я гляжу на освещенную солнцем картину ада, и ветерок по-прежнему качает желтые одуванчики, маки алеют вдалеке, где несколько минут назад взрывались снаряды». В 2:30 пополудни: «Я вижу, как человек двигает руками вверх-вниз, лежа на боку; вместо лица у него темно-красное пятно».

Из батальонов первой волны 20 были полностью уничтожены на нейтральной полосе. В течение первого часа, возможно, первых минут атаки, погибли либо были ранены более 30 тысяч человек. К концу дня в пределах видимости от немецких проволочных заграждений не осталось в живых ни одного британского солдата. Британцы не смогли взять ни одной деревни, не достигли ни одной из поставленных целей. Пулеметы косили людей, как траву. Те немногие, кто достиг немецких укреплений, подорвались на минах либо были изрешечены пулями и сожжены из огнеметов. Тела их повисли на проволоке, «как подстреленные вороны на изгороди», и оставались там, пока плоть не отпала от костей.

Это была самая большая катастрофа в истории британской армии. В тылу не хватало «канцелярской силы», просто чтобы записать погибших – перечисление 19 240 имен заняло 212 страниц журнала. Раненых было более 35 тысяч, это число удвоится к концу третьего дня сражения, которое продлится четыре месяца. Потери полков, расположенных вдоль линии фронта, составляли более трех четвертей личного состава. К концу утра 1 июля 1916 года «Новая армия» Китченера перестала существовать. Ее солдаты лежали рядами, их кители покраснели от крови. «Нас создавали два года, – писал рядовой Пирсон из батальона приятелей[13], – и уничтожили за десять минут».

В полевых лазаретах за линией фронта санитары и врачи, в том числе Говард Сомервелл и Артур Вейкфилд, ждали наплыва пациентов. 1 июля было единственным днем за всю войну, когда Вейкфилд пренебрег дневником. 2 июля он вспоминал часы ожидания: «Мы чувствовали: в воздухе что-то витает, все вокруг было наэлектризовано. Всего в нескольких километрах от нас люди гибли тысячами и, возможно, решалась судьба и войны, и империи, а мы по-прежнему ничего не слышали и не видели».

Первые раненые стали прибывать около 14:30, и поток не спадал, пока более 2 тысяч человек не скопились вокруг лазарета. «Было очень трудно игнорировать их крики и стоны, – вспоминал один из санитаров, – но мы должны были сосредоточиться на тех, кого могли спасти».

«Я работал изо всех сил, – писал Вейкфилд, – останавливаясь лишь на пару минут, чтобы съесть что-нибудь… Но мы не успевали – приток пострадавших был нескончаем… Очередной подвоз раненых был около 9:30 вечера, и я перевязывал раны до 2:30 ночи, затем, когда прибыло больше врачей и медсестер, мы стали работать посменно. Я наконец смог пойти вздремнуть в три ночи. В четыре меня подняли – привезли еще одну партию, к 5:30 мы сумели их всех принять, я снова лег и проспал до половины одиннадцатого утра. Ветер переменный, слабый, тепло, солнечно. Ночью очень холодно».

Сомервеллу в 34-м полевом лазарете в Векмоне сообщили, что в первый день сражения будет не более тысячи пациентов. Вместо этого он и еще один хирург оказались словно на кладбище страданий – сотни и сотни юношей и мужчин лежали с побелевшими лицами, холодные и неподвижные, в залитой кровью униформе и бинтах: «Никогда за всю войну мы не видели такого ужасного зрелища. Очереди санитарных машин длиной в 1,5 километра ждали разгрузки… Раненых укладывали не только в наших палатках и хозяйственных постройках. Вся территория, примыкающая к лазарету, – поле площадью около двух с половиной гектаров было сплошь покрыто носилками с ранеными и умирающими. Санитары раздавали питье и еду и перевязывали раны, какие могли. Мы, хирурги, были заняты в операционной – хижине, вмещавшей четыре стола. Закончив с очередным пациентом, мы бросали быстрые взгляды по сторонам, чтобы выбрать из тысяч лежавших немногих счастливчиков, чьи жизни или конечности успеем спасти. Это была страшная работа. До сих пор меня преследуют ждущие взгляды этих парней, они просто смотрели на нас, когда мы проходили вдоль рядов. Никто из них не произнес ни слова, разве что просили воды или облегчения боли. Ни один не потребовал спасти себя вместо лежащего рядом. Они умоляли молча, а мы быстро осматривали их, чтобы понять, кого спасать. Бойцов с ранениями в брюшину и другими травмами, требующими длительных трудных операций, мы просто оставляли умирать. Приходилось в первую очередь думать о спасении жизни путем ампутации или о сохранении конечностей посредством широкого раскрытия ран. Такие операции можно сделать за несколько минут. Вокруг нас лежал искалеченный цвет британской нации».

Всю ночь, пока грохотали орудия и вспышки от далеких разрывов неверным светом освещали поля, Сомервелл и его коллеги трудились, их руки и халаты были залиты кровью 12 тысяч раненых. В первый день битвы на Сомме только в Четвертой армии ранения получили 32 тысячи человек. Общая вместимость всех медицинских учреждений у линии фронта составляла всего 9,5 тысячи человек. А пострадавшие все прибывали и прибывали: одни на своих двоих, другие на носилках, третьи в повозках или на листах гофрированной жести, которые несли легкораненые. Вновь прибывшие лежали на земле как попало, словно небрежно сваленные дрова, вспоминал один солдат, – брошенные на произвол судьбы, корчащиеся в агонии, их некому было лечить. И все очень надеялись, что не пойдет дождь.

Из дневника Вейкфилда следует, что для осознания масштаба катастрофы потребовались не дни – недели. Лондонские газеты, попадавшие на фронт в течение суток, просто перепечатывали официальные военные сводки, которые имели мало общего с действительностью. «Сэр Дуглас Хейг телефонировал вчера вечером, – писала 3 июля газета Times, – и сообщил, что ситуация складывается благоприятная… Все идет по плану… Наблюдается хороший, даже существенный прогресс … Мы надлежащим образом осуществили первый удар, и есть все основания быть уверенным в успехе… Войска выполнили поставленные задачи, все контратаки отбиты, взято большое количество пленных». Этому сообщению вторил Observer: «Новые армии, сражаясь с непревзойденными доблестью и мужеством, превзошли наши лучшие надежды».

Daily Mail, как и многие другие газеты, описывала мертвых в цветистых выражениях, будто лживая риторика могла воскресить их: «Погибшие лежат как шли – устремленные вперед. Можно сказать, они умерли со светом ожидаемой победы в глазах». 4 июля Times объявила о полном успехе сражения, отметив, что раненые держатся «необычайно весело и стойко». Большинство ранений легкие, говорилось в отчете, а доля тяжелых травм невелика. Артиллерийский обстрел был очень эффективным, продолжала газета, хотя «были места, где траншеи и проволочные заграждения чудом уцелели; колючая проволока нанесла нашей пехоте ощутимые потери».

Эти самые ощутимые потери Артур Вейкфилд воочию наблюдал в своем полевом лазарете. Однако, когда он шел по бесконечному полю раненых, решая, кому жить, а кому нет, он так и не услышал хорошо знакомый ему говор. Ни один раненый не носил синих краг – отличительного знака Ньюфаундлендского полка, и ни на одной солдатской фуражке не было особого знака отличия – головы карибу. Казалось, полк просто исчез.

6 июля, почти через неделю после начала сражения, Вейкфилд впервые услышал рассказ очевидца о судьбе одного из своих ньюфаундлендцев. Он отправился пешком в Дуллан под проливным дождем, предусмотрительно надев плащ и резиновые сапоги, чтобы получить хоть какую-то информацию. «Киносеанс был в шесть вечера, – свидетельствует запись в дневнике, – но я не пошел. Прибыл лейтенант Бейли, рассказал о гибели капитана Даффа и о том, что его подразделение разнесло в клочья. Дафф возглавлял атаку, был ранен в руку, едва выбрался из окопа, но встал и пошел дальше. Получил новое ранение в грудь, но сумел подняться. Он добрался до немецкой траншеи с несколькими своими людьми. Дафф заранее взял много гранат, ими он убил 30 немцев, прежде чем ему взрывом оторвало голову. Ветер южный, легкий, днем дождь, вечером пасмурно, но без осадков».

Через два дня Вейкфилд обнаружил среди раненых еще одного знакомого – офицера по фамилии Саммерс, но тот был без сознания. Затем он лечил двух пациентов с газовой гангреной и узнал в одном из них парня по фамилии Гандинер: «Мы долго разговаривали, затем я написал для него письмо родным. Потом прогулялся, принял ванну перед ужином. Ветер северный, слабый, солнечно и тепло». Только 21 июля, как явствует из дневника, Вейкфилд узнал, что случилось с Ньюфаундлендским полком в первый день сражения на Сомме.

Именно это стало последней каплей – новости сломили его, тогда же стали появляться приступы ярости, которые останутся с Вейкфилдом до конца жизни. Полученная психическая травма заставила его скрываться в лесах Канады, привела к отчаянным, но безуспешным попыткам взойти на Эверест в 1922 году и к плачу на вершине Грет-Гейбл в тот самый день, когда Джордж Мэллори и Сэнди Ирвин поднимались к вершине Эвереста навстречу своей смерти. Ведь именно Вейкфилд привел на войну всех ньюфаундлендцев, которые погибли в Бомон-Амеле.

В день наступления на Сомме Ньюфаундлендский полк переподчинили 29‐й дивизии, одной из четырех дивизий 8-го корпуса, который должен был атаковать немецкие линии на пятикилометровом участке фронта на северном фланге. В центре немецкой обороны находилась крепость Бомон-Амель, откуда просматривалась долина, через которую планировали пойти в атаку британцы. Ширина нейтральной полосы здесь варьировалась от 180 метров на севере до 450 – на юге, это был открытый и полностью лишенный растительности участок местности. Поле боя, по сути, имело форму амфитеатра. С обеих сторон крепости располагались возвышенности, и на этих высотах немцы за два года построили блиндажи, бункеры и установили пулеметные гнезда, так что в зоне обстрела находился фактически каждый сантиметр долины. Из-за особенностей местности британцы пошли в бой частично вслепую, не имея возможности видеть участки немецких укреплений и определить степень ущерба от предварительного артобстрела.

За несколько недель до битвы саперы прорыли тоннели в 30 метрах от немецкой линии и заложили 18 тонн аммонала непосредственно под редутом Хоторн-Ридж, прямо напротив деревни Бомон. Вместо того чтобы активировать взрывчатку в момент атаки, британский генеральный штаб настоял на том, чтобы совершить подрыв ровно в 7:20 утра – идеальное время, чтобы предупредить немцев о предстоящем нападении.

В немецком полковом отчете отмечено следующее: «Земля вокруг побелела от меловой пыли, будто шел снег, а в склоне холма после взрыва зиял, как открытая рана, гигантский кратер около 50 метров в диаметре. Взрыв послужил сигналом к атаке пехоты, и все мы собрались и встали на нижних ступеньках блиндажей с винтовками в руках, ожидая окончания артобстрела. Через несколько минут канонада стихла, и мы бросились вверх и вышли на позиции. Впереди волна за волной британские солдаты выбирались из окопов и шли в нашу сторону шагом, их штыки блестели на солнце».

Взрыв поднял грязь и землю более чем на километр в воздух. И тут заговорили немецкие орудия. 66 артиллерийских батарей, не обнаруженные и не поврежденные, вели сильнейший огонь по британской пехоте, скопившейся в траншеях и готовой к атаке. Проходы, прорезанные в колючей проволоке для штурмующих, были слишком малочисленны и узки. Немецкие пулеметы били через каждую щель, уничтожая людей прямо на выходе из траншей, и вскоре британские проволочные заграждения стали настолько сильно завалены трупами своих же солдат, что следующим волнам пехоты приходилось перебираться через горы тел, просто чтобы попасть на нейтральную полосу. Физическое передвижение по траншеям стало невозможным. Люди корчились от боли, плакали и кричали. Безголовые тела, сожженные лица, кровь, текущая потоками, куски плоти, словно после разделки туш в мясной лавке, осколки стали в мозгах, раздробленные позвоночники – через все это приходилось пробираться, хлюпая по грязи.

В грохоте и хаосе битвы все коммуникации прервались. Ложное сообщение о славной победе привело к тому, что еще больше людей пошло на убой. В 9:15 утра Ньюфаундлендский полк получил приказ наступать. Его правый фланг оказался обнажен, потому что Эссекский полк – следующее подразделение в линии – задержался на исходной позиции из-за огромного количества погибших. Снаряды попадали в горы тел, и разлетающиеся фрагменты плоти и костей ослепляли живых. Некоторые бойцы от увиденного сходили с ума и начинали сражаться друг с другом. Солдаты любимого Вейкфилдом Ньюфаундлендского полка едва смогли выбраться из окопов, но не имели возможности пройти дальше бруствера, потому что все пространство простреливалось. Очень немногие бойцы продвигались вперед, но быстро замедлялись и падали, отягощенные поклажей, в попытке пригнуться ниже к земле, чтобы спастись от шквала свинца.

Британская артиллерия, действующая строго по плану, уже давно перенесла заградительный огонь вперед и в сторону от поля боя. Солдаты гибли на каждом метре, но полк все равно продолжал наступать. Несколько человек чудом достигли немецкой линии обороны, но полегли в грязи либо повисли на колючей проволоке, которая так и не была перерезана. Последним чувством многих этих храбрецов, задыхающихся от усталости, истекающих кровью и обезумевших от страха, был ужас оттого, что немецкая линия обороны не пострадала. Большинство укреплений не получили повреждений. Предварительная бомбежка прошла мимо. В ярости бойцы кидались к проволоке, бросая гранаты, но их крики быстро превращались в предсмертные хрипы.

Всего в то утро 810 военнослужащих Ньюфаундлендского полка сумели выбраться из окопов. Только 68 человек вышли из боя без травм и ранений. Погибли все офицеры, включая трех, которые вообще не должны были участвовать в атаке. Лишь командир и его адъютант выжили, чтобы услышать похвалу генерального штаба. «Это была великолепная демонстрация дисциплины и доблести, – сообщил один из штабных офицеров Хейга премьер-министру Ньюфаундленда, – атака не увенчалась успехом только потому, что мертвецы не могут идти дальше».

После 1 июля Хейг не мог отменить наступление на Сомме, не признав катастрофических потерь. Поэтому он просто пересмотрел цели кампании и заявил, что планировал истощение войск врага, а не прорыв. Битва на Сомме продолжалась 140 дней, ценой 600 тысяч раненых и убитых британские войска продвинулись на 10 километров и остановились в 6,5 километра от Бапума, который Хейг планировал взять в день начала атаки. Около 600 тысяч немцев также были убиты или ранены. Через четыре месяца сражений поле боя площадью в несколько десятков квадратных километров было покрыто трупами в несколько слоев. Тела вздувались, кости беспорядочно торчали из этой массы, плоть погибших была черной от падальных мух.

* * *

12 октября 1916 года, когда битва на Сомме еще продолжалась, служба Вейкфилда подошла к концу: после двух лет на войне его демобилизовали и отправили домой, в Канаду. В Булони 21 октября он впервые за год спал в кровати, а после недели пребывания в Лондоне отплыл на пароходе Ionian – потрепанном судне с палубами, все еще испачканными кровью после перевозки раненых в битве при Галлиполи. 13 ноября Вейкфилд прибыл в Монреаль. Но дома он оставался недолго. За два дня до Рождества он записался в канадскую армию и в течение следующего года служил сначала на госпитальном судне Letitia, а затем на судне Araguaya, плавая туда-обратно через Атлантику по линии Ливерпуль – Галифакс. Письма Вейкфилда, написанные в 1917 году, утеряны, как полагают члены его семьи – сожжены. Но в официальных отчетах об этих рейсах говорится о сотнях молодых людей, списанных после военных действий. Вейкфилд отвечал за самых тяжелораненых: лежачих больных, бойцов с ампутациями, за сумасшедших, которых при необходимости привязывали ремнями к койкам. Это была страшная и отупляющая рутина: бесконечные обходы палат, где лежали ослепшие от газа, искалеченные до неузнаваемости, потерявшие память. День начинался в 8:00 с завтрака с офицерами отделения, затем проводился осмотр больных, потом общее собрание в полдень, далее обед, работа с больными до полдника, физические упражнения на палубе перед ужином в шесть вечера.

С каждым трансатлантическим переходом Вейкфилд все больше погружался в депрессию, хотя по-прежнему был способен на подвиги. Так, он организовал спасение раненых 1 августа 1917 года, когда всего в 20 километрах от гавани Галифакса судно село на мель в тумане. Но Вейкфилд не мог избавиться от воспоминаний, его постоянно преследовали случаи, которые оставались почти незамеченными. Например, днем 19 сентября один из его пациентов, обезумевший от войны инвалид, прыгнул за борт. «В тот день штормило, – вспоминал Вейкфилд, – волны захлестывали палубу. Вахтенный увидел случившееся и сразу бросил два спасательных круга, один упал рядом с этим парнем, но он ушел под воду и больше не показался».

Вейкфилд оставался на службе на Araguaya до 12 декабря 1917 года. Через две недели он был в Англии, 29 декабря отправился в Кент, чтобы посетить своего хорошего друга по фамилии Легетт, единственного выжившего из четырех сыновей в семье. Трое остальных погибли во Франции.

Вейкфилду к этому моменту исполнилось 42. Он служил с самого начала войны и в любой момент мог вернуться домой. Но вместо этого вновь поступил на службу и к февралю 1918-го опять оказался во Франции в составе медподразделения Канадского полевого госпиталя, сначала на его резервной базе у моря, а затем в Утро́, недалеко от фронта. Уже к 1918 году ненависть к немцам сквозила почти в каждом письме Вейкфилда. В дневнике он писал о детях, застреленных при оказании помощи голодающему пленному, о жене врача, привязанной за волосы к дому, о десятках реальных и воображаемых поступков людей, которых он называл «звероподобными фрицами». Он ждал победы как шанса призвать к ответу всех, кого считал ответственными за войну: всю немецкую нацию, каждого мужчину и женщину, которых, по его мнению, не коснулись боль и последствия их поступков. Любой мести было мало. 4 декабря 1918 года Вейкфилд писал из Тюнгена, из Баварии: «Фрицы не знают, что такое война. Мы должны преподать им урок. Уверяю вас, я делаю для этого все возможное».

* * *

Шесть лет спустя Вейкфилд стоял на вершине Грейт-Гейбл. Когда туман рассеялся и, по словам репортера, «уступил место золотым лучам», собравшиеся сняли дождевики и подняли глаза к небу. Джеффри Янг ступил на камень над памятной бронзой и по знаку Вейкфилда заговорил. Его голос был глубоким, сильным и разносился далеко. Альпинисты, которые добрались только до вершины Грин-Гейбл, расположенной через седловину, говорили потом, что слышали каждое слово, звучавшее так же отчетливо, как горн на поминальной службе. «Они хотели стихов, – вспоминал позже Янг, – но я чувствовал, что лучше говорить прозой».

«Мы собрались, чтобы посвятить это пространство свободе. Здесь начертаны имена людей – наших братьев и товарищей, которые тоже считали, что нет свободы там, где дух человека в рабстве, и которые отдали себя и растворились в этих холмах, ветре и солнечном свете, чтобы свобода нашей земли осталась нетронутой… Этот символ означает освобождение духа через щедрое служение, и наша земля будет давать свободу снова и снова, и так будет всегда. Наследие, которое оставили по себе эти дети холмов, надлежит помнить вечно».

После речи группа кадетов из школы Сент-Бис исполнила гимны «Веди нас, добрый свет» и «Господь нам щит из рода в род». Распогодилось, и, как написал корреспондент газеты Advertiser, «в клубящемся тумане пение было самым впечатляющим моментом церемонии; затем один из присутствующих прочитал псалом “Возведу очи мои горе, откуда прибудет помощь”, а преподобный Дж. Смит произнес молитву».

Лишь Вейкфилд не молился и не склонял головы. Никогда более он не говорил о Боге и не посещал религиозные службы. И никогда не водил своих детей в церковь.

Церемония на Грет-Гейбл закончилась пением гимна «Боже, храни короля».