Читать книгу Прими объятья стен - Укрывшись перьями - Страница 4

ты узнал, чего он хочет?

что ты загадал? знаешь, что загадала я?

я не считаю что ты бесполезен

мне всегда недоставало тебя

Имаго. Этот мучительный момент абсолютной, предельной ясности в голове. Миг саморождения. Когда душа, плененная средь клети ребер и сомнений продирается к неведомому и самозабвенно отражает нечто недопустимое. Когда она полнится всецветным светом, живет, желает. Когда истонченные линии истинных дней наконец свиваются воедино и прокладывают путь к сокрытому за вуалью искореженному оправданию.

Птичник пришел в себя в тесных стенах собственного дома. Все его бледное лицо было покрыто испариной и слипшимися перьями. Широко раскрытые глаза уставились в пустоту. Входная дверь была распахнута настежь, впуская внутрь прохладные ветра этой длинной лунной ночи. Значит, прошло не так много времени с того момента, как Лама притащила его сюда. У него еще было время для того, чтобы не дать случиться непоправимому.

Старый дом впервые за все эти годы был беззвучен и пуст. Тишь окутала незанятые жерди, беспредметный сумрак заполонил брошенные кормушки, Все пробудившиеся от дремы птицы уже покинули тесные своды и заняли свои места в ожидании заветного финала. Переступив порог, Птичник увидел, как они заполонили собой все деревья на пути к деревенскому кладбищу, терпеливо предвкушая свой последний прощальный сон.

Дюжина шагов по знакомым улочкам, еще сотня по заросшей тропе что вела в сокрытое от взоров подлесье, где селяне веками прятали смерть. Сквозь перемежающиеся решетки ветвей уже можно было увидеть всполохи разгорающегося погребального пламени. Багровым сиянием своим огонь оскорблял безмятежный покой серебряной ночи. Птичник ускорился, хоть и в ослабших руках его тяжелело нечто, о чем он не имел права забыть.

Кладбищенский пустырь наконец предстал перед ним. Он увидел череду покосившихся деревянных надгробий, утопавших в ворохе листвы и гиблых сорняков. В центре медленно разгоралось ложе для сожжения, озаряя светом нераздельную троицу, копошившуюся неподалеку. Матиуш неумело пытался взгромоздить труп в цветастом костюме на уже разгорающийся одр, от чего аметистовые облачения мертвеца тлели, разлетаясь по поляне клочьями пепла.

– Почему ты меня не слушаешь? – Лепетала Лама, взволнованно приобнимая себя. – Сначала кладут тело, потом зажигают. Зачем ты делаешь все наоборот?

Матиуш хотел было что-то рявкнуть в ответ, но взор его вдруг столкнулся с неожиданно явившимся на поляну Птичником. Руки его небрежно выпустили труп, позволив тому упасть на землю.

– Если ты явился сюда не затем, чтобы дать нам ответы то лучше уходи и не путайся под ногами. – Раздраженно проговорил Матиуш.

Птичник ничего не ответил. Только лишь одержимо зашагал в сторону Матиуша, сжимая в руках тот тяжеленный камень что лишил жизни одну из его птиц. Никакого сожжения сегодня не произойдет. Труп останется. Он нужен. Необходим.

Одним безудержным взмахом он опрокинул Матиуша на землю. Тот едва лишь успел выставить перед собой руки и отступить, но это ничуть ему не помогло. Камень в руках Птичника достиг своей цели, обрушившись на голову врага. Он даже не понимал откуда в его изнуренном теле возникла эта бескомпромиссная мощь. Это неостановимое рвение.

Лама закричала, увидев проступившую средь волос Матиуша кровь. Третьего же охватила мучительная судорога. Он принялся корчиться сильней чем прежде, растягиваться, конвульсировать. Совсем перестал быть похожим на человека и неестественно растянулся средь заполненных птицами ветвей.

Камень вывалился из рук Птичника. Закончив расправу, он оттащил опаленный колодезный труп подальше от разъяренного огня и оставил его подле смолкшего навеки Матиуша. Затем, принялся сновать средь вереницы надгробий, ища взором самую свежую могилу. Та, что была ему нужна находилась в самом дальнем углу, отдельно от всех остальных. У изголовья ее даже не торчало из земли памятной дощечки.

Упав на колени, Птичник принялся копать. Он не жалел собственных рук и никак не реагировал на всхлипы Ламы что вцепилась в окровавленного Матиуша.

– Ты раскапываешь ту самую могилу. – Заливалась слезами девочка. За спиной ее расплелся и простерся во все стороны Третий. – Зачем? Ты стал другим. Ты стал еще странней чем прежде. Он подчинил тебя себе?

Птичник будто не слышал всего этого. Лишь упрямо разбрасывал в разные стороны пригоршни земли пока наконец не добрался до савана. Пот валил со лба градом, руки тряслись. От прикосновений к могильной ткани его тело буквально скручивало. Он знал, что делает нечто противоестественное, ведь конечности попросту противились его командам. Он словно уперся в незримый предел.

Птичник сел на землю. Нет, он не остановится на полпути. Ему просто нужно собраться с силами. Лишь несколько коротких секунд передышки.

– Лама, ты ведь знаешь, что люди подобны зеркалам? – Спросил он неожиданно. Кажется, что его изведенное тело машинально исторгало из себя чьи-то чужие слова, ибо своих у него попросту не осталось.

– Не делай этого. Не раскрывай ткань, не хочу видеть. – Лепетала заплаканная Лама. Она была парализована ужасом и не способна была даже подняться на ноги.

– Им необходимо что-то отражать. Но если гладь их наткнется на что-то недопустимое, то они растрескаются, потеряются в бороздах. Перестанут быть кому-то нужными. Понимаешь, Лама?

Руки Птичника рвали саван, раскрывая взору ночи нечто невозможное. В коконе дранной ткани томился труп взрослого человека с безмятежным лицом, на котором невозможно было сыскать ни единого признака разложения. Покойник был облачен в безупречные аметистовые одеяния, а на пальце его переливался знакомый перстень. Мертвец выглядел точно также, как и тот, что совсем недавно был вытащен Птичником из пламени погребального костра.

В ту ночь на кладбищенском пустыре оказалось два одинаковых трупа одного единственного несуществующего человека.

Птицы что доселе безмолвно наблюдали за всем происходящим вдруг бросились врассыпную. Хлопая крыльями и крича, они темной тучей принялись кружить над поляной, укрывая творящийся на земле богомерзкий кошмар от пристального взора луны.

Сбивчивый вороний клекот, визг обезумевшей от отчаяния Ламы, разодранный Третий, походивший теперь на истонченную черную паутину, опутавшую собой все деревенское кладбище.

Оставалось совсем немного. Птичник из последних сил принялся тащить выкопанный труп к его двойнику. Он только сейчас понял, как причудливо изменился чужой голос в его голове, что прежде являлся к нему лишь между явью и сном. Как этот голос до невозможности ускорился, сбросил скорлупу слов и растворился сам в себе, воспрянув вновь чем-то большим чем простое человеческое чувство.

Добравшись до второго тела Птичник посмотрел на одно из неотличимых друг от друга безмятежных лиц. Бросил последний взгляд на причудливые аметистовые одеяния, а затем, трепетно потянулся к сокрытым за веками мертвым, но еще живым глазам.

Вот оно, мучительное сожаление, облекшееся в плоть. Наивное представление о счастливом будущем, которое так и не наступило. Будущем что было безжалостно выдрано из реальности и издевательски брошено в омут суеверного забытья. Но вот только неосуществленные грезы не умеют умирать. Они прорастают из почерневших сердец, продирают черепа мертвых изобразителей, упрямо цветут средь мраморной клети ребер.

Птичник посадил одинаковые тела друг напротив друга. Раскрыл сомкнутые очи второго покойника, приближая тот неотвратимый миг, когда взгляд мертвеца будет уставлен сам на себя. Миг, когда зеркало сумеет совершить невозможное и отразит само себя.

Птицы, будто пронзенные чем-то незримым резко смолкли и замерли в воздухе, став причудливым продолжением воспылавших созвездий. Окружающая действительность разошлась мириадами ветвистых трещин. Туго сплетшийся узел из зеркального стекла наконец раскололся на крошечные осколки. Перевоплощенные грани сожженных акварельных василисков, отнятых грез и оборвавшихся стремлений неостановимым валом разметало по всему необъятному свету, проклятием и благом вонзая их в тысячи неприкаянных душ.

Овеянный дурманящим чувством, Птичник самозабвенно простер руку в неизвестность, и та, с восторгом приняла его, позволив пасть в объятья неведомого и рассеяться в нем без остатка.

Все теперь было иначе.

Казалось, что никогда и не было никаких сожалений, не было надзирателей, не было разбитых дней. Изнуренное тело больше не мучило Птичника, слова не теснили разум, сомнения не изгоняли в ломкие сны.

В ту ночь он стал покачивающейся линией на чьем-то потолке. Саднящей трещиной в чьем-то зеркале. Болезненной идеей. Манией. Одержимостью.

Лихорадочной мечтой из давно позабытого пламенного дня.