Читать книгу Ярость - Уилбур Смит - Страница 2

Тара Кортни не надевала белого со дня свадьбы. Ее любимым цветом был зеленый, потому что он лучше всего оттенял ее густые каштановые волосы.

Однако белое платье, которое она надела сегодня, заставляло ее снова почувствовать себя невестой, трепетной и слегка испуганной, но исполненной радости и глубокой серьезности. Манжеты платья и его высокий ворот украсили кружева цвета слоновой кости, и Тара расчесывала волосы до тех пор, пока они не заиграли рубиновыми бликами в ярком свете кейптаунского солнца. Волнение вызвало румянец на ее щеках, и, хотя Тара выносила уже четверых детей, талия у нее оставалась тонкой, как у девушки. Поэтому широкий черный траурный шарф, перекинутый через одно плечо, выглядел более чем неуместным: юность и красота в убранстве скорби. Несмотря на смятение, она стояла молча и неподвижно, сложив перед собой руки и склонив голову.

Без малого пятьдесят женщин, одетых в белое, с такими же черными траурными шарфами, выстроились в ряд. Тара была одной из них. Женщины стояли на тщательно отмеренном расстоянии друг от друга вдоль тротуара напротив главного входа в здание парламента Южно-Африканского Союза.

Почти все они были молодыми дамами из круга Тары, богатыми, привилегированными и скучающими оттого, что жизнь текла мимо, ничего не требуя от них. Многие присоединились к протесту просто ради небольшого эмоционального всплеска, бросая вызов установленной власти и возмущая равных им. Иные стремились вернуть внимание своих мужей, которое угасало после первого десятка лет брака, когда мужчины начинали куда больше интересоваться бизнесом или гольфом и прочими внебрачными делами. Однако у движения имелось твердое ядро, состоявшее в основном из женщин постарше, но включавшее и нескольких дам помоложе вроде Тары и Молли Бродхерст. Ими двигало только отвращение к несправедливости. Тара пыталась выразить свои чувства этим утром на пресс-конференции, когда женщина-репортер из газеты «Кейп Аргус» резко спросила у нее: «Почему вы этим занимаетесь, миссис Кортни?» – а она ответила: «Потому что мне не нравятся тираны и претит мошенничество». И ее мнение теперь частично оправдывалось.

– А вот и большой злой волк явился, – негромко сказала женщина, стоявшая в пяти шагах справа от Тары. – Держитесь, девочки!

Молли Бродхерст была одной из основательниц «Черных шарфов» – маленькая решительная женщина слегка за тридцать, которой Тара искренне восхищалась и старалась подражать.

Черный «шевроле» с правительственными номерами остановился на углу Парламентской площади, и на тротуар вышли четверо. Один из них был полицейским фотографом, и он тут же принялся за работу: быстро шагая вдоль ряда женщин в белом и черном, фотографировал каждую камерой «Хассельблад». За ним следовали двое с блокнотами. Хотя они были одеты в плохо сшитые темные костюмы, тяжелые черные ботинки выдавали в них полицейских, к тому же эти мужчины вели себя бесцеремонно и деловито. Они обошли шеренгу протестующих и записали имя и адрес каждой участницы акции. Тара, которая схватывала все на лету и уже могла считать себя кем-то вроде эксперта, предположила, что это, скорее всего, сержанты полиции безопасности, но вот четвертого мужчину она, как и большинство женщин, знала и по имени, и в лицо.

Он был одет в светло-серый летний костюм с простым темно-бордовым галстуком; коричневые ботинки и серая фетровая шляпа завершали ансамбль. Несмотря на средний рост и непримечательные черты лица, улыбка у него была широкой и дружелюбной, и он приподнял шляпу, поравнявшись с Молли:

– С добрым утром, миссис Бродхерст. Вы рановато. Процессия появится не раньше чем через час.

– А вы собираетесь сегодня снова нас арестовать, инспектор? – ядовитым тоном поинтересовалась Молли.

– Боже упаси! – Инспектор вскинул брови. – Это свободная страна, знаете ли.

– Вы уже меня дурачили.

– Ах, непослушная миссис Бродхерст! – Инспектор покачал головой. – Вы пытаетесь меня спровоцировать!

Его английский был безупречен, в нем слышался лишь едва заметный акцент африкаанса.

– Нет, инспектор. Мы возражаем против вопиющих махинаций при выборах этого порочного правительства, против искажения закона и лишения основных человеческих прав большинства жителей Южной Африки просто на основании цвета их кожи.

– Мне кажется, миссис Бродхерст, вы повторяетесь. Вы уже говорили мне все это при нашей прошлой встрече. – Инспектор усмехнулся. – Потом вы потребуете, чтобы я снова вас арестовал. Но давайте не будем портить нынешнее грандиозное событие…

– Открытие этого парламента, посвященное беззаконию и угнетению, является поводом для скорби, а не для празднования.

Инспектор коснулся полей своей шляпы, но под его внешне легкомысленными манерами крылось искреннее уважение и, возможно, даже некоторое восхищение.

– Продолжайте, миссис Бродхерст, – тихонько сказал он. – Уверен, мы вскоре снова встретимся.

И он неторопливым шагом проследовал дальше, пока не очутился напротив Тары.

– С добрым утром, миссис Кортни. – Он помолчал, на этот раз не скрывая восхищения. – А что думает о вашем предательском поведении ваш прославленный супруг?

– Разве это предательство – противостоять Национальной партии, которая нарушает закон и проводит политику, основанную на расовой принадлежности и цвете кожи, инспектор?

Его взгляд на мгновение скользнул к груди Тары, пышной и четко обрисованной под светлым кружевом, но тут же вернулся к ее лицу.

– Вы слишком хороши собой для всей этой ерунды, – сказал он. – Оставьте ее седовласым старым девам. Идите домой, там ваше место, и занимайтесь своими детьми.

– Ваше мужское высокомерие просто невыносимо, инспектор.

Тара вспыхнула от гнева, не осознавая, что это лишь прибавляет ей привлекательности, только что отмеченной инспектором.

– Мне бы хотелось, чтобы все предательницы выглядели так, как вы. Это сделало бы мою работу намного приятнее. Спасибо, миссис Кортни.

Он улыбнулся, чем окончательно разъярил Тару, и двинулся дальше.

– Не позволяй ему смущать тебя, дорогая, – негромко посоветовала Молли. – Он в этом специалист. Мы протестуем мирно, пассивно. Вспомни Махатму Ганди.

Тара с усилием совладала со своим гневом и снова приняла вид кающейся грешницы. За ее спиной на тротуаре начала собираться толпа зрителей. Ряд женщин в белом стал объектом любопытства и веселья, кто-то их одобрял, кто-то проявлял враждебность.

– Проклятые коммунисты! – ворчливо заговорил с Тарой какой-то мужчина средних лет. – Вы хотите отдать страну в руки толпы дикарей. Вас следует запереть – всех вас!

Он был хорошо одет, говорил грамотно. На его лацкане блестел маленький медный значок в виде шлема, означавший, что во время войны с фашистами этот человек служил в добровольческих силах. Его поведение напоминало о том, сколько молчаливых сторонников имела Национальная партия даже среди англоязычных членов белой общины.

Тара прикусила губу и заставила себя промолчать. Она не поднимала головы, когда грубые насмешки сыпались из уст цветных в собравшейся толпе.

Становилось жарко, солнце сияло ровным средиземноморским светом; и хотя над огромным плоским бастионом Столовой горы уже собирались пухлые облачка, возвещая о перемене ветра на юго-восточный, этот ветер еще не добрался до города, приютившегося у подножия. Толпа к этому времени стала плотной и шумной, и Тару то и дело толкали – намеренно, как она подозревала. Но она держала себя в руках, сосредоточившись на здании по другую сторону дороги.

Построенное по проекту сэра Герберта Бейкера, этого певца имперской архитектуры, оно было массивным и впечатляющим, с колоннадой из красного кирпича на фоне сияющей белизны, что весьма не соответствовало современным вкусам Тары, склонной к открытым пространствам и четким линиям, стеклу и светлой сосновой скандинавской мебели. Это здание словно выражало непоколебимое и устаревшее прошлое, все то, что Таре хотелось увидеть снесенным и выброшенным.

Ее мысли прервал поднявшийся вокруг гул – долгое ожидание с минуты на минуту должно было оправдаться.

– Ну вот, идут! – крикнула Молли, и толпа заволновалась и разразилась приветственными криками.

По мостовой застучали копыта, и на авеню показался верховой полицейский эскорт. На пиках весело развевались флажки, опытные всадники ехали на лошадях одинаковой масти и стати, и конские начищенные бока сияли на солнце, как полированный металл.

За ними катили открытые экипажи. В первом сидели генерал-губернатор и премьер-министр Дэниел Малан, победитель-африканер, с отталкивающим, будто лягушачьим, лицом. Его единственным желанием и заявленным намерением было установить в Африке верховенство африканерского народа на тысячу лет, и никакая цена не казалась ему слишком высокой для достижения этой цели.

Тара уставилась на него с нескрываемой ненавистью. Он воплощал собой все то, что она находила отвратительным в правительстве, обретшем ныне власть над землей и людьми, которых она так страстно любила. Когда экипаж проносился мимо того места, где она стояла, их взгляды встретились на краткий миг, и Тара постаралась донести до Малана всю силу своих чувств, но тот явно не узнал ее, и даже тени раздражения не мелькнуло в его задумчивом взоре. Он смотрел на нее, но не видел, и теперь к ее гневу примешалось отчаяние.

«Что нужно сделать, чтобы заставить этих людей хотя бы прислушаться?» – гадала она, но важные персоны уже вышли из экипажей и замерли, пока звучал национальный гимн. Тара и не подозревала, что при открытии южно-африканского парламента «Боже, спаси короля» звучало в последний раз.

Оркестр завершил гимн фанфарами, и члены кабинета министров вслед за генерал-губернатором и премьером вошли в массивную парадную дверь. За ними следовали представители оппозиции. Именно этого момента страшилась Тара, потому что в процессии были ее родные. Сразу за лидером оппозиции шагали отец Тары и ее мачеха. Они составляли самую потрясающую пару среди всех: ее отец был высок и полон достоинства, как лев-патриарх, а под руку с ним шла Сантэн де Тири-Кортни-Малкомс, стройная и грациозная, в желтом шелковом платье, как нельзя лучше подходившем для данного случая, и на ее маленькой аккуратной головке красовалась изящная шляпка без полей, с вуалью, падавшей на один глаз. Мачеха выглядела ровесницей Тары, хотя все знали, что ее назвали Сантэн[1], потому что она родилась в первый день двадцатого века.

Таре казалось, что ей удалось остаться незамеченной, поскольку никто в семье не знал, что она намеревалась присоединиться к протесту, но на верхних ступенях широкой лестницы процессия на мгновение приостановилась, и Сантэн, прежде чем войти в дверь, намеренно обернулась и посмотрела назад. С такой выигрышной позиции она могла видеть поверх голов эскорта и прочих участников процессии; ее взгляд устремился через дорогу, и она на миг поймала взгляд Тары. Хотя выражение ее лица не изменилось, сила ее неодобрения даже с такого расстояния ударила Тару, как пощечина. Для Сантэн честь, достоинство и доброе имя семьи имели первостепенную важность. Она не раз предостерегала Тару от участия в публичных спектаклях, а неподчинение Сантэн являлось делом рискованным, потому что она была не только мачехой Тары, но и ее свекровью, а заодно и главой семейного бизнеса и распорядителем состояния Кортни.

На полпути вверх по лестнице, за спиной матери, Шаса Кортни увидел, куда направлен яростный взгляд Сантэн, и, быстро оглянувшись, тоже увидел Тару, свою жену, в ряду протестующих с черными шарфами. Когда Тара утром за завтраком сказала ему, что не хочет вместе с ним участвовать в церемонии открытия парламента, Шаса едва оторвал взгляд от финансовой страницы утренней газеты.

– Поступай как знаешь, дорогая. Это будет скучновато, – пробормотал он. – Но не можешь ли ты налить мне еще чашечку кофе?

Теперь, узнав жену, Шаса чуть заметно улыбнулся и покачал головой в притворном отчаянии, словно Тара была ребенком, впутавшимся в дурную проделку, а потом отвернулся, потому что процессия снова тронулась с места.

Шаса был почти до невозможности красив, а черная повязка на глазу придавала ему вид обаятельного пирата, что большинство женщин находили интригующим и вызывающим. Вместе с Тарой они были признаны самой красивой молодой парой в обществе Кейптауна. Но странным было то, что за несколько прошедших лет пламя их любви превратилось в кучку серого пепла.

«Поступай как знаешь, дорогая», – сказал Шаса, как часто делал в последние дни.

Последние из рядовых членов парламента исчезли в дверях, верховой эскорт и пустые экипажи уехали, и толпа начала расходиться. Демонстрация закончилась.

– Ты идешь, Тара? – окликнула ее Молли, но Тара покачала головой.

– Мне нужно встретиться с Шасой, – ответила она. – Увидимся в пятницу днем.

Тара на ходу сняла с себя широкий черный шарф, сложила его и спрятала в сумку, пробираясь сквозь редеющую толпу. И перешла дорогу.

Она не видела никакой иронии в том, что теперь предъявила швейцару у входа для посетителей свой парламентский пропуск и вошла в учреждение, против которого только что решительно протестовала. Поднявшись по боковой лестнице, она заглянула на галерею для посетителей. Та была битком набита женами и важными гостями, и Тара через их головы посмотрела вниз, в обшитый панелями зал, на ряды членов парламента в темных костюмах, сидевших на скамьях, обитых зеленой кожей, – все они сосредоточились на важном парламентском ритуале. Но Тара знала, что речи будут банальными, пошлыми и скучными до боли, а она с раннего утра стояла на улице… и ей срочно требовалось посетить дамскую комнату.

Она улыбнулась служащему галереи и потихоньку ушла, поспешив по широкому коридору. Закончив свои дела в дамской туалетной, она направилась к кабинету отца, которым пользовалась как своим собственным.

Повернув за угол коридора, Тара чуть не столкнулась с мужчиной, шедшим ей навстречу. Она едва успела остановиться и увидела высокого чернокожего человека в униформе парламентского слуги. Она бы прошла мимо, кивнув и улыбнувшись, но тут сообразила, что слугам не следует находиться в этой части здания во время парламентской сессии, потому что в конце этого коридора располагались кабинеты премьер-министра и лидера оппозиции. К тому же, хотя слуга нес швабру и ведерко, в его лице не было ничего подобострастного, рабского, и Тара пристально всмотрелась в него.

И тут ее кольнуло странное чувство. Да, прошло много лет, но она никогда не забыла бы этого лица – лица египетского фараона, благородного и жестокого, с темными глазами, в которых светился ум. Он по-прежнему был одним из самых красивых мужчин, которых ей приходилось видеть, и она помнила его голос, низкий и волнующий, так что одно воспоминание о нем вызвало в ней легкую дрожь. И даже его слова вспыхнули в памяти: «Это поколение, чьи зубы остры, как мечи… чтобы пожрать всю нищету на земле».

Именно этот человек впервые дал Таре понять, что это такое – родиться черным в Южной Африке. И ее истинный выбор произошел во время той далекой встречи. Этот мужчина несколькими словами изменил жизнь Тары.

Она остановилась, загораживая ему дорогу, и попыталась найти какой-нибудь способ выразить свои чувства, но у нее перехватило горло, и она обнаружила, что дрожит от потрясения. А он в то самое мгновение, когда понял, что его узнали, изменился, как леопард, насторожившийся при запахе охотников. Тара почувствовала, что она в опасности, потому что от него теперь исходило ощущение африканской жестокости… но она не испугалась.

– Я ваш друг, – тихо сказала она и отступила в сторону, давая ему пройти. – Мы на одной стороне.

Мгновение-другое он не двигался, но пристально смотрел на нее. И Тара поняла, что теперь он никогда ее не забудет, от его внимательного изучающего взгляда у нее словно загорелась кожа… а потом он кивнул.

– Я знаю вас, – сказал он, и снова его голос вызвал в ней дрожь, низкий и мелодичный, наполненный ритмом и модуляциями Африки. – Мы еще встретимся.

А потом он пошел дальше и, даже не оглянувшись, исчез за углом обшитого панелями коридора. Тара стояла, глядя ему вслед, и ее сердце бешено колотилось, дыхание обжигало горло.

– Мозес Гама, – громко прошептала она его имя. – Африканский мессия и воин. – Потом, помолчав немного, она встряхнула головой. – Что же ты здесь делаешь, именно здесь?

Возможные причины заинтриговали и взволновали ее, потому что теперь Тара неким глубинным инстинктом ощущала, что крестовый поход близок, и она страстно желала в нем участвовать. Ей хотелось делать нечто большее, чем просто стоять на углу улицы с черным шарфом через плечо. Она знала, что Мозесу Гаме достаточно лишь поманить пальцем, и она последует за ним, как и миллионы других.

«Мы еще встретимся», – пообещал он, и Тара ему поверила.

На крыльях радости она помчалась дальше по коридору. У нее был ключ от отцовского кабинета, и она, вставляя его в замок, остановила взгляд на бронзовой табличке:

ПОЛКОВНИК БЛЭЙН МАЛКОМС

ЗАМЕСТИТЕЛЬ ЛИДЕРА ОППОЗИЦИИ

Тара с удивлением обнаружила, что замок уже отперт, и, широко распахнув дверь, вошла в кабинет.

Сантэн Кортни-Малкомс резко повернулась к ней от окна за письменным столом:

– Я ждала тебя, юная леди.

Французский акцент Сантэн выглядел манерностью, раздражавшей Тару. «За тридцать пять лет Сантэн возвращалась во Францию всего один раз», – подумала она и вызывающе вскинула подбородок.

– Нечего трясти на меня головой, chérie[2] Тара, – продолжила Сантэн. – Если ты ведешь себя как ребенок, тебе следует ожидать, что с тобой и обращаться будут как с ребенком.

– Нет, матушка, ты ошибаешься. Я не ожидаю, чтобы ты обращалась со мной как с ребенком, ни сейчас, ни когда-либо еще. Я замужняя женщина тридцати трех лет, мать четверых детей и хозяйка собственной жизни.

Сантэн вздохнула.

– Хорошо, – кивнула она. – Мое беспокойство портит мои манеры, и я приношу извинения. Давай не станем делать это обсуждение для нас труднее, чем оно уже есть.

– Я и не знала, что нам необходимо что-то обсуждать.

– Сядь, Тара, – приказала Сантэн, и Тара инстинктивно повиновалась, тут же рассердившись из-за этого на себя.

Сантэн села на стул отца Тары за столом, и это тоже возмутило Тару – это был папин стул, и Сантэн не имела на него права.

– Ты только что напомнила мне, что ты жена с четырьмя детьми, – тихо заговорила Сантэн. – Разве ты не согласна с тем, что твой долг…

– О моих детях хорошо заботятся, – вспыхнула Тара. – Ты не можешь обвинять меня в этом.

– А как насчет твоего мужа и твоего брака?

– А что насчет Шасы? – Тара мгновенно заняла оборонительную позицию.

– Это ты мне скажи, – предложила Сантэн.

– Это не твое дело!

– О, как раз мое, – возразила Сантэн. – Я всю свою жизнь посвятила Шасе. Я планирую, что он станет одним из лидеров этой нации…

Сантэн замолчала, ее глаза на мгновение покрылись мечтательной дымкой, она как будто даже слегка прищурилась. Тара и прежде замечала это выражение, когда Сантэн погружалась в размышления, и теперь ей захотелось прервать их как можно резче.

– Это невозможно, и ты это знаешь.

Взгляд Сантэн снова сфокусировался, и она уставилась на Тару:

– Ничего нет невозможного – ни для меня, ни для нас.

– А вот и есть! – злорадно произнесла Тара. – Ты не хуже меня знаешь, что националисты добились победы нечестным путем, что они даже сенат заполнили своими назначенцами. И никогда уже те, кто не принадлежит к националистам-африканерам, не займут в стране положение лидеров, до самой революции, а когда она случится, лидером станет чернокожий.

Тара умолкла и на мгновение вспомнила о Мозесе Гаме.

– Ты слишком наивна, – огрызнулась Сантэн. – Ты ничего не понимаешь в таких вещах. Твои разговоры о революции – ребячество и безответственность.

– Будь по-твоему, матушка. Но в глубине души ты знаешь, что это так. Твой дорогой Шаса никогда не осуществит твои мечты. Даже он уже начинает понимать бессмысленность вечной оппозиции. И теряет интерес к невозможному. Я бы не удивилась, если бы он решил не участвовать в следующих выборах, отказался от политических устремлений, которые ты ему навязываешь, и просто занялся зарабатыванием очередного миллиарда фунтов.

– Нет. – Сантэн покачала головой. – Он не сдастся. Он борец, как и я.

– Он никогда не станет даже членом кабинета министров, а тем более премьер-министром, – категорически заявила Тара.

– Если ты в это веришь, то ты не жена моему сыну, – сказала Сантэн.

– Это ты говоришь, – негромко произнесла Тара. – Ты, а не я.

– О Тара, дорогая, извини… – Сантэн потянулась через стол, но он был слишком широк, чтобы она могла коснуться руки Тары. – Прости меня. Я сорвалась. Все это чрезвычайно важно для меня. Это очень серьезная для меня тема, но я совсем не намеревалась настраивать тебя против меня. Я хочу лишь помочь тебе… я так тревожусь за тебя и Шасу. Я хочу помочь, Тара. Ты позволишь тебе помочь?

– Не замечала, чтобы мы нуждались в помощи, – сладким тоном соврала Тара. – Мы с Шасой абсолютно счастливы. У нас четверо чудесных детей…

Сантэн нетерпеливо взмахнула рукой:

– Тара, мы с тобой далеко не всегда сходимся во мнениях. Но я твой друг, это действительно так. Я хочу наилучшего для тебя, Шасы и малышей. Так ты позволишь вам помочь?

– Как, матушка? Давая нам деньги? Но ты уже дала нам десять или двадцать миллионов… или там было тридцать миллионов фунтов? Я иногда сбиваюсь со счета.

– Не позволишь ли мне поделиться собственным опытом? Не выслушаешь ли мой совет?

– Да, матушка. Не обещаю, что приму его, но выслушаю.

– Во-первых, Тара, ты должна оставить эту свою безумную левую деятельность. Ты навлечешь на всю семью дурную славу. Ты выставляешь себя на посмешище, а следовательно, и нас, странно наряжаясь и стоя на углах улиц. Кроме того, это, безусловно, опасно. Коммунистическая партия теперь запрещена законом. Тебя могут объявить коммунисткой вне закона. Просто подумай об этом, ты ведь можешь стать никем, лишиться всех человеческих прав и положения. И дальше – политическая карьера Шасы. То, что ты делаешь, отражается на нем.

– Матушка, я обещала выслушать, – ледяным тоном ответила Тара. – Но теперь я беру свое обещание обратно. Я знаю, что делаю.

Она встала и направилась к двери, но там остановилась и оглянулась:

– Ты когда-нибудь задумывалась, Сантэн Кортни-Малкомс, о том, что моя мать умерла с разбитым сердцем и разбило его твое вопиющее прелюбодеяние с моим отцом? И все же ты теперь можешь сидеть здесь с самодовольным видом и советовать мне, как управляться с собственной жизнью, чтобы не опозорить тебя и твоего драгоценного сына.

Она вышла и тихо закрыла за собой тяжелую дверь из тикового дерева.

Шаса Кортни сидел развалясь на передней скамье оппозиции, сунув руки в карманы, а ноги вытянув вперед и скрестив в лодыжках, и внимательно слушал министра полиции, излагающего подробности законопроекта, который он намеревался представить парламенту на нынешней сессии.

Министр полиции был самым молодым членом кабинета, мужчиной примерно того же возраста, что и Шаса, что было весьма необычно. Африканеры почитали возраст и не питали доверия к неопытности и импульсивности молодости. Средний возраст других членов кабинета националистов был не ниже шестидесяти пяти лет, размышлял Шаса, и все же перед ними стоял Манфред де ла Рей, просто юнец, которому еще и сорока не исполнилось, и излагал основное содержание Акта о поправках к уголовному законодательству, который он предлагал и проводил через разные стадии обсуждения.

– Он просит предоставить ему право объявить чрезвычайное положение, которое поставит полицию выше закона, без обращения к суду, – проворчал сидевший рядом с Шасой Блэйн Малкомс.

Шаса кивнул, не глядя на своего отчима и тестя: он не сводил глаз с выступавшего.

Манфред де ла Рей говорил, как обычно, на африкаансе. В качестве незначительного жеста в сторону англоязычных членов парламента он иногда переходил на английский, но делал это неохотно, в его речи слышался сильный акцент и напряжение. А вот на своем родном языке он говорил красноречиво и убедительно, его ораторское искусство было настолько отточенным, что выглядело совершенно естественным, и он не раз вызывал смешок раздраженного восхищения на скамьях оппозиции и одобрительное «ура!» своей партии.

– Этот парень чертовски нагл и дерзок. – Блэйн Малкомс покачал головой. – Он просит предоставить ему право приостановить действие закона и установить полицейское государство по прихоти правящей партии. Нам придется бороться с этим не на жизнь, а на смерть.

– Именно так! – спокойно согласился Шаса.

Но он понял, что завидует этому человеку и в то же время его таинственным образом влечет к нему. Казалось странным, что их судьбы как будто неумолимо связаны.

Впервые он встретился с Манфредом де ла Реем двадцать лет назад, и они вроде бы без видимой причины тут же набросились друг на друга, как молодые бойцовые петухи, и дрались на кулаках до крови. Шаса поморщился при воспоминании о том, чем это кончилось, полученная им трепка раздражала его даже спустя столько времени. С тех пор их дорожки пересекались снова и снова.

В 1936 году оба они оказались в национальной команде, которая отправилась в Берлин на Олимпийские игры Адольфа Гитлера, но именно Манфред де ла Рей завоевал на ринге единственную золотую медаль, доставшуюся их команде, а Шаса вернулся с пустыми руками. Они горячо и яростно боролись за одно и то же место на выборах 1948 года, когда Национальная партия стремительно набирала силы, и снова Манфред де ла Рей победил и прошел в парламент, а Шасе пришлось ждать дополнительных выборов в надежном округе Объединенной партии, чтобы сесть на скамьях оппозиции, с которых он опять противостоял своему сопернику. Теперь Манфред стал министром, занял должность, которой Шаса жаждал всем сердцем, и с его несомненно блестящими способностями и ораторским искусством вкупе с политической проницательностью и солидной поддержкой партии будущее Манфреда де ла Рея виделось воистину замечательным.

Зависть, восхищение и отчаянная неприязнь – вот что чувствовал Шаса, слушая этого человека, и внимательно присматривался к нему.

Манфред де ла Рей обладал боксерским телосложением, у него были широкие плечи и мощная шея, но он начал слегка полнеть в талии, а его подбородок немного заплывал. Он не поддерживал себя в форме, и крепкие мускулы понемногу слабели. Шаса с некоторым удовлетворением посмотрел на собственные стройные бедра и подтянутый живот, а потом снова сосредоточился на своем противнике.

Нос Манфреда де ла Рея был искривлен, а поперек одной из темных бровей тянулся блестящий белый шрам – травмы, полученные на ринге. А вот глаза у него были странного бледного цвета, как желтый топаз, неумолимые, как глаза кошки, хотя в их глубине горел огонь незаурядного интеллекта. Как все члены националистического кабинета министров, за исключением самого премьер-министра, он был высокообразованным человеком, благочестивым и преданным своему делу, полностью убежденным в божественном праве своей партии и своего народа.

«Они искренне верят, что они – Божий инструмент на этой земле. Это и делает их такими чертовски опасными». Шаса мрачно улыбнулся, когда Манфред закончил речь и сел под одобрительный гул со своей стороны парламента. Националисты размахивали документами с указом, а премьер-министр наклонился, чтобы похлопать Манфреда по плечу, в то время как с задних рядов ему передавали десятки записок с поздравлениями.

Шаса воспользовался шумом, чтобы тихо извиниться перед отчимом:

– Я тебе уже не понадоблюсь сегодня, но если что, ты знаешь, где меня найти.

Потом он встал, поклонился спикеру и как можно незаметнее направился к выходу. Однако Шаса был ростом шесть футов и один дюйм, и, с черной повязкой на глазу, темными вьющимися волосами и приятной внешностью, он привлекал к себе немало любопытных взглядов молодых женщин, что сидели на галерее для посетителей, и враждебные оценивающие взгляды со скамей правительства.

Когда Шаса проходил мимо, Манфред де ла Рей оторвался от записки, которую читал, и взгляд, которым они обменялись, был пристальным, но загадочным. Потом Шаса покинул зал, снял пиджак и перебросил его через плечо, отвечая на приветствие швейцара, и вышел на солнечный свет.

У Шасы не было своего кабинета в здании парламента, потому что семиэтажное строение Сантэн-хаус, штаб-квартира «Компании Кортни по разработкам месторождений и финансированию», находилось всего в двух минутах ходьбы через парк. Шагая под дубами, Шаса уже мысленно сменил головной убор, заменяя политический цилиндр на фетровую шляпу делового человека. Шаса делил свою жизнь на две части, и он уже научился сосредоточиваться на каждой из них по очереди, никогда не позволяя распылять энергию, чтобы не ослабить ее.

К тому времени, когда он пересек дорогу перед кафедральным собором Святого Георгия и вошел во вращающуюся дверь Сантэн-хауса, он уже думал о финансах и руднике, жонглируя цифрами и возможностями, взвешивая факты и оценивая собственные предчувствия, и наслаждался игрой денег так же сильно, как наслаждался ритуалами и противоборствами в залах парламента.

В холле с мраморным полом и колоннами его встретили стоящие за стойкой приема две хорошенькие девушки, лица которых расцвели улыбками.

– Добрый день, мистер Кортни, – одновременно произнесли они, и Шаса одарил их ответной улыбкой, направляясь к лифтам.

Его реакция была чисто инстинктивной: ему нравилось видеть вокруг симпатичных женщин, хотя он никогда не прикоснулся бы ни к одной из своих служащих. Это казалось ему чем-то вроде кровосмесительства, непорядочным действием, ведь они едва ли смогли бы ему отказать, слишком это походило на выстрел по сидящей птице. Но девушки за стойкой все равно вздохнули и закатили глаза, когда дверь лифта закрылась за Шасой.

Джанет, его секретарь, услышала, как поднялся лифт, и уже ждала, когда откроются двери. Она была вполне во вкусе Шасы – более зрелая и уравновешенная, ухоженная и деловитая; и хотя она почти не пыталась скрывать свое восхищение, правила, установленные Шасой для самого себя, действовали и здесь.

– Что мы имеем, Джанет? – спросил он, и, следуя за ним через приемную в его кабинет, она на ходу зачитала список встреч на остаток дня.

Прежде всего Шаса подошел к стоявшему в углу телеграфному аппарату и просмотрел ленту с ценами на момент закрытия биржи. Фунт упал почти на два шиллинга, пора было снова покупать.

– Позвони Аллену и отмени встречу. Я еще не готов, – сказал он Джанет, направляясь к своему письменному столу. – Дай мне пятнадцать минут, потом созвонись с Дэвидом Абрахамсом.

Когда Джанет вышла из кабинета, Шаса просмотрел полученные по телетайпу сведения и срочные сообщения, оставленные ею. Он делал это быстро, не отвлекаясь на величественную картину Столовой горы в окне на противоположной стене; и когда зазвонил один из телефонов, он уже был готов говорить с Дэвидом.

– Привет, Дэви, как дела в Йоханнесбурге?

Вопрос был риторическим, Шаса прекрасно знал, что там происходит и что он намерен с этим делать. Ежедневные доклады и сметы лежали среди бумаг на его столе, но он внимательно выслушал выводы Дэвида.

Дэвид был управляющим директором компании. Они с Шасой дружили еще с университетских дней, и Дэвид был так близок с Шасе, как никто другой, кроме Сантэн.

Хотя алмазный рудник Ха’ани, расположенный на севере, рядом с Виндхуком, по-прежнему оставался основным источником процветания компании, как и все тридцать два года с тех пор, как Сантэн Кортни его открыла, под управлением Шасы компания расширилась, капитал теперь вкладывался в разные отрасли, и в итоге Дэвиду пришлось перебраться из Виндхука в Йоханнесбург. Йоханнесбург был коммерческим центром страны, и такой переезд стал неизбежностью, но Йоханнесбург также являлся унылым, скучным и непривлекательным городом. Сантэн Кортни-Малкомс отказалась покинуть прекрасный Кейптаун на мысе Доброй Надежды, чтобы обосноваться там, так что финансовая и административная штаб-квартира компании осталась здесь. Такое удвоение руководства было неудобным и дорогим, но Сантэн всегда поступала по-своему. Более того, Шасе было удобнее оставаться поблизости от парламента, и поскольку он любил Кейптаун так же, как Сантэн, то даже не пытался как-то переубедить ее.

Шаса и Дэвид проговорили десять минут, прежде чем Шаса сказал:

– Ладно, это мы не можем решить по телефону. Я приеду.

– Когда?

– Завтра днем. У Шона матч по регби в десять утра. Я не могу это пропустить. Я обещал ему.

Дэвид мгновение-другое помолчал, оценивая сравнительную важность спортивных достижений школьника и возможных вложений на сумму более десяти миллионов фунтов в разработку новых золотых приисков компании в Оранжевом свободном государстве.

– Позвони, когда отправишься, – сдался он. – Я сам встречу тебя на аэродроме.

Шаса повесил трубку и посмотрел на наручные часы. Ему хотелось вовремя вернуться в Вельтевреден, чтобы провести часок с детьми до их купания и ужина. А работу он сможет закончить, когда и сам поужинает. Он начал укладывать оставшиеся на столе бумаги в черный портфель крокодиловой кожи, когда, постучав в дверь, вошла Джанет.

– Прошу прощения, сэр. Это только что доставили с посыльным. Из парламента, и он сказал, что это весьма срочно.

Шаса взял у нее дорогой плотный конверт. Такие использовались членами кабинета министров, на нем красовался герб Союза – разделенный на четверти щит и стоящие на задних ногах антилопы, поддерживающие ленту с девизом «Ex Unitate Vires» – «Сила в единстве».

– Спасибо, Джанет.

Он открыл конверт и достал листок бумаги. На нем в верхней части было отпечатано: «Кабинет министра полиции», а само сообщение написано от руки на африкаансе.

Уважаемый мистер Кортни!

Зная Ваш интерес к охоте, некое важное лицо просило меня пригласить вас на охоту на антилоп-прыгунов на его ранчо в ближайшие выходные. Там есть посадочная полоса, ее координаты таковы: 28°32’S 26°16’E.

Могу заверить Вас, что там будут хороший спорт и интересная компания. Пожалуйста, дайте мне знать, сможете ли Вы приехать.

Искренне Ваш,

Манфред де ла Рей

Шаса усмехнулся и негромко присвистнул сквозь зубы, подойдя к крупномасштабной карте на стене и проверив координаты. Записка предполагала не приглашение, а вызов, и Шаса мог догадаться, кем является «важное лицо». Он увидел, что ранчо находится в Оранжевом свободном государстве, к югу от золотых приисков у Велкома, и это могло означать лишь небольшое отклонение от его обратного курса из Йоханнесбурга.

– Интересно, что они теперь замышляют, – задумчиво произнес он, и его укололо некое предвкушение. Все походило на загадку, какими он всегда наслаждался, и Шаса написал ответ на листке своей личной почтовой бумаги:

Благодарю за Ваше любезное приглашение поохотиться с вами в выходные. Прошу передать, что я рад приехать и с нетерпением жду охоты.

Запечатав конверт, он пробормотал:

– Вообще-то, вам пришлось бы приколотить меня к земле гвоздями, чтобы удержать в стороне…

На своем зеленом спортивном «ягуаре SS» Шаса въехал в массивные белые ворота Вельтевредена. Их фронтон был задуман и выполнен в 1790 году Антоном Анрейтом, архитектором и скульптором Голландской Ост-Индской компании, и это изысканное произведение искусства служило парадным входом в имение.

С тех пор как Сантэн передала имение сыну и переехала к Блэйну Малкомсу на дальнюю сторону гор Констанция-Берг, Шаса так же щедро заботился об имении, как прежде Сантэн. Название переводилось с голландского как «всем довольные», и именно это чувствовал теперь Шаса, замедляя ход «ягуара», чтобы не осыпать пылью виноградники, обрамлявшие дорогу.

Урожай уже созрел, и вдоль рядов лоз, по плечо высотой, работали женщины в таких ярких платках, что они по красочности соперничали с красными и золотыми листьями. Женщины выпрямлялись, чтобы улыбнуться и помахать рукой проезжавшему мимо Шасе, и мужчины, сгибавшиеся под полными корзинами красных ягод, тоже встречали его улыбками.

Юный Шон сидел на одной из повозок в середине поля и медленно вел лошадей, придерживаясь темпа общей работы. Повозка уже была наполнена зрелыми гроздьями, сверкавшими, как рубины, там, где с ягод был стерт мучнистый налет.

Увидев отца, Шон бросил поводья вознице, который тактично наблюдал за ним, и, выскочив из фургона, побежал на перехват зеленого «ягуара» между рядами лоз. Несмотря на одиннадцать лет, он был крупным для своего возраста. Шон унаследовал чистую кожу матери и внешность отца, и, хотя он пока был немного неловок, бежал он, как антилопа, легко и стремительно. Наблюдая за ним, Шаса чувствовал, как его сердце переполняется гордостью.

Шон открыл дверцу с пассажирской стороны машины и свалился на сиденье, но тут же взял себя в руки.

– Добрый вечер, папа, – поздоровался он, и Шаса обнял его за плечи, прижимая к себе.

– Привет, приятель. Как прошел день?

Они поехали дальше мимо винодельни и конюшни, и Шаса остановился в переоборудованном амбаре, где держал свою коллекцию из дюжины винтажных автомобилей. А этот «ягуар» был подарком Сантэн, и Шаса предпочитал его даже «роллс-ройсу-фантом» выпуска 1928 года, с кузовом от Хупера, рядом с которым он и поставил машину.

Другие дети увидели из окон детской, что он приехал, и уже неслись навстречу через лужайку. Майкл, самый младший, обогнал всех, даже Гаррика, среднего сына. Разница в возрасте между ними была меньше года. Майкл был фантазером в семье, ребенком с чудинкой, он в девять лет мог долгими часами читать «Остров сокровищ» или весь день заниматься рисованием акварельными красками, не обращая внимания ни на что другое. Шаса обнял его с такой же нежностью, как старшего, а потом подбежал Гаррик, задыхаясь от астмы, бледный и тощий, с жиденькими волосами, торчащими вверх.

– Добрый день, папа, – с запинкой выговорил он.

Он воистину был уродливым маленьким недоразумением, подумал Шаса, и откуда у него взялось все это – астма и заикание?

– Привет, Гаррик.

Шаса никогда не называл его «сынок», «мой мальчик» или «приятель», как двух других. Для него он всегда был просто Гаррик. Шаса легонько потрепал его по макушке. Ему и в голову не пришло обнять этого ребенка, маленького бедолагу, который до сих пор мочился в постель в свои десять лет.

Шаса с облегчением повернулся навстречу дочери:

– Иди сюда, мой ангел, иди к своему папочке!

Девочка бросилась в его объятия и восторженно взвизгнула, когда он подбросил ее высоко в воздух, а потом обхватила его шею обеими руками и осыпала лицо теплыми влажными поцелуями.

– Чем сейчас хочет заняться мой ангел? – спросил Шаса, не опуская ее на землю.

– Хочу катася! – заявила Изабелла. На ней уже были новенькие бриджи для верховой езды.

– Значит, катася, – согласился Шаса.

Когда Тара бранила его за то, что он поощряет шепелявость дочери, он протестовал:

– Да она же еще совсем малышка!

– Она расчетливая маленький лисичка, которая отлично знает, как обвести тебя вокруг ее пальчика, а ты позволяешь ей это делать!

Шаса посадил дочь себе на плечи, и она уселась верхом ему на шею, вцепившись в волосы отца, чтобы не упасть, и стала подпрыгивать, напевая:

– Я люблю папочку!

– Вперед, все вместе! – приказал Шаса. – Прокатимся перед ужином.

Шон был уже слишком взрослым, чтобы держать отца за руку, но он ревниво шел рядом с ним справа, почти вплотную; Майкл пристроился слева, без малейшего смущения ухватив руку Шасы, а Гаррик тащился в пяти шагах позади и обожающе смотрел на отца.

– Я сегодня первый по арифметике, папа, – негромко сказал Гаррик, но сквозь общий смех и крики Шаса его не услышал.

Конюхи уже оседлали лошадей, потому что вечерняя прогулка была семейным ритуалом. Шаса, зайдя в седельную, сменил городские туфли на старые, отлично начищенные верховые сапоги, а потом посадил Изабеллу на спину ее пухлого маленького пегого шетландского пони. Затем вскочил в седло своего жеребца и взял у конюха поводья лошадки Изабеллы.

– Эскадрон, вперед! Рысью марш!

Он скомандовал по-военному и выбросил руку вперед и вверх – жест, который всегда вызывал у Изабеллы восторженный визг, – и они с грохотом вылетели со двора конюшни.

Они сделали обычный круг по имению, останавливаясь поболтать со всеми чернокожими бригадирами, каких встречали, обмениваясь веселыми приветствиями с группами рабочих, что возвращались домой с виноградников. Шон обсуждал с отцом урожай вполне по-взрослому, сидя в седле прямо и важно, пока не вмешалась Изабелла, почувствовав себя забытой, и Шаса тут же наклонился к ней, уважительно слушая, что она собиралась ему сказать.

Мальчики, как всегда, завершили прогулку бешеным галопом через поле для гольфа и вверх по холму к конюшне. Шон, скакавший как кентавр, намного обогнал остальных; Майкл был слишком мягок, чтобы пользоваться хлыстом, а Гаррик и вовсе неловко подскакивал в седле. Несмотря на все уроки Шасы, он сидел отвратительно, его ступни и локти торчали в стороны под странными углами.

«Скачет как мешок с картошкой», – с раздражением подумал Шаса, следуя за сыновьями размеренным шагом, приноравливаясь к ходу дородного пони Изабеллы, которого вел в поводу. Шаса, будучи игроком в поло международного класса, воспринимал неуклюжую посадку среднего сына как личное оскорбление.

Когда всадники вернулись, Тара на кухне присматривала за последними приготовлениями к ужину. Подняв голову, она небрежно поприветствовала Шасу:

– Хороший был день?

На ней были ужасные брюки из выцветшей синей джинсовой ткани, которые Шаса терпеть не мог. Ему нравилась женственность.

– Неплохой, – ответил он, стараясь освободиться от Изабеллы, все еще висевшей на его шее. Наконец он снял дочь и передал няне.

– За ужином будут двенадцать человек. – Тара снова повернулась к повару-малайцу, почтительно стоявшему рядом.

– Двенадцать? – резко переспросил Шаса.

– Я в последний момент пригласила Бродхерстов.

– О боже! – простонал Шаса.

– Для разнообразия мне захотелось, чтобы кто-то завел за столом по-настоящему увлекательную беседу, а не только о лошадях, охоте и бизнесе.

– В последний раз, когда они здесь были, из-за вашего с Молли оживленного разговора ужин закончился еще до девяти. – Шаса взглянул на наручные часы. – Пойду лучше переоденусь.

– Папочка, ты меня покормишь? – закричала Изабелла из детской столовой за кухней.

– Ты уже большая девочка, ангел мой, – ответил он. – Ты должна учиться есть сама.

– Я умею есть сама – просто мне вкуснее, когда ты меня кормишь. Пожалуйста, папочка, ну миллион раз пожалуйста!

– Миллион? – уточнил Шаса. – Предлагаю миллион… кто больше?

Но он откликнулся на призыв дочери.

– Ты ее портишь, – заметила Тара. – Она становится невыносимой.

– Знаю, – откликнулся Шаса. – Ты постоянно это твердишь.

Шаса быстро побрился, пока его чернокожий лакей доставал из гардеробной вечерний смокинг и прикреплял к рубашке платиновые запонки с сапфирами. Несмотря на пылкие возражения Тары, он всегда настаивал на том, чтобы вечером надевать черный галстук.

– Это так ханжески, старомодно и снобистски!

– Это цивилизованно, – возражал он.

Одевшись, Шаса пересек широкий коридор, устланный восточными коврами, с акварелями Томаса Бейнса, постучал в дверь комнат Тары и вошел, услышав ответ.

Тара перебралась в эти комнаты, когда вынашивала Изабеллу, да так и осталась здесь. Год назад она заново все отделала, убрав бархатные гардины и мебель эпохи Георга Второго и Людовика Четырнадцатого, а заодно и турецкие ковры из города Кум и великолепные холсты Герма де Йонга и Питера Науде, ободрала обои с ворсистым рисунком и отчистила золотистую патину с полов желтого дерева, пока они не стали выглядеть предельно просто.

Теперь стены были ослепительно-белыми, лишь единственный огромный холст висел напротив кровати, изображавший чудовищные геометрические фигуры примитивных цветов в стиле Жоана Миро, но написал это неизвестный студент кейптаунской Школы искусств при университете, и картина не имела никакой ценности. По мнению Шасы, картинам следовало быть приятным украшением, но в то же время долговременным вложением средств. Эта картина не являлась ни тем ни другим.

Мебель, выбранная Тарой для своего будуара, представляла собой угловатые конструкции из нержавеющей стали и стекла, и ее было очень мало. Кровать почти прижималась к голым доскам пола.

– Это шведский стиль, – объяснила Тара.

– Отошли его обратно в Швецию, – посоветовал Шаса.

Сейчас он пристроился на одном из стальных стульев и закурил сигарету. Тара сквозь зеркало нахмурилась на него.

– Извини. – Шаса встал и подошел к окну, чтобы выбросить сигарету. – Я буду работать допоздна после ужина. – Он снова повернулся к ней. – И я хотел предупредить тебя, пока не забыл, что завтра днем улетаю в Йоханнесбург и буду отсутствовать несколько дней – может быть, пять или шесть.

– Хорошо.

Она надула губки, накладывая на них помаду бледного розовато-лилового тона, который Шаса терпеть не мог.

– И еще кое-что, Тара. Банк лорда Литлтона собирается выпустить новые акции для нашего возможного расширения на золотых приисках в Оранжевом Свободном государстве. И я бы счел за личное одолжение, если бы вы с Молли воздержались от размахивания вашими черными шарфами у него перед носом и не потчевали его веселыми историями о несправедливости белых и о кровавой революции черных.

– Я не могу отвечать за Молли, но обещаю вести себя хорошо.

– Почему бы тебе не надеть сегодня свои бриллианты? – сменил тему Шаса. – Они так отлично на тебе смотрятся.

Тара перестала носить комплект желтых бриллиантов с рудника Ха’ани с тех пор, как присоединилась к движению «Черных шарфов». Бриллианты заставляли ее чувствовать себя кем-то вроде Марии-Антуанетты.

– Не сегодня, – ответила она. – Они слишком бросаются в глаза, а у нас просто семейный званый ужин.

Она припудрила нос и в зеркало посмотрела на мужа.

– Почему бы тебе не отправиться вниз, дорогой? Твой драгоценный лорд Литлтон прибудет с минуты на минуту.

– Я просто хочу сначала заглянуть к Белле. – Он подошел к Таре и остановился за ее спиной.

Они серьезно посмотрели друг на друга в зеркало.

– Что с нами происходит, Тара? – мягко спросил Шаса.

– Не знаю, о чем ты, дорогой, – откликнулась она, но тут же опустила взгляд и старательно поправила лиф своего платья.

– Увидимся внизу, – сказал он. – Не задерживайся и не ссорься с Литлтоном. Он важный человек, и он любит женщин.

Когда за Шасой закрылась дверь, Тара мгновение-другое смотрела на нее, а потом вслух повторила вопрос мужа:

– Что с нами происходит? Вообще-то, все довольно просто. Я выросла, и мне надоели все те банальности, которыми ты заполняешь свою жизнь.

По пути вниз она заглянула к детям. Изабелла уже спала, уткнувшись лицом в плюшевого медведя. Тара спасла дочь от удушения и отправилась в комнаты мальчиков. Только Майкл все еще не спал. Он читал.

– Гаси свет! – приказала она.

– О мама, только до конца главы!

– Гаси!

– Ну до конца страницы!

– Гаси, я сказала! – И она нежно поцеловала его.

На верхней площадке лестницы она сделала глубокий вдох, как ныряльщик на трамплине, лучезарно улыбнулась и спустилась в голубую гостиную, где первые гости уже потягивали шерри.

Лорд Литлтон оказался куда интереснее, чем она ожидала, – высокий, седовласый и добродушный.

– Вы охотитесь? – спросила она при первой же возможности.

– Не выношу вида крови, дорогая.

– Ездите верхом?

– Лошади? – Он фыркнул. – Проклятые глупые животные!

– Думаю, мы с вами можем стать хорошими друзьями, – сказала Тара.

В Вельтевредене было множество комнат, не нравившихся Таре; особенно она ненавидела столовую, в которой висели головы зверей, давно убитых Шасой, – они таращились со стен стеклянными глазами. Этим вечером она рискнула усадить Молли по другую сторону от Литлтона, и уже через несколько минут та заставила его безудержно хохотать.

Когда дамы оставили мужчин с портвейном и кубинскими сигарами и перешли в дамскую гостиную, Молли отвела Тару в сторонку, переполненная восторгом.

– Я весь вечер просто умирала от желания остаться с тобой наедине! – зашептала она. – Ни за что не угадаешь, кто прямо сейчас находится в Кейптауне!

– Так скажи!

– Секретарь Африканского национального конгресса, вот кто! Мозес Гама, вот кто!

Тара, застыв на месте и побледнев, уставилась на нее.

– Он приедет к нам домой, хочет поговорить, соберется небольшая группа. Я его пригласила, и он специально просил, чтобы ты тоже присутствовала. Я и не знала, что вы знакомы.

– Я с ним встречалась только один раз… Нет, дважды, – поправила себя Тара.

– Ты можешь прийти? – настаивала Молли. – И как ты понимаешь, будет лучше, если Шаса ничего не узнает.

– Когда?

– В субботу вечером, в восемь.

– Шаса как раз уедет. Я приду, – ответила Тара. – Ни за что на свете не пропустила бы такого.

Шон Кортни был ярым приверженцем своей подготовительной школы для мальчиков Западной[3] провинции, или школы Мокрых Щенков, как ее называли. Быстрый и сильный, он лишний раз пронес мяч за голевую черту в игре в регби против школьной команды Рондебоша, лично добыв победу, в то время как его отец и двое младших братьев следили за игрой с боковой линии поля, подбадривая криками юного игрока.

Когда прозвучал финальный свисток, Шаса задержался лишь настолько, чтобы поздравить сына, с усилием сдерживаясь, чтобы не обнять вспотевшего ухмыляющегося подростка с пятнами от травы на белых шортах и ободранным коленом. Такое проявление чувств на глазах сверстников Шона могло унизить мальчика. Вместо этого они просто пожали друг другу руки.

– Хорошая игра, приятель. Я тобой горжусь, – сказал Шаса. – Извини за выходные, но я все исправлю.

Хотя Шаса искренне выражал сыну сожаление за то, что вынужден отсутствовать в выходные, но по дороге к аэродрому в Янгсфилде ощущал небывалый подъем духа. Дикки, его механик, уже вывел самолет из ангара на бетонированную площадку.

Шаса вышел из «ягуара» и остановился, сунув руки в карманы, с сигаретой в углу рта, с восхищением глядя на элегантную машину. Это был военный бомбардировщик «Москит DH98». Шаса купил его на одной из распродаж Королевского воздушного флота на аэродроме Биггин-Хилл и полностью отремонтировал с помощью опытных мастеров фирмы «Де Хэвиленд». Он даже заставил их переклеить все фанерные конструкции новейшим эпоксидным клеем «Аралдит». Изначальный «Родукс» показал свою ненадежность в условиях тропиков. Избавленный от вооружения и всех военных приспособлений, «москит» тем не менее выглядел грозно. Даже компания Кортни не могла бы себе позволить новый гражданский реактивный самолет, но этот был следующим в ряду наилучших.

Прекрасная машина присела на площадке, как сокол, который вот-вот взмахнет крыльями; сдвоенные моторы «роллс-ройс-мерлин» были готовы ожить и унести ее в синеву неба. Голубой был ее цветом, небесно-голубой и серебристый; самолет сиял на ярком солнце Кейптауна, а на фюзеляже, где некогда красовался символ Королевских воздушных сил, теперь находился логотип компании Кортни – стилизованный серебряный алмаз с первыми буквами названия компании.

– Как левый индуктор? – требовательно спросил Шаса у механика, который не спеша подошел к нему.

Маленький мужчина в замасленном комбинезоне возмутился.

– Да уж стучит, как швейная машинка! – ответил он.

Дикки любил этот самолет даже сильнее, чем Шаса, и любое несовершенство, пусть даже едва заметное, глубоко ранило его. Когда Шаса сообщал о чем-то подобном, механик воспринимал это тяжело.

Он помог Шасе уложить портфель, сумку с вещами и чехол с ружьем в бомбовый отсек, превращенный в багажник.

– Баки полны, – сообщил он и отошел в сторону с видом превосходства, когда Шаса настоял на том, чтобы самому все осмотреть, а затем с деловым видом и сам обошел самолет.

– В порядке, – наконец согласился Шаса и не удержался от того, чтобы погладить крыло, словно это была рука прелестной женщины.

Шаса поднялся на высоту одиннадцать тысяч футов, включил подачу кислорода и выровнялся, усмехаясь в старую военную кислородную маску. Он положил самолет на курс, внимательно следя за температурой выхлопных газов и оборотами двигателя, а потом откинулся назад, наслаждаясь полетом.

«Наслаждение» было слишком слабым словом для того, что он ощущал. Полет вызвал ликование духа и жар в крови. Под ним проплывал бесконечный желтовато-коричневый, как лев, континент, омываемый миллионом солнц и обожженный жаркими, пахнущими травами пустынными ветрами, его древняя шкура лопалась, морщилась и разрывалась ущельями, каньонами и пересохшими руслами рек. Только здесь, высоко над ней, Шаса по-настоящему осознавал, как близко ему все это, как глубока его любовь к этой земле. Но эта земля была также суровой и жестокой, она рождала суровых людей, черных и белых, и Шаса знал, что он тоже один из них. Здесь нет места слабакам, подумал он, здесь может процветать только сильный.

Возможно, дело было в чистом кислороде, которым он дышал, усиленном экстазом полета, но здесь, наверху, его мышление становилось более четким и отточенным. Стоявшие перед Шасой проблемы прояснялись, неопределенность исчезала, и часы проносились так же стремительно, как чудесная машина пронзала небесную синеву; когда Шаса приземлился в Йоханнесбурге, он точно знал, что необходимо сделать. Дэвид Абрахамс уже ждал его, такой же тощий и долговязый, как всегда, но он начал слегка лысеть и носил теперь очки в золотой оправе, которые придавали ему постоянно удивленный вид.

Шаса спрыгнул с крыла «москита», и они радостно обнялись. Они были ближе, чем братья. Потом Дэвид похлопал по крылу самолета.

– Когда же я смогу снова полететь? – задумчиво произнес он.

Дэвид получил крест «За летные боевые заслуги», воюя в Западной пустыне, и планку к нему в Италии. Он сбил девять вражеских машин и закончил войну в качестве командира авиакрыла, в то время как Шаса остался командиром эскадрильи, потеряв глаз в Абиссинии и отправившись после этого домой.

– Он слишком хорош для тебя, – заявил Шаса, перенося свой багаж на заднее сиденье «кадиллака» Дэвида.

Пока Дэвид выводил машину за ворота аэродрома, они обменялись семейными новостями. Дэвид был женат на Матильде Джанин, младшей сестре Тары Кортни, так что Дэвид и Шаса породнились. Шаса похвастался успехами Шона и Изабеллы, не упоминая о двоих других сыновьях, а потом они наконец перешли к настоящей причине их встречи.

По порядку важности первым шло решение относительно возможного участия в новом проекте на Серебряной реке в Оранжевом Свободном государстве. Потом – проблемы на химической фабрике компании на побережье в Натале. Местные активисты подняли шум из-за отравления морского дна и рифов там, где фабрика сбрасывала в море промышленные отходы. И наконец, имелась безумная навязчивая идея Дэвида, с которой Шасе никак не удавалось справиться: Дэвид полагал, что они должны потратить чуть больше четверти миллиона фунтов на один из огромных новых электрических калькуляторов.

– Янки провели все расчеты для атомной бомбы на таком оборудовании, – убеждал друга Дэвид. – И они называют такие машины компьютерами, а не калькуляторами, – поправил он Шасу.

– Да ладно, Дэви, разве мы собираемся что-то взорвать? – возражал Шаса. – Я же не создаю атомную бомбу!

– У англо-американцев есть такая машина. Это запах будущего, Шаса! Нам лучше не отставать.

– Это запах четверти миллиона фунтов, старина, – напомнил Шаса. – И именно тогда, когда нам нужен каждый пенни для Серебряной реки.

– Если бы у нас имелся такой компьютер для анализа геологических проб с Серебряной реки, мы бы уже сэкономили на стоимости разработок и были куда более уверены, принимая окончательное решение, чем сейчас.

– Да разве машина может быть лучше человеческого мозга?

– Давай просто пойдем и посмотрим на нее, – уговаривал его Дэвид. – В университете как раз установили IBM-701. Я устроил для тебя демонстрацию сегодня днем.

– Ладно, Дэви, – сдался Шаса. – Я посмотрю, но это не значит, что я ее куплю.

Главному администратору полуподвального этажа инженерного факультета было не больше двадцати шести лет.

– Они тут все дети, – пояснил Дэвид. – Это наука молодых.

Администратор пожала Шасе руку, затем сняла очки в роговой оправе. И вдруг Шаса понял, что в нем проснулся интерес к компьютерам. У администратора были чистые ярко-зеленые глаза, а волосы цвета дикого меда, собранного с цветов мимозы. На ней был обтягивающий зеленый свитер из ангорской шерсти и клетчатая юбка, открывавшая гладкие загорелые лодыжки. И сразу стало очевидно, что она настоящий эксперт: на вопросы Шасы она отвечала без малейших колебаний, говоря с дразнящей южной протяжностью.

– Мэрили получила степень магистра электротехники в Массачусетском технологическом институте, – тихонько сообщил Дэвид, и к первоначальному интересу Шасы прибавилось уважение.

– Но эта штука чертовски огромная! – возразил он. – Весь этаж занимает! Она же размером с дом на четыре спальни!

– Охлаждение, – пояснила Мэрили. – Выделение тепла гигантское. Большая часть всего объема здесь приходится на устройства для отведения тепла.

– Чем вы занимаетесь в данный момент?

– Обрабатываем археологические материалы профессора Дарта, из пещер Стеркфонтейна. Мы сопоставляем примерно двести тысяч его наблюдений с более чем миллионом из других частей Восточной Африки.

– Сколько времени на это понадобится?

– Мы запустили программу двадцать минут назад, а закончим перед концом рабочего дня в пять часов.

– Это через пятнадцать минут, – усмехнулся Шаса. – Да вы меня разыгрываете!

– Я бы не возражала, – задумчиво пробормотала она, и, когда она улыбнулась, ее рот стал широким, влажным и желанным для поцелуя.

– Говорите, вы заканчиваете в пять? – спросил Шаса. – А когда начинаете?

– В восемь утра.

– И машина бездействует всю ночь?

Мэрили бросила взгляд вдоль полуподвала. Дэвид стоял в другом его конце, наблюдая, как машина что-то печатает, и гудение компьютера заглушало их голоса.

– Совершенно верно. Она бездельничает всю ночь. Как и я.

Мэрили явно была из тех леди, которые точно знают, чего хотят и как этого добиться. Она посмотрела на Шасу прямо, вызывающе.

– Это недопустимо. – Шаса серьезно покачал головой. – Мама научила меня вот чему: «Не растрачивай ничего впустую – ни в чем не будешь нуждаться». Я знаю одно местечко, оно называется «Звездная пыль». Оркестр там невероятный. Держу пари, что смогу танцевать с вами до тех пор, пока вы не взмолитесь о пощаде.

– Пари принимается, – серьезно согласилась Мэрили. – А вы не смошенничаете?

– Непременно, – ответил Шаса. И, увидев возвращающегося к ним Дэвида, без паузы продолжил деловым тоном: – Во сколько она обходится в месяц?

– В целом, включая страховку и износ, немного меньше четырех тысяч фунтов, – сообщила Мэрили с таким же деловым выражением лица.

Когда они попрощались и пожали друг другу руку, девушка вложила в ладонь Шасы карточку.

– Мой адрес, – чуть слышно сказала она.

– Значит, в восемь? – спросил он.

– Буду ждать.

В «кадиллаке» Шаса закурил сигарету и выпустил безупречное кольцо дыма, беззвучно разбившееся о лобовое стекло.

– Ладно, Дэви, завтра утром первым делом свяжись с деканом инженерного факультета. Предложи арендовать это чудище на все время с пяти вечера до восьми утра следующего дня, а также на выходные. Предложи ему четыре тысячи в месяц и подчеркни, что сам он будет пользоваться машиной бесплатно. Мы возьмем на себя все его расходы в связи с работой компьютера.

Дэвид повернулся к нему с изумленным видом и чуть не въехал на тротуар, но тут же спохватился и резко вывернул руль.

«Почему я сам до этого не додумался?» – задался он вопросом, снова справляясь с машиной.

– Тебе придется вставать пораньше. – Шаса усмехнулся. – Когда мы разберемся, сколько времени понадобится нам самим для работы с этой махиной, мы сможем передавать излишнее время в субаренду компаниям, которые не являются нашими конкурентами и не имеют компьютера, но подумывают о его покупке. Таким образом, для нас самих аренда станет бесплатной, а когда IBM поработает над дизайном и сделает эту чертову штуковину поменьше, мы купим собственную.

– Чертов ты тип! – Дэвид благоговейно покачал головой. А потом его осенило. – Я включу юную Мэрили в наши платежные ведомости…

– Нет, – резко возразил Шаса. – Найди кого-нибудь другого.

Дэвид снова посмотрел на него, и его энтузиазм угас. Он слишком хорошо знал своего родственничка.

– Значит, ты не примешь приглашение Мэтти на ужин сегодня? – мрачно спросил он.

– Не сегодня, – подтвердил Шаса. – Передай ей мою любовь и извинения.

– Будь поосторожнее. Это маленький городок, а ты человек заметный, – предостерег Дэвид, высаживая Шасу у отеля «Карлтон», где компания снимала постоянный номер. – Думаешь, завтра ты будешь в состоянии работать?

– В восемь утра, – ответил Шаса. – Ровно!

По обоюдному согласию в танцевальном соревновании была объявлена ничья, и Шаса с Мэрили вскоре после полуночи вернулись в его номер в «Карлтоне».

Тело девушки было молодым, гладким и упругим, и как раз перед тем, как заснуть, разбросав медовые волосы по груди Шасы, она пробормотала:

– Ну, пожалуй, это единственное, чего не может сделать моя IBM-701.

На следующее утро Шаса явился в контору компании Кортни на пятнадцать минут раньше Дэвида. Ему нравилось держать всех в узде. Помещения конторы занимали весь третий этаж здания «Стандард» на Комиссионер-стрит. Хотя Шаса владел собственной недвижимостью на углу Диагональной улицы, напротив фондовой биржи и совсем рядом с главным офисом Англо-Американской корпорации, он еще не удосужился заняться там обустройством; все свободные деньги компании, похоже, всегда оказывались нужны для рудника, расширения или каких-то других прибыльных инициатив.

Молодая кровь в совете директоров компании была разумно уравновешена несколькими седыми головами. Доктор Твентимен-Джонс по-прежнему оставался здесь, все в таком же старомодном черном пиджаке из альпаки и при узком галстуке, и все так же скрывал свою привязанность к Шасе за скорбным выражением лица. Он руководил самым первым проектом на руднике Ха’ани для Сантэн в начале двадцатых годов и был одним из трех наиболее опытных и одаренных консультантов по добыче полезных ископаемых в Южной Африке, а значит, и во всем мире.

Отец Дэвида Абрахам Абрахамс, продолжавший руководить юридическим отделом, сидел рядом со своим сыном, светлый и веселый, как маленький серебряный воробей. Перед ним на столе громоздились папки, но ему редко приходилось сверяться с ними. Вместе с полудюжиной новичков, которых Сантэн и Шаса выбрали совместно, это была сбалансированная и функциональная команда.

– Давайте прежде всего поговорим о химической фабрике Кортни на Чака-Бей, – призвал собрание к порядку Шаса. – Сколько там серьезных возражений против нас, Эйб?

– Мы сбрасываем в море горячую серную кислоту от одиннадцати до шестнадцати тонн в день в концентрации одна к десяти тысячам, – деловито ответил Эйб Абрахамс. – Я попросил независимого морского биолога сделать заключение для нас. – Он постучал пальцем по документу. – Это нехорошо. Мы изменили pH на пять миль вдоль береговой линии.

– Вы же не обнародовали это заключение? – резко спросил Шаса.

– А ты как думаешь? – покачал головой Эйб.

– Хорошо. Дэвид. Во сколько нам обойдется модификация производственного процесса, чтобы избавляться от кислотных отходов каким-либо иным способом?

– Есть два варианта, – сообщил Дэвид. – Самый простой и дешевый – собирать ее в танкеры, но тогда нам придется искать место для захоронения. Идеальное решение – переработка кислоты.

– Цена?

– Сто тысяч фунтов в год за танкеры – и почти в три раза больше на другой вариант.

– Годовая прибыль сойдет на нет, – подытожил Шаса. – Неприемлемо. А кто такая эта Пирсон, которая возглавляет протесты? Можем ли мы с ней договориться?

Эйб покачал головой:

– Мы уже пытались. Она держит под пятой весь комитет. Без нее они просто развалятся.

– Каково ее положение?

– Ее муж владеет местной пекарней.

– Купите ее, – велел Шаса. – Если не захочет продавать, объясните, что мы откроем другую пекарню и будем ее субсидировать. Я хочу, чтобы эта Пирсон исчезла еще вчера. Есть вопросы? – Он оглядел сидевших за столом.

Все делали пометки, никто на него не смотрел, и Шасе захотелось поинтересоваться у них: «Ладно, джентльмены, вы готовы потратить триста тысяч фунтов, чтобы обеспечить убежищем лобстеров и морских ежей в заливе Чаки?»

Но вместо этого он кивнул:

– Вопросов нет. Хорошо, теперь перейдем к главному. Серебряная река.

Все заерзали на своих местах и одновременно нервно выдохнули.

– Джентльмены, мы все прочитали и изучили геологический отчет доктора Твентимен-Джонса, основанный на бурении тех участков. Это великолепная работа, и мне незачем вам говорить, что это наилучшее мнение, какое только вы можете получить с Харли-стрит. А теперь я хочу услышать мнение каждого из вас как руководителей подразделений. Можем мы начать с тебя, Руперт?

Руперт Хорн был самым молодым членом правления. Как казначей и главный бухгалтер, он обеспечивал финансовую поддержку проектов.

– Если мы упустим эту возможность, нам придется списать два целых три десятых миллиона, которые мы потратили на исследования за последние восемнадцать месяцев. Если мы используем эту возможность, это будет означать начальные вложения в четыре миллиона сразу.

– Мы можем покрыть это из резервных средств, – перебил его Шаса.

– Мы держим четыре и три десятых миллиона в резервном фонде, – согласился Руперт Хорн. – Сейчас они вложены в «Эском» под семь процентов, но если мы используем эти деньги, то окажемся в крайне уязвимом положении.

Менеджеры один за другим, в порядке старшинства, излагали взгляды в соответствии со своими подразделениями, а в конце Дэвид свел все воедино:

– В общем, похоже на то, что у нас остается двадцать шесть дней на принятие решения и четыре миллиона, если мы за это возьмемся. Это приведет к тому, что мы останемся без гроша в кармане и перед лицом расходов в три миллиона фунтов на разработку только главной шахты, плюс еще пять миллионов на фабрику, проценты и текущие расходы, чтобы добраться до фазы получения продукции, а это четыре года с настоящего момента, в пятьдесят шестом году.

Дэвид умолк, и все пристально наблюдали, как Шаса достал сигарету и легонько постучал ею по крышке золотого портсигара.

Шаса выглядел крайне сосредоточенным. Он лучше, чем кто-либо из них, знал, что решение может уничтожить компанию или вознести ее на новый высокий уровень, и никто не сделает выбор вместо него. Он стоял один на вершине командования.

– Мы знаем, что там есть золото, – заговорил он наконец. – Богатая жила. Если мы доберемся до нее, она будет работать пятьдесят лет. Однако золото держится на тридцати пяти долларах за унцию. Американцы застолбили цену и грозятся вечно ее удерживать. Тридцать пять долларов за унцию – и это обойдется от двадцати до двадцати пяти за унцию на то, чтобы докопаться до него и поднять на поверхность. Небольшая прибыль, джентльмены, слишком небольшая.

Он закурил, и все вздохнули и расслабились, испытывая одновременно разочарование и облегчение. Да, все могло обернуться и победой, и поражением. Им этого уже не узнать. Но Шаса еще не закончил. Он выпустил кольцо дыма вдоль стола и продолжил:

– Однако я не думаю, что американцам удастся долго удерживать цену на золото. Их ненависть к нему эмоциональна, она не основана на экономической реальности. Я знаю, просто чую, что недалек тот день, когда мы увидим золото по шестьдесят долларов, а однажды, раньше, чем любой из нас думает, оно будет стоить сто пятьдесят долларов, а то и двести!

Все задвигались на стульях, недоверчиво уставившись на него, а Твентимен-Джонс выглядел так, словно готов разрыдаться перед лицом такого безумного оптимизма, но Шаса не обратил на него внимания и заговорил с Эйбом Абрахамсом:

– Эйб, в полдень восемнадцатого числа следующего месяца, за двенадцать часов до истечения срока действия предложения, вы вручите чек на четыре миллиона владельцам земли на Серебряной реке и приобретете ее от имени компании, которая будет создана. – Шаса повернулся к Дэвиду. – В то же время мы откроем подписку на акции стоимостью в один фунт на фондовых биржах в Йоханнесбурге и Лондоне. На десять миллионов акций по одному фунту – на золотые прииски на Серебряной реке. Вы с доктором Твентимен-Джонсом сегодня же начнете составлять проспекты. Компания Кортни зарегистрирует собственность на имя новой компании в обмен на акции на пять миллионов, переведенных на нее. Мы также будем отвечать за управление и развитие.

Шаса быстро и лаконично объяснил структуру, финансирование и управление новой компании, и не раз все закаленные управленцы отрывались от своих блокнотов и откровенно изумлялись некоторым необычным и ловким ходам, которые он добавлял к общей схеме.

– Я что-нибудь упустил из виду? – спросил наконец Шаса и, когда все покачали головами, усмехнулся.

Дэвиду это напомнило фильм, на который они с Мэтти водили детей в прошлую субботу, «Морской ястреб», хотя повязка на глазу придавала Шасе еще большее сходство с пиратом, чем было у Эррола Флинна, игравшего главную роль.

– Основательница нашей компании, мадам Сантэн де Тири-Кортни-Малкомс, никогда не одобряла употребление спиртного в совете директоров. Однако…

Все так же ухмыляясь, Шаса кивнул Дэвиду, который подошел к главной двери зала заседаний и открыл ее, и секретарь вкатил внутрь столик на колесах, уставленный позвякивавшими бокалами и зелеными бутылками «Дом Периньон» в серебряных ведерках со льдом.

– Старые обычаи уступают место новым, – объявил Шаса и с осторожным хлопком откупорил первую бутылку.

Шаса сбросил обороты моторов «роллс-ройс», и «москит» нырнул вниз сквозь полосы редких перистых облаков, а навстречу ему устремились бесконечные золотые равнины возвышенности. На западе Шаса уже различал толпящиеся здания шахтерского города Велком, центра золотых приисков Оранжевого Свободного государства. Основанный всего несколько лет назад, когда Англо-Американская корпорация начала открывать эти месторождения, он уже стал образцовым городом с населением более ста тысяч человек.

Шаса расстегнул кислородную маску, позволив ей висеть на груди, когда наклонился вперед и всмотрелся сквозь ветровое стекло перед голубым носом «москита».

Он заметил крошечную стальную башню буровой установки, почти затерявшуюся в необъятности пыльной равнины, и, используя ее как ориентир, проследил за паутиной изгородей, что окружали фермерские земли у Серебряной реки – одиннадцать тысяч акров, по большей части голые, необработанные. Просто изумляло, что геологи крупных добывающих компаний просмотрели этот маленький карман, но ведь никто не мог предположить, что рудная жила даст подобное ответвление, – точнее сказать, никто, кроме доктора Твентимен-Джонса и Шасы Кортни.

Однако жила пряталась тут под землей, на глубине, что равнялась высоте, на которой летел сейчас «москит». Казалось невозможным, чтобы кто-то из людей сумел зарыться так глубоко, но Шаса уже видел в воображении надшахтные копры у Серебряной реки, возвышающиеся на две сотни футов над унылой равниной, и шахты, уходящие на милю и более в недра земли, к подземной реке драгоценного металла.

– А янки не сумеют вечно держаться за свое – им придется отпустить цены на золото, – сказал себе Шаса.

Он положил самолет на крыло, и на приборном щитке мягко повернулась стрелка гирокомпаса. Шаса выровнял машину, и теперь она пошла точно на 125 градусов.

– Пятнадцать минут при таком ветре, – проворчал Шаса, поглядывая на крупномасштабную карту, лежавшую у него на коленях, и прекрасное расположение духа не покидало его остаток полета, пока он наконец не увидел прямо впереди темную прямую линию дыма, что поднималась в воздух. Внизу зажгли дымовой маяк, чтобы указать ему нужное место.

Перед одиноким ангаром из оцинкованного железа в конце посадочной полосы стояла «Дакота». На большом самолете красовались знаки Воздушных сил. Сама полоса представляла собой укатанную желтую глину, гладкую и твердую, и «москит» сел на нее почти без толчка. Шасе понадобились бесконечные тренировки, чтобы научиться вот так оценивать дистанцию после того, как он потерял глаз.

Шаса отодвинул назад фонарь кабины и медленно подрулил к ангару. Там он уже видел зеленый «форд» рядом с мачтой ветроуказателя и одинокую фигуру в шортах и рубашке цвета хаки; человек стоял рядом с дымником, уперев руки в бока, и наблюдал, как Шаса останавливается и глушит моторы. Потом, когда Шаса спрыгнул на землю, он шагнул вперед и протянул правую руку, но выражение его лица, серьезное и сдержанное, никак не вязалось с приветственным жестом.

– Добрый день, министр. – Шаса тоже не улыбнулся, и их рукопожатие было крепким, но кратким.

Затем, когда Шаса пристально посмотрел в светлые глаза Манфреда де ла Рея, у него возникло странное ощущение дежавю, как будто он уже смотрел в эти самые глаза прежде, в каких-то отчаянных обстоятельствах. Ему даже пришлось слегка встряхнуть головой, чтобы избавиться от этого чувства.

– Я рад за нас обоих, что вы сумели приехать. Могу я вам помочь с багажом? – спросил Манфред де ла Рей.

– Не беспокойтесь. Я сам справлюсь.

Шаса вернулся к самолету, чтобы закрыть его и забрать багаж из бомбового отсека, а Манфред тем временем загасил дымник.

– Вы прихватили свою винтовку, – заметил Манфред. – Что это?

– Семимиллиметровый «ремингтон-магнум». – Шаса забросил вещи в кузов грузовика и сел на пассажирское место «форда».

– Идеально для такой охоты, – одобрил Манфред, заводя мотор. – Дальняя стрельба на ровной местности.

Он развернул грузовик, и несколько минут они ехали молча.

– Премьер-министр не сможет приехать, – сказал наконец Манфред. – Он собирался, но прислал для вас письмо. Там подтверждение, что я говорю и от его имени.

– Хорошо, – с невозмутимым видом произнес Шаса.

– Здесь министр финансов, а министр сельского хозяйства – хозяин, это его ферма. Одна из самых больших в Свободном государстве.

– Я впечатлен.

– Да, – кивнул Манфред. – Я и предполагал, что так будет. – Он в упор посмотрел на Шасу. – Не странно ли, что мы с вами словно обречены всегда противостоять друг другу?

– Да, мне такое приходило в голову, – признал Шаса.

– Вам не кажется, что для этого есть какая-то причина – нечто такое, о чем мы не подозреваем? – не отступал Манфред, и Шаса пожал плечами:

– Я бы такого не подумал; полагаю, просто совпадение.

Похоже, такой ответ разочаровал Манфреда.

– А ваша мать когда-нибудь говорила с вами обо мне?

Шаса явно удивился:

– Моя мать? Господи, а при чем тут она? Нет, не думаю. Могла, конечно, случайно о вас упомянуть… а почему вы спрашиваете?

Манфред словно и не слышал его, он смотрел вперед.

– Вот и усадьба, – сказал он, решительно закрывая тему.

Дорога шла по краю неглубокой долины, а внизу перед ними виднелась усадьба. Видимо, здесь вода подходила близко к поверхности земли, потому что пастбища выглядели пышными и зелеными; и по долине были разбросаны десятки стальных конструкций ветряков. Усадьбу окружали эвкалиптовые рощи, а за ними располагались крепкие хозяйственные постройки, все недавно покрашенные и в хорошем состоянии. Более двадцати новехоньких тракторов выстроилось перед одним из длинных гаражей, на лугах паслись стада жирных овец. Равнина за имением, тянувшаяся почти до горизонта, была уже вспахана, и тысячи акров шоколадной земли стояли готовыми к посеву кукурузы. Это было сердце страны африканеров, здесь поддержка Национальной партии оставалась непоколебимой, и именно поэтому избирательные округа были перераспределены так, чтобы убрать центры власти от городского населения в эти сельские места. Именно поэтому националисты должны были всегда иметь власть, и Шаса кисло скривился. Манфред тут же посмотрел на него, но Шаса ничего не стал объяснять, и они съехали вниз по склону и остановились во дворе фермы.

За длинным кухонным столом из желтого дерева сидела дюжина мужчин, они курили и пили кофе, разговаривая, а женщины хлопотали вокруг них. Мужчины поднялись навстречу Шасе, и он обошел стол, пожимая руки каждому из них и обмениваясь вежливыми приветствиями.

Шаса знал их всех. С каждым он встречался в парламенте и почти всех резко критиковал, а в ответ каждый всячески поносил его, но сейчас они освободили для него место за столом, хозяйка налила ему крепкого черного кофе и поставила перед ним тарелку со сладким печеньем и хрустящими сухариками. Все обращались к Шасе с прирожденной любезностью и гостеприимством, которые отличали африканеров. Хотя все были одеты в грубые охотничьи костюмы и притворялись простыми фермерами, на деле это была группа проницательных и опытных политиков, а заодно и самых богатых и влиятельных в стране людей.

Шаса безупречно говорил на их языке, понимал даже самые завуалированные намеки, смеялся над их личными шутками, но он не был одним из них. Он был руйнек[4] – их традиционный враг, – и они неуловимо смыкали свои ряды против него.

Когда Шаса выпил кофе, хозяин дома, министр сельского хозяйства, сказал:

– Я покажу вам вашу комнату. Вам наверняка захочется переодеться и распаковать винтовку? Мы отправимся на охоту, как только станет прохладнее.

Вскоре после четырех часов все расселись в грузовички-пикапы: старшие, наиболее важные гости ехали в кабинах, а остальные стояли в открытых кузовах. Кавалькада выбралась из долины, обогнула вспаханные земли, а потом помчалась к ряду невысоких холмов на горизонте.

Они уже видели дичь – небольшие стада антилоп-прыгунов вдали, похожих на россыпь мелкой корицы на светлой земле, – но машины ехали дальше и замедлили ход лишь тогда, когда достигли подножия каменистых холмов. Первый грузовик на мгновение остановился, и двое охотников спрыгнули на землю и спустились в неглубокое ущелье.

– Удачи! Меткой стрельбы! – крикнули они остальным, когда те проезжали мимо, и через несколько сотен ярдов колонна снова остановилась, чтобы двое других могли занять свои позиции.

В течение получаса все охотники спрятались вдоль неровной линии под холмами. Манфред де ла Рей и Шаса остановились вместе среди обломков серых камней и присели на корточки, положив винтовки на колени, глядя через равнину, усеянную темными кустами.

Грузовики, управляемые младшими сыновьями хозяина, ушли дальше широким кругом, превратившись наконец в точки на фоне светлого горизонта; каждый оставлял за собой страусиное перо пыли. Потом они снова повернули к холмам, но теперь ехали медленнее, почти со скоростью пешехода, гоня перед собой рассыпанные группы антилоп.

Шасе и Манфреду пришлось почти час ждать, пока загнанная дичь приблизится на расстояние выстрела, и они просто обменивались словами, сначала слегка коснувшись политики, но в основном обсуждая их хозяина, министра сельского хозяйства, и других гостей. Потом Манфред довольно искусно сменил направление разговора и заметил, как на самом деле мало разницы между курсом и стремлениями правящей Национальной партии и собственной партии Шасы, оппозиционной Объединенной.

– Если внимательно все рассмотреть, разница между нами лишь в стиле и степени. Мы оба хотим сделать Африку безопасной для белых людей и для европейской цивилизации. Мы оба знаем, что для всех нас апартеид – вопрос жизни и смерти. Без него мы все просто утонем в черном море. После смерти Смэтса ваша партия стремительно движется к нашему образу мысли, а все левые и либералы начали от вас отходить, ведь так?

Шаса уклонился от ответа, но вопрос оказался уместным и болезненным. В его партии намечался глубокий раскол, и с каждым днем становилось все более очевидным, что им уже никогда не сформировать в этой стране свое правительство. Однако ему стало интересно, к чему ведет Манфред де ла Рей. Он давно научился тому, что нельзя недооценивать своего противника, и чувствовал, что его искусно подводят к истинной цели приглашения. Ясно было и то, что их хозяин намеренно свел их вместе и что все остальные члены компании были посвящены в предстоящее дело. Шаса говорил мало, внимательно следя за репликами собеседника, и с растущим нетерпением ждал, когда его предчувствие приобретет конкретные формы.

– Вам известно, что мы защищаем права, язык и культуру англоязычных южноафриканцев. Никогда не будет даже попытки нарушить эти права – мы смотрим на всех англоговорящих, искренне считающих себя в первую очередь южноафриканцами, как на своих братьев. Наши судьбы скованы стальными цепями…

Манфред умолк и поднес к глазам бинокль.

– Они уже приближаются, – негромко произнес он. – Нам лучше подготовиться.

Он опустил бинокль и осторожно улыбнулся Шасе:

– Я слышал, вы хороший стрелок. С нетерпением жду демонстрации вашего мастерства.

Шаса ощутил разочарование. Ему хотелось знать, к чему подведет тщательно отрепетированная речь, но он скрыл нетерпение за непринужденной улыбкой и поднял винтовку.

– В одном вы правы, министр, – сказал он. – Мы скованы стальными цепями. Так давайте надеяться, что их вес не утопит нас.

Шаса заметил странную вспышку в топазово-желтых глазах, но был ли это огонек гнева или триумфа – он не понял, да и возникла она всего лишь на мгновение.

– Я буду стрелять только вправо от линии между нами, – сказал Манфред. – А вы – только влево. Согласны?

– Согласен, – кивнул Шаса, хотя его кольнуло раздражение из-за того, что его так быстро и легко перехитрили. Манфред заранее устроился так, чтобы прикрывать правый фланг, естественную сторону для праворукого стрелка.

«Тебе понадобится удача», – мрачно подумал Шаса и спросил вслух:

– Я слышал, вы тоже отличный стрелок. Как насчет небольшого пари на количество добычи?

– Я не игрок в азартные игры, включая пари, – просто ответил Манфред. – Это все происки дьявола, но буду с интересом подсчитывать.

Эти слова напомнили Шасе, насколько пуританским был крайний кальвинизм, который исповедовал Манфред.

Шаса тщательно зарядил винтовку. Он всегда сам набивал патроны, потому что не доверял массовой фабричной продукции. Блестящие медные гильзы он наполнял бездымным черным порохом, который был способен придать пуле «нослер-партишн» скорость более трех тысяч футов в секунду. Особая конструкция этих пуль гарантировала, что они раскроются при ударе в цель.

Он взвел курок и поднял винтовку к плечу, через оптический прицел оглядывая равнину. Пикапы находились меньше чем в миле от них, они медленно катили взад-вперед, мешая стадам развернуться, заставляя их медленно двигаться к линии холмов и охотникам, скрытым под ними. Шаса несколько раз быстро моргнул, проясняя зрение, и смог рассмотреть уже каждое отдельное животное в стаде антилоп-прыгунов, скакавших перед грузовиками.

Они были легкими, как дым, и мелькали на равнине, словно облако теней. Элегантно подпрыгивая, высоко держа головы с изогнутыми рогами, похожими на безупречные маленькие лиры, эти животные были грациозны и неописуемо прекрасны.

Без стереоптического зрения Шасе было трудно оценить дистанцию, но он развил в себе умение определять относительные расстояния и добавлял к этому своего рода шестое чувство, благодаря которому мог вести самолет, точно бить по мячу при игре в поло или стрелять так же хорошо, как любой человек с двумя глазами.

Ближайшая из антилоп была уже почти на расстоянии выстрела, когда раздался треск винтовок дальше на линии охотников, и тут же стадо взлетело в воздух. Каждое маленькое существо танцевало и подскакивало на длинных ногах не толще мужского большого пальца. Они словно больше не подчинялись силам гравитации, каждый длинный прыжок делал их расплывчатыми на фоне обожженной земли, они кувыркались и снова взлетали в колеблющийся, как мираж, воздух, демонстрируя акробатическое искусство, давшее им имя, и серебристые гривы на их спинах встали дыбом от испуга.

Попасть в них было труднее, чем в стремительно взлетающую куропатку, невозможно было удержать в прицеле мечущиеся нереальные очертания, бессмысленно целиться прямо в мчащееся животное – скорее следовало метить в пустое пространство, где они очутятся через микросекунду, только так их могла достать сверхзвуковая пуля.

Чтобы стать хорошим стрелком, большинство нуждалось в долгой практике и сосредоточении. Шаса обладал таким талантом от рождения. Когда он слегка повернулся, ствол его винтовки направился точно туда, куда он смотрел, и перекрестье оптического прицела плавно переместилось в нужную точку, остановившись на подвижном теле бегущей антилопы, то и дело взлетавшей в воздух. Шаса не осознавал момента, когда он нажал на спуск, винтовка как будто выстрелила по собственному желанию, и отдача ударила его в плечо точно в нужный момент.

Самец умер прямо в воздухе, перевернутый пулей так, что его снежно-белый живот сверкнул на солнце, он перекувыркнулся от силы маленького кусочка металла, пронзившего его сердце, упал на землю, уронив рогатую голову на изящные копытца, и затих.

Шаса передернул затвор и выбрал другое бегущее существо, и винтовка снова выстрелила, а резкий запах вспыхнувшего пороха защекотал его ноздри. Шаса продолжал стрелять до тех пор, пока ствол винтовки не разогрелся настолько, что мог обжечь до пузырей, а его уши не заболели от треска выстрелов.

Потом последнее стадо промчалось мимо них за холмы позади, и грохот выстрелов затих. Шаса разрядил винтовку от оставшихся в ней патронов и посмотрел на Манфреда де ла Рея.

– Восемь, – сказал Манфред. – И две ранены.

Изумляло то, как эти крошечные существа могли умчаться с неудачно попавшей в них пулей. Теперь требовалось найти их. Недопустимо было позволять раненому животному бессмысленно страдать.

– Восемь – хороший счет, – заметил Шаса. – Вы должны быть довольны.

– А у вас? – спросил Манфред. – Сколько?

– Двенадцать, – бесстрастно ответил Шаса.

– А сколько ранено? – Манфред отлично скрыл свое разочарование.

– О! – Шаса наконец улыбнулся. – Я не раню животных – я стреляю туда, куда целюсь.

Этого было достаточно. Он не собирался втирать соль в рану.

Шаса оставил Манфреда и направился к ближайшей туше. Антилопа лежала на боку, глубокие складки кожи вдоль ее спины расслабились, и между ними появилась снежно-белая грива. Шаса опустился на одно колено и погладил ее. Из желез в коже потекла красновато-коричневая жидкость, и Шаса, раздвинув длинную шерсть гривы, коснулся ее пальцем, затем поднес палец к лицу и вдохнул сладкий аромат. Мускус пахнул скорее цветком, чем животным. А потом на Шасу напала охотничья меланхолия, он скорбел по маленькому прекрасному существу, убитому им.

– Спасибо, что умер ради меня.

Шаса прошептал древнюю молитву бушменов, которой Сантэн научила его давным-давно, и все же к его грусти примешивалось удовольствие, и в глубине души его атавистическая жажда охоты была на мгновение удовлетворена.

В вечерней прохладе мужчины собрались вокруг ям с тлеющими углями перед усадьбой. Запекание мяса – браавлейс — было ритуалом, который следовал за охотой; мясом занимались мужчины, а женщинам поручалось готовить салаты и пудинги у длинных столов на веранде. Дичь предстояло замариновать, залить свиным жиром или превратить в пряные колбаски, а печень, почки и рубец обрабатывали по тщательно сберегаемому рецепту, прежде чем уложить на угли в жаркую яму, в то время как превратившиеся на время в поваров мужчины удерживали жар на нужном уровне, поливая угли крепким персиковым бренди мампоэр.

Наспех собранный оркестр из цветных рабочих фермы наигрывал традиционные местные мелодии на банджо и концертино, и кое-кто из гостей танцевал на широкой передней террасе. Несколько молодых женщин выглядели очень интересными, и Шаса задумчиво поглядывал на них. Они были загорелыми, сияли здоровьем и неискушенной чувственностью, что выглядело и вовсе привлекательным при мысли об их строгом кальвинистском воспитании. Их неприкосновенность и, скорее всего, девственность делали их еще более соблазнительными для Шасы, который наслаждался подобными преследованиями так же, как охотой.

Однако на кону стояло слишком многое, чтобы рискнуть хотя бы в малейшей степени и, возможно, тем самым нанести хозяевам оскорбление. Шаса избегал застенчивых, но расчетливых взглядов, которые некоторые из девушек бросали в его сторону, и точно так же старательно избегал безумно крепкого персикового бренди, наполнив свой стакан имбирным пивом. Он знал, что ему понадобится вся сила его ума, прежде чем закончится эта ночь.

Когда их аппетит, обостренный охотой в вельде, притупился благодаря блюдам с исходящей паром жареной олениной, а остатки были унесены радостными слугами, Шаса оказался сидящим в конце длинного стола, самом дальнем от оркестра. Манфред де ла Рей сидел напротив, а еще два министра с довольным видом развалились в глубоких шезлонгах по обе стороны от него. Несмотря на их расслабленный вид, они осторожно наблюдали за Шасой краем глаза.

«Сейчас они перейдут к главному», – решил Шаса, и почти в то же мгновение Манфред пошевелился.

– Я говорил минхееру[5] Кортни, что во многих отношениях мы очень близки, – тихо начал он, и его коллеги глубокомысленно кивнули. – Мы все хотим защитить нашу страну и сохранить все прекрасное и ценное, что в ней есть. Господь избрал нас стражами, и наш долг – защищать ее народы и следить, чтобы индивидуальность каждой группы и каждой отдельной культуры оставалась нетронутой и не смешивалась с другими.

Такова была линия его партии, ее представление о божественном выборе, и Шаса уже слышал все это сотни раз; но, хотя он просто кивал и издавал неопределенные звуки, он начал ощущать беспокойство.

– Многое еще предстоит сделать, – сказал ему Манфред. – После следующих выборов нас ждет большая работа, мы каменщики, строящие величественное социальное здание, которое простоит тысячу лет. Образцовое общество, в котором каждая группа получит свое место и не будет вторгаться в чужое пространство, широкая и устойчивая пирамида, образующая уникальный социум.

Все немного помолчали, созерцая прекрасное видение, и хотя Шаса сохранял нейтральное выражение лица, он все же внутренне улыбнулся удачной метафоре пирамиды. Можно было не сомневаться, какая именно группа, по мнению присутствующих, была назначена Богом для того, чтобы занять вершину.

– Но ведь остаются и враги? – подал нужную реплику министр сельского хозяйства.

– Да, враги есть, внутри и снаружи. Они станут более крикливыми и опасными по мере продвижения нашего дела. Чем ближе мы подходим к успеху, тем настойчивее они станут мешать нам достигнуть цели.

– Они уже поднимают головы.

– Да, – согласился Манфред. – И даже наши старые, традиционные друзья предостерегают нас и угрожают нам. Даже Америка, которой следовало бы соображать получше, учитывая ее собственные расовые проблемы и то, что там возникает противоестественное волнение негров, привезенных из Африки в качестве рабов. Даже Британия, при ее-то проблемах в Кении с этим восстанием мау-мау и расколом индийской империи, намерена диктовать нам свои условия и помешать идти курсом, который мы считаем верным.

– Они уверены, что мы слабы и уязвимы.

– Они уже намекают на военное эмбарго, отказываются снабжать нас оружием для самозащиты от темного врага, затаившегося в тени.

– Они правы, – резко вмешался Манфред. – Мы слабы и дезорганизованы в военном отношении. Мы зависим от их милости…

– Мы должны это изменить, – жестко заговорил министр финансов. – Мы должны стать сильными.

– Следующий бюджет выделит на цели защиты пятьдесят миллионов фунтов, а к концу десятилетия сумма составит миллиард.

– Мы должны поставить себя выше их угроз санкциями, бойкотом и эмбарго.

– Сила в единстве, Ex Unitate Vires, – четко проговорил Манфред де ла Рей. – И все же по традиции и предпочтению народ африканеров всегда был фермерами и сельскими жителями. Из-за дискриминации, которую обрушивали на нас более ста лет, мы были изгнаны из торговли и промышленности, и у нас нет тех знаний и навыков, которые с такой легкостью получают наши англоязычные соотечественники. – Манфред сделал паузу, посмотрел на двух других министров, словно ожидая одобрения, и продолжил: – В чем отчаянно нуждается эта страна, так это в богатстве, которое превратит нашу мечту в реальность. Это именно то дело, с которым мы незнакомы. Нам нужен особенный человек.

Теперь все смотрели прямо на Шасу.

– Нам нужен человек, полный молодой энергии, но уже обладающий опытом зрелости, человек, доказавший свою гениальность в финансовых и организационных вопросах. Мы не смогли найти такого в рядах нашей партии.

Шаса уставился на них. То, что они предлагали, выглядело возмутительно. Он вырос в тени Яна Кристиана Смэтса и питал естественную и непоколебимую преданность партии, которую основал этот великий и добрый человек. Шаса открыл рот, чтобы дать гневный ответ, однако Манфред де ла Рей вскинул руку, останавливая его.

– Выслушайте меня, – сказал он. – Человек, избранный для этих патриотических трудов, немедленно получит высокую должность в кабинете министров, премьер-министр создаст ее специально для него. Он станет министром рудной промышленности.

Шаса медленно закрыл рот. Как тщательно они, должно быть, изучали его, как точно проанализировали и оценили. Сами основы его политических убеждений и принципов пошатнулись, и стены треснули. Они привели его на высоту и показали приз, который он мог получить.

На высоте двадцать тысяч футов Шаса выровнял «москит» и уточнил курс. Он увеличил подачу кислорода в маску, чтобы прочистить мозги. У него было впереди четыре часа на перелет до Янгсфилда, четыре часа, чтобы все тщательно обдумать, и он постарался отвлечься от страстей и эмоций, которые все еще обуревали его, и принять решение логически, но в размышления вторгалось волнение. Перспектива обладать огромной властью, создать арсенал, который сделал бы его страну величайшей в Африке и значимой силой в мире, внушала благоговейный трепет. Это была сила. Власть. Мысль обо всем этом вызывала легкое головокружение, потому что наконец-то все это появилось, все то, о чем он грезил. Ему нужно было только протянуть руку и поймать момент. Но какова будет цена, если говорить о чести и гордости, как он сможет объяснить это людям, доверявшим ему?

Внезапно Шаса подумал о Блэйне Малкомсе, своем наставнике и советчике, человеке, который все эти годы занимал место его отца. Что он может подумать о том чудовищном предательстве, о котором размышлял сейчас Шаса?

– Я могу принести больше пользы, присоединившись к ним, Блэйн, – прошептал Шаса в маску. – Я смогу помочь изменить и сдержать их изнутри куда эффективнее, чем оставаясь в оппозиции, потому что теперь у меня будет власть…

Но он знал, что обманывает себя, что все это просто накипь.

В итоге все сводилось лишь к одному – к власти, и Шаса понимал, что, хотя Блэйн Малкомс никогда не примирится с тем, в чем увидит предательство, только один человек сможет его понять, поддержать и ободрить. Потому что, в конце концов, именно Сантэн Кортни-Малкомс так старательно учила своего сына приобретению и использованию богатства и власти.

«Все это может сбыться, матушка. Это все же может случиться, пусть не совсем так, как мы задумывали, но тем не менее оно может произойти».

Потом Шасу осенила другая мысль, и тень пробежала по яркому свету его триумфа.

Он посмотрел на красную папку, которую перед полетом вручил ему Манфред де ла Рей, министр полиции, когда Шаса уже готов был забраться в самолет, и теперь эта папка лежала рядом, на месте второго пилота.

– Есть только одна проблема, с которой нам придется столкнуться, если вы примете наше предложение, – сказал Манфред, протягивая эту папку, – и проблема серьезная. Здесь все изложено.

В папке содержался отчет специального отделения безопасности полицейского управления, и на обложке стояло имя:

ТАРА ИЗАБЕЛЛА КОРТНИ, УРОЖДЕННАЯ МАЛКОМС

Тара Кортни зашла в детское крыло, заглядывая в каждую из спален. Няня только что уложила Изабеллу под розовое атласное одеяльце, и дитя восторженно вскрикнуло, увидев Тару:

– Мамуля, мамуля, Тедди плохо себя вел! Мне пришлось уложить его спать на полку с другими куклами!

Тара села на кровать дочери и обнимала ее, пока они обсуждали провинности Тедди. Изабелла была розовой и теплой, от нее пахло мылом. Ее шелковистые волосы касались щеки Тары, и Таре пришлось сделать над собой усилие, чтобы поцеловать дочь и встать.

– Пора спать, Белла, детка.

В тот момент, когда свет погас, Изабелла издала такой вопль, что Тара испуганно обернулась:

– В чем дело, детка? – Она снова включила свет и бросилась к кроватке.

– Я простила Тедди. Он все-таки может спать со мной.

Плюшевый медвежонок был торжественно возвращен Изабелле, и она тут же нежно обхватила его за шею и сунула в рот большой палец другой руки.

– А когда папочка приедет домой? – сонно спросила она у большого пальца, но ее глаза уже закрылись, и она заснула до того, как Тара подошла к двери.

Шон сидел на груди Гаррика посреди спальни и с садистским наслаждением крутил волосы на висках брата. Тара разогнала их.

– Шон, немедленно вернись к себе, слышишь? Я тебя тысячу раз предупреждала, чтобы ты не издевался над братьями! Твой отец узнает обо всем, как только вернется.

Гаррик смахнул слезы и, задыхаясь, бросился на защиту старшего брата:

– Мы просто играли, мама. Он не издевался надо мной.

Однако Тара слышала, что он на грани нового приступа астмы. Она колебалась. Ей, конечно же, не следовало сейчас уходить, особенно при угрозе приступа, но сегодня это было так важно…

«Я приготовлю ему ингалятор и велю няне заглядывать к нему каждый час до моего возвращения», – решила она, найдя компромисс.

Майкл читал и едва взглянул на нее в ответ на поцелуй.

– Погаси свет в девять. Обещай мне, милый.

Тара старалась никогда этого не показывать, но Майкл всегда был ее любимчиком.

– Обещаю, мама, – пробормотал Майкл, но под одеялом старательно скрестил пальцы.

Спускаясь по лестнице, Тара посмотрела на наручные часы. Было без пяти восемь. Она опаздывала и, подавив материнское чувство вины, поспешила к своему старому «паккарду».

Шаса терпеть не мог этот «паккард», воспринимая его выгоревшую на солнце покраску и старую грязную обивку как вызов семейному достоинству. Он подарил Таре на ее последний день рождения новый «астон-мартин», однако тот так и стоял в гараже. «Паккард» соответствовал ее собственному спартанскому представлению о себе. Старый автомобиль оставлял за собой грязный дым, когда Тара все быстрее разгонялась по длинной подъездной дорожке, испытывая извращенное удовольствие от того, что на обожаемые мужем виноградные лозы ложился слой светлой пыли. Странно, что даже спустя столько лет она чувствовала себя чужой в Вельтевредене, посторонней среди его сокровищ и душной старомодной обстановки. Если бы она прожила здесь еще пятьдесят лет, имение все равно не стало бы для нее домом, это был дом Сантэн Кортни-Малкомс, рука и дух другой женщины ощущались в каждой комнате, а Шаса никогда бы не позволил ей обставить все заново.

Тара промчалась через огромные, нарочито показные ворота Анрейта в реальный мир страданий и несправедливости, где подавляемые массы рыдали и боролись, взывая о помощи, и где она ощущала себя полезной и значимой, где вместе с другими пилигримами могла идти вперед навстречу будущему, полному трудностей и перемен.

Дом Бродхерстов находился в пригороде Пайнлендс, где обитал средний класс; это был современный дом в стиле ранчо, с плоской крышей и большими панорамными окнами, с простой мебелью массового производства и нейлоновыми коврами от стены до стены. На стулья налипла собачья шерсть, потрепанные интеллектуальные книги громоздились стопками в углах или валялись открытыми на обеденном столе, в коридорах под ноги попадались детские игрушки, на стенах криво висели дешевые репродукции картин Пикассо и Модильяни, а на самих стенах виднелись отпечатки грязных детских пальчиков. Здесь Тара чувствовала себя уютно и легко, к счастью избавленная от утонченного великолепия Вельтевредена.

Молли Бродхерст бросилась ей навстречу, как только Тара припарковала «паккард». Она была одета в удивительно яркий кафтан.

– Ты опоздала!

Она сердечно поцеловала Тару и потащила через беспорядок гостиной в музыкальную комнату в глубине дома.

Музыкальная комната была пристроена к задней части дома по запоздалым соображениям, никто и не подумал об эстетической стороне такого архитектурного добавления, а теперь помещение было заполнено гостями Молли, приглашенными для того, чтобы послушать Мозеса Гаму. Тара воспрянула духом, оглядевшись; здесь были только энергичные творческие люди, одухотворенные и умеющие выражать свои мысли, наполненные азартом жизни и обостренным чувством справедливости, гнева и бунтарства.

Это было собрание, какого Вельтевредену никогда не увидеть. Прежде всего здесь присутствовали чернокожие, студенты из университета для черных в Форт-Хэйре и нового университета Западного Кейптауна, учителя и юристы, и даже чернокожий врач, и все они являлись политическими активистами. Хотя им было отказано в праве голосовать или избираться в белый парламент, они начинали говорить со страстью, которую невозможно было не услышать. Присутствовали там и редактор черного журнала «Драм», и местный корреспондент газеты «Советан», названной в честь расширяющегося черного поселения.

Одно лишь это социальное смешение с черными делало Тару бесконечно отважной.

Белые в этой комнате оказались не менее необычными. Некоторые из них состояли в коммунистической партии Южной Африки еще до того, как эта организация была распущена несколько лет назад. Был тут человек по имени Харрис, с ним Тара уже встречалась в доме Молли. Он сражался в рядах еврейской подпольной организации «Иргун» на территории Палестины с британцами и арабами, высокий свирепый мужчина, который возбуждал в Таре восхитительный страх. Молли намекала, что он имеет немалый опыт партизанской войны и диверсионной работы и наверняка постоянно втайне разъезжает по стране или проникает через границу в соседние государства по каким-то таинственным делам.

С мужем Молли о чем-то с жаром беседовал другой юрист, из Йоханнесбурга, Брэм Фишер – он специализировался на защите черных клиентов, против которых были приняты мириады законов, предназначенных для того, чтобы заставить их молчать, обезоружить и ограничить в передвижениях. Молли говорила, что Брэм реорганизовал старую коммунистическую партию, превратив ее в подпольные ячейки, и Тара воображала, что, может быть, однажды и ее пригласят присоединиться к такой ячейке.

В той же группе состоял и Маркус Арчер, еще один бывший коммунист и индустриальный психолог Витватерсранда. Он отвечал за подготовку тысяч черных рабочих для золотодобывающей индустрии, и Молли говорила, что он помог организовать профсоюз чернокожих шахтеров. А еще Молли шепотом сообщила, что он был гомосексуалистом, но использовала для этого новый термин, которого Тара никогда прежде не слышала:

– Он гей, все это знают!

И поскольку это было абсолютно неприемлемо в приличном обществе, Тара сочла это восхитительным.

– О боже, Молли! – прошептала она. – Это так интересно! Это же настоящие люди, они заставляют меня наконец-то почувствовать себя по-настоящему живой!

– А вот и он. – Молли улыбнулась словам Тары и потащила ее сквозь толпу.

Мозес Гама прислонился к дальней стене, окруженный поклонниками, возвышаясь над ними на целую голову, и Молли подтолкнула Тару в передний ряд.

Тара вдруг оказалась лицом к лицу с Мозесом Гамой и тут же подумала, что даже в этом блестящем обществе он выделяется, как черная пантера в стае шелудивых уличных кошек. Хотя его голова казалась высеченной из глыбы черного оникса, а прекрасное египетское лицо оставалось бесстрастным, все равно в нем ощущалась сила, наполнявшая, казалось, всю комнату. Стоять рядом с ним было примерно так же, как стоять на высоких склонах темного Везувия, понимая, что в любое мгновение он может взорваться катастрофическим извержением.

Мозес Гама повернул голову и посмотрел на Тару. Он не улыбнулся, но что-то неясное мелькнуло в глубине его темных глаз.

– Миссис Кортни, я попросил Молли пригласить вас.

– Пожалуйста, не зовите меня так. Меня зовут Тара.

– Мы должны поговорить позже, Тара. Вы останетесь?

Тара не могла ответить, ее слишком захватило то, что ее выделили из толпы, но она кивнула.

– Если вы готовы, Мозес, мы можем начать, – предложила Молли и увела его от группы поклонников на небольшое возвышение, где стояло пианино.

– Друзья! Друзья! Прошу внимания!

Молли хлопнула в ладоши, и оживленные разговоры тут же затихли. Все повернулись к эстраде.

– Мозес Гама – один из самых одаренных и почитаемых лидеров нового поколения молодых чернокожих африканцев. Он член Африканского национального конгресса еще с довоенного времени и один из главных инициаторов создания профсоюза африканских шахтеров. Хотя черные профсоюзы официально не признаны нынешним правительством, все же тайный профсоюз шахтеров – одно из наиболее представительных и могучих объединений всех чернокожих, в нем более ста тысяч членов, платящих взносы. В пятидесятом году Мозес Гама был избран секретарем Африканского национального конгресса, и он неустанно, самоотверженно и весьма эффективно трудился над тем, чтобы крик сердец наших чернокожих гражан был услышан, даже несмотря на то что им отказано в праве решать собственную судьбу. На какое-то время Мозес Гама был назначен членом правительственного Совета представителей коренных народов – это была печально известная попытка усмирить политические устремления чернокожих, – но именно он подал в отставку с ныне известными словами: «Я разговаривал по игрушечному телефону, а на другом конце меня никто не слушал».

Присутствующие взорвались смехом и аплодисментами, а Молли повернулась к Мозесу Гаме:

– Я знаю, вы не скажете нам ничего, что могло бы нас успокоить и умиротворить, но, Мозес Гама, в этой комнате много сердец, которые бьются в одном ритме с вашим, и мы готовы проливать кровь вместе с вами.

Тара аплодировала, пока у нее не онемели ладони, а потом подалась вперед, чтобы жадно слушать, когда Мозес Гама подошел к краю возвышения.

Он был одет в аккуратный синий костюм с темно-синим галстуком и белую рубашку. Как ни странно, он был наиболее официально одетым человеком в этой комнате, в то время как облачение остальных состояло их мешковатых шерстяных свитеров и старых твидовых спортивных курток с кожаными заплатками на локтях и пятнами на лацканах. Его костюм строгого покроя элегантно сидел на атлетических плечах, но выглядело все это так, словно Гама был одет в королевский плащ из шкуры леопарда, а на его коротко остриженной голове красовался убор из голубых перьев цапли. Голос у Гамы был низкий, волнующий.

– Друзья мои, есть лишь один идеал, за который я держусь всем сердцем и который буду защищать даже ценой собственной жизни, и он таков: каждый африканец имеет изначальное, прирожденное и неотъемлемое право на Африку, которая является его континентом и его единственной родиной, – начал Мозес Гама.

Тара зачарованно слушала, когда он подробно рассказывал о том, как черным отказывали в их правах триста лет подряд и как за последние несколько лет, с тех пор как к власти пришло правительство националистов, это лишение прав стало законодательно закрепленным в огромном своде законов, постановлений и деклараций, а это и являет собой на практике политику апартеида.

– Мы все слышали о том, что сама концепция апартеида настолько абсурдна, настолько очевидно безумна, что просто не может работать. Но предупреждаю вас, друзья мои, что люди, придумавшие эту ненормальную схему, настолько фанатичны, настолько закоснелы, насколько убеждены в своем божественном праве, что заставят ее работать. Они уже создали огромную армию мелких гражданских прислужников, чтобы проводить в жизнь их безумие, и за ними стоят все ресурсы страны, богатой золотом и минералами. Предупреждаю вас, они не станут колебаться и растратят это богатство на создание своего идеологического монстра Франкенштейна. Для них нет слишком высокой цены, исчисляемой материальными богатствами или человеческими страданиями, они пойдут на все.

Мозес Гама замолчал и посмотрел на собравшихся, и Таре показалось, что он лично ощущает всю боль своего народа, что он наполнен такой болью, какую не вынести обычному смертному человеку.

– Если им не противостоять, друзья мои, они превратят эту прекрасную землю в мир опустошения и мерзости, мир, лишенный сострадания и справедливости, обанкротившийся материально и духовно.

Мозес Гама развел руками:

– Эти люди называют тех из нас, кто противостоит им, предателями. Что ж, друзья мои, я называю любого, кто не противостоит им, предателем – предателем Африки!

После этого он умолк, обвиняюще глядя на них, а они на мгновение онемели, прежде чем разразились приветственными возгласами. Только Тара хранила молчание в общем шуме, глядя на него снизу вверх; она лишилась голоса и дрожала, как от приступа малярии.

Голова Мозеса опустилась так, что подбородок коснулся груди, и все подумали, что выступление закончено. Но он снова поднял свою великолепную голову и раскинул руки:

– Противостоять им? Как мы можем противостоять им? Я отвечаю вам: мы боремся с ними всей нашей силой, всей нашей решимостью и от всего сердца. Если для них нет слишком высокой цены, то и для нас таковой нет. Говорю вам, друзья мои, нет ничего, – он сделал паузу ради большей выразительности, – нет ничего, чего бы я не сделал ради продолжения борьбы. Я готов и умереть, и убивать ради нее.

Все затихли перед лицом такой смертельной решительности. Для тех из них, кто практиковался в элегантной социалистической диалектике, изнеженных интеллектуалов, подобное заявление звучало угрожающе и тревожно, в нем слышался хруст ломающихся костей и вонь свежепролитой крови.

– Мы готовы начать, друзья мои, и наши планы уже созрели. Мы начнем через несколько месяцев: проведем по всей стране кампанию неповиновения этим чудовищным законам апартеида. Мы сожжем пропуска, которые нам приказано носить согласно парламентскому акту, ненавистные домпас, что сродни тем звездам, которые евреи были вынуждены носить, уничтожим документ, который вешает на нас ярлык низшей расы. Мы бросим все это в костер, и его дым будет жалить и оскорблять обоняние цивилизованного мира. Мы будем сидеть в ресторанах и кинотеатрах «только для белых», мы будем ездить в вагонах «только для белых» и купаться на пляжах «только для белых». Мы будем кричать фашистской полиции: «Давай! Арестуй меня!» И мы тысячами переполним тюрьмы белых людей и остановим работу судов бесконечным множеством дел, пока наконец весь гигантский аппарат апартеида не сломается от напряжения.

Тара задержалась после собрания, как и просил ее Гама; и когда Молли проводила последних гостей, она подошла и взяла Тару за руку:

– Рискнешь попробовать мои спагетти болоньезе, милая Тара? Как ты знаешь, я худшая повариха во всей Африке, но ты ведь у нас храбрая девочка.

На поздний ужин были приглашены всего несколько человек, и они уже сидели во внутреннем дворике. Вокруг них тихонько гудели комары, а ветер то и дело приносил сернистый смрад сточных вод с другого берега Черной реки. Но это, похоже, ничуть не портило им аппетит, и они поглощали прославленные спагетти Молли, запивая их дешевым красным вином. Тара нашла это весьма приятным после замысловатых блюд, что подавались в Вельтевредене и всегда сопровождались почти религиозной церемонией дегустации того или иного вина, цена за бутылку которого равнялась месячному заработку простого человека. Здесь еда и вино служили просто топливом, поддерживающим силу ума и речи, а не предметом хвастовства.

Тара сидела рядом с Мозесом Гамой. Хотя отсутствием аппетита он явно не страдал, но к вину почти не прикоснулся. Он вел себя за столом по-африкански. Жевал шумно, с открытым ртом, но, как ни странно, Тару это ничуть не оскорбляло. Каким-то образом это лишь подчеркивало его инаковость, отмечая как человека своего народа.

Поначалу Мозес уделял внимание остальным гостям, отвечая на их вопросы и замечания. Затем он постепенно сосредоточился на Таре, сперва вовлекая ее в общую беседу, и, наконец покончив с едой, развернул свой стул и сел лицом к ней, понизив голос, чтобы остальные не слышали.

– Я знаю вашу семью, – сказал он ей. – Хорошо их знаю: и миссис Сантэн Кортни, и особенно вашего мужа, Шасу Кортни.

Это изумило Тару.

– Я никогда не слышала, чтобы они говорили о вас.

– А с какой бы стати? На их взгляд, я никогда не был важен. Они могли давным-давно обо мне забыть.

– А когда вы с ними познакомились и где?

– Двадцать лет назад. Ваш муж был еще мальчишкой. А я был контролером на руднике Ха’ани в Юго-Западной Африке.

– Да, Ха’ани, – кивнула Тара. – Это источник состояния Кортни.

– Мать отправила Шасу Кортни учиться шахтному делу. Мы с ним провели вместе несколько недель, работая бок о бок… – Мозес умолк и улыбнулся. – Мы хорошо ладили – полагаю, настолько хорошо, насколько это возможно для чернокожего мужчины и маленького белого бааса[6]. Мы много разговаривали, и он подарил мне одну книгу, «Историю Англии» Маколея. Она все еще у меня. И я помню, как кое-что из того, что я говорил, удивляло и тревожило его. Однажды он сказал мне: «Мозес, это политика. Чернокожие не участвуют в политике. Это занятие белых людей».

Мозес усмехнулся при этом воспоминании, но Тара нахмурилась.

– Просто слышу, как он это говорит, – кивнула она. – Он не слишком изменился за двадцать лет.

Мозес перестал смеяться.

– Ваш муж стал могущественным человеком. Он обладает огромным богатством и влиянием.

Тара пожала плечами:

– Что толку во власти и богатстве, если не использовать их с мудростью и состраданием?

– У вас есть сострадание, Тара, – негромко произнес Мозес. – Даже если бы я не знал, что вы делаете для моего народа, я бы все равно ощутил это в вас.

Тара опустила глаза под обжигающим взглядом.

– Мудрость… – Его голос стал еще тише. – Думаю, у вас есть и она тоже. Было весьма мудро не упомянуть при других о нашей прошлой встрече.

Тара вскинула голову и уставилась на него. В суматохе вечера она почти забыла о том, как столкнулась с ним в запретных коридорах парламента.

– Почему? – прошептала она. – Почему вы там оказались?

– Однажды я смогу вам сказать, – ответил Мозес. – Когда мы станем друзьями.

– Мы уже друзья, – сказала она.

Мозес кивнул:

– Да, думаю, мы друзья, но дружбу необходимо испытать и доказать. А сейчас расскажите мне о вашей работе, Тара.

– Это так мало, что я могу сделать… – и она заговорила о больнице и о том, как они кормят детей и стариков, не осознавая собственного энтузиазма и оживления, пока Гама не улыбнулся снова:

– Я был прав, вы полны сострадания, Тара, огромного сострадания. Мне бы хотелось увидеть вашу работу. Это возможно?

– О, если бы вы могли прийти… это было бы чудесно!

Молли привела его в больницу уже следующим днем.

Клиника стояла на южном краю черного поселения Ньянги – на языке коса это слово означало «рассвет», но вряд ли сюда подходило. Как и большинство поселений чернокожих, оно представляло собой ряды одинаковых кирпичных коттеджей с крышами из листов асбеста, разделенных пыльными проулками; хотя выглядело все это уродливо и скучно, здесь имелись необходимые удобства – вода, канализация и электричество. Однако за всем этим среди поросших кустами дюн раскинулся целый трущобный городок, в котором проживала масса мигрантов из нищих сельских областей, и клиника Тары получала своих клиентов в основном из среды этих несчастных.

Тара с гордостью повела Мозеса и Молли по маленькому зданию.

– Сегодня выходной, никого из наших докторов-волонтеров нет, – пояснила она.

Мозес остановился поболтать с чернокожими медсестрами и с некоторыми из мамаш, терпеливо ожидавших во дворе со своими детишками.

Потом Тара приготовила кофе в своем крошечном кабинете, а когда Мозес спросил, как финансируется клиника, Тара неопределенно ответила:

– О, мы получаем дотации от властей местной провинции…

Но тут вмешалась Молли:

– Не позволяйте ей дурачить вас! Большинство средств – из ее собственного кармана!

– Я немножко жульничаю с расходами на ведение дома, – засмеялась Тара, отмахиваясь.

– А могли бы мы проехать по этому поселению? – спросил Мозес. – Мне бы хотелось увидеть тамошних людей.

Мозес посмотрел на Молли, но она прикусила губу и бросила взгляд на наручные часы:

– О черт, я должна возвращаться!

Тара тут же вмешалась:

– Не беспокойся, Молли. Я могу возить Мозеса повсюду. Ты возвращайся, а я подброшу его к тебе домой позже, вечером.

В старом «паккарде» они тряслись по ухабистым песчаным дорогам между заросшими дюнами, где ивовые акации были расчищены, чтобы дать место лачугам из ржавых железных листов, картона и кусков старого пластика. Время от времени они останавливались и прогуливались между хижинами. С залива дул сильный юго-восточный ветер, наполняя воздух клубами пыли. Им приходилось наклоняться навстречу ему на ходу.

Здешние люди знали Тару и с улыбкой приветствовали ее, когда она проходила мимо, а дети бежали ей навстречу и прыгали вокруг, выпрашивая дешевые леденцы, которые она всегда держала в кармане.

– Где они берут воду? – спросил Мозес, и Тара показала ему, как дети постарше сооружают нечто вроде тачек из старых автомобильных шин и канистр из-под растительного масла. Они набирают в канистры воду у общественной колонки на границе официального поселения в миле отсюда и везут к своим хижинам.

– А для топлива они рубят акации, – пояснила Тара. – Но зимой дети всегда простужаются и болеют гриппом и пневмонией. О канализации здесь и говорить не приходится.

Она слегка принюхалась к густой вони, что исходила от неглубоких ям, служивших уборными и огороженных занавесками из старой мешковины.

Уже темнело, когда Тара остановила «паккард» у задней двери клиники и заглушила мотор. Несколько минут они сидели молча.

– То, что мы видели, ничем не хуже, чем сотни других трущобных поселений, мест, где я прожил большую часть своей жизни, – сказал наконец Мозес.

– Мне очень жаль.

– Почему вы извиняетесь? – спросил Мозес.

– Не знаю, я просто чувствую себя виноватой.

Тара понимала, как не к месту это прозвучало, и просто открыла дверцу «паккарда».

– Мне нужно забрать из кабинета кое-какие документы. Я всего на минуту, а потом отвезу вас к Молли.

В больнице было пусто. Две медсестры закончили работу и ушли домой час назад. Тара открыла дверь своим ключом и прошла через маленькую приемную в свой кабинет. Подойдя к умывальнику помыть руки, она заглянула в зеркало, висевшее в углу над раковиной. Лицо ее порозовело, глаза блестели. Тара настолько привыкла к убожеству нищих поселений, что оно уже не подавляло ее, как прежде; вместо этого она чувствовала себя переполненной жизнью и странно воодушевленной.

Она сунула папку с письмами и счетами в кожаную сумку на ремне и заперла ящик письменного стола, убедилась, что вилка электрического чайника вынута из розетки и что окна закрыты, потом погасила свет и быстро вышла в приемную. И удивленно остановилась. Мозес Гама следом за ней вошел в больницу и теперь сидел на покрытой белой простыней смотровой кушетке у дальней стены.

– О, – опомнилась она. – Извините, я задержалась…

Он покачал головой, потом встал и подошел к ней. Остановился, глядя на нее. Тара ощущала неловкость и неуверенность, пока он серьезно изучал ее лицо.

– Вы замечательная женщина, – произнес он низким тихим голосом; Тара не слышала прежде, чтобы он говорил вот так. – Я никогда не встречал белых женщин, похожих на вас.

Тара не нашлась с ответом, а Гама негромко продолжил:

– Вы богаты, принадлежите к высшему обществу. Вам дано все, что только может предложить жизнь, но вы приходите сюда. В мир нищеты и горестей.

Он коснулся ее руки. Его ладонь и внутренняя сторона пальцев имели бледно-розовый цвет, резко контрастируя с черной кожей тыльной стороны и мускулистого предплечья, и эта кожа была прохладной. Тара не поняла, так ли это на самом деле, или просто она сама слишком разгорячилась. Ей стало жарко, словно глубоко внутри нее разгоралась печь. Она посмотрела на его пальцы, лежавшие на ее гладкой светлой коже. К ней никогда прежде не прикасался чернокожий мужчина – намеренно, неторопливо.

Ремень сумки соскользнул с ее плеча, и сумка с глухим стуком упала на плитки пола. Перед этим Тара держала руки скрещенными спереди в инстинктивном защитном жесте, но теперь они упали, повисли вдоль боков, и Тара почти бессознательно выгнула спину и качнулась бедрами к Мозесу.

В то же мгновение она вскинула голову и посмотрела ему прямо в глаза. Ее губы приоткрылись, дыхание ускорилось. Она видела, как все это отразилось в его глазах, и сказала:

– Да.

Мозес погладил ее руку, снизу вверх, от локтя к плечу, и Тара содрогнулась всем телом и закрыла глаза. Он коснулся ее левой груди, и она не отшатнулась. Рука Мозеса обхватила ее грудь, и она почувствовала, как ее плоть напряглась, сосок затвердел, упираясь в его ладонь, и он слегка сжал ее. Ощущение было настолько острым, что почти причиняло боль, и Тара задохнулась, когда оно прокатилось по ее позвоночнику, разбегаясь, как волны от брошенного в тихую воду камня.

Возбуждение накатило на нее так внезапно, что Тара оказалась не готова к нему. Она никогда не считала себя чувственной натурой. Шаса был единственным мужчиной, которого она знала, и ему требовались весь его опыт и терпение, чтобы разбудить ее тело, но теперь от одного прикосновения ее кости размякли от желания, лоно таяло, как воск в огне, и она не могла дышать, настолько сильно она желала этого мужчину.

– Дверь… – пробормотала она. – Запри дверь…

А потом она увидела, что дверь уже закрыта на засов, и была благодарна за это, потому что уже не смогла бы выдержать промедления. Мозес быстро подхватил ее на руки и перенес на кушетку. Покрывавшая ее простыня была безупречно чистой и так накрахмалена, что слегка затрещала под ее весом.

Мозес был таким огромным, что пугал ее; и хотя она родила четверых детей, ей казалось, что она разрывается на части, когда ее заполнила его чернота, а потом страх миновал, сменившись необычным чувством безгрешности. Она стала жертвенным агнцем, этим актом она искупала все грехи своей расы, весь вред, причиненный черному народу в течение столетий; она смывала чувство вины, лежавшее на ней позорным пятном с тех пор, как она себя помнила.

Когда наконец он тяжело опустился на нее, и его дыхание громыхало в ее ушах, и последние яростные конвульсии пробежали по его огромным черным мускулам, она обняла его с радостной благодарностью. Потому что он одновременно и освободил ее от стыда, и сделал навеки своей рабыней.

Слегка подавленная грустью после любовного акта и пониманием того, что ее мир теперь навсегда изменился, Тара на пути к дому Молли молчала. Она остановилась за квартал до него и, не глуша мотор, повернулась, чтобы всмотреться в лицо Мозеса в слабом свете уличных фонарей.

– Мы еще увидимся?

Она задала вопрос, который задавало до нее бесчисленное множество женщин, оказавшихся в таком же положении.

– А ты хочешь увидеть меня снова?

– Больше чего-либо в жизни.

В этот момент Тара даже не вспомнила о своих детях. Для нее существовал только Мозес.

– Это может быть опасно.

– Я знаю.

– Если нас поймают, наказание будет серьезным… бесчестье, изгнание из общества, тюрьма. Ты можешь погубить свою жизнь.

– Моя жизнь – сплошное притворство, – тихо сказала Тара. – И ее погибель станет не слишком большой потерей.

Он внимательно изучил ее лицо, ища признаки неискренности. Наконец удовлетворился.

– Я пришлю за тобой, когда это будет безопасно.

– Я приду мгновенно, когда бы ты ни позвал.

– А сейчас я должен уйти. Отвези меня.

На сей раз Тара остановилась у дома Молли, в тени, где их не могли увидеть с дороги.

«Теперь начнутся увертки и скрытность, – спокойно подумала Тара. – Да, это так. Моя жизнь уже не будет прежней».

Мозес не сделал попытки обнять ее, это было не в обычае африканцев. Он просто смотрел на Тару, и белки его глаз светились в полутьме, как слоновая кость.

– Ты понимаешь, что, выбирая меня, ты выбираешь борьбу? – спросил он.

– Да, я это знаю.

– Тебе придется стать воином, и ты сама, твои желания и даже твоя жизнь уже не будут иметь значения. Если тебе придется погибнуть в этой борьбе, я не протяну руку, чтобы спасти тебя.

Тара кивнула:

– Да, я понимаю.

Благородство самой этой идеи наполнило ее грудь, мешая дышать, поэтому голос Тары стал хриплым, когда она прошептала:

– Ни у кого нет большей любви, чем эта… я пожертвую чем угодно, если ты попросишь.

Мозес ушел в гостевую спальню, которую предоставила ему Молли; и пока он умывался, Маркус Арчер без стука проскользнул к нему, закрыл дверь и прислонился к ней, наблюдая за Мозесом через зеркало.

– Получилось? – наконец спросил он таким тоном, словно ему не хотелось слышать ответ.

– Именно так, как мы и задумали. – Мозес вытер лицо чистым полотенцем.

– Ненавижу эту глупую маленькую сучку, – чуть слышно произнес Маркус.

– Мы ведь решили, что это необходимо.

Мозес выбрал чистую рубашку в чемодане, лежавшем на кровати.

– Знаю, что решили, – ответил Маркус. – Я сам это предложил, если помнишь, но я не обязан любить ее за это.

– Она просто инструмент. С твоей стороны неразумно примешивать сюда личные чувства.

Маркус Арчер кивнул. В конце концов, он питал надежду, что сможет действовать как истинный революционер, один из тех стальных непреклонных людей, в которых нуждалась их борьба. Но его чувства к этому человеку, Мозесу Гаме, были сильнее, чем любые политические убеждения.

Он знал, что эти чувства не взаимны. Уже много лет Мозес Гама использовал его так же цинично и расчетливо, как теперь задумал использовать эту женщину, Кортни. Мозес Гама рассматривал собственную огромную сексуальную привлекательность просто как еще одно оружие в его арсенале, еще одно средство для управления людьми. Он мог обращать ее на мужчин или женщин, молодых или старых, при этом не важно, хороши они были или отвратительны, и Маркус восхищался этой его способностью, но в то же время она опустошала его.

– Мы завтра уезжаем в Витватерсранд, – сказал он, отодвигаясь от двери и на мгновение справляясь со своей ревностью. – Я уже все подготовил.

– Так быстро? – спросил Мозес.

– Все уже подготовлено. Поедем на машине.

Это была одна из проблем, мешавших их работе. Чернокожему человеку трудно было путешествовать по огромному субконтиненту, поскольку у него в любой момент могли потребовать предъявить домпас и подвергнуть допросу, если бы власти обнаружили, что он находится далеко от постоянного места жительства без видимой причины или что на его пропуске нет печати нанимателя.

Связь Мозеса с Маркусом и его формальная работа, которую устроил ему Маркус на рудниках, давали Гаме весьма ценное прикрытие, когда возникала необходимость куда-то поехать, но им всегда требовались посыльные. Это вполне могла обеспечить им Тара Кортни. К тому же она по рождению и замужеству занимала высокое положение, и та информация, которую она могла раздобыть, оказалась бы весьма ценной для их планов. Позже, когда она докажет свою преданность, ей могут дать и другие, более опасные задания.

В конце концов Шаса Кортни осознал, что именно совет матери склонил чашу весов и помог ему решить, принимать или отвергнуть предложение, полученное во время охоты на антилоп на открытых равнинах Оранжевого Свободного государства.

Шаса первым презрел бы любого мужчину своего возраста, до сих пор цепляющегося за материнскую юбку, но ему и в голову не приходило, что это относится и к нему самому. Тот факт, что Сантэн Кортни была его матерью, выглядел совершенно несущественным. Что привлекало его в ней, так это острейший финансовый и политический ум; она также была его деловым партнером и единственным доверенным лицом. И принять такое серьезное решение, не посоветовавшись с ней, он никогда бы не решился.

Он выждал неделю после возвращения в Кейптаун, разбираясь в своих чувствах и ища возможности поговорить с Сантэн наедине, потому что ничуть не сомневался, какой будет реакция его отчима на подобное предложение. Блэйн Малкомс представлял оппозицию в парламентском подкомитете, изучавшем проект замены нефти на уголь, это было частью долговременного плана правительства по снижению зависимости страны от импортной сырой нефти. Комитет намеревался рассмотреть все доводы за и против, изучив ситуацию на месте, и Сантэн в кои-то веки не сопровождала мужа. Именно такого случая и выжидал Шаса.

До имения Малкомсов от Вельтевредена ехать на машине было меньше получаса, через перевал Констанция-Нек и вниз по другую сторону гор к побережью Атлантики, где на пятистах акрах земли стоял дом, построенный Сантэн для Блэйна; поросшие дикой протеей склоны круто спускались к скалистым мысам и белым пляжам. Старый дом, Родс-Хилл, построил во время правления королевы Виктории один из прежних магнатов-шахтовладельцев из Рэнда, но Сантэн полностью изменила и обновила его внутри.

Когда Шаса припарковал «ягуар», она уже ждала его на веранде, и он взбежал по ступеням, чтобы обнять ее.

– Ты худеешь, – нежно пожурила она его.

По его телефонному звонку она поняла, что сын хочет обсудить нечто важное, и Сантэн поступила в соответствии с их традицией. Она надела хлопковую блузку с открытым воротом, просторные брюки и удобные ботинки для пеших прогулок и, ничего не говоря, взяла сына под руку, и они пошли по дорожке, которая огибала ее розовый сад и поднималась по заросшему склону холма.

Последняя часть подъема была крутой, а тропа неровной, но Сантэн миновала ее без остановок и вышла на вершину впереди Шасы. Ее дыхание почти не изменилось и через минуту уже вернулось в норму. «Она держит себя в прекрасной форме, и одному небу известно, сколько она тратит на разные оздоровительные средства, да еще и тренируется, как профессиональный атлет», – подумал Шаса, с гордой улыбкой посматривая на нее. Он обнял мать за тонкую крепкую талию.

– Разве здесь не прекрасно? – Сантэн легко прислонилась к сыну, глядя на холодные зеленые воды Бенгельского течения, окружавшего белым пенным кружевом мыс, который, словно ступня средневекового рыцаря, был закован в доспехи из черного камня. – Это одно из моих любимых мест.

– Кто бы сомневался, – пробормотал Шаса и повел ее к плоскому камню, поросшему лишайником.

Сантэн уселась на него, обхватив колени, а Шаса растянулся на пышном мху под ней. Какое-то время они оба молчали, и Шаса задумался о том, как часто они сидели вот так в этом особенном для Сантэн месте и сколько трудных решений было принято здесь.

– Ты помнишь Манфреда де ла Рея? – внезапно спросил он, но оказался не готов к ее реакции.

Сантэн вздрогнула и уставилась на него широко раскрытыми глазами, кровь отлила от ее щек, и Шаса не понял выражения ее лица.

– Что-то не так, мама?

Он начал встать, но она жестом остановила его.

– Почему ты спрашиваешь о нем? – спросила она, но Шаса не ответил прямо.

– Разве не странно, что наши пути пересекаются с его семьей? С тех самых пор, как его отец спас нас, когда я был еще младенцем и мы жили с бушменами в Калахари.

– Нам незачем снова перебирать все это, – резко перебила его Сантэн.

Шаса сообразил, что был бестактен. Отец Манфреда ограбил рудник Ха’ани, похитив алмазов почти на миллион фунтов в качестве мести за воображаемые обиды, которые, как он убедил себя, Сантэн причинила ему. За это преступление он был приговорен к пожизненному заключению и провел в тюрьме почти пятнадцать лет, но был помилован, когда в 1948 году к власти пришли националисты. В то же самое время националисты помиловали многих африканеров, отбывающих наказание за государственную измену, саботаж и вооруженное ограбление, осужденных правительством Смэтса за попытку помешать стране воевать с нацистской Германией. Однако украденные алмазы так и не были найдены, и это едва не уничтожило состояние, которое Сантэн Кортни создавала с таким трудом, жертвуя многим.

– Почему ты заговорил о Манфреде де ла Рее? – повторила она вопрос.

– Он пригласил меня на некую встречу. Тайную встречу – в стиле плащей и кинжалов.

– И ты пошел?

Шаса медленно кивнул:

– Мы собрались на одной ферме в Свободном государстве, и там присутствовали еще два министра.

– Ты говорил с Манфредом наедине? – спросила Сантэн.

Тон вопроса, как и тот факт, что она назвала де ла Рея просто по имени, насторожил Шасу. Потом он вспомнил неожиданный вопрос, который задал ему Манфред де ла Рей.

«Ваша мать говорила с вами обо мне?» – спросил он тогда, и теперь при реакции Сантэн на его имя вопрос приобретал новое значение.

– Да, мама, я разговаривал с ним наедине.

– Он упоминал обо мне? – резко произнесла Сантэн, и Шаса слегка озадаченно хихикнул:

– Он задал мне тот же самый вопрос – говорила ли ты со мной о нем. Почему вы оба так интересуетесь друг другом?

Лицо Сантэн помрачнело, Шаса увидел, как она замкнулась. Это была тайна, которую он не раскрыл бы, продолжая настаивать, поэтому следовало проявить осторожность.

– Они сделали мне некое предложение.

Он увидел, как в Сантэн снова пробудился интерес.

– Манфред? Предложение? Рассказывай.

– Они хотят, чтобы я перешел на другую сторону.

Она медленно кивнула, не выказывая особого удивления и не отвергая сразу эту идею. Шаса понимал, что, окажись здесь Блэйн, все было бы совсем иначе. Чувство чести Блэйна, его твердые принципы не оставили бы места для маневра. Блэйн был человеком Смэтса; и хотя старый фельдмаршал умер от разрыва сердца вскоре после того, как националисты лишили его парламентского мандата и отобрали бразды правления, Блэйн все равно оставался верным его памяти.

– Могу догадаться, зачем ты им нужен, – не спеша произнесла Сантэн. – Им нужен выдающийся финансовый аналитик, организатор и предприниматель. Это единственное, чего нет в их кабинете.

Шаса кивнул. Сантэн мгновенно все поняла, и его огромное уважение к ней в очередной раз подтвердилось.

– Какую цену они готовы заплатить? – требовательно спросила она.

– Назначение в кабинет министров – министром рудной промышленности.

Шаса увидел, как взгляд матери стал рассеянным, как у близорукой, когда она уставилась вдаль, на море. Он знал, что означает это выражение. Сантэн делала расчеты, оценивая будущее, и он терпеливо ждал, пока она не сосредоточилась снова.

– У тебя есть какие-то причины отказаться? – спросила она.

– А как насчет моих политических принципов?

– Чем они отличаются от их собственных?

– Я не африканер.

– Это может послужить к твоей выгоде. Ты станешь их символическим англичанином. Это придаст тебе особый статус. Ты получишь свободу действий. И если им понадобится кого-то уволить, то они скорее избавятся от кого-то из своих, чем от тебя.

– Но я не согласен с их национальной политикой, с этим их апартеидом, он просто ошибочен в финансовом отношении.

– Боже мой, Шаса! Ты ведь не веришь в равные политические права для чернокожих, не так ли? Даже Ян Смэтс этого не хотел! Ты же не хочешь, чтобы нами правил очередной вождь вроде Чаки, не хочешь черных судей и черных полицейских, защищающих черного диктатора? – Она содрогнулась. – Они бы с нами быстро расправились!

– Нет, мама, конечно не хочу. Но апартеид – это же просто уловка, средство захватить весь пирог целиком. Мы должны дать и им кусок, мы же не можем съесть все сами! Это уж точно отличный рецепт для кровавой революции.

– Отлично, chéri. Если ты войдешь в состав кабинета, ты сможешь присмотреть за тем, чтобы они получили пару крошек.

Шаса явно сомневался; он демонстративно достал сигарету из своего золотого портсигара и закурил.

– У тебя особый дар, Шаса, – убежденно продолжала Сантэн. – Твой долг – использовать его на благо всем.

Но он все еще колебался; ему хотелось, чтобы мать высказалась до конца. Ему нужно было знать, хочет ли она этого так же сильно, как он сам.

– Мы должны быть честны друг с другом, chéri. Это ведь именно то, ради чего мы трудились с самого твоего детства. Прими эту работу и делай ее хорошо. А потом… кто знает, что еще может произойти?

Воцарилось молчание; они знали, на что надеялись в будущем. Они ничего не могли с собой поделать, такова была их природа – всегда стремиться к высочайшей вершине.

– А как же Блэйн? – спросил наконец Шаса. – Как он это воспримет? Я не горю желанием объясняться с ним.

– Я сама это сделаю, – пообещала Сантэн. – Но тебе придется поговорить с Тарой.

– Тара, – вздохнул Шаса. – Да, тут может возникнуть проблема.

Они снова молчали, пока наконец Сантэн не спросила:

– Как ты это сделаешь? Если просто перейдешь на другую сторону, ты приобретешь дурную славу…

Итак, все уже было решено без лишних слов, осталось обсудить технические средства.

– На следующих всеобщих выборах я просто проведу кампанию под другими цветами, – ответил Шаса. – Они обеспечат мне надежное место.

– Значит, у нас есть немного времени, чтобы согласовать детали.

Они посвятили обсуждению еще час, выстраивая план с предельным вниманием, который делал их такой невероятно успешной командой на протяжении многих лет, и наконец Шаса посмотрел на мать.

– Спасибо тебе, – просто сказал он. – Что бы я без тебя делал! Ты сильнее и умнее всех мужчин, каких я только знал.

– Вот этого не надо, – улыбнулась она. – Ты знаешь, как я ненавижу лесть.

Они оба засмеялись над этой бессмыслицей.

– Я тебя провожу вниз, мама.

Но Сантэн покачала головой:

– Мне нужно еще кое о чем подумать. Останусь здесь.

Она наблюдала, как сын спускается с холма, и ее любовь и гордость были так сильны, что почти мешали ей дышать.

«В нем есть все, что я всегда хотела видеть в сыне. Спасибо тебе, мой сынок, спасибо за радость, которую ты всегда приносишь мне».

Но тут слова «мой сынок» внезапно вызвали новую реакцию, и Сантэн вернулась мыслями к началу их разговора.

«Ты помнишь Манфреда де ла Рея?» – спросил у нее Шаса, но он и представить себе не мог, каким должен быть ответ.

– Может ли женщина забыть дитя, которое она выносила? – вслух прошептала ответ Сантэн, но ее слова затерялись в ветре и шуме зеленого прибоя, бившегося о каменистый берег под холмом.

Все скамьи в церкви были заняты. Разноцветные чепчики женщин напоминали поле диких маргариток в Намакваленде весной, а костюмы мужчин были темными и строгими. Все лица обратились к великолепной резной кафедре черного дерева, на которой стоял преподобный Тромп Бирман, глава Голландской реформатской церкви Южной Африки.

Манфред де ла Рей в очередной раз задумался над тем, как сильно постарел дядя Тромп за годы, прошедшие после войны. Он так и не оправился до конца от пневмонии, которой переболел в концентрационном лагере у Коффифонтейна, куда этот любитель англичан Ян Смэтс отправил его вместе с сотнями других патриотов-африканеров на все время войны англичан с Германией.

Теперь борода дяди Тромпа стала снежно-белой, что выглядело еще более эффектно, чем тот черный куст, которым она была когда-то. Волосы на голове, тоже седые, он стриг коротко, чтобы скрывать, как они поредели, и они сверкали, словно стеклянная пудра на большой голове. Однако глаза Тромпа пылали огнем, когда он смотрел на свою паству, а голос, благодаря которому он получил прозвище Глас Божий, ничуть не утратил мощи и гремел под высоким сводчатым потолком.

Дядя Тромп по-прежнему собирал полную церковь, и Манфред серьезно, но гордо кивал, когда над ним взрывалась яростная проповедь. На самом деле он не вслушивался в слова, а просто наслаждался чувством единства, наполнявшим его; мир становился безопасным и добрым местом, когда на кафедру поднимался дядя Тромп. И человек мог вверить себя Господу своего народа, когда дядя Тромп говорил об этом с такой уверенностью, и не сомневаться в божественном вмешательстве, направляющем его жизнь.

Манфред де ла Рей сидел на передней скамье, справа от кафедры, ближе к проходу. Это было самое почетное место в общине, и Манфред занимал его по праву, как наиболее могущественный и важный человек в этой церкви. Скамья была предназначена именно для него и его семьи, их имена были напечатаны золотом на книгах псалмов, что лежали рядом с каждым сиденьем.

Хейди, его жена, была великолепной женщиной, высокой и сильной; ее руки, открытые под пышными рукавами, были гладкими и крепкими, она обладала пышной грудью прекрасной формы, длинной шеей. Густые золотистые волосы она заплела в косы и уложила под черную широкополую шляпу. Манфред познакомился с ней в Берлине, когда стал золотым медалистом среди боксеров в полутяжелом весе на Олимпийских играх 1936 года, и сам Адольф Гитлер присутствовал на их свадьбе. В годы войны им пришлось разлучиться, но потом Манфред привез ее в Африку вместе с их сыном, маленьким Лотаром.

Теперь Лотару было почти двенадцать лет, он стал чудесным сильным парнишкой, светловолосым, как мать, и крепким, как отец. Он сидел на их скамье очень прямо, его волосы были аккуратно зачесаны назад и смазаны бриллиантином, а жесткий белый воротник стягивал шею. Как и отец, он мог бы стать атлетом, но вместо этого предпочел регби и уже делал немалые успехи. Три его младшие сестры, светленькие и хорошенькие, сияющие здоровьем, сидели за ним, их личики обрамляли традиционные чепчики фуртреккеров, предков африканеров, а длинные юбки падали до лодыжек. Манфреду нравилось, что по воскресеньям они надевали национальные платья.

Дядя Тромп закончил проповедь призывом к спасению, заставившим его паству затрепетать перед угрозой адского огня, и все встали, чтобы запеть заключительный гимн. Глядя в одну книгу с Хейди, Манфред заодно посматривал на ее красивые немецкие черты лица. Она была женой, которой можно гордиться, хорошей хозяйкой и матерью, прекрасной спутницей, которой можно доверять, и блестящим украшением его политической карьеры. Такая женщина могла бы стоять рядом с любым мужчиной, даже с премьер-министром могущественной и процветающей страны.

Манфред позволил себе задержаться на этой тайной мысли. Но ведь все было возможно, он был молодым человеком, самым молодым на сегодняшний день в кабинете министров, и он никогда не совершал политических ошибок. Даже его деятельность во время войны принесла ему доверие и уважение среди равных, хотя за пределами самого близкого круга мало кто по-настоящему знал о той роли, которую он играл в военной антибританской и пронацистской секретной армии Оссевабрандваг, «Стража воловьей повозки».

Все поговаривали, что он многообещающий человек, и это было видно по огромному уважению, которое ему оказывали по окончании службы, когда община покидала церковь. Манфред с Хейди стояли на лужайке перед церковью, а важные и влиятельные люди подходили к ним, чтобы вручить приглашения на прием, попросить об одолжении, поздравить Манфреда с удачной речью в парламенте по поводу нового акта о поправках к уголовному законодательству или просто засвидетельствовать свое почтение. Прошло почти двадцать минут, прежде чем он смог покинуть двор церкви.

Семья отправилась домой пешком. Им нужно было пройти всего два квартала под зелеными дубами, что обрамляли улицы Стелленбоса, маленького университетского городка, ставшего цитаделью интеллектуализма и культуры африканеров. Три девочки шли впереди, Лотар следовал за ними, а Манфред с Хейди под руку замыкали шествие, каждые несколько шагов останавливаясь, чтобы выслушать приветствия или обменяться несколькими словами с соседями, друзьями или с кем-то из избирателей Манфреда.

Манфред купил этот дом, когда они вернулись сюда после войны. Хотя при доме имелся лишь маленький садик, а само здание почти вплотную подходило к улице, дом был большим, с просторными комнатами и высокими потолками, отлично подходившим для их семьи. Манфред не видел причин переезжать отсюда, он чувствовал себя уютно в тевтонской обстановке, которую создала Хейди. Теперь Хейди с девочками поспешили вперед, чтобы помочь слугам на кухне, а Манфред обошел дом сбоку, направляясь к гаражу. Он никогда не пользовался в выходные своим служебным лимузином с шофером, а взял свой личный «шевроле-седан» и теперь поехал к отцу, чтобы привезти его на воскресный семейный обед.

Старик редко посещал церковь, в особенности когда проповедовал преподобный Тромп Бирман. Лотар де ла Рей жил один в небольшом доме, который Манфред купил для него на окраине города у подножия перевала Хельшугте. Лотар был в персиковом саду, занимался ульями, и Манфред остановился у калитки, наблюдая за отцом со смесью жалости и глубокой любви.

Лотар де ла Рей когда-то был высоким и стройным, как теперь внук, носящий его имя, но артрит, полученный им за годы, проведенные в Центральной тюрьме Претории, согнул и искривил его тело и превратил единственную оставшуюся руку в гротескную лапу. Левую руку ему ампутировали выше локтя, слишком высоко, чтобы использовать протез. А руку он потерял в результате ограбления, которое и привело его в тюрьму. Сейчас он был одет в грязный голубой джинсовый комбинезон, на голове у него красовалась испачканная коричневая шляпа, надвинутая на лоб до бровей. Один рукав комбинезона был заколот на спине.

Манфред открыл калитку и прошел в сад, где старик склонился над одним из деревянных ульев.

– С добрым утром, папа, – мягко произнес Манфред. – Ты еще не готов.

Его отец выпрямился и непонимающе посмотрел на него, а потом удивленно вздрогнул:

– Мани! Неужели сегодня снова воскресенье?

– Идем, па. Надо переодеться. Хейди готовит жареную свинину – она знает, как ты любишь свинину.

Он взял старика за руку и повел в дом; Лотар не сопротивлялся.

– Какой тут беспорядок, па!

Манфред с отвращением оглядел маленькую спальню. Постельное белье явно давно не меняли, грязная одежда была разбросана по полу, использованные тарелки и чашки стояли на прикроватной тумбочке.

– А что случилось с новой горничной, которую нашла тебе Хейди?

– Она мне не понравилась, наглая темная чертовка, – пробормотал Лотар. – Ворует сигары, пьет мой бренди. Я ее выгнал.

Манфред подошел к шкафу и достал чистую белую рубашку. Он помог старику переодеться.

– Когда ты в последний раз мылся, папа? – мягко спросил он.

– А? – Лотар уставился на него.

– Ладно, не важно. – Манфред застегнул рубашку на отце. – Хейди найдет тебе другую горничную. Ты должен на этот раз постараться не выгонять ее хотя бы пару недель.

Старик ни в чем не виноват, напомнил себе Манфред. Это тюрьма искалечила его рассудок. Он был гордым свободным человеком, солдатом и охотником, порождением дикой пустыни Калахари. Нельзя запирать в клетку вольного зверя. Хейди хотела, чтобы старик жил с ними, и Манфред чувствовал себя виноватым из-за того, что отказался. Это означало бы, что придется купить дом побольше, но главным было другое. Манфред не мог допустить, чтобы Лотар, одетый как цветной рабочий, рассеянно бродил по дому, без приглашения заходя в его кабинет, когда у него были важные посетители, неопрятно ел и бросал бессмысленные замечания, когда обедал у них. Нет, для всех лучше, и для старика в особенности, что он живет отдельно. Хейди придется поискать ему новую горничную, но все же Манфреда грызло чувство вины, когда он за руку вел Лотара к «шевроле».

Он ехал медленно, почти со скоростью пешехода, собираясь с духом, чтобы сделать то, чего не в силах был сделать за годы после того, как Лотар был помилован и выпущен из тюрьмы по настоянию Манфреда.

– Помнишь, каково было в прежние времена, папа? Когда мы ловили рыбу в заливе Уолфиш? – спросил он, и глаза старика засияли.

Далекое прошлое было для Лотара куда реальнее настоящего, и он радостно вспоминал те дни, без колебаний называя события, людей и места давних лет.

– Расскажи мне о моей матери, па, – попросил наконец Манфред и возненавидел себя за то, что загонял старика в тщательно подготовленную ловушку.

– Твоя мать была прекрасной женщиной, – радостно кивнул Лотар, повторяя то, что Манфред слышал много раз с детских лет. – У нее были волосы цвета пустынных дюн, когда на них падают первые лучи солнца. Прекрасная женщина из благородной немецкой семьи.

– Па, – осторожно произнес Манфред. – Ты не хочешь сказать мне правду, да? – Он словно говорил с капризным ребенком. – Та женщина, которую ты называешь моей матерью, та, что была твоей женой, умерла задолго до моего рождения. У меня есть копия свидетельства о ее смерти, подписанного английским врачом в концентрационном лагере. Она умерла от дифтерии, «белого горла».

Говоря это, Манфред уставился вперед через ветровое стекло, не в силах бросить взгляд на отца, но потом услышал тихий сдавленный звук рядом с собой и в тревоге быстро повернулся. Лотар плакал, слезы катились по его морщинистым старческим щекам.

– Прости, папа… – Манфред съехал с дороги и заглушил двигатель. – Мне не следовало этого говорить.

Он достал из кармана белый носовой платок и подал его отцу.

Лотар медленно отер лицо, но его рука не дрожала, а рассеянный разум, похоже, сосредоточился из-за потрясения.

– Как давно ты знаешь, что она была твоей настоящей матерью? – спросил он, и его голос прозвучал твердо и уверенно.

Душа Манфреда дрогнула, он ведь надеялся услышать, что его отец опровергнет этот факт.

– Она приходила ко мне, когда я впервые баллотировался в парламент. Она шантажировала меня ради своего другого сына. Он тогда был в моей власти. Она пригрозила раскрыть тот факт, что я ее незаконный сын, и уничтожить меня как кандидата, если я стану выступать против ее второго сына. Она даже предложила мне спросить тебя, правда ли это, но я не смог заставить себя сделать это.

– Это правда, – кивнул Лотар. – Прости меня, сынок. Я лгал только для того, чтобы защитить тебя.

– Я знаю.

Манфред потянулся к отцу и сжал его костлявую руку, а старик продолжил:

– Когда я нашел ее в пустыне, она была такой юной, беспомощной – и прекрасной. Я был молод и одинок – мы оказались вдвоем, с ее младенцем, одни в пустыне. Мы полюбили друг друга.

– Тебе незачем объяснять, – сказал Манфред, но Лотар словно не слышал его.

– Однажды ночью в наш лагерь пришли два диких бушмена. Я подумал, что это грабители, желающие украсть наших лошадей и скот. Я последовал за ними и на рассвете догнал. Я застрелил их, когда оказался достаточно далеко от их ядовитых стрел. В те дни мы именно так поступали с этими опасными маленькими желтыми животными.

– Да, папа, я знаю.

Манфред читал историю конфликта его народа с бушменами и уничтожения их племен.

– Тогда я этого не знал, но она жила именно с этими двумя маленькими дикарями до того, как я нашел ее. Они помогли ей выжить в пустыне и ухаживали за ней, когда она родила первого ребенка. Она полюбила их, она даже называла их «маленький дедушка» и «маленькая бабушка». – Лотар удивленно покачал головой, до сих пор не в силах осмыслить подобные отношения между белой женщиной и дикарями. – Я этого не знал и застрелил их, не представляя, что они значат для нее. И ее любовь ко мне превратилась в лютую ненависть. Теперь я понимаю, что она и не любила меня достаточно глубоко, скорее это были просто одиночество и благодарность, а вовсе не любовь. После этого она возненавидела меня, и эта ненависть распространилась на моего ребенка, которого она носила в своем чреве. На тебя, Мани. Она заставила меня забрать тебя сразу, как только ты появился на свет. Она ненавидела нас обоих так, что не пожелала даже взглянуть на тебя. После этого я сам растил тебя.

– Ты был мне и отцом, и матерью… – Манфред склонил голову, пристыженный и разгневанный тем, что заставил старика заново пережить те трагические и жестокие события. – То, что ты рассказал, объясняет очень многое из того, чего я не мог понять.

– Ja[7]. – Лотар вытер слезы белым платком. – Она ненавидела меня, но, видишь ли, я продолжал ее любить. Не важно, как она со мной обошлась, я был ею одержим. Именно поэтому я пошел на то ограбление. Это было безумием, и оно стоило мне руки. – Он приподнял пустой рукав. – И свободы. Она жесткая женщина. Женщина безжалостная. Она без колебаний уничтожит что угодно и кого угодно, если это окажется на ее пути. Да, она твоя мать, но будь осторожен с ней, Манфред. Ее ненависть – это нечто ужасное. – Старик схватил сына за руку и в волнении потряс ее. – Ты не должен иметь с ней никаких дел, Мани. Она погубит тебя, как погубила меня. Обещай, что никогда не станешь связываться ни с ней, ни с ее семьей.

– Прости, па. – Манфред покачал головой. – Но я уже связан с ней через ее сына… – Он слегка замялся, прежде чем смог произнести следующие слова: – Через моего брата, единоутробного брата, Шасу Кортни. Похоже, папа, что наши семьи и наши судьбы так тесно переплелись, что нам никогда не освободиться друг от друга.

– Ох, сынок, сынок, – сокрушенно произнес Лотар де ла Рей. – Будь осторожен… прошу тебя, будь осторожен.

Манфред потянулся к зажиганию, чтобы запустить мотор, но немного помедлил.

– Скажи мне, папа… Что ты теперь чувствуешь к этой женщине, к моей матери?

Лотар помолчал, прежде чем ответить.

– Я ненавижу ее почти так же сильно, как продолжаю любить.

– Как странно, что мы способны любить и ненавидеть одновременно. – Манфред недоуменно покачал головой. – Я ненавижу ее за то, что она сделала с тобой. Я ненавижу ее за все то, что она защищает, и все равно ее кровь взывает ко мне. В конце концов, если оставить в стороне все прочее, Сантэн Кортни – моя мать, а Шаса Кортни – мой брат. Любовь или ненависть – что одержит победу, папа?

– Хотел бы я знать ответ, сынок, – горестно прошептал Лотар. – Я могу лишь повторить то, что уже сказал тебе. Будь с ними осторожен, Мани. И мать, и сын – опасные враги.

Уже почти двадцать лет Маркус Арчер владел маленькой старой фермой в Ривонии. Он купил небольшое поместье площадью пять акров до того, как этот район вошел в моду. Теперь же поля для гольфа и лужайки Загородного клуба Йоханнесбурга, самого привилегированного частного клуба Витватерсранда, подходили прямо к границе его земель. Доверенные лица Загородного клуба уже предлагали ему сумму, в пятнадцать раз превосходившую изначальную цену, более ста тысяч фунтов, но Маркус упорно отказывался продать землю.

На всех других участках, что окружали имение в Ривонии, процветающие новые владельцы – предприниматели, биржевые маклеры и преуспевающие врачи – построили большие вычурные дома, в основном невысокие, в модном стиле ранчо, или с розовыми черепичными крышами в подражание мексиканским гасиендам или средиземноморским виллам; главные здания окружали конюшни и выгулы для лошадей, теннисные корты, бассейны и широкие лужайки, которые от зимних морозов высокогорного вельда окрашивались в цвет вяленых табачных листьев.

Маркус Арчер заново покрыл крышу старого фермерского дома, побелил стены, посадил франжипани, бугенвиллею и прочие цветущие кусты и предоставил земле зарастать без ухода, так что даже от его собственного забора дом был совершенно не виден.

Хотя в целом этот район являлся настоящим бастионом богатой белой элиты, Загородный клуб нанимал огромное количество официантов, кухонных работников, садовников и мальчиков-кадди для игроков в гольф, так что черные лица не представляли здесь редкости, как это выглядело бы на улицах какого-нибудь другого богатого белого пригорода. Друзья и политические союзники Маркуса могли приезжать и уезжать, не возбуждая нежеланного любопытства. Поэтому Пак-Хилл, как с недавних пор стал именовать свою ферму Маркус, постепенно превратился в место сбора некоторых наиболее активных участников африканского национального движения, лидеров черного самосознания и их белых сторонников, остатков распущенной коммунистической партии.

Следовательно, было вполне естественно, что Пак-Хилл избрали в качестве штаб-квартиры для окончательной разработки планов и координации кампании черного неповиновения, которая должна была вскоре начаться. Однако люди, собравшиеся под крышей Маркуса, не были единой группой, потому что, хотя их ближайшая цель была одной, они очень по-разному видели будущее.

Прежде всего здесь была старая гвардия Африканского национального конгресса, возглавляемая доктором Ксумой. Это были консерваторы, желавшие продолжать переговоры с белыми чиновниками внутри жестко установленной системы.

– Вы же этим занимаетесь с тысяча девятьсот двенадцатого года, когда был создан Африканский национальный конгресс, – пристально смотрел на них Нельсон Мандела. – Пришло время перейти к противостоянию, навязать бурам нашу волю!

Нельсон Мандела был молодым адвокатом, он имел практику в Витватерсранде вместе с другим активистом, Оливером Тамбо. Они представляли собой конкурентов в борьбе за лидерство с младотурками в иерархии конгресса.

– Нам пора переходить к прямым действиям. – Нельсон Мандела наклонился на стуле вперед и посмотрел на сидящих за длинным кухонным столом. Кухня была самым большим помещением в Пак-Хилле, и все собрания проходили здесь. – Мы уже разработали программу бойкота, забастовки и гражданского неповиновения.

Мандела говорил по-английски, и Мозес Гама, сидевший почти в конце стола, бесстрастно наблюдал за ним, но в то же время его мысли обгоняли говорившего, оценивая и рассчитывая. Он, как и любой из присутствующих, осознавал подтекст. Среди них не было ни одного черного, который не лелеял бы в глубине души мечту о том, чтобы возглавить всех остальных, чтобы его провозгласили верховным вождем всей Южной Африки.

Но то, что Мандела говорил на английском, подчеркивало единственный, наиважнейший горький факт: все они были разными. Мандела происходил из племени тембу, Ксума – зулус, сам Мозес Гама – овамбо, и в этой комнате было представлено еще с полудюжины других племен.

«Было бы в сто раз проще, если бы мы, чернокожие, были одним народом», – думал Мозес, а затем невольно с беспокойством взглянул на зулусов, сидевших группой по другую сторону стола. Они составляли большинство не только в этом помещении, но и во всей стране. Что, если они каким-то образом заключат союз с белыми? Такая мысль тревожила, но Мозес решительно отогнал ее. Зулусы были самым гордым и независимым из воинственных племен. До прихода белых людей они покорили все соседние племена и держали их в подчинении. Король зулусов Чака называл воинов своими псами. Учитывая их многочисленность и воинские традиции, можно было почти наверняка предположить, что первый черный президент Южной Африки будет представителем зулусского племени или тем, кто наиболее тесно связан с зулусами. Брачные связи… Мозес далеко не в первый раз, прищурившись, подумал о такой возможности; ему ведь все равно пора было жениться. Он уже почти достиг сорока пяти лет. Найти девицу-зулуску королевской крови? Он приберег эту идею, чтобы обдумать позже, и снова сосредоточился на словах Нельсона Манделы.

Этот человек обладал харизмой и величием, он красноречиво и убедительно говорил, это был соперник – и очень опасный соперник. Мозес в очередной раз признал этот факт. Все они были соперниками. Однако основой силы Нельсона была Молодежная лига Африканского национального конгресса, горячие головы, молодые люди, рвущиеся к действию, но Мандела предлагал проявить осторожность, сдерживая свой призыв к действию оговорками.

– Не должно быть бессмысленной жестокости, – говорил он. – Никакого ущерба частной собственности, никакой опасности для человеческой жизни…

Мозес Гама, хотя и кивнул с мудрым видом, задался вопросом, насколько такой призыв повлияет на Молодежную лигу. Не предпочтут ли они кровавую и блистательную победу? Об этом тоже следовало подумать.

– Мы должны показать нашему народу путь, мы должны продемонстрировать, что мы все едины в этом предприятии, – говорил теперь Мандела, и Мозес Гама мысленно улыбнулся.

В Африканском национальном конгрессе состояло семь тысяч человек, а его тайный профсоюз шахтеров превосходил это число почти в десять раз. Было бы неплохо напомнить Манделе и остальным о подавляющей поддержке шахтерского профсоюза среди наиболее хорошо оплачиваемых и стратегически важных представителей всего чернокожего населения. Мозес слегка повернулся и посмотрел на сидевшего рядом с ним человека, невольно ощутив приступ привязанности. Хендрик Табака был рядом с ним вот так в течение двадцати лет.

Темный Хендрик был крупным мужчиной, таким же высоким, как Мозес, но шире в плечах и мощнее телом, с могучими руками и ногами. Голова у него была круглой и лысой, как пушечное ядро, и украшена шрамами после давних битв и схваток. Передние зубы отсутствовали, и Мозес помнил, как умер тот белый, который их выбил.

Хендрик был единокровным братом Мозеса, сыном того же отца, вождя овамбо, но от другой матери. Он был единственным человеком в мире, которому Мозес доверял, и это доверие было завоевано за прошедшие двадцать лет. Хендрик единственный в этой комнате не был конкурентом, наоборот, это был и товарищ, и преданный слуга. Темный Хендрик без улыбки кивнул ему, и Мозес понял, что Нельсон Мандела закончил свою речь и теперь все смотрят на него, ожидая ответа. Он медленно поднялся на ноги, осознавая производимое им впечатление, и увидел отразившееся на лицах уважение. Даже его враги в этой комнате не могли до конца скрыть благоговение, которое он внушал.

– Товарищи, – начал он. – Мои братья! Я выслушал все, что сказал мой добрый брат Нельсон Мандела, и я согласен с каждым его словом. Есть лишь несколько моментов, которые, как мне кажется, я должен добавить…

И он говорил почти час.

Сначала он предложил им подробный план серии «диких» забастовок на рудниках, где шахтеров контролировали его профсоюзы.

– Эти забастовки пройдут одновременно с кампанией неповиновения, но мы не станем призывать ко всеобщей забастовке, которая может дать бурам повод к жестоким действиям. Мы осуществим этот план только на нескольких рудниках одновременно и на недолгий срок, прежде чем вернемся к работе, лишь настолько, чтобы полностью подорвать золотодобычу и разозлить управленцев. Мы станем кусать их за пятки, как терьер, надоедающий льву, готовый отпрыгнуть в то самое мгновение, когда лев повернется. Но это станет предупреждением. Это заставит их осознать нашу силу и то, что произойдет, если мы начнем всеобщую забастовку.

Мозес видел, что его план произвел впечатление и, когда попросил проголосовать за его предложение, получил безусловную поддержку. Это была еще одна маленькая победа, еще одно дополнение к его авторитету и влиянию в этой группе.

– В дополнение к забастовкам мне хотелось бы предложить бойкотировать все предприятия, принадлежащие белым, в Витватерсранде на все время кампании неповиновения. Людям будет позволено покупать все необходимое для жизни только в магазинах, принадлежащих чернокожим.

Хендрик Табака владел более чем пятьюдесятью крупными универсальными магазинами в черных поселениях вдоль золотого рифа, и Мозес Гама был его негласным партнером. Хендрик увидел, что остальные за столом заколебались при этом предложении, а Мандела возразил:

– Это станет причиной неоправданных трудностей для нашего народа. Многие из них живут в таких местах, где есть только белые магазины.

– Значит, им придется отправиться туда, где есть магазины, принадлежащие черным, и нашему народу не повредит узнать, что борьба требует жертв от всех нас, – негромко ответил ему Мозес.

– Такой бойкот невозможно провести в жизнь, – настаивал Мандела.

На этот раз ему ответил Хендрик Табака.

– Мы используем наших «буйволов», чтобы заставить их повиноваться, – проворчал он.

Теперь наиболее консервативные члены совета выглядели определенно недовольными.

«Буйволы» были силовиками профсоюза. Ими командовал Хендрик Табака, и они славились быстрыми и безжалостными действиями. Они вполне могли бы стать частной политической армией, и это нарушало душевное спокойствие некоторых из присутствующих. Мозес Гама слегка нахмурился. Со стороны Хендрика было ошибкой вообще упоминать о «буйволах». Мозес скрыл досаду, когда голосование по поводу бойкота белым торговцам в Витватерсранде провалилось. Это было победой Манделы и его умеренных сторонников. Так что теперь счет сравнялся, но Мозес еще не закончил.

– Есть еще один вопрос, который мне хотелось бы обсудить до того, как мы разойдемся. Мне хотелось бы рассмотреть, что именно кроется за кампанией неповиновения. Что мы предпримем, если эта кампания будет прервана грубыми действиями белой полиции, за которыми последует атака на черных лидеров и принятие еще более драконовских законов доминирования? – спросил он. – Всегда ли наш ответ будет мягким и подобострастным, всегда ли мы будем снимать шапки и бормотать: «Да, мой белый баас. Нет, мой белый баас»?

Он помолчал, обводя внимательным взглядом остальных и видя ожидаемое волнение на лицах старого Ксумы и консерваторов, но он говорил не для них. На дальнем конце стола сидели два молодых человека, обоим едва за двадцать. Это были наблюдатели от Молодежной лиги Африканского национального конгресса, и Мозес знал, что оба они агрессивны и рвутся к энергичным действиям. То, что он сказал сейчас, предназначалось этим парням, и Мозес знал, что они донесут его слова до других молодых воинов. Это могло бы привести к ослаблению поддержки Нельсона Манделы среди молодежи и передаче этой поддержки лидеру, готовому дать им кровь и огонь, которых они жаждали.

– Я предлагаю создать военное крыло Национального конгресса, – сказал Мозес. – Огневую силу из подготовленных мужчин, готовых умереть ради борьбы. Давайте назовем эту армию Umkhonto we Sizwe — «Народное копье». Давайте заточим его острие как бритву, держа его скрытым, но всегда готовым нанести удар.

Теперь Мозес говорил глубоким волнующим тоном и видел, что двое молодых в конце стола уставились на него с жадностью, их лица загорелись ожиданием.

– Давайте выберем самых умных и свирепых юношей и из них сформируем полки импи, воинов, как делали наши предки. – Он помолчал, его лицо стало насмешливым. – Среди нас есть старики, и они мудры. Я уважаю их седины и их опыт. Но помните, товарищи, будущее принадлежит молодым. Есть время для возвышенных слов, и мы уже слышали их в нашем совете – часто, слишком часто. А есть и время для действия, дерзкого действия, и это мир молодых.

Когда наконец Мозес Гама снова сел, он увидел, что сильно задел всех, каждого по-своему. Старый Ксума покачивал седой головой, его губы слегка дрожали. Он знал, что его дни миновали. Нельсон Мандела и Оливер Тамбо бесстрастно наблюдали, но он видел, как ярость из их сердец просачивалась во взгляды. Линия фронта была обозначена, они узнали своего врага. Но что самое важное, он видел выражение лиц молодых людей. Это было выражение людей, нашедших для себя новую путеводную звезду.

– С каких это пор ты стала так интересоваться археологической антропологией? – спросил Шаса Кортни, расправляя страницы «Кейп таймс» и переходя от финансового раздела к спортивному в конце газеты.

– Это была одна из моих специальностей, – рассудительно ответила Тара. – Налить тебе еще кофе?

– Спасибо, дорогая. – Он отхлебнул кофе, прежде чем заговорить снова: – Как долго ты намерена отсутствовать?

– Профессор Дарт прочтет четыре лекции по вечерам, расскажет обо всех раскопках от изначального открытия таунгского черепа до нынешних дней. Он сумел классифицировать всю огромную массу материалов с помощью одного из этих новых электронных компьютеров.

Прикрываясь газетой, Шаса задумчиво улыбнулся, вспомнив Мэрили из компьютерной компании и ее IBM-701. Он ничего не имел против новой поездки в Йоханнесбург в ближайшем будущем.

– Это невероятно захватывающе! – говорила тем временем Тара. – И все это согласуется с новыми открытиями в пещерах Стеркфонтейна и Макапансгата. Похоже на то, что Южная Африка – подлинная колыбель человечества, а австралопитеки – наши прямые предки.

– Значит, тебя не будет по крайней мере четыре дня? – прервал ее Шаса. – А как насчет детей?

– Я уже переговорила с твоей матерью. Она будет рада приехать и пожить в Вельтевредене на время моего отсутствия.

– Я не смогу поехать с тобой, – напомнил Шаса. – Вот-вот начнется третье чтение Акта о новых поправках к уголовному законодательству. Я мог бы отвезти тебя на «моските», но теперь тебе придется лететь коммерческим рейсом на «виконте».

– Какая жалость, – вздохнула Тара. – Тебе бы очень понравилось. Профессор Дарт – потрясающий оратор.

– Ты, конечно, остановишься в нашем номере в «Карлтоне». Он не занят.

– Молли уже договорилась, чтобы я пожила у ее подруги в Ривонии.

– Одна из ее подруг-большевиков, полагаю. – Шаса слегка нахмурился. – Постарайся не оказаться снова арестованной.

Он давно ждал подходящего случая, чтобы поговорить о политической активности жены, и, опустив газету, задумчиво посмотрел на нее, но осознал, что момент неподходящий, и просто кивнул.

– Твои бедные детки и твой вдовец уж постараются как-нибудь справиться без тебя несколько дней.

– Не сомневаюсь, что при твоей матери и шестнадцати слугах вы сумеете выжить, – язвительно бросила Тара, на мгновение позволив раздражению проявиться.

Маркус Арчер встретил ее в аэропорту. Он был любезен и занимателен, и они по дороге в Ривонию слушали музыку Моцарта и обсуждали жизнь композитора и его сочинения. Маркус знал о музыке гораздо больше, чем Тара, но она, внимательно и с удовольствием слушая его лекцию, тем не менее ощущала его враждебность. Он хорошо скрывал это чувство, но оно вспыхивало в колючих замечаниях и острых взглядах. Маркус ни разу не упомянул имени Мозеса Гамы, и Тара тоже. Молли сказала ей, что Маркус гомосексуалист, первый, с кем Таре пришлось столкнуться, и она гадала, все ли они ненавидят женщин.

Пак-Хилл оказался очаровательным, со старой тростниковой крышей и неухоженной землей вокруг, и это было весьма не похоже на тщательно организованное великолепие Вельтевредена.

– Вы найдете его на передней веранде, – сказал Маркус, останавливая машину под голубым эвкалиптом с задней стороны дома.

Он в первый раз заговорил о Мозесе, но и тут не назвал его по имени. Маркус не спеша ушел, оставив Тару.

Тара не знала, как ей одеться в дорогу, хотя и предполагала, что Мозес не одобрит брюк. Поэтому она выбрала длинную свободную юбку из дешевой яркой ткани, которую купила в Свазиленде, и к ней – простую зеленую хлопковую блузку и сандалии. И она не знала, следует ли ей наносить макияж, поэтому ограничилась светло-розовой помадой и капелькой туши. Зайдя в дамскую комнату в аэропорту, чтобы расчесать густые каштановые локоны, она подумала, что выглядит достаточно хорошо, но вдруг ее поразила мысль, что он может счесть ее бледную кожу безжизненной и непривлекательной.

Теперь, стоя одна на солнечном свете, она снова поддалась сомнениям и ужасному чувству неполноценности. Если бы Маркус был здесь, она могла бы упросить его отвезти ее обратно в аэропорт, но он исчез, и Тара, набравшись храбрости, медленно обошла побеленный дом.

На углу она остановилась и посмотрела на длинную крытую веранду. Мозес Гама сидел за столом в дальнем конце спиной к ней. Стол был завален книгами и письменными принадлежностями. На Мозесе была повседневная белая рубашка с открытым воротом, которая контрастировала с изумительным антрацитовым цветом его кожи. Он склонил голову и что-то быстро писал на листах бумаги.

Тара робко поднялась на веранду, и, хотя двигалась она бесшумно, Мозес ощутил ее присутствие и резко обернулся, когда она была на полпути. Он не улыбнулся, но ей показалось, что она увидела удовольствие в его взгляде, когда он встал и шагнул ей навстречу. Мозес не сделал попытки обнять ее или поцеловать, и Таре это понравилось, потому что подчеркивало его непохожесть на других. Вместо этого он подвел ее ко второму стулу возле стола и усадил.

– Ты в порядке? – спросил он. – Как дети?

Это была прирожденная африканская вежливость: правила требовали всегда задавать вопросы, а потом предлагать что-нибудь освежающее.

– Позволь угостить тебя чаем.

На его столе уже стоял чайный поднос, он наполнил чашку, и Тара с удовольствием сделала глоток.

– Спасибо, что приехала, – сказал Мозес.

– Я приехала сразу, как только получила от Молли твое сообщение, как и обещала.

– Ты всегда будешь выполнять данные мне обещания?

– Всегда, – просто и искренне ответила Тара, и Мозес всмотрелся в ее лицо.

– Да, – кивнул он. – Думаю, будешь.

Она не могла долго выдерживать его взгляд, который словно опалял ее душу и обнажал ее. Тара уставилась на столешницу, на листы, исписанные его аккуратным почерком.

– Манифест, – пояснил он, проследив за ее взглядом. – Наброски на будущее.

Он выбрал с полдюжины листов и протянул ей. Тара отставила чашку и взяла записи из его руки, слегка содрогнувшись от соприкосновения их пальцев. Его кожа была прохладной – и это ей помнилось.

Она читала записи, и ее внимание становилось все более сосредоточенным по мере чтения. Когда она закончила, снова посмотрела на Гаму.

– Ты так выбираешь слова, что они звучат поэтично, и от этого правда сияет еще ярче, – прошептала она.

Они сидели на прохладной веранде, а снаружи сияло солнце высокогорного вельда, деревья отбрасывали четкие черные тени, словно вырезанные из бумаги, и знойный полдень замер, изнемогая от жары, а Гама и Тара беседовали.

Они не болтали о пустяках; все, что говорил Гама, было захватывающим и убедительным, и он, казалось, вдохновлял Тару, когда она высказывала собственные наблюдения, обдуманные и четкие, и видела, что она пробуждает стойкий интерес Мозеса. Она уже забыла о своих мелких тщеславных размышлениях о платье и косметике, значение имели только слова, которыми они обменивались, и кокон, сплетенный ими из этих слов. Внезапно Тара осознала, что день незаметно ускользнул и близятся короткие африканские сумерки. Пришел Маркус, чтобы показать ей скромно обставленную спальню.

– Через двадцать минут мы отправляемся в музей, – сказал он ей.

В лекционном зале Трансваальского музея они втроем сели в задних рядах. В аудитории, полной слушателей, находились еще около десяти чернокожих, но Маркус все же сел между Гамой и Тарой. Чернокожий мужчина рядом с белой женщиной мог возбудить любопытство и определенную враждебность. Тара поняла, что ей трудно сосредоточиться на выступлении выдающегося профессора; она лишь раз-другой посмотрела в сторону лектора, все ее мысли занимал Мозес Гама.

Вернувшись в Пак-Хилл, они уселись на огромной кухне. Маркус хлопотал у дровяной плиты, присоединяясь к их разговору, пока готовил еду, и Тара даже в своей глубокой задумчивости заметила, что здесь все так же вкусно, как то, что выходило из кухни Вельтевредена.

После полуночи Маркус внезапно встал.

– Увидимся утром, – сказал он и снова бросил на Тару взгляд, полный ненависти.

Она не понимала, чем могла его оскорбить, но вскоре это перестало иметь значение, потому что Мозес взял ее за руку.

– Пойдем, – тихо сказал он, и ей показалось, что ноги могут не выдержать ее веса.

Долго потом она лежала, прижавшись к нему, обливаясь потом и ощущая в теле неконтролируемые нервные подергивания.

– Никогда, – прошептала она, когда к ней вернулся дар речи. – Я никогда не знала никого, подобного тебе. Ты заставил меня узнать о себе такое, о чем я и не подозревала. Ты волшебник, Мозес Гама. Откуда ты так много знаешь о женщинах?

Он негромко усмехнулся:

– Ты же знаешь, что мы можем иметь много жен. Если мужчина не способен всех их делать счастливыми, его жизнь превращается в мучение. Он вынужден учиться.

– А у тебя много жен? – спросила Тара.

– Пока нет, – ответил Мозес. – Но однажды…

– Я буду ненавидеть каждую из них.

– Ты разочаровываешь меня, – сказал он. – Сексуальная ревность – глупое европейское чувство. Если бы я заметил в тебе такое, я стал бы тебя презирать.

– Пожалуйста, – чуть слышно попросила Тара, – никогда не презирай меня.

– Тогда не давай мне повода, женщина! – приказал он, и Тара поняла, что он имеет на это право.

Тара поняла, что те первые день и ночь с ним, проведенные наедине и без помех, были исключением. Она также осознала, что ему приходится специально выделять для нее время, а это было трудно, потому что имелись и другие люди, сотни других, требующих его внимания.

Он был подобен одному из древних африканских королей; он правил своим племенем на веранде старого дома. Под голубым эвкалиптом во дворе постоянно сидели мужчины и женщины, терпеливо ожидающие своей очереди поговорить с ним. Это были разные люди разных возрастов, от простых необразованных рабочих, недавно прибывших из резерваций в глуши, до умудренных опытом юристов и бизнесменов в темных деловых костюмах, приехавших в Пак-Хилл на собственных автомобилях.

Общим у них было только одно: почтение и уважение, которые они оказывали Мозесу Гаме. Некоторые хлопали в ладоши в традиционном приветствии и назвали его баба` или нкози, отец или господин, другие пожимали ему руку на европейский манер, а Мозес беседовал с каждым на собственном диалекте посетителя. «Он, должно быть, говорит на двадцати языках», – предполагала Тара.

В основном он позволял Таре молча сидеть рядом с его столом, а ее присутствие объяснял коротко:

– Она друг, можете говорить.

Однако дважды он попросил ее уйти, пока разговаривал с наиболее важными посетителями, а когда появился некий огромный черный человек, лысый, в шрамах и щербатый, приехавший на новеньком «форде-седане», Мозес извинился.

– Это Хендрик Табака, мой брат, – сказал он.

Они ушли с веранды и бок о бок направились в солнечный сад, достаточно далеко, чтобы Тара не могла их услышать.

То, что она видела в эти дни, произвело на нее огромное впечатление и укрепило ее в почтении к этому человеку. Все, что он делал, каждое произнесенное им слово отмечали его как непохожего на всех, а уважение и даже поклонение африканцев доказывали, что и они признавали за ним великое будущее.

Тара испытывала благоговейный трепет при мысли, что он именно ей уделил особое внимание, но уже грустила, зная наверняка, что ей никогда полностью не завладеть даже его частичкой. Он принадлежал своему народу, и ей следовало быть благодарной за те драгоценные крохи его времени, которые она могла урвать для себя.

Даже следующие вечера, в отличие от того первого, были полны людей и событий. Далеко за полночь они сидели у кухонного стола, иногда до двадцати человек одновременно, курили, смеялись, ели и разговаривали. Подобные разговоры, подобные идеи освещали мрачную комнату и мерцали, словно крылья ангелов над их головами. А позже, в тихие темные часы, Гама и Тара занимались любовью, и она ощущала себя так, словно ее тело уже не принадлежит ей, а он полностью завладел им и пожирал, как некий темный обожаемый хищник.

За три коротких дня и ночи Тара повидала не меньше сотни лиц; и хотя некоторые из них неясно отпечатались в памяти, не оставив особого впечатления, она словно стала членом огромной новой семьи, и благодаря покровительству Мозеса Гамы ее мгновенно приняли и одарили полным и беспрекословным доверием и черные, и белые.

В последний вечер перед ее возвращением в Вельтевреден из мира грез на кухне, кроме нее, присутствовала лишь одна гостья, к которой Тара мгновенно прониклась безоговорочной симпатией. Это была молодая женщина, лет на десять моложе Тары, ей было чуть за двадцать, но она обладала необычной для такого возраста зрелостью.

– Меня зовут Виктория Динизулу, – представилась она. – Друзья зовут меня Вики. Я знаю, что вы – миссис Кортни.

– Тара, – быстро поправила ее Тара. Никто не называл ее по фамилии мужа с тех пор, как она выехала из Кейптауна, и это прозвучало в ее ушах раздражающей нотой.

Девушка застенчиво улыбнулась, принимая поправку. У нее была безмятежная красота чернокожей мадонны, классическое лунообразное лицо высокородной зулуски с огромными миндалевидными глазами и пухлыми губами, а кожа имела цвет темного янтаря; волосы она заплела во множество затейливых косичек.

– Вы в родстве с Кортни из Зулуленда? – спросила она Тару. – С генералом Шоном Кортни и сэром Гарриком Кортни из Теунис-крааля, рядом с Ледибургом?

– Да. – Тара постаралась не выдать изумления, испытанного ею при упоминании этих имен. – Сэр Гаррик – дед моего мужа. Моих сыновей назвали в их честь Шоном и Гарриком. А почему вы спрашиваете, Вики? Вы хорошо знаете эту семью?

– О да, миссис Кортни… Тара. – Когда Вики улыбалась, ее круглое зулусское лицо словно светилось, как темная луна. – Давным-давно, в прошлом веке, мой дед сражался на стороне генерала Шона Кортни в войне зулусов против Кечвайо, отобравшего королевскую власть в Зулуленде у моей семьи. Королем должен был стать мой дед, Мбежане. А вместо того он стал слугой генерала Кортни.

– Мбежане! – воскликнула Тара. – О да. Сэр Гаррик Кортни написал о нем в своей «Истории Зулуленда». Он был преданным слугой Шона Кортни до самой смерти. Я помню, как они вместе приезжали на золотые прииски, а потом отправились в то место, что теперь называется Родезией, охотиться на слонов.

– Вы знаете обо всем этом! – радостно засмеялась Вики. – Мой отец много раз рассказывал мне эти истории, когда я была еще ребенком. Отец до сих пор живет рядом с Теунис-краалем. После смерти деда, Мбежане Динизулу, отец занял его место личного слуги старого генерала. Он даже ездил с генералом во Францию в тысяча девятьсот шестнадцатом году и работал на него до тех пор, пока генерала не убили. В завещании генерал оставил ему в пожизненное пользование часть Теунис-крааля и пенсию в тысячу фунтов в год. Они прекрасная семья, эти Кортни. Мой старый отец до сих пор плачет всякий раз, когда упоминает имя генерала… – Вики умолкла и покачала головой, внезапно смутившись и погрустнев. – Жизнь, вероятно, тогда была весьма незамысловатой, мой дед и мой отец были потомственными вождями, но они удовольствовались тем, что служили белому человеку, и, как ни странно, они любили этого человека, и он вроде бы по-своему тоже их любил. Я задаюсь вопросом иной раз, не лучшим ли оказался для них этот путь…

– Даже не думайте так! – почти зашипела на нее Тара. – Эти Кортни всегда были бессердечными грабителями, они разоряли и эксплуатировали ваш народ! Право и справедливость на стороне вашей борьбы! Никогда не позволяйте себе усомниться в этом!

– Вы правы, – решительно согласилась Вики. – Но иногда приятно думать о дружбе генерала и моего дедушки. Возможно, однажды мы сможем снова быть друзьями, равными друзьями, и обе стороны станут сильнее от этой дружбы.

– С каждым новым притеснением, с каждым новым принятым законом такая перспектива становится все мутнее, – мрачно заметила Тара. – И я все сильнее стыжусь своей расы.

– Мне не хочется сегодня грустить и переживать, Тара. Давайте поговорим о радостных вещах. Вы сказали, у вас есть сыновья, Шон и Гаррик, которых назвали в честь предков. Расскажите мне о них, прошу.

Однако мысль о детях, Шасе и Вельтевредене вызвала у Тары чувство вины и неловкости, и она сменила тему, как только смогла.

– А теперь вы расскажите мне о себе, Вики, – попросила она. – Что вы делаете в Йоханнесбурге, так далеко от Зулуленда?

– Я работаю в больнице Барагванат, – ответила девушка.

Тара знала, что это одна из крупнейших больниц в мире и определенно самая большая в Южном полушарии, на 2400 коек, там работало более двух тысяч медсестер и врачей, по большей части чернокожих, потому что сама больница предназначалась только для черных пациентов. Все больницы, как и школы, транспорт и прочие общественные структуры, были строжайше разделены по закону, в соответствии с великой концепцией апартеида.

Вики Динизулу была слишком скромна в разговоре о собственных достижениях, и Таре пришлось буквально выуживать из нее тот факт, что она квалифицированная медицинская сестра.

– Но вы так молоды! – удивилась Тара.

– Там есть и моложе меня, – засмеялась красивая зулуска.

Ее смех звучал нежно и музыкально.

«Вот действительно милое дитя, – думала Тара, улыбаясь, но тут же поправила себя: – Нет, не дитя… умная и компетентная молодая женщина».

Тара рассказала ей о своей клинике в Ньянге и о проблемах недоедания, невежества и нищеты, с которыми они там сталкивались, а Вики поделилась некоторыми случаями из своей практики и поведала о том, как удалось преодолеть ужасные трудности в заботе о физическом благополучии сельского населения, пытавшегося приспособиться к городской жизни.

– О, как мне нравится с вами разговаривать! – выпалила наконец Вики. – Даже не знаю, когда я вот так говорила с белой женщиной прежде! Все так естественно и непринужденно… – Она поколебалась. – Как со старшей сестрой или лучшей подругой.

– Лучшая подруга… Да, мне это нравится, – согласилась Тара. – А Пак-Хилл, пожалуй, одно из немногих мест во всей стране, где мы могли бы вот так встречаться и разговаривать.

Обе они невольно посмотрели в начало длинного кухонного стола. Мозес Гама пристально наблюдал за ними, и Тара почувствовала, как у нее внутри что-то трепыхнулось, как рыба на крючке. Всего несколько мгновений назад она была полностью поглощена разговором с девушкой-зулуской, но теперь ее чувства к Мозесу Гаме вернулись, как полный прилив. Она забыла о Вики, пока та не заговорила негромко:

– Он великий человек… наша надежда на будущее.

Тара покосилась на нее. Лицо Вики Динизулу осветилось благоговением перед героем, когда она застенчиво улыбнулась Мозесу Гаме. И тут же ревность ужалила Тару с такой тошнотворной силой, что на мгновение ей даже показалось, будто вот-вот ей станет физически плохо.

Ревность и страх перед неминуемой разлукой преследовали Тару даже после того, как она в ту ночь осталась с Мозесом наедине. Когда он занимался с ней любовью, ей хотелось держать его в себе целую вечность, она понимала, что это единственные мгновения, когда он по-настоящему принадлежит ей. Слишком скоро она ощутила, как великая плотина прорвалась и затопила ее, и она закричала, умоляя, чтобы это никогда не кончалось, но ее крик был бессвязным, не имеющим смысла, а потом он вышел из нее, а она ощутила опустошение.

Тара думала, что он заснул, и лежала, прислушиваясь к его тихому дыханию, не выпуская его из кольца своих рук, однако он не спал и вдруг заговорил, испугав ее.

– Ты разговаривала с Викторией Динизулу, – сказал он, и ей понадобилось усилие, чтобы мысленно вернуться к предыдущей части вечера. – Что ты о ней думаешь?

– Она чудесная молодая женщина. Умная и явно преданная своему делу. Она очень понравилась мне.

Тара старалась быть объективной, но болезненное чувство ревности затаилось в глубине ее живота.

– Это я пригласил ее, – заявил Мозес. – Мы встретились впервые.

Таре хотелось спросить: «Зачем? Зачем ты ее пригласил?» Но она промолчала, страшась ответа. Она знала, что инстинкт не обманул ее.

– Она из королевского дома зулусов, – тихо добавил Мозес.

– Да. Она сказала мне об этом, – прошептала Тара.

– Она из хорошего рода, как я уже сказал, и у ее матери много сыновей. В роду Динизулу вообще много сыновей. Она станет хорошей женой.

– Женой? – задохнулась Тара. Этого она не ожидала.

– Мне необходим союз с зулусами, это самое крупное и могущественное племя. Я немедленно начну переговоры с ее семьей. Я отправлю Хендрика в Ледибург, чтобы повидать ее отца и обо всем договориться. Это будет непросто, ее отец старомоден и категорически против межплеменных браков. Так что это должна быть свадьба, которая произведет впечатление на все племя, и Хендрик убедит старика в мудрости такого поступка.

– Но… но… – Тара заметила, что заикается. – Ты ведь ее почти не знаешь. Ты с ней и десятком слов не обменялся за весь вечер!

– Какое отношение это имеет к делу? – с искренним недоумением произнес Мозес.

Он отодвинулся немного и включил прикроватную лампу, ослепив Тару.

– Посмотри на меня! – приказал он, взяв ее за подбородок и поворачивая ее лицо к свету; всмотревшись, он отдернул руку, словно прикоснулся к чему-то омерзительному. – Я неверно тебя оценил, – тоном порицания произнес он. – Я думал, ты особенная. Настоящая революционерка, преданный друг черного народа этой страны, готовая пожертвовать чем угодно. А вместо этого я вижу слабую ревнивую женщину, одержимую буржуазными предрассудками.

Матрас перекосился под Тарой, когда Мозес встал, возвышаясь над кроватью.

– Я напрасно тратил время, – сказал он, собрал свою одежду и, все еще нагой, повернулся к двери.

Тара бросилась через комнату и прижалась к нему, преграждая путь к двери.

– Прости. Я не это имела в виду… Прости. Пожалуйста, прости меня, – умоляла она, а он стоял холодно, отстраненно, молча.

Тара заплакала, от слез ее голос зазвучал глуше, и она уже просто невнятно бормотала что-то.

Наконец она медленно сползла вниз и оказалась на коленях, обнимая его ноги.

– Прошу, – рыдала она. – Я сделаю все что угодно. Только не бросай меня. Я сделаю все, что ты мне велишь… только не прогоняй меня вот так…

– Встань, – велел он наконец и, когда она встала перед ним, словно кающаяся грешница, негромко сказал: – У тебя есть еще один шанс. Только один. Ты понимаешь?

Тара энергично закивала, все еще задыхаясь от слез, не в силах ответить. Она робко потянулась к нему и, когда он не отстранился, взяла его за руку и повела обратно к кровати.

Снова оседлав ее, он понял, что она наконец готова, полностью созрела. Она действительно сделает все, что он прикажет.

На рассвете Тара проснулась и увидела, что Мозес склонился над ней, пристально глядя ей в лицо, и мгновенно в ней ожили ночные страхи, чудовищный страх перед его презрением и отказом. Ее охватили слабость и дрожь, к глазам подступили слезы, но он безмятежно обнял ее и занялся с ней любовью с нежной заботливостью, так что Тара успокоилась и ожила. А потом Мозес тихо заговорил.

– Я намерен довериться тебе, – сказал он, и ее благодарность была так велика, что у нее перехватило дыхание. – Я хочу считать тебя одной из нас, одной из самого близкого круга.

Тара кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и просто смотрела в его свирепые черные глаза.

– Ты знаешь, как именно мы вели борьбу до сих пор, – сказал Мозес. – Мы играем по правилам белого человека, но он установил такие правила, так сформулировал их, что нам никогда не выиграть. Петиции и делегации, комиссии по расследованию и представительства… но в итоге против нас всегда принимаются новые законы, управляющие каждой мелочью в нашей жизни, указывающие, как нам работать, где жить, куда нам позволено ездить, а также где и как есть, спать или любить… – Он издал презрительное восклицание. – Но близится время, когда мы перепишем свод правил. Сначала начнется кампания неповиновения, когда мы станем намеренно нарушать всю ту массу законов, что связывают нас, а потом… – На его лице отразилась ярость. – А потом борьба продолжится и превратится в великую битву.

Тара молча лежала рядом с ним, изучая его лицо.

– Я верю, что придет время, когда человек, столкнувшийся с великим злом, должен будет взять копье и превратиться в воина. Он должен восстать и сразить это зло наповал.

Мозес наблюдал за Тарой, ожидая ответа.

– Да, – кивнула она. – Ты прав.

– Это все слова, идеи, Тара, – сказал он. – А как насчет действий? Ты готова к действию?

Она кивнула:

– Готова.

– Кровь, Тара, а не слова. Убивать, калечить и сжигать. Разрушать и крушить. Ты можешь выдержать это, Тара?

Она была потрясена, наконец-то представив себе реальность, а не просто головокружительные рассуждения. Она вообразила языки пламени, с ревом вырывающиеся из-под высокой крыши Вельтевредена, и кровь, брызжущую на стены и влажно блестящую на солнце, в то время как во дворе лежали изуродованные тела детей, ее собственных детей, и она уже готова была отказаться от такой картины, когда Мозес снова заговорил:

– Разрушая зло, Тара, мы сможем выстроить доброе и справедливое общество.

Теперь он говорил низким неотразимым голосом, который разливался по венам Тары, словно наркотик, и жестокие картины погасли, она заглянула через них в рай, земной рай, который они могут создать вместе.

– Я готова, – сказала она, и на этот раз в ее голосе не слышалось и следа колебаний.

Оставался час до того, как Маркус должен был отвезти ее в аэропорт, чтобы посадить на самолет «виконт» на обратный рейс в Кейптаун. Они с Мозесом сели за его стол на веранде, только вдвоем, и Мозес подробно объяснил ей, что необходимо сделать.

– Umkhonto we Sizwe, – сказал он ей. – «Народное копье».

Это название замерцало и зазвенело в ее мозгу, как полированная сталь.

– Прежде всего ты должна отказаться от всей открытой либеральной деятельности. Ты должна уйти из клиники…

– Моя клиника! – воскликнула Тара. – О Мозес, а как же мои бедные малыши, что им делать…

Она умолкла, увидев выражение его лица.

– Ты заботишься о физических нуждах сотни людей, – сказал он. – А меня заботит благополучие двадцати миллионов. Скажи мне, что важнее?

– Ты прав, – прошептала Тара. – Прости.

– Ты воспользуешься предлогом кампании неповиновения, чтобы заявить о своем разочаровании в освободительном движении и сообщить, что уходишь из «Черных шарфов».

– О боже, что скажет Молли?

– Молли знает, – заверил ее Гама. – Молли знает, почему ты это делаешь. Она тебе поможет во всем. Конечно, особый отдел полиции будет еще какое-то время держать тебя под наблюдением, но, когда ты перестанешь давать им повод, они потеряют интерес к тебе.

Тара кивнула:

– Понимаю.

– Ты должна больше интересоваться политической деятельностью своего мужа, общаться с его парламентскими коллегами. Твой отец – заместитель лидера оппозиции, имеющий доступ к министрам. Ты должна стать нашими глазами и ушами.

– Да, это я могу.

– Позже для тебя будут и другие задачи. Многие из них трудные, а некоторые даже опасные. Готова ли ты рискнуть жизнью ради борьбы, Тара?

– Ради тебя, Мозес Гама, я готова и на большее. Я бы охотно отдала за тебя жизнь, – ответила она.

Увидев, что она говорит серьезно, он кивнул с глубоким удовлетворением.

– Мы будем встречаться, когда сможем, – пообещал ей он. – Когда это будет безопасно. – Затем он издал клич, который должен был стать призывом к кампании неповиновения: – Mayibuye! Afrika!

И Тара ответила:

– Mayibuye! Afrika! Африка, пусть будет так!

«Я прелюбодейка, – думала Тара каждое утро за завтраком в течение всех недель, что прошли после ее возвращения из Йоханнесбурга. – Я прелюбодейка».

Ей казалось, что это должно быть видно, как клеймо на лбу, напоказ всему миру. Но Шаса весело приветствовал ее по возвращении, извинился, что прислал за ней в аэропорт шофера, а не приехал сам, и спросил, понравилась ли ей недозволенная интрижка с австралопитеком.

– Я подумал, что ты могла бы выбрать кого-нибудь помоложе. Я имею в виду, миллион лет – это довольно старые персоны, а?

Их взаимоотношения продолжились как ни в чем не бывало.

Дети, за исключением Майкла, казалось бы, совсем по ней не скучали. Сантэн в отсутствие Тары управляла хозяйством, как обычно, железной рукой в перчатке со сладким ароматом, и дети, поприветствовав Тару почтительными, но небрежными поцелуями, только и говорили о том, что сделала или сказала бабуля, и Тара с болью осознала, что забыла привезти им подарки.

Только Майкл вел себя иначе. Первые несколько дней он вообще не спускал с нее глаз, везде таскался за ней по пятам, даже настоял на том, чтобы провести с ней в клинике свой драгоценный субботний день, тогда как его братья отправились с Шасой на регби в Ньюленд, чтобы посмотреть, как «Западная провинция» играет с командой «Только черные» из Новой Зеландии.

Компания Майкла немного помогала смягчить боль первых приготовлений к закрытию клиники. Таре пришлось попросить трех ее чернокожих медсестер начать искать другую работу.

– Конечно, вы будете получать жалованье, пока не трудоустроитесь, и я помогу вам всем, чем смогу…

Но она страдала, видя в их глазах упрек.

Теперь, почти месяц спустя, воскресным утром она сидела в Вельтевредене за накрытым к завтраку столом в пестрой тени под виноградными лозами, вьющимися по решетке террасы, а слуги в накрахмаленной белой форме суетились вокруг них. Шаса читал вслух отрывки из статей «Санди таймс», хотя никто его не слушал; Шон и Гаррик язвительно спорили, выясняя, кто лучший в мире полузащитник, а Изабелла всячески шумела, требуя внимания папочки. Майкл подробно рассказывал Таре о сюжете книги, которую сейчас читал, а она чувствовала себя самозванкой, актрисой, играющей роль, к которой совершенно не подготовилась.

Шаса наконец скомкал газету и уронил на пол, откликнувшись на просьбу Изабеллы: «Посади меня на колени, папочка!» – и, не обращая внимания на ритуальные протесты Тары, заявил:

– Итак, все! Необходимо обсудить серьезный вопрос: что мы собираемся делать в это воскресенье.

В результате едва не возник бунт, фон которому создавала Изабелла, пронзительно выкрикивавшая: «Пикник! Пикник!» Наконец решение было принято в пользу пикника, после того как Шаса отдал свой голос в поддержку дочери.

Тара попыталась уклониться, но Майкл был так близок к слезам, что она уступила, и они все вместе поехали верхом, а слуги и корзины с угощением следовали за ними в маленькой двухколесной коляске. Конечно, они могли поехать и на машине, но верховая езда составляла половину удовольствия.

Шаса давно уже выложил кирпичом пруд под небольшим водопадом, превратив его в естественный бассейн для плавания, а на берегу соорудил летний домик под тростниковой крышей. Главной забавой здесь стал длинный пологий спуск к бассейну по красной резиновой трубе вдоль отполированной водопадом скалы, из которой предстояло упасть прямо в зеленую заводь внизу. Это было никогда не надоедавшее развлечение, и детям хватило его на все утро.

Шаса и Тара, в купальных костюмах, устроились на поросшем травой берегу, греясь в жарких солнечных лучах. Они часто приходили сюда в первые дни их брака, задолго до того, как заводь превратили в бассейн и построили летний домик. Вообще-то, Тара была уверена, что далеко не один из их детей был зачат именно на этом травянистом берегу. Некое теплое чувство до сих пор сохранилось с тех дней. Шаса открыл бутылку рислинга, и они оба почувствовали себя куда более раскованными и дружелюбно настроенными друг к другу, чем за все последние годы.

Шаса воспользовался шансом; достав бутылку из ведерка со льдом и наполнив бокал Тары, он заговорил:

– Дорогая, мне нужно кое-что тебе сказать, кое-что важное для нас обоих и способное существенно изменить нашу жизнь.

«Он нашел другую женщину», – подумала Тара, отчасти со страхом, отчасти с облегчением, так что сначала даже не поняла, о чем именно он говорит. А потом чудовищность сказанного обрушилась на нее. Шаса намеревался присоединиться к врагу, он хотел перейти к бурам. Он связывал свою судьбу с бандой наиболее злобных людей, которых когда-либо порождала Африка. Тех главных архитекторов, что создали нищету, страдания и угнетение.

– Я уверен, что мне представляется возможность использовать мои таланты и финансовый дар на благо этой страны и ее народа, – говорил Шаса.

Тара вертела в пальцах ножку бокала и смотрела в светлую золотистую жидкость, не осмеливаясь поднять глаза и посмотреть на него из страха, что по ее взгляду муж поймет ее мысли.

– Я рассмотрел это предложение со всех сторон и обсудил с матушкой. Полагаю, у меня есть долг перед страной, перед семьей и перед самим собой. Я уверен, что должен это сделать, Тара.

Ужасно было чувствовать, как последние чахлые плоды ее любви к нему высыхают и опадают, а потом внезапно Тара ощутила себя свободной и легкой, бремя исчезло, и на его месте взорвалось противоположное чувство. Оно нахлынуло на нее с такой силой, что Тара не сразу нашла для него название, но потом поняла, что это ненависть.

Тара удивлялась, что когда-либо чувствовала себя виноватой по отношению к нему, удивлялась, как вообще могла когда-то его полюбить. Его голос продолжал гудеть, Шаса объяснял, пытался оправдать непростительное, а Тара понимала, что все еще не может посмотреть на него, чтобы он не прочел все в ее глазах. Она испытывала почти неодолимое желание закричать: «Ты такой же бессердечный, эгоистичный, злобный, как все они!» – и буквально наброситься на него, выцарапать ногтями его единственный глаз, и ей понадобилась вся сила воли, чтобы сидеть спокойно и молча. Она помнила, что говорил ей Мозес, и ухватилась за его слова. Они казались единственным разумным элементом во всем этом безумии.

Шаса закончил объяснения, которые так старательно подготовил для нее, и теперь ждал ответа. Тара сидела на коврике, подобрав под себя ноги, глядя на бокал в своих руках, а Шаса смотрел на нее так, как не смотрел уже годы, и видел, что она все еще прекрасна. Ее гладкое тело покрылось легким загаром, волосы сверкали на солнце рубиновыми отсветами, а большая грудь, всегда очаровывавшая его, как будто снова переполнилась жизнью. Шаса ощутил влечение и возбудился, чего не случалось уже очень давно, и, протянув руку, легонько коснулся щеки Тары.

– Поговори со мной, – попросил он. – Скажи, что ты об этом думаешь.

Она подняла голову и посмотрела на него. На мгновение Шаса похолодел от ее взгляда, потому что он был таким же непроницаемым и безжалостным, как взгляд львицы, но потом Тара сдержанно улыбнулась и пожала плечами, и Шаса подумал, что ошибся, в ее глазах вовсе не было ненависти.

– Ты ведь уже принял решение, Шаса. Зачем тебе мое одобрение? Я никогда прежде не могла помешать тебе делать то, чего тебе хотелось. Так зачем мне пытаться сейчас?

Он был изумлен и испытал облегчение, ведь он ожидал ожесточенной битвы.

– Мне хотелось, чтобы ты знала почему, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты понимала, что мы оба желаем одного и того же: процветания и уважения для всех в этой стране. Что мы просто стараемся достичь этого разными способами, но я уверен, что мой путь более эффективен.

– Повторяю, зачем тебе мое одобрение?

– Мне нужно твое сотрудничество, – поправил ее Шаса. – Потому что в некотором роде эта возможность зависит от тебя.

– Каким образом? – спросила Тара и отвернулась от него, чтобы посмотреть на плескавшихся в воде детей.

Но Гаррика в воде не было. Шон несколько раз окунул его с головой, и теперь он сидел, дрожа, на краю бассейна. Его худенькое тело посинело от холода. Он дышал с трудом, ребра выпирали под кожей, когда он кашлял и чихал.

– Гарри! – резко окликнула его Тара. – С тебя довольно! Вытрись и оденься!

– О ма! – протестующее выдохнул он, но она одарила его яростным взглядом:

– Сию же минуту!

И когда он неохотно направился к летнему домику, Тара снова повернулась к Шасе:

– Тебе нужно мое сотрудничество? – Она уже полностью овладела собой. Она не позволит ему понять, что она чувствует по отношению к нему и его чудовищному намерению. – Так скажи, чего ты от меня хочешь?

– Тебя ведь не удивит, если я скажу, что отдел государственной безопасности имеет весьма обширное досье на тебя.

– Учитывая тот факт, что они трижды меня арестовывали, – Тара опять улыбнулась, но это была натянутая безрадостная гримаса, – ты прав, я не удивлена.

– Ну так вот, дорогая, все сводится к тому, что я не смогу попасть в кабинет министров, пока ты продолжаешь пробуждать недовольство и сеять беспорядки вместе с твоими сестрицами из «Черных шарфов».

– Ты хочешь, чтобы я отказалась от политической деятельности? А как насчет моего, так сказать, послужного списка? Я имею в виду, я ведь закоренелая преступница, ты же знаешь.

– К счастью, полиция безопасности относится к тебе с некоторой насмешливой снисходительностью. Я видел копию твоего досье. Тебя оценивают как дилетантку, наивную и впечатлительную, легко поддающуюся влиянию своих более опасных подружек.

Такое оскорбление трудно было вынести. Тара вскочила и ушла к краю бассейна, а там схватила Изабеллу за руку и потащила прочь от воды.

– Тебе тоже довольно, юная леди.

Она не обращала внимания на протестующие вопли Изабеллы и силой стянула с нее купальный костюм.

– Мне больно! – скулила девочка, когда Тара вытирала ее мокрые волосы грубым полотенцем, а потом закутывала ее в него.

Изабелла побежала к отцу, продолжая хныкать и спотыкаясь о края полотенца.

– Мамуля не разрешает мне плавать! – Она забралась на колени отца.

– Жизнь полна несправедливости.

Шаса обнял ее, и она в последний раз судорожно всхлипнула, прижавшись влажными кудрями к его плечу.

– Отлично, я никчемный дилетант. – Тара снова плюхнулась на коврик. Она уже совладала с собой и села напротив мужа, скрестив ноги. – Но что, если я откажусь сдаться? Что, если я продолжу следовать велению моей совести?

– Тара, не старайся вызвать меня на конфронтацию, – мягко откликнулся Шаса.

– Ты всегда получаешь то, чего хочешь, не так ли, Шаса? – Она подначивала его, но он покачал головой, отказываясь принять вызов.

– Я хочу обсудить все логично и спокойно, – сказал он.

Но Тара не собиралась подчиняться, оскорбление слишком задело ее.

– Я могу забрать детей, ты должен это понимать, твои мудрые адвокаты должны были тебя предупредить.

– Черт побери, Тара, ты же знаешь, что я не об этом говорю, – холодно произнес Шаса, но крепче прижал к себе ребенка, и Изабелла протянула ручку и погладила его по подбородку.

– Ты такой колючий, – радостно пробормотала она, не замечая напряжения. – Но я все равно тебя люблю, папочка.

– Да, мой ангел, и я тоже тебя люблю, – ответил он, а затем снова обратился к Таре: – Я не угрожал тебе.

– Пока нет, – уточнила она. – Но это впереди, если я знаю тебя… а я должна знать.

– Не можем ли мы поговорить рассудительно?

– Нет необходимости, – внезапно сдалась Тара. – Я уже все решила. Я уже убедилась в бесплодности наших маленьких протестов. Некоторое время назад я поняла, что напрасно трачу жизнь. Я знаю, что пренебрегала детьми, и во время той поездки в Йоханнесбург решила, что мне следует снова заняться учебой и оставить политику профессионалам. Я уже решила уйти из «Черных шарфов» и закрыть клинику или передать ее кому-нибудь.

Шаса изумленно уставился на нее. Он не верил в такую легкую победу.

– А чего ты хочешь взамен? – спросил он.

– Я хочу вернуться в университет и получить степень по археологии, – решительно заявила Тара. – И я хочу полной свободы, чтобы путешествовать ради учебы.

– Договорились, – с готовностью согласился Шаса, даже не пытаясь скрыть облегчение. – Ты не суешь нос в политику и можешь ехать куда угодно и когда угодно.

Тут вопреки его воле глаза Шасы снова устремились к ее груди. Он был прав, грудь жены наполнилась красотой, она буквально выпирала из шелковых чашечек ее бикини. И в Шасе вспыхнуло жаркое желание.

Она поняла это по его лицу. Она так хорошо все это знала и внутренне взбунтовалась. После того, что он только что ей сказал, после его небрежных оскорблений, после его предательства всего того, что она считала дорогим и священным, она понимала, что никогда больше не сможет снова принять его.

Она сбросила верхнюю часть бикини и потянулась к халату.

Шаса был в восторге от их сделки, и, хотя он редко пил больше одного бокала вина, в этот день он прикончил остатки рислинга, пока они с мальчиками готовили обед над ямой для барбекю.

Шон очень серьезно отнесся к обязанностям помощника шеф-повара. Всего один или два куска мяса упали в золу, но Шон тут же заявил братьям:

– Это ваши; и если вы проглотите их не жуя, вы и не почувствуете ничего.

За столом в летнем домике Изабелла помогала Таре готовить салат, попутно обильно поливая и себя заправкой из уксуса и растительного масла, а когда все сели за стол, Шаса смешил детей до слез, рассказывая разные истории. Лишь Тара сидела равнодушно, не участвуя в общем веселье.

Когда детям разрешили выйти из-за стола со строгим приказом не лезть в воду в течение часа после еды, Тара тихо спросила мужа:

– Ты во сколько завтра уезжаешь?

– Рано, – ответил он. – Я должен быть в Йоханнесбурге еще до обеда. Лорд Литлтон прилетает из Лондона на «Комете». Я хочу встретиться с ним.

– Надолго ты в этот раз?

– После запуска проекта мы с Дэвидом отправимся в поездку.

Шаса еще недавно хотел, чтобы Тара присутствовала на приеме в честь открытия подписных листов на акции нового рудника на Серебряной реке. Она нашла повод отказаться, но обратила внимание, что теперь Шаса не повторил приглашения.

– Значит, примерно десять дней?

Каждый квартал Шаса и Дэвид совершали поездку по всем разработкам компании: от новой химической фабрики у Чака-Бей и целлюлозно-бумажных фабрик в Восточном Трансваале до алмазного рудника Ха’ани в пустыне Калахари, главного предприятия компании.

– Может, и немного дольше, – ответил Шаса. – В Йоханнесбурге я задержусь не меньше чем на четыре дня…

И он с удовольствием подумал о Мэрили из компьютерной компании и о ее IBM-701.