Читать книгу Армадэль - Уилки Коллинз - Страница 2

В десять часов на другое утро мистер Ниль, ждавший визита доктора, которому он сам назначил это время, взглянул на часы и понял, к удивлению своему, что он ждет напрасно. Было почти одиннадцать, когда дверь отворилась, наконец, и доктор вошел в комнату.

– Я назначил десять часов для вашего визита, – сказал мистер Ниль. – В моем отечестве доктор всегда аккуратен.

– А в моем отечестве, – отвечал доктор без малейшего смущения, – доктор точно так, как все другие люди, зависит от обстоятельств. Прошу вас принять мои извинения, что я так опоздал: меня задержало очень печальное обстоятельство – болезнь мистера Армадэля, карету которого вы обогнали на дороге вчера.

Мистер Ниль посмотрел на доктора с неприязнью и удивлением. В глазах доктора чувствовалось какое-то беспокойство, обращение доктора показывало какую-то озабоченность, которые мистер Ниль никак не мог объяснить себе. С минуту оба господина молча смотрели друг на друга. Их лица отличались резким национальным контрастом: лицо шотландца – длинное и худощавое, суровое и бледное; лицо немца – круглое и полное, румяное и мягкое. Первое имело такой вид, как будто никогда не было молодо, второе – как будто никогда не должно было состариться.

– Смею напомнить вам, – сказал мистер Ниль, – что мы теперь должны рассуждать о болезни моей, а не мистера Армадэля.

– Конечно, – отвечал доктор, как будто колеблясь между болезнью, которую он пришел лечить, и тою, которую он только что оставил. – Вы, кажется, хромаете? Позвольте мне посмотреть вашу ногу.

Болезнь мистера Ниля, как ни серьезна могла она казаться в его глазах, не имела опасности с медицинской точки зрения. Он страдал от ревматизма в сгибе ноги. Необходимые вопросы были заданы, необходимые ответы были получены, необходимые ванны предписаны. Через десять минут консультация была окончена, и больной многозначительно молчал, ожидая, чтобы доктор ушел.

– Я очень хорошо понимаю, – сказал доктор, вставая и несколько колеблясь, – что я задерживаю вас, но я вынужден просить вашего снисхождения, если я опять обращусь к болезни мистера Армадэля.

– Могу я спросить, что вас принуждает к этому?

– Обязанность христианина к умирающему, – отвечал доктор.

Мистер Ниль вздрогнул. Те вопросы, которые касались чувства его религиозной обязанности, затрагивали самую живую струну в его характере.

– Вы предъявили право на мое внимание, – сказал он серьезно. – Мое время принадлежит вам.

– Я не буду злоупотреблять вашей добротой, – отвечал доктор, опять садясь на свое место. – Я постараюсь рассказать все вкратце. Вот в чем дело. Господин Армадэль провел большую часть своей жизни в Вест-Индии, по его собственному признанию, он вел там разгульную и порочную жизнь. Вскоре после его женитьбы – три года тому назад – начали обнаруживаться первые симптомы паралича, и доктора предписали ему европейский климат. После отъезда из Вест-Индии он жил в Италии без всякой пользы для своего здоровья. Из Италии, до его последнего удара, он переехал в Швейцарию, а из Швейцарии был привезен сюда. Это я знаю из письма его доктора; остальное я могу сообщить вам из моих собственных наблюдений. Господина Армадэля прислали в Вильдбад слишком поздно: он уже почти мертв. Паралич быстро распространился кверху, и нижняя часть спинного мозга уже поражена. Он еще может немного шевелить руками, но в пальцах ничего не может держать. Он еще может произносить слова, но завтра или послезавтра может проснуться без языка. Проживет он самое большее неделю. По его собственной просьбе я сказал ему – так осторожно и так деликатно, как только мог, – то, что я теперь говорю вам. Результат был самый печальный. Я не могу даже описать вам, как сильно было волнение больного. Я решился спросить, не расстроены ли его дела. Ничуть не бывало. Завещание его находится в руках его душеприказчика в Лондоне, и он оставляет свою жену и своего сына с хорошим состоянием. Мой второй вопрос попал метко.

– Нет ли у вас чего-нибудь на душе, – спросил я, – что вы желаете сделать перед смертью и что еще не сделано?

Он вздохнул, и вздох этот выразил лучше слов: «Да».

– Не могу ли я помочь вам?

– Да. Я должен написать кое-что. Можете ли вы сделать, чтобы я мог держать перо?

Он мог бы точно так же спросить меня, не могу ли я сделать чудо. Я мог только сказать «нет».

– Если я буду диктовать, – продолжал он, – можете ли вы писать?

Опять я должен был сказать «нет». Я понимаю немного по-английски, но не могу ни говорить, ни писать на этом языке. Господин Армадэль понимает по-французски, когда говорят (как я говорю с ним) медленно, но он не может выражаться на этом языке, а по-немецки он совсем не знает. В таких затруднительных обстоятельствах я сказал то, что сказал бы всякий на моем месте:

– Зачем просить меня, госпожа Армадэль к вашим услугам в смежной комнате.

Прежде чем я успел встать со стула и сходить за его женой, он остановил меня. – не словами, а взглядом ужаса, который пригвоздил меня к месту.

– Уж конечно, – сказал я, – вашей жене приличнее всего написать то, что вы желаете.

– Менее всех! – отвечал он.

– Как! – говорю я. – Вы просите меня, иностранца и постороннего, писать под вашу диктовку то, что вы хотите скрыть от вашей жены!

Представьте себе мое удивление, когда он отвечал мне без малейшей нерешительности.

– Да.

Я сидел молча.

– Если вы не можете писать по-английски, – сказал он, – найдите кого-нибудь.

Я старался возражать. Он страшно застонал: это была мольба немая, похожая на мольбу собаки.

– Успокойтесь! Успокойтесь! – сказал я. – Я найду кого-нибудь.

– Сегодня же! – сказал он. – Прежде чем я останусь без языка, так, как теперь без рук.

– Сегодня, через час.

Он закрыл глаза и тотчас успокоился.

– Пока я буду ждать вас, – сказал он, – прикажите принести ко мне моего сына. – Он не выказывал нежности, когда говорил о своей жене, но я видел слезы на его щеках, когда он спросил о своем ребенке. Моя профессия не сделала меня суровым, как вы, может быть, думаете, и моему докторскому сердцу было так тяжело, когда я пошел за ребенком, как будто я совсем не был доктором. Боюсь, что вы посчитаете это слабостью с моей стороны.

Доктор с умоляющим видом посмотрел на мистера Ниля. Но он мог точно так же смотреть на скалу в Шварцвальде. Никто не мог бы вывести его из области простых фактов.

– Продолжайте, – сказал он. – Я полагаю, вы сказали мне еще не все.

– Вы, наверно, понимаете цель моего посещения, – отвечал доктор.

– Ваша цель довольно ясна. Вы приглашаете меня слепо ввязаться в дело подозрительное в высшей степени. Я не дам вам ответа до тех пор, пока не узнаю все подробнее. Сочли ли вы нужным сообщить жене этого человека, что произошло между вами, и просить у нее объяснения?

– Разумеется, – отвечал доктор, негодуя на сомнения в его человеколюбии, которое подразумевалось в этом вопросе. – Эта несчастная женщина любит и жалеет своего мужа. Как только мы остались одни, я сел возле нее и взял ее за руку. Почему же нет? Я стар и некрасив и, конечно, могу позволить себе такие вольности.

– Извините меня, – сказал непроницаемый шотландец, – и позвольте заметить вам, вы теряете нить рассказа.

– Очень может быть, – отвечал доктор со своей прежней веселостью. – Привычка моей нации – постоянно терять нить, а привычка вашего народа – постоянно находить ее. Какой пример порядка во вселенной и взаимной гармонии вещей!..

– Сделаете ли вы мне одолжение раз и навсегда ограничиться фактами? – перебил мистер Ниль, нахмурившись. – Могу я узнать, сказала вам госпожа Армадэль, что муж ее желает заставить меня писать и почему он не хочет, чтобы писала она?

– Вот моя нить найдена. Благодарю, что вы отыскали ее, – сказал доктор. – Вы услышите, что госпожа Армадэль сказала мне, расскажу ее собственными словами.

«Причина, по которой он лишает меня теперь своего доверия, – сказала она, – вероятно, та самая, которая всегда лишала меня его сердца. Я жена, с которой он венчался, но я не та женщина, которую он любит. Я знала, когда он женился на мне, что другой мужчина отнял у него любимую им женщину. Я думала, что смогу его заставить забыть ее. Я надеялась на это, когда выходила за него; я надеялась опять, когда родила ему сына. Нужно ли мне говорить вам, чем кончились мои надежды, – вы сами это видели». (Подождите, умоляю вас! Я не потерял нити рассказа, я следую за ней.) – Это все, что вы знаете? – спросил я.

«Когда мы были в Швейцарии, – отвечала она, – и когда болезнь его сделалась опасна, он узнал случайно, что женщина, которая отравила всю мою жизнь, так же как и я, родила сына. В ту минуту, когда он сделал это открытие – открытие, не заключавшее в себе ни малейшей важности, – им овладел смертельный страх – не за меня, не за себя, а за своего сына. В тот же самый день, не сказав мне ни слова, он послал за доктором. Я поступила низко, дурно – называйте это как хотите, – я подслушала у дверей. Я слышала, как он сказал: «Я должен сообщить кое-что моему сыну, когда он будет в таких летах, что поймет меня. Доживу ли я до этого?» Доктор ничего не сказал, наверно. В тот же самый вечер, ни слова мне не говоря, он заперся в своей комнате. Что сделала бы на моем месте женщина, с которой обращались таким образом? Она сделала бы то же, что и я: она подслушала бы опять. Я слышала, как он говорил: «Я не доживу до этого, чтобы сказать ему. Я должен написать это, прежде чем умру». Я слышала, как перо его скрипело, скрипело по бумаге, я слышала, как он стонал и рыдал, когда писал, я умоляла его именем Бога, чтобы он впустил меня. Жестокое перо скрипело, скрипело, скрипело, это жестокое перо было единственным его ответом мне. Я ждала у двери несколько часов – не знаю даже, сколько времени. Вдруг скрип пера прекратился, и я не слыхала ничего более. Я тихо шепнула в замочную скважину, что я озябла и устала ждать. Я сказала: «О мой возлюбленный, пусти меня!» Мне даже не ответило скрипом жестокое перо, мне отвечало безмолвие. Всей силой моих слабых рук стучалась я в дверь. Пришли слуги и взломали дверь. Мы опоздали. Болезнь сделала свое дело: над этим роковым письмом его разбил паралич, над этим роковым письмом мы нашли его в таком состоянии, как вы видите его теперь. Слова, которые он просил вас писать, – те самые слова, которые он написал бы сам, если бы его до утра не разбил паралич. С того времени в письме оставалось пустое место, это-то пустое место он и просил вас заполнить». Вот какими словами миссис Армадэль говорила мне, в этих словах заключаются все сведения, какие я могу вам сообщить. Скажите, прошу вас, держался ли я нити? Показал ли я вам необходимость, которая привела меня сюда от смертного одра вашего соотечественника.

– До сих пор, – сказал мистер Ниль, – вы только показали мне ваше собственное волнение. Это дело слишком серьезно для того, чтоб обращаться с ним так, как вы обращаетесь теперь. Вы впутали меня в это дело, и я непременно хочу знать, как я должен действовать. Не поднимайте руки, они не имеют никакого отношения к вопросу. Если я должен быть замешан в этом таинственном письме, то благоразумие требует с моей стороны узнать, что заключается в этом письме? Миссис Армадэль, кажется, решилась сообщить вам бесчисленное множество семейных подробностей – в благодарность, я полагаю, за вежливое внимание, с каким вы взяли ее за руку. Могу я спросить, что она рассказала вам о письме ее мужа, о тех строках, которые были им написаны?

– Госпожа Армадэль не могла сказать мне ничего, – отвечал доктор с внезапной сухостью. Это показывало, что терпение изменяет ему. – Прежде чем она успокоилась настолько, чтобы подумать о письме, ее муж спросил о нем и велел запереть его в письменную шкатулку. Она знает, что он после старался закончить это письмо и что перо выпадало из его пальцев. Она знает, что, когда всякая надежда на его выздоровление исчезла, доктора посоветовали ему здешние знаменитые воды, наконец, она знает, что эта надежда напрасна, она знает, что я сказал ее мужу сегодня.

Нахмурив лоб, мистер Ниль сделался еще мрачнее. Он поглядел на доктора так, как будто доктор лично оскорбил его.

– Чем более я думаю о том положении, которое вы просите меня занять, – сказал он, – тем менее оно мне нравится. Можете ли вы утверждать положительно, что мистер Армадэль находится в здравом рассудке?

– Да, самым положительным образом.

– С согласия ли его жены вы пришли просить меня?

– Жена его послала меня к вам – к единственному англичанину в Вильдбаде – написать для вашего умирающего соотечественника то, что не может он написать сам и что никто здесь, кроме вас, не может написать.

Этот ответ не оставил мистеру Нилю никакого повода к отказу, и все-таки шотландец сопротивлялся.

– Позвольте, – сказал он. – Вы утверждаете это горячо, но посмотрим, утверждаете ли вы это правильно. Посмотрим, действительно ли здесь нет никого, кроме меня, чтобы взять на себя эту ответственность. В Вильдбаде, во-первых, есть бургомистр: его официальное положение оправдывает его вмешательство.

– Конечно, никто так, как он, не годился бы для этого, – сказал доктор, – но он не знает никакого языка, кроме своего собственного.

– В Штутгарте есть английское посольство, – настаивал мистер Ниль.

– А сколько миль отсюда до Штутгарта? – возразил доктор. – Если мы пошлем туда сию минуту, мы не можем получить ответа из посольства раньше завтрашнего дня, а весьма вероятно, что умирающий завтра будет без языка. Я не знаю, безвредны или вредны его последние желания для его сына и для других, но я знаю, что их надо выполнить сейчас или никогда и что вы единственный человек, который может помочь ему.

Это заявление доктора прекратило спор и поставило мистера Ниля в необходимость сказать «да» и сделать неосторожный поступок или сказать «нет» и сделать поступок негуманный. Наступило молчание. Шотландец размышлял, немец наблюдал за ним.

Мистер Ниль заговорил первый, встав со стула.

– Меня принуждают насильно, – сказал он. – Мне ничего не остается, как только согласиться.

Впечатлительного доктора возмутила нелюбезность этого ответа.

– Ей-богу, желал бы я, – сказал он горячо, – знать по-английски настолько, чтобы занять ваше место у смертного одра мистера Армадэля!

– Исключая то, что вы призвали имя Господа Бога всуе, – отвечал шотландец, – я совершенно согласен с вами. Я сам бы этого желал.

Не говоря более ни слова, они вместе вышли из комнаты. Доктор показывал дорогу.