Читать книгу Зримая тьма - Уильям Голдинг - Страница 4

Магазин скобяных товаров Фрэнкли был единственным в своем роде. После того как прорыли канал и построили Старый мост, недвижимость в этой части Гринфилда упала в цене. В начале девятнадцатого века торговое предприятие Фрэнкли перебралось в ветхие постройки, задами выходившие на канал и стоившие не дороже грязи. Сейчас возраст зданий уже не поддавался определению. Одни стены были сложены из кирпича, другие выложены плиткой, третьи покрыты оштукатуренной дранкой, четвертые представляли собой причудливые деревянные конструкции. Вполне возможно, что кое-где на месте последних в средние века были окна, впоследствии забитые досками и теперь казавшиеся просто обветшалыми стенами. Здесь не осталось ни одной балки без зарубок, желобков и случайных дырок, свидетельствовавших о перестройках, перепланировках, достройках и ремонтах, выполнявшихся на протяжении многих веков. Строения, в конце концов перешедшие во владение Фрэнкли, своей хаотичностью и беспорядочностью напоминали коралловые рифы. Выходивший на Хай-стрит фасад только к 1850 году получил законченный вид и уже в 1909 году, в ожидании визита Его Величества короля Эдуарда VII, был перестроен заново.

К этому времени, если не раньше, все чердаки и мансарды, галереи, коридоры, закоулки и щели уже использовались как склады и были забиты товаром. У Фрэнкли от каждого века, каждого поколения, каждой партии товара оседал остаток или осадок, внося вклад в общую захламленность. Порывшись в дальних уголках, посетитель мог наткнуться на каретные лампы или пилорамы, не попавшие в музей, а все еще ожидавшие случайного извозчика или столяра, который не пожелал перейти на паровые машины. Правда, в начале двадцатого века хозяева попытались убрать с первого этажа весь устарелый хлам. В результате этот этаж как бы сам собой претерпел некую эволюцию, разделившись на отделы, учитывавшие разные потребности покупателей: инструменты, садовый инвентарь, принадлежности для игры в крокет и так далее. После потрясений Первой мировой войны магазин опутала паутина проволок, по которым в маленьких деревянных ящичках передавались деньги. Эта система поражала всех – и малышей, и стариков. Продавец отправлял коробочку – щелк! – от своего прилавка, и когда она долетала до кассы, звенел колокольчик – дзинь! Кассир открывал коробочку, доставал деньги, проверял банкноту на свет, клал сдачу в коробочку и посылал ее обратно – щелк!.. щелк! Все это занимало массу времени, но вызывало интерес и восхищение, как игрушечная железная дорога. В базарные дни колокольчик звенел часто и так заливисто, что пробивался сквозь мычание скота, который перегоняли по Старому мосту. Зато в другие дни колокольчик надолго умолкал, и эти паузы с течением лет становились все длиннее. Посетитель, блуждавший в самых дальних и темных закоулках магазина, мог познакомиться с другим свойством деревянных коробочек. Звук колокольчиков терялся среди беспорядочных конструкций, и коробочка могла просвистеть над головой покупателя, как хищная птица, обогнуть угол и умчаться в самую неожиданную сторону.

Во владениях Фрэнкли уважали древность. Вся эта сложная система была придумана для того, чтобы не устанавливать около каждого продавца кассу. Но непредвиденным следствием явилось то, что проволочная паутина напрочь изолировала продавцов от мира. Молодой мистер Фрэнкли занял место покойного мистера Фрэнкли, в свой черед стал старым мистером Фрэнкли и умер, а его продавцы, сохранившие здоровье, может быть, благодаря размеренной благочестивости своего существования, не умирали, продолжая стоять за прилавками. Новый молодой мистер Фрэнкли, еще более набожный, чем его предки, упразднил денежную канатную дорогу, решив, что она бросает тень на репутацию этих достойных стариков. Именно он и был тот знаменитый мистер Артур Фрэнкли, построивший часовню, – мистер Артур, как сокращенно называли его в своих темных углах эти джентльмены, речь которых осталась неоскверненной в эпоху безлошадных экипажей. Мистер Артур вернул на прилавки деревянные кассы, восстановив достоинство каждого отдела.

Но долгие годы пользования подвесной дорогой привели к двум последствиям. Во-первых, служащие приучились к неподвижности и спокойствию; во-вторых, они настолько привыкли отправлять и получать деньги по воздуху, что когда одному из этих престарелых джентльменов протягивали банкноту, он немедленно поднимал ее, словно проверяя водяные знаки. Еще одним следствием этой эволюции или, вернее сказать, деградации, стало то, что в ответ на любую свою реплику или просьбу покупатель получал продолжительное молчание и отрешенный взгляд приказчика, пытавшегося вспомнить, что делать дальше. Впрочем, называть этих джентльменов приказчиками – значит проявить неуважение к их памяти. В ясные дни, когда тусклое электричество выключалось и магазин освещался сквозь большие окна или широкие и пыльные световые люки, часть которых выходила в другие помещения и не давала света, темнота отступала в тихие закутки или забытые коридоры. В такой день случайный покупатель замечал призрачный крылатый воротничок, маячивший в отдаленном уголке; и когда его глаза привыкали ко мраку, он мог разглядеть над воротничком бледное лицо, а внизу – пару рук на уровне невидимого прилавка. Их обладатель был так же неподвижен, как лежавшие на прилавке коробки с болтами, гвоздями, шурупами, дверными петлями и кнопками. Он стоял с отсутствующим видом, пребывая в каком-то непостижимом состоянии духа, и тем не менее его тело оставалось в вертикальном положении до самого последнего покупателя. Даже молодой мистер Артур, при всем своем добродушии и искренней благожелательности, считал, что вертикальное положение – единственно подходящее для продавца и что сидящий продавец – явление в чем-то аморальное.

Мистер Артур был очень набожным, и в годы его царствования благодаря таинственным свойствам человеческой души служащие все больше и больше пропитывались святостью. Сочетание дряхлости, бережливости и благочестия превращало их в самых никчемных и одновременно самых почтенных продавцов в мире. Они стали своего рода достопримечательностью. Наполеоновское решение убрать проволочную паутину исчерпало силы молодого мистера Артура. Он был убежденным холостяком, не от неприязни к женщинам или извращенности, а от недостатка полового влечения; и все состояние завещал на свою часовню. Во время Второй мировой войны магазин перестал приносить прибыль и с трудом окупался, однако мистер Артур не видел в этом причины для его закрытия. До конца его жизни никого из святых старцев не уволят, потому что больше они ничего не умеют делать и им некуда податься. Когда прогрессивный внук бухгалтера, служившего у его отца, упрекнул мистера Артура за такой неделовой подход, тот невнятно пробормотал: «Обжегся на воде – не дуй на молоко».

Сейчас уже невозможно было сказать, повлияло ли введение отдельных касс на скорость деградации. Ясно было только то, что положение стало критическим, о чем свидетельствовали судорожные попытки спасти магазин. Пожилые джентльмены, так долго простоявшие за прилавками и так мало продавшие, не лишились своих почетных привилегий, но первая же судорога преобразований перебросила невообразимые горы хлама с одного чердака на другой, и наверху открылся новый торговый зал. Здесь продавались столовые приборы и посуда; и поскольку все пожилые джентльмены так и остались за своими прилавками, потребовалось вливание свежей крови. В тот момент не нашлось кандидатов подходящего возраста, готовых трудиться за такой мизерный оклад, и магазин, нырнув в двадцатый век как в очистительную воду, нанял – «принятие на работу» оставалось привилегией мужчин – женщину. Электрический свет в длинном торговом зале на втором этаже – более мощный, чем где-либо в здании, – не выключался, каким бы ясным ни был день, до шести вечера, когда запирались входные двери. О легкомысленности, присущей выставленным в этом сверкающем зале товарам и полу их стража, предупреждала даже ведущая туда лестница – обитый кожей и украшенный лепниной пережиток конца семнадцатого века, непонятно как оказавшийся не снаружи, а внутри здания. Вскоре к ножам и стаканам добавились графины, бокалы, фарфор, салфетки, салфеточницы, подсвечники, солонки и ониксовые пепельницы. Однако, несмотря на подсвеченный, отделанный кожей вход, покрытые дорожкой ступени, ковры, полированный пол, сверкающие под расточительно яркими лампами серебро и хрусталь, этот магазин в магазине или магазин над магазином производил впечатление чего-то недолговечного. На первом этаже остались рукоятки для метел, оцинкованные ведра, ряды столярных инструментов, и новый отдел плохо сочетался с грязными потрескавшимися деревянными лотками, заполненными гвоздями, кнопками, болтами и шурупами из железа и меди.

Старики в новый отдел не заходили. Вероятно, догадывались, что из этой затеи ничего не выйдет, поскольку магазин, как и они сами, катился к неизбежному закату. Но пока что вслед за верхним залом в магазин вторглась и отнюдь не собиралась уходить из него пластмасса. Беззвучные пластиковые ведра, тазы, раковины, лейки и подносы ярких расцветок громоздились повсюду, и уж совсем неслыханным делом были шеренги искусственных цветов. Все это образовало нечто вроде павильона в центре нижнего торгового зала. От павильона тянулась конструкция из пластиковых ширм и трельяжей, за которыми пряталась причудливая садовая мебель. И здесь хозяйкой тоже оказалась женщина, даже не женщина, а девушка. У нее, как у всех, была своя собственная касса. Она забавлялась, по-новому располагая разноцветные лампочки и прячась в своем фантастическом садике.

И в эту путаницу старинного и современного, миниатюрное подобие большого общества, по воле директора попал Мэтти. Его положение было неопределенным. Мистер Артур объяснил: пусть мальчик сперва придет, а уж потом станет понятно, какое дело ему поручить.

– Думаю, – сказал мистер Артур, – мы можем определить его в отдел доставки.

– А в будущем? – спросил директор. – Я имею в виду его будущее.

– Если будет справляться, перейдет в отдел рассылки, – ответил мистер Артур, устремив наполеоновский взгляд в далекую даль. – А потом, если у него есть способности к арифметике, может дорасти даже до бухгалтера.

– Не стану от вас скрывать, что у мальчика весьма скромные способности. Но ему невозможно оставаться в школе.

– Пусть начнет с отдела доставки.

Магазин Фрэнкли доставлял товары по району радиусом в десять миль и торговал в рассрочку. По Гринфилду небольшие заказы развозил мальчик на велосипеде, а для дальних поездок и крупных грузов имелись два фургона. При одном из них, кроме водителя, состоял еще и грузчик. Водитель был так искалечен артритом, что на сиденье его поднимали, и он оставался там, пока хватало сил, а то и дольше. Это был еще один пример недальновидной доброты мистера Артура. Он держал на службе человека, для которого работа стала постоянной пыткой и ужасом, заодно заставляя двоих людей выполнять работу одного. В магазине Фрэнкли, почтенном старом предприятии, практиковался трудоинтенсивный метод, хотя в то время этот термин еще мало применялся.

В глубине двора, к которому примыкал садик Гудчайлда, владельца магазина редкой книги, в каретном сарае, как его называли по старой памяти, приютилась кузница с наковальней, горном, инструментами и, конечно, с пожилым кузнецом, который коротал время, клепая безделушки для внуков. В этом месте и обретался Мэтти. Он получал карманные деньги и спал в длинной мансарде под розовой черепицей пятнадцатого века. Кормили его хорошо, поскольку мистер Артур на еду никогда не скупился. Мэтти ходил в грубом темно-сером пиджаке и сером комбинезоне. Он разносил товар. Он был Разносчиком. Он отдавал покупателям садовые инструменты и просил расписываться за них. Нередко его можно было увидеть около кузницы среди штабелей упаковочных ящиков – он же и вскрывал эти ящики инструментом вроде фомки. Он превратился в специалиста по вскрыванию, изучил единицы измерения листового металла и арматуры, уголков, брусьев и проволоки. В тишине рабочего дня иногда можно было услышать, как он неуклюже бродит по чердакам и мансардам среди залежей товара. Ему случалось относить туда странные предметы, названий которых он не знал и из которых, может быть, только каждый шестой найдет своего покупателя, а остальные пять так и останутся ржаветь. Там, наверху, случайный посетитель мог наткнуться на набор для камина или смятую пачку первых некоптящих свечей. Иногда Мэтти делал там уборку – подметал акры неровных досок, где щетка только поднимала пыль, и та повисала в темных углах, невидимая, но щекотавшая в носу. К крылатым воротничкам за прилавками он относился благоговейно. Кроме Мэтти, здесь был еще один мальчик, чуть старше возрастом, разносивший заказы пешком или развозивший их на велосипеде, который он считал своим собственным. Велосипед был старше мальчика. Этот мальчик, коренастый блондин с прилизанными волосами, блестевшими так же соблазнительно, как и его ботинки, в совершенстве владел всеми уловками, помогавшими пореже возвращаться в магазин, и его появления больше напоминали визиты покупателя, чем работу служащего. Крылатые воротнички достигли едва ли не абсолютной неподвижности, а этот мальчик открыл вечное движение. Мэтти, конечно, был слишком наивен, чтобы, подражая белобрысому, обращать обстоятельства себе на пользу. Он был постоянно чем-то занят и не подозревал, что ему дают задания только для того, чтобы спровадить с глаз долой. Кузнец приказывал ему подобрать окурки в дальнем углу двора, скрытом от всех взоров, а Мэтти не догадывался, что никто не рассердится, если он проторчит там весь день. Он подбирал все окурки и докладывал, что задание выполнено.

Мэтти проработал у Фрэнкли всего несколько месяцев, когда начало повторяться то, что случилось с ним в интернате. Всякий раз, когда он проходил мимо павильона искусственных цветов, его поражал доносившийся оттуда запах. Возможно, невыносимая привлекательность этих цветов, при полном отсутствии запаха, заставляла работавшую в павильоне девушку особо тщательно заботиться о своем аромате. Однажды утром Мэтти приказали отнести мисс Эйлин новые цветы. Он явился в павильон с охапкой пластиковых роз, на которых даже не сочли нужным сделать шипы. Розы закрывали ему обзор, листик то и дело задевал за нос, но сквозь щель между цветками Мэтти разглядел, что девушка раздвинула розы на полке перед ним. Через образовавшуюся дыру он смог заглянуть в павильон.

Сперва он увидел что-то сияющее, похожее на занавес. Сверху занавес закруглялся – девушка стояла спиной к Мэтти – и слегка расширялся книзу, уходя под прилавок. Аромат ее духов налетал и исчезал, подчиняясь своим собственным законам. Услышав шаги, она повернула голову. Мэтти увидел, что ее нос чуть-чуть вздернут, как бы утверждая абсолютное право своей хозяйки на нахальство, хотя в тот момент поворотом головы на него была наброшена завеса волос. Еще он увидел, что линию ее лба подчеркивают брови, изгиб которых не поддавался математическому расчету, а под ними из-под длинных черных ресниц выглядывает большой серый глаз. Глаз заметил пластмассовые розы, но девушка была занята с покупателем у другого конца прилавка, и у нее хватило времени только на односложное выражение благодарности:

– Да.

Под его локтем оказалась пустая полка. Мэтти поставил на нее цветы, и бутоны расправились, скрыв девушку от его взгляда. Ноги сами собой развернулись, и он пошел прочь. «Да» разрасталось, выходило за пределы слога – одновременно тихое и громкое, взрывное и длящееся бесконечно. В себя он пришел только возле кузницы и отважно спросил, не надо ли отнести еще цветов, но его не услышали – Мэтти сам не подозревал, как тихо прозвучал его голос.

Так у Мэтти появился второй источник мучений. Первым, совсем не похожим на этот, был мистер Педигри. Когда мальчик поднимал на чердаке тучи пыли и его правая, выразительная часть лица была искажена страданием сильнее, чем можно было приписать моменту, это означало, что его мысли возвращались к мистеру Педигри. Не пыль и не занозы причиняли внезапную боль, искажавшую лицо Мэтти, а память о словах, выкрикнутых ему в зале: «Это ты во всем виноват!» Однажды, в момент этих очень личных переживаний Мэтти схватил гвоздь и неловко воткнул его себе в руку, сжимавшую метлу. Чуть-чуть побледнев, он смотрел на струйку крови с каплей на конце – и все из-за беззвучного голоса, снова кричавшего на него. Сейчас же ему казалось, что этот кусочек девичьего лица, этот аромат, эти волосы заполнили все уголки его разума, свободные от памяти о мистере Педигри. Два этих навязчивых воспоминания, казалось, переворачивали все у него внутри, восстанавливали его против собственных желаний и лишали защиты и надежды на излечение, заставляя просто терпеть.

В то утро он незаметно исчез со двора и залез по лестнице на чердак. Пробравшись знакомым путем между ящиками, набитыми бритвенными принадлежностями, мимо штабелей краски, через пустую комнату, где не было ничего, кроме нескольких ржавых пил и стопки ребристых корыт, вставленных одно в другое, вдоль рядов одинаковых парафиновых ламп, он попал в длинное помещение для посуды. В его центре находился большой световой люк из ребристого стекла, который должен был пропускать свет в главный торговый зал из второго люка сверху. Глядя вниз, Мэтти видел лучистые блики от разноцветных лампочек, скользящие по стеклянным ребрам следом за его движением. Чувствуя, что сердце колотится быстрее, он разглядел бесформенное цветное пятно – прилавок с цветами. Он сразу же понял, что больше никогда не сможет тут пройти, не бросив взгляда вниз на это расплывчатое многоцветье. Мэтти направился дальше, на следующий чердак, пустовавший, и спустился на пару ступенек по лестнице, проходившей вдоль самой дальней от двора стены. Положив руку на перила, он перегнулся над ними и посмотрел в зал из-под самого потолка.

Он видел охапки искусственных цветов, но проем, через который обслуживали покупателей, оказался на той же стороне, что и он. С этой же стороны вдоль прилавка были выставлены цветы, а с другой – те розы, которые он так поспешно поставил на полку. В центре виднелась только темно-русая макушка с чертой пробора посередине. Мэтти понял, что нужно спуститься в магазин и взглянуть искоса, проходя мимо павильона, если он хочет увидеть больше. На мгновение у него мелькнула мысль, что если бы он был поопытнее в житейских делах – например, как белобрысый мальчишка, – он мог бы остановиться и поболтать с ней. От этой мысли и понимания ее неосуществимости у него замерло сердце. Он ускорил шаги, но ноги заплетались, словно их было слишком много. Оказавшись в ярде от прилавка, не заставленного цветами, он, не поворачивая головы, бросил косой взгляд, но мисс Эйлин нагнулась, и Мэтти увидел только пустой павильон.

– Эй, мальчик!

Он припустил неуклюжей рысью.

– Мальчик, где тебя носило?

На самом деле никого это не интересовало, хотя, если бы Мэтти ответил, к нему прониклись бы сочувствием и симпатией.

– Машина уже полчаса ждет. Иди грузи!

И он принялся нагружать фургон – с грохотом швырял в угол связки металла, поставил полдюжины складных стульев и, наконец, устроил свое неуклюжее тело на сиденье рядом с водителем.

– У нас столько цветов!

Мистер Пэрриш, страдающий от артрита водитель, застонал. Мэтти продолжал:

– Они совсем как настоящие, правда?

– Чего не видал, того не видал. Тебе бы мои колени…

– Просто отличные цветы!

Мистер Пэрриш не отвечал – он весь ушел в управление фургоном. Голос Мэтти сам собой продолжал:

– Они красивые. В смысле, искусственные цветы. И эта девушка, юная леди…

Звуки, издаваемые мистером Пэрришем, не менялись со времен его юности, когда он управлял одним из трех конных фургонов Фрэнкли. Его пересадили на автофургон через несколько лет после того, как такое нововведение стало доступно, и он оставил при себе две вещи: свой конный словарь и веру в то, что его повысили в должности. Сначала мистер Пэрриш не подавал никаких признаков того, что слышит мальчика. Однако он слышал все, что тот говорил, и выжидал подходящий момент, чтобы нарушить свое молчание словами, которые поразят Мэтти не в бровь, а в глаз. И дождался.

– Парень, когда обращаешься ко мне, называй меня «мистер Пэрриш».

Вполне возможно, что это была последняя попытка Мэтти поговорить с кем-нибудь по душам.

В тот же день ему удалось еще раз пройти по чердаку над главным торговым залом. Он снова искоса наблюдал за цветными пятнами на ребристом стекле и снова смотрел из-под потолка. Он ничего не увидел. Когда магазин закрылся, Мэтти поспешил на пустой тротуар перед входом, но никого не встретил. На следующий день он пришел туда пораньше и был вознагражден зрелищем темно-русых волос с медовым отливом, неприкрытых коленок и долгих блестящих чулок, шагнувших с тротуара и пропавших внутри автобуса. Потом была суббота, когда магазин закрывался рано, но Мэтти все утро был занят, и девушка ушла прежде, чем он освободился.

В воскресенье он машинально отстоял молебен, съел обильный, но простой обед, который подавали в Трапезной, как окрестил ее мистер Артур, и отправился на прогулку, рекомендованную для здоровья. Крылатые воротнички тем временем храпели в своих кроватях. Он прошел мимо «Редких книг Гудчайлда», мимо усадьбы Спраусона и повернул направо, на Хай-стрит. Им овладело странное состояние, как будто в воздухе звенела высокая нота, слившаяся с Мэтти и порожденная неким внутренним напряжением, беспокойством, которое могло обостриться до страдания, если припомнить то или иное событие. Это чувство усилилось настолько, что Мэтти повернул назад к Фрэнкли, будто вид места, где скрывалась одна из его проблем, помог бы ее решить. Но сколько он ни стоял, разглядывая магазин, книжную лавку рядом с ним и усадьбу Спраусона, помощь не приходила. Он завернул за угол усадьбы и, выйдя на Старый мост через канал, услышал, как в железной кабинке – уборной у входа на мост – автоматически спускается вода. Мэтти стоял и смотрел на воду в канале с древней и бессознательной уверенностью в том, что такое созерцание принесет помощь и исцеление. В его голове мелькнула мысль пройтись по тропинке вдоль канала, но там было грязно. Он вернулся, обогнул усадьбу, и снова перед ним оказались книжная лавка и магазин Фрэнкли. Мэтти остановился и заглянул в витрину книжной лавки, но не нашел облегчения в названиях книг. Книги были полны слов – физическое воплощение бесконечного людского кудахтанья.

То, что его волновало, понемногу начало проясняться. Может быть, удастся окунуться в тишину, нырнуть сквозь все звуки и все слова, слова-ножи и слова-стилеты, такие, как «Это ты во всем виноват!» и «Да», – с пронзительной радостью, вниз, вниз, в тишину…

Слева в витрине, под рядами книг («С жезлом и ружьем»), находился небольшой прилавок с несколькими предметами, не вполне соответствующими строгим канонам книготорговли. Азбука и текст «Отче наш» в тонкой рамке. Аккуратно наклеенный на картонку клочок пергамента с древними квадратными нотами. Стеклянный шар на маленькой подставке из черного дерева слева от древних нот. Мэтти одобрительно смотрел на стеклянный шар, так как тот не пытался говорить и, в отличие от огромных книг, не хранил в себе остановленную речь. В шаре не было ничего, кроме отражения далекого солнца. Мэтти нравилось и солнце, которое молчало, но оставалось на своем месте, все более яркое и все более светлое. Оно засверкало, как будто рассеялись тучи. Оно двинулось вместе с Мэтти, но он вскоре замер и больше не мог пошевелиться. Солнце без труда одерживало над ним верх, факелом слепило ему глаза, и он испытывал странное чувство – не особенно неприятное, а именно странное… необычное. Еще он ощущал правоту, истину и тишину. Позднее он определил это чувство для самого себя как ощущение прибывающей воды; а еще позже Эдвин Белл назвал его способ смотреть на вещи и то, как они являются ему, «состоянием неподвижного отстранения».

Ему открылась изнанка со всеми ее швами. Цельная ткань, раньше распадавшаяся на отдельные лоскуты, предстала как основа и уток, дающие существование людям и событиям. Он видел Педигри с лицом, искаженным проклятием. Он видел профиль под водопадом волос и видел, как одно уравновешивает другое. Лицо девушки среди искусственных цветов, которое ему так и не удалось увидеть целиком, сейчас оказалось перед ним. Мэтти знал, что оно ему знакомо, но понимал также, что в этом его знании чего-то недостает. Педигри все уравновешивал. Нехитрое знание о Педигри этих джентльменов и его едких словах делало картину вполне законченной.

Потом все это невыразимым образом ушло от него, и открылось другое измерение – в виде больших золотых букв, протянувшихся из правого нижнего угла в левый верхний. Мэтти догадался, что видит низ витрины, а надпись золотом гласит: «Редкие книги Гудчайлда». Он стоял, прислонившись к витрине, и оттого надпись казалась ему наклоненной. Стеклянный шар на деревянной подставке пропал за туманным пятном от его дыхания на стекле, и в нем больше не пылало солнце. Внезапно Мэтти сообразил, что солнце весь день пряталось за плотными тучами, из которых то и дело начинал моросить дождь. Он пытался припомнить все, что с ним произошло, но обнаружил, что в процессе воспоминания изменяет произошедшее. Словно он давал цвет и форму картинам и событиям; и это было вовсе не то же, что закрашивать промежутки между готовыми контурами в книжке-раскраске, – словно он желал чего-то и видел, как эти желания исполняются, точнее, был вынужден чего-то желать и наблюдал за исполнением желания.

Спустя некоторое время он отвернулся от витрины и бесцельно побрел по Хай-стрит. Снова закапал дождь, Мэтти замедлил шаги и огляделся. Его взгляд остановился на старой церкви с левой стороны, на полпути до конца улицы. Мэтти поспешил к церкви, сперва подумав об укрытии, но затем осознал, что именно ему сейчас нужно. Он отворил дверь, вошел и выбрал место на задней скамье под западным окном. Аккуратно подобрав штанины, он опустился на колени, не думая о том, что делает. Помимо своей воли он попал именно туда, куда было нужно, и в единственно подходящем настроении. Это была приходская церковь Гринфилда – огромное здание с боковыми нефами и трансептом, хранящее в себе долгую и непримечательную историю города. Вряд ли в полу нашлась бы хоть одна плита без эпитафии, да и стены были почти сплошь покрыты письменами. Церковь была не просто безлюдна, а совершенно пуста. В этой пустоте отсутствовали те качества, которые скрывались в стеклянном шаре и вызывали в Мэтти некий отзвук. Он никак не мог собраться с мыслями, а в горле застрял ком – слишком большой, чтобы его проглотить. Он начал было шептать «Отче наш», но замолчал – ему казалось, что слова лишились всякого смысла. Так он и стоял на коленях, смущенный и опечаленный; и пока он стоял, к нему вернулась, поглощая его, мучительная тяга к искусственным цветам и темно-русому водопаду волос с медовым отливом.

Дщери человеческие.

Он безмолвно закричал в никуда. Тишина отозвалась тишиной.

Затем раздались отчетливые слова:

– Кто там? Что тебе надо?

Голос принадлежал помощнику викария, который наводил порядок в ризнице сообразно своему стремлению к аскетизму, о чем викарий не имел понятия. Вопрос был обращен к мальчику-хористу, который скребся в дверь ризницы в надежде войти и забрать комикс, забытый внутри. Но звук его голоса прозвучал прямо у Мэтти в голове, и он ответил на него там же. Перед весами с двумя чашами, с мужским лицом на одной и огнем предвкушения и соблазна на другой, прошел отрезок времени, состоявший из чистой, раскаленной боли. Для Мэтти это стало первой проверкой воли, не подвергавшейся до того испытанию. Он знал, что сделал выбор, – и ему никогда потом не приходилось сомневаться в своем знании или, тем более, смиряться с ним, гордиться им, – но не так, как выбирает осел из двух неравных охапок сена; это был выбор мучительного осознания. Раскаленная боль не утихала, поглощая будущее, выстроенное на искусственных цветах и темно-русых волосах, и оно погрузилось из «все еще возможно» в «могло бы быть, если…». Мэтти осознал, увидел, что его отталкивающая внешность превратила бы ухаживания за цветочницей в фарс и унижение; и он понял, что так будет с любой женщиной. Он зарыдал взрослыми слезами, пораженный в самую душу, оплакивая погибшие мечты, как оплакивал бы мертвого друга. Он плакал, пока не кончились слезы, и никогда не узнал, что утекло от него вместе со слезами. Закончив рыдать, он обнаружил, что стоит в странной позе – на коленях, прислонившись спиной к скамейке. Его руки сжимали спинку передней скамьи, а лбом он упирался в полочку для молитвенников и псалтырей. Открыв глаза и сфокусировав взгляд, он увидел прямо перед собой лужицу своих слез, упавших на камень и скопившихся в бороздках древних эпитафий. Он вернулся в унылый серый дневной свет, в легкий шепот дождя за западным окном, увидел невозможность излечиться от Педигри. А что касается волос… он понял, что должен уехать.