Читать книгу Приключение жизни Виктора Ивановича Мочульского, описанное им самим - В. И. Мочульский - Страница 6

Вскоре после моего прибытия, я был прикомандирован к генеральному штабу графа Дибича, который несколькими днями позже отступил от Варшавы к Югу, к Schenitza, надеясь перейти реку там. Для постройки моста меня, вместе с другими инженер-офицерами, направили в город Карчев, расположенный за 40 вёрст от Варшавы, выше по течению Вислы. Наш конвой состоял из двух гусарских эскадронов, которые лишились во время перехода почти всех своих лошадей. Им пришлось становиться на бивуак в необычайно ненастную погоду – всё из-за того, что жителям маленького, грязного городка Карчева нельзя было доверять. Кроме того, мы каждую секунду ожидали увидеть переходящих реку поляков, так как недалеко имелся брод, проходимый для всадников.

Я находился тогда в весьма стеснённом положении, ведь у меня совершенно не было времени на то, чтобы обеспечить себя всем необходимым для такой кампании. К счастью, прибыв в Милозно, я смог, чуть ли не силой, однако, выторговать у довезшего меня еврея его бричку и лошадь, что обошлось мне в 10 дукатов. Чуть позже я купил у казаков и верховую лошадь, изрядную каналью, за ужасающую цену в 800 рублей. Коней тогда было не достать, потому что их скупали каждый день приезжавшие в штаб-квартиру офицеры. После окончания кампании я продал свою 800-рублёвую лошадь за 7 флоринов, то есть за 4 рубля, 20 копеек на базаре в Варшаве…

В Карчеве мы устроились более-менее удобно – по крайней мере, у нас имелось отапливаемое жильё и немного еды. У евреев можно было раздобыть и что-нибудь из одежды. Хижины наши были построены на берегу, и однажды я завяз в иле Вислы, и погиб бы, если бы меня не вытащили с помощью шестов и веревок. Я провалился туда сразу по грудь и погружался всё глубже и глубже – ужасное чувство: тонуть в тяжёлой, липкой грязи.

Три недели спустя плоты для моста были готовы и сложены на берегу, так что под охраной солдат их можно было сколотить вместе. Меня же отозвали в Schenitza и приписали к генеральному штабу. Двумя днями позже вся армия двинулась на юго-запад, к Weisel, чтобы там переправиться через Вислу. В Гроховской было оставлено только два корпуса, ранее называвшихся литовскими, под командованием генерала барона Розена. Но когда поляки увидели, что наши основные силы удалились, их генерал, Скржинецкий, собрав все свои силы, предпринял атаку на Варшаву. Розен в трёх битвах был разгромлен и нашим войскам, находившимся в северной Польше, в том числе и всему гвардейскому корпусу, пришлось отойти к русской границе. Из-за этого отважного прорыва Дибич был вынужден быстро скорректировать свой план и предпринять против поляков фланговый марш. Между тем, одна польская колонна повернула к Югу навстречу нашей армии, намереваясь оказать помощь крепости Замостье.

* * *

Польскими войсками командовал генерал Кржановский и они маневрировали столь умело, что мы были ими совершенно одурачены и уже не могли вырваться из этого затруднительного положения, хотя наши силы и превосходили силы противника в четыре раза. Наш же генерал – князь Лопухин – никак не мог решиться на атаку.

Квартира, на которой я остановился в г. Шелихове принадлежала некоему еврею, в доме которого праздновали Пасху, и потому там невозможно было достать что-либо за деньги. Как известно, в праздничные дни иудеи не должны ничего продавать, а, соответственно, не должны и принимать за что-либо плату. Комната, где я разместился, была столь большой, что занимала почти весь дом. Пол она имела дощатый. Треть же её была разделена в длину какой-то низенькой, не доходившей до потолка деревянной перегородкой с пятью дверями. Каждая такая дверь вела в полутёмную комнатушечку – единственное окно освещало лишь большую залу. В лучшей из крошечных каморок лежали священные книги, затем шла спальня хозяина, далее – спальня его женатого сына, в следующем помещении спали дети, и, наконец, последняя дверь вела в чулан для одежды. Кроме того, в углу моей комнаты стояла огромная печь с дымоходом, вдоль стен тянулись лавки, имелись и два разбитых стула, большой стол, да сервант с посудой, невымытыми стаканами и кофейниками.

Я устроился на одной из вышеупомянутых лавок и еле заснул из-за одновременного скрипа кроватей во всех еврейских комнатках – самих же их обитателей это нисколько не стесняло…

На следующий день была Пасха, и я попросил хозяйку сготовить мне что-нибудь на обед. После долгого сопротивления в ней всё же возобладала алчность; чтобы традиция была хоть формально исполнена, я положил деньги на подоконник и женщина начала варить мне суп. Что же оказалось в этом супе, когда я его попробовал? – горячая вода, в которую покрошили сваренное вкрутую яйцо, немного листьев петрушки, перец и масло.

Казачий офицер рассказывал мне об одном таком еврейском доме следующее. Отряд из 12 его подчинённых расквартировался там на ночь. Один из них – парень молодой, с горячим характером – сразу же приметил хорошенькую жену хозяина. Когда наступил вечер, казаки легли спать – один рядом с другим – прямо посреди комнаты. И еврей тоже отправился в свою спаленку вместе с хозяйкой. Вскоре все спокойно заснули, и только молодой казак думал о том, как хорошо было бы подобраться к прелестной еврейке. Наконец, глубокой ночью он услышал, что хозяин удалился в известное место. Одним прыжком очутился он рядом со спящей женщиной, обнял её… И, когда муж возвратился, казак уже лежал спокойно на своём месте. Еврей же подошёл к своей жене, но та оттолкнула его с обидой. Видя своенравие супруги, корившей его том, что глупо беспокоить её столь часто, он затеял ссору. Затем мой еврей, всё же почувствовав обман, начал тихо подкрадываться к спящим казакам, желая найти того, чьё дыхание было неровным. Вскоре поиск завершился успехом, и хозяин положил рядом с уличённым таким образом преступником свою шапочку. Потом еврей отошёл к печи, намереваясь зажечь свечу, чтобы лучше разглядеть того шельму. К сожалению, спички были тогда неизвестны, и раздувание потухших углей заняло у обманутого мужа некоторое время, которого как раз и хватило казаку, чтобы переложить шапочку одному из своих товарищей. Еврей же, вернувшись уже со светом, грубо растолкал спокойно почивавшего казака, который оказался шестидесятилетним стариком с седой бородой. Выслушав упрёки хозяина, он, перекрестившись сперва, дал ему пару увесистых пощёчин. От шума проснулись и другие казаки, которые не преминули отколотить еврея. На следующий день командиру поступила жалоба мужа, желавшего получить возмещение за оскорбление своей жены и за понесённые им самим побои. Казак поклялся, что вот уже 15 лет не думал даже о возможности совершения такого прегрешения, и дело закончилось на том, что еврею доказали ошибочность его подозрений. Причём сие доказательство было подкреплено заверениями в невиновности старика, обвинениями в адрес самого хозяина в том, что тот со сна понял что-то неправильно, и 25 рублями. После того, как казаки ушли оттуда, юноша рассказал о своей шалости. Но что думала о том еврейка, мы не ведаем.

Вскоре в окрестностях Шелехова были расположены основные силы армии, и я здесь же был возведён в ранг капитана. После этого в моём распоряжении оказалась сотня казаков с одним унтер-офицером. Обычно мне и моим людям удавалось занять дом или сарай в том конце деревни, где находилась штаб-квартира. Я был обязан сопровождать графа Дибича повсюду в его разъездах. Притом ходили мы почти всегда на рысях, и потому в день приходилось делать 30–40 вёрст. Ещё тяжелее стало мне, когда вскоре умерла загнанная насмерть моя бедная лошадь. Весна к тому же выдалась ужасающе грязной и сырой. Я бы умер тогда с голоду, если бы не казаки. Часто нам приходилось бывать в таких областях, через которые вся армия прошла уже дважды или трижды. То есть сотню, а то и тысячу раз здесь уже пытались раздобыть что-нибудь съедобное. Ведь изначально кампанию предполагалось завершить за пару недель, и для удовлетворения нужд нашей армии вскоре пришлось применять примитивные реквизиции продовольствия. Получить что-либо съестное можно было только за огромные деньги. Даже интенданты выдавали нам положенные пайки деньгами – но деньги не съешь, и потому многие жестоко страдали от недоедания. Однажды мы зашли в безлюдную, оставленную крестьянами деревню и мне был выделен амбар со сплетёнными из ивовых прутьев стенами. Мои казаки принялись искать пропитание, но все их усилия не приносили успеха. Наконец ко мне подошёл унтер-офицер и попросил разрешения посмотреть и в моём, совершенно пустом амбаре. Я был совершенно уверен в безнадёжности этого предприятия: помещение неплохо просматривалось и, очевидно, было пустым, кроме того, на земляном полу не было никаких следов, указывающих на существование тайника. Появившийся старый казак начал, однако, протыкать обнажённой саблей землю рядом со стенами. Очень скоро раздался его крик: «Тут что-то есть!» Дёрн вмиг отбросили в сторону, и на свет божий был вытащен целый бочонок картофеля. В другом месте мы нашли пару говяжьих окороков и свиное сало и таким образом обеспечили себе скромный обед дня на два.

Руководители этой беспорядочной кампании не учитывали, к сожалению, способности поляков к сопротивлению. Считалось, что силами трёх отправленных в Польшу корпусов Варшава будет тотчас взята и восстание, соответственно, совершенно подавлено. Но решающая победа под Гроховым не была надлежащим образом использована. Из-за ложности сведений о состоянии льда там не удалось организовать безопасную переправу через Вислу, в то время как польская артиллерия успешно перешла на противоположный берег. Но об этом успехе врага стало известно только тогда, когда продолжительная оттепель действительно сделала переправу невозможной. Также и новые плавучие мосты, лежавшие на пражском[5] берегу, были совершенно испорчены, потому что их, без всякого на то повода, продырявили. Позже, когда лёд уже сошёл, они не были использованы даже при взятии Праги[6].

Стоило бы упомянуть ранее о том, что одна попытка совершить переправу всё же была предпринята под Карчевым – но она не удалась из-за атаки поляков под командованием Скржинецкого на позиции второго корпуса Розена. Гвардия же со всей возможной скоростью повернула по приказу Дибича от Шелихова и с верхней Вислы на север к реке Нарев, чтобы поставить мятежников между двух огней: с юга от них оказывалась армия самого генерала, с севера-запада – гвардия великого князя Михаила.

Неверный расчёт продолжительности кампании повлёк за собой разрешение на реквизицию продовольствия у населения для нужд снабжения ар мии. Когда военные действия стали затягиваться, была, наконец, замечена непригодность этой системы для ведения нашей войны, в которой стотысячная армия была сконцентрирована на очень небольшой площади. Но замечено это было, к сожалению, слишком поздно, и оттого войска очень часто страдали от отсутствия надлежащего снабжения; особенно туго приходилось кавалерии, потому что повсюду всё ещё лежал снег, и до появления травы оставалось месяца два-три. Сухарями питались не только солдаты, но и некоторым офицерам приходилось иногда по два, а то и по три дня голодать. Я сам, хотя и состоял при генеральном штабе и при ставке главнокомандующего, во время пятидневного флангового марша к г. Седлец был вынужден довольствоваться лишь сырым ячменным зерном.

Нелишним будет здесь вспомнить о следующем случае, доказавшем действенность правила, гласящего, что солдат готов к бою лишь после того, как отдал должное своему животу. Однажды мне и моему конвою был выделен дом и сарай, расположенные, как обычно, в том конце деревни, где находилась штаб-квартира. Ночлег нам предоставил некий весьма состоятельный крестьянин. Едва лишь я переступил порог, этот крестьянин подбежал ко мне и стал просить о защите от солдат, которые ворвались в его усадьбу, а точнее – в амбар. Я вышел с ним и обнаружил пятерых пехотинцев с соседнего бивуака, куда они, очевидно, не дошли. Эти солдаты выбили амбарную дверь прикладами ружей, потому что хозяин не захотел открыть её добровольно. Конечно, я стал угрожающе кричать им: «Да что ж вам надо?!» Узнав во мне офицера, пехотинцы немного оробели, и один из них ответил: «Хлеба!» Я подошёл ближе и прокричал им, что это место совершенно не подходит для розысков хлеба, и что они должны убираться. Но парни, к которым между тем присоединились некоторые их товарищи, начали весьма выразительно орать: «Мы уж три дня не ели!» Я приказал крестьянину открыть сарай и дать солдатам что-нибудь, для утоления их голода. Удовлетворённые этим пехотинцы благодарили меня и затем многократно просили прощения за свои деяния, совершённые из-за жестокой нужды. Конечно, затем пришли и другие голодающие солдаты, и запасы крестьянина вскоре были опустошены. Я, однако, успел спрятать кое-что для хозяина и его семьи, ведь в противном случае, он и сам мог бы пострадать от голода после нашего отбытия.

Всё это произошло в штаб-квартире армии – а как же обстояло дело там, где солдаты были предоставлены сами себе? Однако, к чести русского солдата, стоит признать и то, что он склонен к грабежу и разрушению менее, чем так называемые цивилизованные европейские народы, а именно англичане и даже французы; и что он более сдержан, чем они. Исключением здесь приходится счесть лишь азиатские племена, отличающееся кровожадной, разрушительной натурой. Даже так называемые казаки не так плохи, как может показаться, и многие происшествия свидетельствуют о том, что и их сердцу не чуждо сострадание. Страх же перед черкесами распространился после того, как они устроили страшную резню при Ошмянах (в Литве).

Когда штаб-квартира армии была перемещена в Седлец, главный город Подлясья, я поселился на квартире одного пекаря – можете ли Вы представить мою радость после пятидневной голодовки? Но натиск жаждущих хлеба был столь силён, что старый булочник, немец по национальности, умолял меня дать ему двоих казаков для защиты от непрошенных гостей, иначе не было возможности продолжать выпечку. Я был вынужден взять его под свою защиту и обеспечить ему надлежащий порядок при раздаче хлеба. То был первый пекарь города, и все высшие чины армии пользовались его услугами, но это не останавливало моих казаков: они позволяли покупателям подходить только по очереди. Так этот человек получил очень солидную прибыль, пообещав, однако, не повышать цену на хлеб.

Из Седлеца я был послан в деревню Игани, где генерал Розен при своём отступлении от Демба-Велького несколько дней назад провёл кровавое сражение с войсками Скржинецкого. Виденное мною поле сражение было усеяно бесчисленными убитыми и раненными. Никто не нашёл времени позаботиться о них. У многих началась гангрена, потому что ампутация не была проведена вовремя, и заболевание не было остановлено, другие истекли кровью или обессилели из-за голода и палящих лучей солнца, третьи погибали от жажды и боли в раздробленных конечностях. Там же лежали израненные лошади, разбитое снаряжение, куски разорванной одежды – плачевная картина людского варварства.

История спокойно и величественно рисует перед нами минувшие битвы и, сверх того, находит в них героев. Жаль, что летописец никогда не удостоит своим вниманием вышеописанное поле брани – иначе герой превратился бы в разбойника. Когда человек убивает человека, его колесуют. Но, когда монарх или другой властитель посылают на смерть на войне тысячи невинных людей, народ воспринимает это как должное, не требуя воздаяния. Так гласят справедливые законы нашего общественного порядка, столь далеко зашёл великий прогресс нашей цивилизации. Вместо того чтобы презирать такого изверга все, а в особенности историки, превозносят его до небес. И это совместимо с христианской философией?

Фланговый марш Дибича удался. Уже при деревне Пишки, что лежит в 15 верстах от Остроленки, мы столкнулись с арьергардом поляков, и несколько эскадронов их уланов были нами разбиты. Часть гвардии догнала затем основные силы противника, войска вошли в соприкосновение, и поляки не могли более уклоняться от решающей битвы. В ту же ночь Дибич приказал мне направить к Остроленке гвардейскую дивизию под командованием графа Ностица и батарею конной артиллерии для захвата моста через Нарев. Предприятие это было задумано с целью помешать переправе поляков или хотя бы задержать её до того момента, когда русские войска соберутся в достаточном для битвы количестве. К несчастью, граф Ностиц не понял замысла фельдмаршала и резко возразил на мои объяснения: «Я лучше Вас знаю, что мне следует делать». Итак, он направил свои войска в сторону от намеченного пути, к Czerrleny, чтобы пленить пару стоявших там польских пехотных батальонов. Я попытался возразить ему, говоря, что имею от фельдмаршала приказ привести его к Остроленке и не могу более работать с ним при таком явном неповиновении; тогда он соблаговолил ответить: «Скажите же главнокомандующему, что я иду к Czerrleny». С этим я и отправился назад, в штаб-квартиру. Когда Дибича разбудил мой приезд, была уже полночь. Можете ли Вы представить себе сцену, которая разыгралась после того, как я передал фельдмаршалу ответ Ностица? Дибич то хватался за волосы, то топал ногами, и, наконец, стал подходить ко мне, сжав кулаки и крича: «Я Вас расстреляю! Как вы посмели не выполнить мой приказ?!». Я молчал. «Скачите немедля к Нотицу и скажите ему, что он должен сейчас же повернуть к Остроленке, иначе я предам его военному суду! Скажите же ему это, да поторапливайтесь!»

Я недолго собирался и вскоре отбыл – но и мой Нотиц тоже не стоял на месте. Едва лишь я его покинул, он спешно двинул целый дивизион на Czerrleny. Потому, хотя я и отдал все силы погоне, настичь его и передать приказ фельдмаршала мне удалось только к утру. Однако несколько бесценных часов уже было потеряно, так как поляки заблаговременно ушли из Czerrleny. Более того – теперь Граф Нотиц оказался дальше от Остроленки, чем был днём ранее. Таким образом, генерал Скржинецкий получил достаточно времени, чтобы той же ночью беспрепятственно перевести через реку бо́льшую часть своей армии. И когда мы, неимоверно уставшие, добрались на следующее утро до Остроленки, только два последних батальона поляков ещё не завершили переправу – наш лейб-гвардейский уланский полк сбросил их в реку. В же это время основные русские силы ворвались в город и сошлись с остатками войск Скржинецкого в уличной схватке. Так вот произошла столь глупая авантюра, в результате которой превосходный план Дибича был сорван непредвиденной случайностью. Если бы Нотиц подошёл к Остроленке вечером, повстанцы были бы настигнуты его свежей кавалерией при переправе через реку, и последствия этого были бы для поляков насколько решающими, настолько и пагубными.

То, что русской армией командуют завидующие друг другу и интригующие против своих сослуживцев люди, очевидно, непригодные для такого дела, постоянно приносит ей несчастья. Особенно же вредна для неё власть Великих князей и цесаревичей, изрядно уменьшающая авторитет главнокомандующего, что, конечно, ведёт за собой и нарушение субординации между его подчинёнными, которые позволяют себе любые выходки, надеясь на защиту присутствующих в армии членов царской фамилии. Примером тому был и граф Ностиц, с лёгкостью избежавший наказания за свой поступок благодаря поддержке Великого князя Михаила. А ведь вина этого офицера была очевидной – из-за него под Остроленкой не была одержана окончательная победа над поляками, что обошлось нам в 18 000 убитых и раненных. Если бы генералы обладали бóльшей властью и добивались бы своего положения с бóльшими усилиями, если бы военные награды раздавались не охапками или целыми возами, но с некоторой предусмотрительностью, тогда эти интриганы оказались вы в более тесных рамках, и русская армия, как и её опытные генералы и умелые офицеры, показала бы себя не хуже армий других государств.

Поляки подожгли Остроленку, и в горящих домах разыгралось яростная битва. Когда князь Горчаков начал обстреливать город картечью конной артиллерии, повстанцы, наконец, дрогнули, а наши солдаты удвоили свой натиск. Люди сражались в охваченных пожаром, рушившихся домах под градом картечи и пушечных ядер, но это не помешало могучему парню с ружьём надругаться у пылающей стены над кричащей от ужаса еврейкой. Другие врывались в винные погреба, хлебные лавки… Эта озверевшая солдатня убивала, насиловала, жгла, грабила; и поляки отличились здесь не менее русских.

Генерал Уминский, командовавший польским арьергардом, всё же задержал русскую армию на несколько часов и таким образом предоставил основным силам достаточно времени, чтобы занять укреплённую позицию на противоположном берегу реки. Последовавшая за тем кровавая битва слишком известна, чтобы её описывать. Но мне стоит заметить, что я сам, счастливым образом не пострадав от пушечных ядер, дожил до вечера и устроился на ночь в одном из разрушенных домов Остроленки. Однако вскоре граф Дибич вместе со штабом отправился далее, и я счёл своим долгом сопровождать его. По мосту мы проехали на поле битвы, которая обошлась нам столь дорого.

* * *

Заходящее кроваво-красное солнце освещало горящие золотом эполеты и расшитые мундиры сопровождавших фельдмаршала офицеров. Сам же генерал отчётливо выделялся благодаря своей белой шапке, которую он постоянно носил. Уцелевшие в битве поляки, которые всё ещё стояли на опушке леса, заметили его, быстро направили свою самую большую пушку на блистающий отряд и дали несколько залпов. Я, лишившись чувств, упал с лошади – одно пушечное ядро пролетело слишком близко от моей головы, с левой от неё стороны.

От смертного сна я очнулся в госпитале, в Остроленке, весь опухший, в бинтах и в крови. Я совершенно ничего не слышал и ещё 4 недели не был способен ни к какой деятельности. Вскоре меня перевезли из того госпиталя в женский монастырь, лежавший недалеко от города Пультуск. Множество дев, молодых и старых, с великим усердием заботились там о раненных. За это несколько жандармов защищали обитель от назойливости военных. Безграничное участие всех юных и пожилых монахинь вызывал молодой, пригожий артиллерийский офицер, у которого были оторваны обе ноги. Не у одной из укрывшихся в этом святом месте добрых сестёр сердце билось сильнее обычного при перевязке или при оказании другой помощи раненым, хотя те и были русскими. Ведь и они были людьми, а сердце видит не национальность человека, но его самого.