Читать книгу Психология - Уильям Джеймс - Страница 5

Центростремительные нервные токи суть единственные нормальные агенты, действующие на мозг. Нервные центры человека окружены многими плотными оболочками, которые предохраняют эти центры от непосредственного влияния сил внешней природы. Волосы, толстая черепная кожа, череп и по крайней мере две мозговые оболочки, из которых одна твердая, облекают головной мозг; кроме того, этот орган, как и спинной мозг, погружен в серозную жидкость, в которой он как бы плавает. При таких условиях на мозг могут влиять только следующие факторы: 1) крайне слабые, тупые механические толчки; 2) изменение притока крови, качественное и количественное; 3) нервные токи, пробегающие по так называемым приносящим, или центростремительным, путям. Механические толчки обыкновенно не оказывают никакого действия на мозг; эффекты, вызываемые переменами в кровообращении, обыкновенно бывают преходящи; наоборот, нервные токи производят результаты органического свойства как в момент их прибытия, так и позднее, оставляя незаметные следы в мозговом веществе, которые, как мы полагаем, остаются более или менее постоянными свойствами его структуры, видоизменяя его деятельность на все будущее время.

Каждый приносящий нерв идет от определенной части периферии и раздражается и возбуждается к внутренней деятельности особой внешней силой. Обыкновенно нерв известной природы нечувствителен к воздействиям несоответствующего порядка. Например, зрительные нервы невосприимчивы к колебаниям воздушных волн, кожные – к световым волнам эфира. Язычный нерв не возбуждается ароматическими благовониями, жар не оказывает действия на слуховой нерв. Каждая категория нервов выбирает из колебаний окружающей среды только те, которые соответствуют исключительно ей. В результате наши ощущения образуют прерывистые ряды, отделенные друг от друга громадными промежутками. Нет никаких оснований предполагать, что порядок колебаний во внешнем мире представляет такую же прерывистую серию, как и порядок наших ощущений. Между самым быстрым слышимым движением воздушных волн (самое большое 40 тыс. колебаний в 1 с) и самым медленным движением тепловых волн (быть может, несколько биллионов колебаний в 1 с) природа должна была где-нибудь осуществить бесчисленное множество последующих звеньев, для восприятия которых мы не имеем соответствующих нервов. Весьма возможно, что процесс, происходящий в нервных волокнах самых различных нервов, тождествен или по крайней мере сходен. Это так называемый ток, но в сетчатке ток пускается в ход одним порядком внешних колебаний, а в ухе – другим порядком. Это обусловлено различием концевых аппаратов, которыми снабжены многие центростремительные нервы.

Совершенно так же, как мы вооружаемся ложкой, чтобы зачерпнуть суп, и вилкой, чтобы взять говядину, нервные волокна вооружаются одним концевым аппаратом для восприятия воздушных волн, другим – для восприятия волн эфира. Концевой аппарат всегда состоит из видоизмененных эпителиальных клеток, представляя с нервными волокнами одно целое. Само нервное волокно непосредственно возбуждается внешним агентом, который сначала воздействует на концевой аппарат. Волокна зрительного нерва не получают впечатления непосредственно от солнечных лучей; можно касаться льдом кожного нервного ствола, не вызывая ощущения холода[7]. Нервы – простые проводники; концевые аппараты – многочисленные несовершенные телефоны, в которые внешний мир говорит и из которых каждый воспринимает только часть сказанного; мозговые клетки у центральных концов нервных волокон представляют такое же число телефонных станций: через них ум воспринимает обращенные к нему издалека речи.

Специфические энергии различных частей мозга. Анатомы достаточно точно проследили путь, по которым чувствительные нервные волокна направляются после входа в центральные части вплоть до их окончания в сером веществе мозговых извилин[8]. Ниже мы увидим, что сознательные процессы, сопровождающие раздражение этого серого вещества, изменяются в зависимости от того, какой участок серой массы мы будем раздражать. Они являются зрительными восприятиями при раздражении затылочных долей и слуховыми – при раздражении верхней части височных долей. Каждый участок мозговой коры отвечает на раздражение, приносимое ему его центростремительными нервами таким способом, с которым, по-видимому, постоянно связан известный специфический род ощущений. Это то, что было названо законом специфических энергий в нервной системе. Разумеется, мы не можем даже гадательным образом объяснить основание этого закона. Психологи (Льюис, Вундт, Розенталь, Гольдшейдер и другие) много спорили о том, зависит ли качественное различие ощущений только от раздражаемого места в коре или от свойств тока, проводимого нервом. Без сомнения, известный вид внешней силы, постоянно воздействующий на концевой аппарат, постепенно его видоизменяет; известный род возбуждения, полученный от концевого аппарата, видоизменяет нервное волокно, и известный род тока сообщается этим видоизмененным волокном в кортикальный центр и видоизменяет этот центр. В свою очередь видоизменение изменяет получающееся в результате психическое состояние, хотя никто не определит, как это делается и почему. Но эти взаимодействующие видоизменения должны происходить крайне медленно, и, поскольку дело идет о взрослом индивиде, можно с уверенностью сказать, что место, раздражаемое в коре, более чем что-либо другое определяет качество ощущения, которое оно будет испытывать. Будем ли мы давить на сетчатку, колоть, резать, щипать или раздражать электричеством живой зрительный нерв, испытуемый всегда будет ощущать потоки света, так как конечный результат наших экспериментов – раздражение затылочной доли коры.

Таким образом, наши обычные способы ощущать внешние объекты зависят от того, с какими частями мозга связаны определенные концевые аппараты, на которые падает внешнее раздражение. Мы видим солнечное сияние и огонь потому только, что единственный концевой аппарат, способный воспринимать колебания эфирных волн, излучаемых этими предметами, возбуждает те именно нервные волокна, которые ведут к зрительным центрам. Если бы мы могли произвести обмен во внутренних отношениях мозговых элементов, то внешний мир предстал бы перед нами в совершенно новом свете. Если бы можно было, например, срастить внешний конец зрительного нерва с ухом, а внешний конец слухового нерва с глазом, то мы слышали бы молнию и видели гром, мы видели бы симфонию и слышали движение палочки дирижера. Подобные гипотезы могут служить хорошей школой для не посвященных в идеалистическую философию.

Отличия ощущения от восприятия. Строго говоря, нельзя определить, что такое ощущение; в обыденной жизни сознания ощущения, как их обыкновенно называют, и восприятия незаметно переходят одни в другие. Мы можем только сказать, что под ощущением мы разумеем первичные элементы сознания. Они суть непосредственно сознательные результаты проникновения нервных токов в мозг, прежде чем последние успели вызвать ассоциации или воспоминания, почерпнутые из более раннего опыта. Но, очевидно, такие непосредственные ощущения можно испытывать лишь в самые ранние дни сознательной жизни. Для взрослых же с развитой памятью и приобретенным запасом ассоциаций они совершенно невозможны. До получения впечатления через органы чувств мозг погружен в глубокий сон и сознание в сущности отсутствует. Даже первую неделю после рождения дети проводят почти в непрерывном сне. Нужен весьма значительный импульс со стороны органов чувств, чтобы прервать эту дремоту. В мозгу новорожденного этот импульс вызывает абсолютно чистое ощущение. Но опыт оставляет едва заметные следы в мозговом веществе, и последующие впечатления, пересылаемые органами чувств, вызывают в мозгу реакцию, в которой пробужденный след предшествующего впечатления играет свою роль. В результате получается новый вид ощущения и высшая ступень познавания. Идеи о предмете смешиваются с простым сознаванием его наличности для ощущений; мы называем его, классифицируем, сравниваем с другими, составляем о нем суждения, и таким путем осложнение возможного материала сознания, который может быть доставлен усиливающимся потоком внешних впечатлений, все более и более возрастает до конца жизни. Вообще более высокого порядка сознавание объектов и называется восприятием, нерасчлененное же (неясное) сознавание их наличности составляет ощущение, поскольку мы таковое вообще можем иметь. В те минуты, когда наше внимание совершенно рассеянно, мы, по-видимому, способны до некоторой степени впадать в поток бессвязных ощущений.

В ощущениях есть способность к познаванию. Иначе говоря, ощущение в чистом виде есть абстракция; в опыте само по себе оно редко реализуется, и объект, воспринимаемый чистым ощущением, есть объект абстрактный: он не может существовать совершенно обособленным. Чувственные качества суть объекты ощущения. Ощущения глаза сознают цвета объектов, ощущения уха – звуки, ощущения кожи – тяжесть, остроту, тепло и холод. От всех органов нашего тела могут пробегать нервные токи, сообщающие нам о качестве боли и до некоторой степени о качестве удовольствия.

Ощущения липкости, шероховатости и т. д. возникли, как полагают, из взаимодействия осязательных и мышечных ощущений. В то же время геометрические характеристики предметов – их размер, величина, расстояние между ними и т. д. (поскольку мы их отождествляем и различаем) – большинством психологов признаются невозможными без припоминания прежних опытов; познание этих свойств, по мнению ученых, превышает силы чистого, непосредственного ощущения.

Познавание чего-нибудь и познание о чем-нибудь. С такой точки зрения ощущение отличается от восприятия только крайней простотой своего объекта или содержания. Объект ощущения, будучи простым качеством, заметно однороден, его функция, таким образом, сводится к простому познанию фактов, кажущихся однородными. Функция же восприятия есть уже некоторое познание о факте. Но в последнем случае мы все время должны знать, что за факт мы имеем в виду, и разнообразный материал этих «что» нам доставляют ощущения. В самом раннем периоде жизни наши мысли бывают почти исключительно конкретного характера. Они сообщают нам массу «что», «то», «это». По словам Кондильяка, видя в первый раз свет, мы сами «составляем» этот свет скорее, чем видим его. Но все чаще позднейшее зрительное познание опирается на опыт. Если бы тотчас после него мы вдруг ослепли, наши сведения об этом не утратили бы существенных черт, пока мы сохраняли бы об этом воспоминание. В школах для слепых сообщается столько же сведений о свете, как и в других школах. Изучаются и отражение, и преломление, и спектр, и гипотеза эфира и т. п. Но самый лучший воспитанник такого заведения (слепорожденный) имеет в знании пробелы, которых нет у самого невежественного зрячего ребенка. Зрячий никогда не объяснит слепому, что такое свет вообще, и потеря известной сферы ощущений не вознаграждается никакой школьной выучкой. Все это до того очевидно, что мы видим ощущение «постулируемым» в качестве опытного элемента даже теми философами, которые всего менее склонны придавать ему большое значение и ценить доставляемое им знание.

Отличие ощущений от продуктов воображения. И ощущение, и восприятие при всем различии между ними сходны в том, что их объекты воспринимаются ярко, живо, предстоят воочию. Наоборот, объекты только мыслимые, припоминаемые или воображаемые относительно бледны и лишены той колоритности, того свойства реальной наличности, которым обладают объекты ощущения. Процессы в мозговой коре, с которыми связаны ощущения, зависят от центростремительных токов, притекающих от периферии; для получения ощущения нужно, чтобы внешний объект подействовал в качестве раздражителя на глаз, ухо и т. д. Те же процессы в мозговой коре, с которыми связаны простые воспроизведенные представления, по всей вероятности, зависят от нервных токов, притекающих от других мозговых извилин. Таким образом, можно думать, что нервные токи, идущие от периферии, при нормальных условиях вызывают род деятельности мозга, который не могут вызвать токи, идущие от других извилин мозга. С этим родом деятельности, представляющим, быть может, более глубокую степень дезинтеграции, по-видимому, связаны качества живости и объективной реальности воспринимаемого сознанием предмета.

Объективность предметов ощущения. Всякая вещь или качество ощущается во внешнем пространстве. Невозможно представить блеск или цвет иначе, как протяженным и находящимся вне нашего тела. Звуки также слышны в пространстве, прикосновение происходит на поверхности тела, боль чувствуется непременно в каком-нибудь органе. В психологии было распространено мнение, будто чувствительные качества воспринимаются первоначально в самом уме, а затем уже проектируются из него интеллектуальным или сверхчувствительным актом ума. В пользу этого мнения нельзя привести никаких оснований. Единственные факты, которые могли бы, вероятно, свидетельствовать в его пользу, объясняются, как мы увидим ниже, гораздо лучше иным путем. Первое ощущение, получаемое ребенком, уже есть для него внешний мир. <…> В смутном пробуждении к сознанию чего-то «вот этого» (или чего-нибудь такого, для чего даже термин «это» слишком определенный и познание чего лучше охарактеризовать простым междометием «во!») ребенок встречает объект, в котором (хотя бы это было простое ощущение) уже заключаются все «категории рассудка». В воспринимаемом предмете есть объективный внешний характер, субстанциональность, причинность в том же смысле слова, в каком эти категории заключены в любом объекте или системе объектов для более взрослого человека. Юное существо радостно встречает свой мир, и чудо познания возникает разом, по словам Вольтера, и в низшем ощущении ребенка, и в величайших замыслах Ньютонова мозга.

Физиологическим условием первого чувственного опыта, вероятно, служит одновременно стечение множества нервных токов от разных периферических органов, но множественность органических условий не мешает сознанию быть единым. Ниже мы увидим, что сознание может быть единым, несмотря на наличность многих объектов познания сразу и на зависимость от одновременной деятельности многочисленных органов. Объект, доставляемый сознанием ребенка многочисленными приносящими токами, сливается в одну пеструю, шумную хаотическую смесь. Эта смесь составляет мир ребенка. Для большинства из нас мир является такой же смесью, потенциальным образом разложимой и подлежащей разложению на части, но на самом деле еще не разложенной. Он всецело есть нечто, занимающее пространство. Поскольку он является для нас не проанализированным и не разложенным на части, можно сказать, что мы познаем его чувственным образом;

но как только мы различили в нем составные элементы и начинаем сознавать отношения между ними, наше знание становится восприятием и даже отвлечением и как таковое не будет рассматриваться нами в настоящей главе.

Интенсивность ощущений. Свет может быть так тускл, что не рассеет заметным образом мрака, звук – так глух, что не слышен, прикосновение – так слабо, что мы не почувствуем его. Другими словами, нужно определенной величины раздражение, чтобы вызвать сколько-нибудь заметное ощущение. Это фехнеровский закон порога: раздражение должно перейти известную конечную границу, прежде чем объект станет доступен сознанию. Раздражение, чуть-чуть превышающее порог, называется minimum visible, audible etc. (едва различимое). Если мы начиная от порога будем постепенно увеличивать раздражение, то и ощущение будет возрастать, хотя и медленнее, пока, наконец, не дойдет до высшей точки, за которой его интенсивность уже не возрастает, несмотря ни на какое увеличение раздражения. Обыкновенно уже раньше достижения высшей точки к специфическому характеру ощущения начинает примешиваться боль. Это можно ясно наблюдать при сильном давлении, большом жаре или холоде, ярком свете и громком звуке; с меньшей определенностью – при вкусовых и обонятельных ощущениях только вследствие того, что здесь труднее увеличивать раздражение. Но все последние ощущения, даже самые неприятные при значительной интенсивности, в самой слабой степени скорее приятны, чем неприятны. Чуть-чуть горьковатый вкус или легкий запах гнили могут представлять по крайней мере что-то интересное.

Закон Вебера. Я сказал, что интенсивность ощущения возрастает медленнее, чем вызывающее его раздражение. Если бы не было вовсе порога и если бы каждый равный прирост раздражения вызывал равный прирост в интенсивности ощущения, то простая прямая линия, а не кривая могла служить графическим изображением отношений между этими двумя величинами. Пусть горизонтальная линия (рис. 1) служит шкалой для интенсивности раздражения: при 0 пусть всякая интенсивность раздражения отсутствует, при 1 = единице и т. д.

Рис. 1

Пусть перпендикуляры, восстановленные из точек деления 1, 2, 3 на шкале до пересечения с наклонной, означают соответствующие степени ощущения. При 0 не будет никакого ощущения; при 1 ощущение будет выражаться линией S¹–1, при 2 – линией S²–2 и т. д. Линия S¹, S², S³ будет возрастать равномерно, ибо, согласно нашей гипотезе, вертикальные линии (ощущения) возрастают прямо пропорционально горизонтальной (раздражения). Но в природе, как мы уже сказали, ощущение возрастает медленнее раздражения. Если каждый шаг вперед в горизонтальном направлении равен предшествующему, то каждый шаг по вертикальному направлению вверх должен быть несколько короче предыдущего – и линия ощущений будет выгнутой кривой.

Рис. 2

Рис. 2 соответствует порядку вещей в природе. 0 означает пункт, где раздражение отсутствует, и сознательное ощущение, означаемое кривой, начинается лишь по достижении раздражением порога в пункте 3. С этого пункта ощущение все более и более возрастает, но с каждым шагом все медленнее и медленнее, пока, наконец, не достигнута высшая точка – когда кривая приближается к прямой.

Точная формулировка закона отставания ощущения от раздражения приписывается Веберу, ибо он первым открыл его при определении тяжести. Я приведу сделанную Вундтом характеристику этого закона и фактов, на которые он опирается:

«Всякий знает, что в тихую ночь мы замечаем звуки, ускользающие от нашего внимания при дневном шуме. Еле слышное тиканье часов, шум ветра в дымовой трубе, легкий скрип стульев в комнате и тысячи других едва заметных звуков достигают в то время нашего слуха. Всем также хорошо известно, что среди шумной уличной сутолоки или среди железнодорожной суматохи мы не только иногда не слышим того, что нам говорит сосед, но и не можем различить звуков собственного голоса. Звезды, кажущиеся наиболее яркими ночью, днем невидимы; и хотя луна видна в дневное время, она кажется гораздо более бледной, чем ночью. Всякий, кому случалось переносить тяжести, знает, что, прибавив к фунту тяжести в руке другой фунт, он сейчас же почувствует разницу, между тем как прибавка одного фунта к 100 фунтам совершенно неощутима…

Бой часов, свет звезд, давление тяжестей служат раздражениями для наших чувств, и притом раздражениями, интенсивность которых остается постоянной. Чему же научают нас приведенные выше опыты? Очевидно, тому, что одно и то же раздражение, смотря по обстановке, в которой ему приходится воздействовать на нас, будет ощущаться то интенсивнее, то слабее, а то и вовсе не будет ощущаться. Какого же рода должно быть изменение в окружающей обстановке, чтобы изменилась интенсивность ощущения? При внимательном наблюдении мы замечаем, что это изменение всегда бывает одного и того же характера. Тиканье часов представляет для нашего уха слабое раздражение, которое, взятое в отдельности, мы воспринимаем ясно, но не слышим наряду с сильными раздражениями в виде грохота колес и других дневных шумов. Блеск звезды служит раздражением для глаза. Но это раздражение вместе с сильным раздражением дневного света становится неощутимым, хотя мы ясно различаем его наряду с еще более слабым светом сумерек. Тяжесть представляет раздражение для кожи, мы его ощущаем, когда оно присоединяется к равному предшествующему раздражению, но оно становится неощутимым наряду с раздражением в 1000 раз большим…

Поэтому мы можем выставить общее правило: чтобы раздражение было ощутимым, оно должно быть тем меньше, чем предшествующее раздражение было слабее, и тем большим, чем предшествующее раздражение было сильнее. Простейшим примером отношения служила бы, конечно, прямая пропорциональность ощущения раздражению. Но в таком случае свет звезд, например, сообщал бы одинаковый придаток света и дневному свету, и мраку ночного неба, а этого, как известно, нет на самом деле. Отсюда ясно, что интенсивность ощущения возрастает не прямо пропорционально раздражению, а гораздо медленнее. Возникает вопрос: в какой пропорции ощущение отстает от раздражения по мере возрастания последнего? Чтобы ответить на этот вопрос, обыденный опыт недостаточен. Нам нужны для этого точные мерила как для различных степеней раздражения, так и для интенсивности самих ощущений.

Впрочем, и обыденный опыт дает некоторые указания на то, как производить такие измерения. Мы видели, что измерить силу ощущения невозможно; мы можем лишь определить разницу между ощущениями. Но все эти опыты выражались в одном факте, именно в том, что та же разница в раздражении в одном случае могла ощущаться, а в другом нет: прибавка фунта к фунту ощущалась, а прибавка того же фунта к 100 фунтам оставалась незаметной. Опыт показал нам, что одинаковая разница в раздражениях может вызывать совершенно неодинаковую разницу в ощущениях. Всего скорее мы достигнем результата, если возьмем произвольной величины раздражение, заметим, какое оно вызывает ощущение, и посмотрим, насколько мы можем увеличить раздражение, не вызывая заметной перемены в интенсивности ощущения. Если мы будем производить такие наблюдения с раздражениями произвольно взятой величины, мы будем вынуждены изменять величину и того придатка к раздражению, который способен вызвать едва заметную разницу в ощущении. Свет не должен быть ярок, как сияние звезд, чтобы быть только-только заметным в сумерки; он должен быть гораздо сильнее, чтобы быть едва заметным днем. Если мы теперь произведем наблюдения над раздражениями самой различной интенсивности и отметим для каждой степени раздражения величину прибавки, необходимой для получения наименьшей разницы в ощущении, то мы получим ряд чисел, выражающих закон, согласно которому ощущение изменяется при возрастании раздражения».

Согласно этому методу особенно легко вести наблюдения за ощущениями света, звука и давления. В последнем случае

«мы находим, – пишет Вундт далее, – удивительно простой результат: наименьший прирост в раздражении к первоначальной тяжести должен находиться постоянно в том же отношении к ней, быть той же дробью ее, независимо от абсолютной величины тяжести, над которой производится эксперимент. Как среднее число из целого ряда экспериментов, эта дробь оказалась равной ¹/₃, т. е. независимо от того, какое давление уже произведено на кожу, прирост или уменьшение давления будет ощутимо, если придаток или вычет будет равняться примерно ¹/₃ первоначальной тяжести».

Затем Вундт описывает, как можно наблюдать разницу в ощущениях мышечных, тепловых, световых и звуковых. Эти замечания он заключает следующими словами:

«Итак, мы нашли, что все ощущения, для которых мы можем точно измерить соответствующие раздра-

жения, подчинены однородному закону. Как бы ни были разнообразны многие особенности в его формулировке, основание его остается верным во всех случаях: прирост раздражения, необходимый для наименьшего прироста ощущения, находится в постоянном отношении к общей величине раздражения. Числа, выражающие это отношение, для ощущений световых – ¹/₁₀₀, мышечных – ¹/₁₇, звуковых, термических и давления – ¹/₃.

Эти числа далеки от желательной точности, но они могут дать общее понятие об относительной способности различения в разных ощущениях. Важный закон, определяющий в такой простой форме отношение ощущения к вызывающему его раздражению, был открыт впервые физиологом Вебером в применении к частным случаям» («Vorlesungen uber Menschen und Thierseele»).

Закон Фехнера. Иначе формулу Вебера можно выразить следующим образом: для получения равных придатков в ощущении нужно прибавлять относительно равные придатки к раздражению. Фехнер (в Лейпциге) основал на законе Вебера теорию количественного измерения ощущений, по поводу которой было немало оживленных метафизических споров. По мнению Фехнера, мы можем при возрастании раздражения принять за единицу ощущения каждый едва заметный новый прирост в ощущении и рассматривать все эти единицы как равные, невзирая на то, что объективно едва заметные приросты в ощущении никоим образом не кажутся, когда их воспринимаешь, равными между собой. Многие фунты, составляющие едва ощутимый придаток к 100-фунтовой тяжести, кажутся большим количеством, если их прибавить к этим 100 фунтам, чем несколько унций, которые составляют едва ощутимую прибавку к фунту. Фехнер упустил этот факт из виду. Он рассматривал дело так, как будто при n раздельно ощущаемых придатках в ощущении, полученных путем постепенного увеличения раздражения, начиная от порога и кончая интенсивностью S, эта интенсивность S состояла из n единиц, совершенно равных на всем протяжении шкалы. Другими словами, приняв S за ощущение вообще, d – за едва ощутимый прирост, мы получим уравнение dS = const. Прирост раздражения, вызывающего dS (назовем его dR), между тем изменяется. Фехнер называет его «разностным порогом», и так как его отношение к R постоянно, то мы имеем уравнение

dR/R = const.

Как только представилась возможность выражать ощущения в числах, так, по словам Фехнера, психология получила возможность стать точной наукой, поддающейся математическому анализу. Его общая формула для получения числа единиц, заключающихся в данном ощущении, выражается S = С log R, где S есть ощущение, R – количественно выраженное раздражение, С – постоянная величина, которую нужно определить особым опытом для каждого специфического порядка ощущений. Ощущение пропорционально логарифму раздражения; абсолютная величина любого ряда ощущений в единицах могла бы быть получена с помощью ординат кривой на рис. 2, если бы это была правильно начерченная логарифмическая кривая с порогом, точно определенным из опыта.

Психофизическая формула Фехнера, как он назвал ее, критиковалась со всех сторон, и так как на практике решительно ничего из критики не получилось, то мы не будем более упоминать о ней. Главная заслуга Фехнера в том, что он представил экспериментальное подтверждение справедливости веберовского закона (который имеет дело лишь с едва ощутимыми разницами и ничего не говорит об измерении целого ощущения) и выдвинул на первый план вопрос о статистических методах. Закон Вебера, как это мы увидим, анализируя различные классы ощущений, верен лишь отчасти.

Вопрос о статистических методах необходимо было затронуть вследствие необыкновенных колебаний нашей чувствительности между двумя данными моментами. Так, было найдено, что, когда разница между двумя ощущениями достигает крайнего предела различимости, мы в один момент различаем их, в другой – нет. Если не принять во внимание большого числа оценок, то невозможно определить едва ощутимый прирост ощущения вследствие непрерывных случайных внутренних изменений, происходящих в нас. Эти случайные ошибки могут одинаково и увеличивать, и уменьшать получаемые из опыта показания о степени нашей чувствительности; они сглаживаются средним числом, ибо числа, стоящие выше и ниже средней нормы, в сумме уравновешивают друг друга, и, таким образом, определяется нормальная чувствительность, если таковая существует, т. е. если чувствительность находится в зависимости не от случайных, а от постоянных величин.

Все методы нахождения средних имеют свои трудности и западни и являются в настоящее время предметом весьма утонченных споров. Примером того, какого труда требуют некоторые статистические методы и как терпеливы немецкие исследователи, может быть тот факт, что Фехнер, проверяя закон Вебера для ощущений давления с помощью так называемого метода верных и ложных случаев, занес в таблицы и вычислил до 24 576 отдельных выкладок.

Ощущения не суть нечто сложное. Основным возражением против попытки Фехнера, по-видимому, должно быть то, что любая различимая степень и любое различимое количество самого ощущения – это нераздельный факт сознания, хотя внешние причины наших ощущений и состоят из многих частей. Каждое ощущение есть непрерывное целое.

«Сильное ощущение, – говорит Мюнстерберг, – не есть составное из слабых, но скорее нечто совершенно новое и как бы несравнимое, так что искать измеримой разницы между сильным и слабым звуковым, световым или термическим ощущениями на первый взгляд может показаться столь же бессмысленным, как пытаться математически определять разницу между соленым и кислым или между головной болью и зубной болью. Отсюда ясно: если в более сильном ощущении более слабое не заключается, то непсихологично говорить, будто первое отличается от второго некоторым приростом» (Beitrage zur exp. Psychology).

Действительно, наше ощущение ярко-красного цвета не есть ощущение красноватого цвета с придатком еще красноватого: это есть нечто качественно отличное от красноватого. Точно так же в нашем ощущении света электрической дуги не заключается света многого множества дымящих сальных свечей. Каждое ощущение представляет само по себе некоторую неделимую единицу, и решительно нельзя видеть никакого ясного смысла в заявлении, что ощущения суть массы скомбинированных единиц. Этот вывод нисколько не противоречит тому факту, что, исходя из слабого ощущения и постепенно усиливая его, мы чувствуем, как оно возрастает все более, более и более. Здесь не то чтобы увеличивалось количество однородного материала, наоборот: здесь все более и более увеличивается различие, расстояние между данным ощущением и тем, которое мы приняли за исходную точку. В главе «Различение» мы увидим, что разница может быть замечена даже между простейшими ощущениями. Мы увидим также, что самые различия неодинаковы, что есть разные порядки различий и в любом из этих порядков серия объектов может быть расположена в виде постепенно возрастающего ряда. В любой из подобных серий первое звено более отличается от последнего, чем от среднего. Разница в интенсивности образует один из таких порядков возможного возрастания различия, поэтому наши суждения об усилении интенсивности не нуждаются в гипотезе сложения однородных единиц для образования возрастающей суммы.

Так называемый закон относительности. По-видимому, закон Вебера – только частный случай более широкого закона, который заключается в том, что мы способны подметить тем менее подробностей в данном восприятии, чем более объектов составляют предмет нашего внимания. При качественно разнородных объектах этот закон неоспорим: как легко мы забываем о телесном недуге, когда оживленно беседуем; как мало замечаем шум в комнате, когда внимание наше поглощено работой! Ad plura intentus minus est ad singula sensus (множественное рассеивает внимание, единичное – сосредоточивает его), как говорит старинное изречение. К этому можно было бы прибавить, что однородность объектов внимания не изменяет результатов, но что ум, воспринимая два сильных однородных ощущения, вследствие значительной интенсивности их уже лишен возможности обнаружить то различие между ними, которое сразу бы обратило на себя внимание, если бы эти ощущения были более слабыми и потому не столь рассеивали наше внимание.

Не будем настаивать на безусловной верности этого соображения[9]. Пока можем принять за несомненный общий факт, что психический эффект, вызываемый нервными центростремительными токами, зависит от других одновременно действующих центростремительных токов. Посторонние токи изменяют не только восприимчивость к данному объекту, «приносимому» в сознание нервным током, но и его качество. Одновременные (равным образом и последовательные, но я рассматриваю только одновременные удобства ради) ощущения влияют друг на друга – вот краткое выражение этого закона. «Мы чувствуем каждую вещь в отношении к другой» – вот более туманная формула Вундта для этого общего закона относительности, который в той или иной форме был в ходу у психологов со времени Гоббса. Закону слишком часто придавали какое-то таинственное значение, и хотя нам, разумеется, неизвестна детальная сторона процессов, связанных с этим законом, тем не менее нельзя сомневаться в их физиологическом характере, в том, что они есть результат взаимодействия нервных токов. Весьма естественно, что такое взаимодействие токов может вызывать изменение в ощущении.

Нетрудно указать примеры подобного изменения[10]. Одна нота делает приятнее другую в аккорде, цвета – в гармонических сочетаниях. При погружении некоторой части кожной поверхности в горячую воду получается ощущение жара. При погружении же большей части ее ощущение жара усиливается, хотя, разумеется, температура воды остается та же. Подобным же образом есть хроматический минимум в размерах зрительных объектов. Изображение, отбрасываемое ими на сетчатку, должно возбуждать к деятельности известное число нервных волокон, в противном случае не получится никакого цветового ощущения. Вебер заметил, что положенный на лоб талер кажется тяжелее, если он холоден, и легче, если он тепел. Урбанчич нашел, что все наши органы чувств взаимно влияют на вызываемые ими ощущения. Оттенки цветовых пятен, расположенных на таком расстоянии от испытуемого, что их невозможно было различить, он узнал сразу, как только у его уха зазвучал камертон. То же повторилось в опыте с чтением букв на большом расстоянии: при звуке камертона буквы стали видимы. Самым обыкновенным примером этого явления может, по-видимому, служить усиление боли при шуме или свете и усиление тошноты при других сопутствующих ощущениях.

Эффекты контраста. Наиболее известными примерами того способа, с помощью которого нервные токи влияют друг на друга, могут быть явления так называемого одновременного цветового контраста. Возьмите несколько листков бумаги, окрашенной в различные яркие цвета; положите на каждый из них по одной полоске серой бумаги одинакового цвета, затем прикройте каждый листок прозрачной белой бумагой, которая делает более мягкими и серый цвет, и цветной фон. На каждом листке серая полоска будет окрашена дополнительно к цвету фона, и серые полоски будут казаться столь непохожими друг на друга по цвету, что никто не признает в них кусочков одной и той же бумаги, пока не приподнимет прозрачную белую покрышку. По мнению Гельмгольца, это явление обусловлено застарелой привычкой – принимать в соображение окраску среды, через которую мы видим предметы. Та же вещь при голубом свете ясного неба, и при красновато-желтом свете свечи, и при темно-коричневом свете отражающего ее изображение полированного стола из красного дерева всегда представляется того же присущего ей цвета, который примысливается к явлению умом на основании прежних опытов, и таким путем ложное влияние среды исправляется. В приведенном выше опыте, по мнению Гельмгольца, нашему духу кажется, что цвет фона, покрытого белой бумагой, расположен над серой полоской. Но для того чтобы полоска показалась серой сквозь такую цветную покрышку, нужно, чтобы она действительно была дополнительного по отношению к покрышке цвета. Следовательно, думаем мы, она и есть в действительности дополнительного цвета.

Геринг показал, что теория Гельмгольца несостоятельна. Здесь не место приводить слишком подробный анализ этого вопроса; достаточно заметить, что факты говорят в пользу того, что это явление физиологическое – один из тех случаев, когда чувствительные нервные токи, взаимодействуя, производят на сознание иной эффект, чем если бы каждый действовал отдельно.

Последовательный контраст отличается от одновременного, причиной которого считают утомление. Сюда относятся факты, приводимые в теории зрения под названием «зрительные следы». Впрочем, необходимо иметь в виду, что зрительные следы от прежних ощущений могут сосуществовать с настоящими ощущениями и обе разновидности могут видоизменять друг друга совершенно так же, как сосуществующие ощущения.

Явления контраста наблюдаются и в других ощущениях, но гораздо менее ясно, ввиду чего я не буду говорить о них. <…>