Читать книгу Домовенок. Рассказы - В. Ермаков - Страница 3

В воскресенье вечером я направился в кафе, где по слухам интернета собирались местные художники. При моем появлении на меня многие обратили внимание. Похоже, здесь все были знакомы друг с другом. Все столики были заняты, поэтому пришлось довольствоваться еще незанятым стулом у стойки бара.

– Не на свое место сел, любезный, – сказал подошедший бармен, – и вряд ли какой столик освободится в ближайшие три часа.

– Что ж, это к лучшему, – сказал я, – значит вся художественная элита здесь.

– Вся, не вся, но почти все здесь. Ищешь кого?

– Для начала коктейль свой фирменный плесни, чтоб не скучно было общаться, пока хозяин стула где то бродит. Портрет жены хочу заказать карандашный. Чтоб как живая была.

– Что, одной живой дома не хватает? – кто то толкнул меня сбоку, – погрел место, освобождай.

– Пожалуйста, пожалуйста, – я уступил место завсегдатаю, – нет, давно мечтаю иметь такой живой карандашный рисунок. Слышал краем уха, что кто то из ваших девочку на празднике нарисовал, народ изумлялся – как живая.

– Хм, есть такой бродяга. Но что то давненько я его не видел, говорят, в творческом запое. Зациклился на портрете женщины в полный рост, обнаженной, с яблоком в руке. Ну, прям Ева перед искушением.

– А как его найти?

– Ха, его лучше не трогать, в творческом порыве может запросто с лестницы спустить. Здесь он неподалеку обитает, в «Изумруде». Дом так называется, этаж не скажу. Сам был навеселе, когда раз только был у него.

– Спасибо, теперь найду.

«Зеленый дом», как я его называл, был совсем рядом с моим. Так что, если домовенок поможет опять покинуть телеса, смогу поискать чудо-художника. Вообще, я сам люблю картины с фотографической точностью. Если изображена береза, то значит должна быть береза, если пшеничное поле, то чтоб не топором Ван Гоговским рубленное, а чтоб как у Шишкина, каждый колосок прорисован. И чтобы лицо человеческое излучало свет и все в нем было пропорционально. Вечером специально постелил себе в зале на диване, чтобы жену не беспокоить. Допоздна смотрел по телевизору свои каналы и жена пораньше пошла спать. Выждал еще полчасика и сам лег спать.

– Домовенок, отзовись.

– Тут я, тут. Ну что, узнал что-нибудь про художника?

– Здесь он неподалеку живет. Помоги мне с телом расстаться.

– Ну, так, расслабляйся до последней клеточки и выходи.

– Когда ты рядом у меня лучше получается. У-ф-ф, расслабляюсь.

Опять легкость и опять радость нового обретения.

– Поплыли на крышу, оттуда дом художника хорошо будет виден.

– Поплыли через Пахомыча, он опять сегодня пьян в стельку. Жена его чуть не убила за твою рвоту. За одним оценишь Эльзу, она как раз в ванной.

Тело Пахомыча навзничь лежало на диване на клеенке, рядом стоял тазик.

– Что, опять будем пытаться его поднять в туалет?

– Мне интересно все таки, сможешь ли ты полноценно управлять чужим телом, тем более что помех со стороны его души нет?

– В чем интерес?

– Хоть какое то разнообразие, ночь быстрее проходит. Ночью все спят, скучно.

– Зато спокойно, где твоя Эльза?

– Чуть левее, на седьмом. Вот и она, уже расчесывается. Любит стоять подолгу перед зеркалом и себя рассматривать.

– Да, великолепная банная красота, – воскликнул я, – стройный гибкий стан еще не тронутый целлюлитом. Хорошие пропорции. Бедра, грудь в меру, ну и, конечно же, бела. Личико без макияжа, просто прелесть ангельская. Поплыли дальше, а то проснусь и не полетаю больше. Волнительно для меня такое созерцание, как-нибудь специально наведаюсь. Художнику бы этому такое тело для вдохновения, любую Еву бы нарисовал без творческих мук. Вот и крыша, аж трясет всего от увиденного. А ты что, как воспринимаешь красоту женскую?

– Просто, без волнения, но часто смотрю на нее.

– Вот ведь. Сидишь, что-нибудь делаешь, ешь, спишь, любовью занимаешься с женой, а в этот момент кто-то потусторонний пялится на тебя в упор, да еще не один и все без интереса. Но вот как раз у душ человеческих неприкаянных интерес то как раз и есть и очень живой, и может даже алчный. Ну, да ладно. Я художника попробую найти, а ты к Эльзе? Пока не оделась.

Я выплыл на крышу и полетел к «Изумруду». Дом почти весь спал, я стал осматривать только светящиеся окна и почти сразу наткнулся на художника. Вся его большая студия была буквально завалена картинами, эскизами, рисунками и на многих из них было изображено лицо Настены. Но только лицо было узнаваемое, не живое. Посередине стоял большой мольберт с холстом, на котором была изображена в рост обнаженная молодая девушка. С ее плеча сползала прозрачная накидка, грудь была полуоткрыта. В левой, чуть вытянутой вперед, руке, она держала надкушенное яблоко, правой, у плеча, она пыталась сдержать сползающую накидку. Она стояла чуть вполоборота и на меня смотрела с едва заметной улыбкой повзрослевшая Настена. Но это была картина, просто картина. Голова, шея, руки, туловище были прописаны идеально. Даже накидка струилась как настоящая ткань. Но взгляд, глаза Настены были немы. Сам художник сидел за столом и сосредоточенно рисовал лицо, глаза. Весь стол был завален этими пустыми глазами.«Так вот она какая – егоЕва», – мелькнуло у меня. «Он забыл ее глаза, он не может вспомнить глаза Настены». Художник ожесточенно смахнул со стола все рисунки, встал чуть покачиваясь, подошел к шкафу, открыл его и замер. Это был бар, солидный бар. Десятка два разномастных бутылок хороших горячительных напитков искушали воспаленный мозг. Он взял бутылку «Виски», налил в стакан, отхлебнул, сморщился, захлопнул дверцу бара и со стаканом снова уселся за свой рабочий стол. Сделал еще глоток и посмотрел на стоящую картину. Встал, подошел к ней и долго смотрел ей в глаза.

– Ты думаешь, ее детские глаза тебе больше подойдут? Но тебе же восемнадцать. И яблоко надкушено не для еды, а для мироздания человеческого. Ты все смеешься надо мной. Смейся, смейся. Тебе можно, а им нельзя! – последнее он почти выкрикнул, – мне бы еще хоть вполглаза глянуть на ту девочку и ты бы перестала надо мной смеяться. Ты бы обрекла живой облик праматери.

Я вылетел в общий коридор квартир, запомнил номер и через мгновение был в себе. Встал, записал на листочке номер квартиры художника и лег, закрыл глаза. Мне снилась Ева с лицом Эльзы, укоряющие глаза Настены и домовенок в образе художника, жена с глазами жены и ее голос:

– Мы сегодня едем на огород? Нам к маме пораньше надо придти, банный день сегодня.

– Ага, обязательно, только поспим сначала.

– Какое поспим, десятый час уже. Я уже все собрала в дорогу, вставай уже. Смотришь че ни попадя допоздна, потом дрыхнешь.

– Ага, Эльзу в душе видел. Симпатичная.

– Какую такую Эльзу? По телику что ли.

– Ага, по телику, – открыл я глаза, – но как живая.

Вечером, уже после огорода мы заехали к теще. Теще минул уже восемьдесят четвертый год, жила она одна, недалеко от нас. Глаза видели уже плохо, и недавний микроинсульт добавил хлопот. Банный день по воскресеньям для нее был как праздник. Пока жена готовила ванну, я показывал ей по телефону свежие фотографии наших цветов и внука.

– Смотри, растет мальчишечка, – как обычно, она всплеснула руками, – два месяца назад еще не такой был. Покажи еще, как он по лужам бегает, нравится мне это видео.

Я нашел ей этот сюжет, включил. Мой внук, ему еще только три года, пробежал по одной маленькой луже на дороге у их огорода, потом по следующей, остановился, пробежал дальше по другой, развернулся, опять пробежал по луже, остановился, сказал: «Папа» и пробежал по следующей, дальше и голос его мамы за кадром: «Я маме не покажу пока, а то ругаться будет. Позже когда-нибудь». Прабабушка, теща моя, рассмеялась:

– Он бегает, а я руки наготове держу, чтоб подхватить если что.

– Я сам частенько просматриваю этот сюжет. Мои дети так не бегали по лужам, а вот видишь, своему сыну дали волю.

– Ванна готова, – пропела моя жена.

Теща пошла мыться, я встал и подошел к окну. Под окном березы уже сменили свой наряд на осенний вальс. Длинные ветви плавно раскачивались по ветру.

– Опять осень. Хорошо, снова зимние каникулы, отдохнем от грядок и травы.

Я повернулся, чтобы снова сесть на диванчик и взгляд мой уперся в чемодан с аккордеоном. На нем училась и играла моя жена, потом сын играл довольно неплохо по памяти сразу несколько пьес. Я пытался разучить хоть одну мелодию, но памяти не хватало, чтобы запомнить очередность клавиш. Поднял чемодан на стул, открыл. Ему уже больше сорока лет, меха чуть прохудились. Взял на руки, одел ремни и попытался вспомнить хоть кусочек пьесы, которую играл. Но тщетно.

– Слух есть, а памяти нет. А ведь такой прекрасный инструмент простаивает.

Я провел рукой по клавишам и: «О, боже». Вальс «На сопках Маньчжурии» сам собой закружился в комнате. В меня хлынуло мое детство в Подмосковье, терновник и соседский Валька, которого я уговаривал с помощью ягод терновника в который раз сыграть этот вальс на баяне. Вальс кружился, переливался сам собой, по щекам текли слезы радости и недоумения, а я не мог остановиться, все играл и играл сам свой любимый вальс.

– Это ты как? – передо мной стояла жена, – ты же не умеешь играть.

– Не знаю, само собой как то получилось, – промямлил я, остывая от нахлынувшего волнения.

– А еще что-нибудь сможешь? «Дунайские волны», например. Я играла.

Я тронул клавиши и вальс «Дунайские волны» заполнил комнату до краев. Теща, с перевязанной полотенцем головой, в банном халате вошла в комнату и с изумлением уставилась на меня. Жена с удивленными глазами села на стул. А я не играл, я жил этой музыкой. Она словно несла и качала меня и я покачивался играя. Есть в этом моменте что то завораживающее, когда играешь сам, излучаешь музыку и музыка всецело захватывает тебя своими ритмами. Я доиграл последний аккорд и замер.

– Он сам играет, устал стоять уж тридцать лет и заиграл.

– Класс, – выдохнула жена, – я так не играла и Леха так не играл. Это что-то волшебное. Берем с собой аккордеон, теперь будешь дома при гостях играть. И все-таки, чтобы так играть, лет пять учиться надо, а ты его последний раз в руках держал года три назад, когда маму сюда перевозили, и то, когда с машины сюда заносил.

– Я сам ничего не понимаю, мистика какая-то. По ночам где-то летаю во сне, вижу обнаженных красавиц наяву и на холсте.

– Вот, вот. Чокнешься со своими тележками на работе, в профилакторий попросись, таблетки попринимаешь, поколешься, массажик там, глядишь и вернешься в русло.

– А как же музыка? Я теперь без нее никуда. Это такое соитие души и музыки, что все входит в резонанс и не хочется останавливаться. Не-ет, никаких профилакториев, на корню таблетками вытравят гармонию. Вот сейчас я согласен забрать аккордеон домой, он теперь долгими зимними вечерами будет согревать мне душу.