Читать книгу Исповедь женщины - Василий Иванович Немирович-Данченко, Василий Немирович-Данченко, В. И. Немирович-Данченко - Страница 3

Ни один из городов, где я живал, не надоедает так, как Милан. Зимой мерзнешь в его холодных туманах и в нетопленных комнатах дома. Летом задыхаешься на пыльных площадях среди зноя, едва ли понятного северянам, – зноя, в котором до вечера ходишь в каком-то полуобморочном состоянии.

Раз, в один из самых жарких дней, когда, наконец, мне стало невыносимо, я сел в трамвай, отправлявшийся в Монцу, и уехал, желая отдышаться воздухом полей, окружающих Ломбардскую столицу. Не могу выразить, как здесь после миланского пекла было приятно! Легкому ветерку открывался полный доступ в отворенные по обе стороны двери и окна. Прохлада вместе с густой волной полевых благоуханий свободно лилась сюда. Со мной были недочитанные русские газеты. Я развернул одну из них и стал рассеянно пробегать ее, когда совершенно инстинктивно почувствовал на себе взгляд сидевшей против меня дамы. Садясь, я вскользь заметил большие черные глаза, бледное лицо с яркими пятнами чахоточного румянца и не обращал больше на нее внимания, пока мне не показалось, точно она хочет спросить меня.

Я взглянул на нее и опустил газету. Дама, очевидно, смешалась, но потом, сделав над собой усилие, совершенно чисто заговорила по-русски:

– Извините, пожалуйста. Я так давно из России и вот уже пять лет, как не слышу родного слова.

– Сделайте одолжение. Я рад быть вам полезным сколько могу… Вы, верно, хотели просмотреть газеты?

– Да. Право мне так совестно. Это похоже на навязчивость и во всяком случае…

– Пожалуйста, не оправдывайтесь. Мне самому случалось по году не иметь никаких известий из России, и я помню, с какой жадностью бросался я не только на свежие, а даже на старые номера. Если вам угодно, я вам пришлю из Милана все, что у меня есть, месяца за три, за четыре.

– Мне неловко стеснять вас. Но я была бы вам очень, очень благодарна.

– Куда прикажете послать?

– Я живу в Монце.

– Давно?

– Меня три года тому назад доктора приговорили к смерти, но я вот, как видите, дышу еще, обманываю их, хотя, верно, теперь уже недолго… И она печально улыбнулась.

– Ну знаете, – заставил и я себя улыбнуться, – господа врачи в этом отношении очень часто ошибаются. Судя по вашему виду…

– Уж об виде-то не говорите. Тут я чувствую, – положила она руку на грудь, почти уже дышать нечем. Не правда ли, как хорошо кругом? – поспешила она переменить разговор. – Посмотрите какая полнота жизни во всем, какое обилие форм, красок. И ведь поставьте вот ту деревушку под наше серое небо, ничего бы не вышло. А тут…

Я невольно засмотрелся. Действительно хорошо было. Белые стены чуть-чуть приподнимались из-за зелени полей, да и то на мгновение, потому что тотчас же их заслоняли большие деревья. Тонкие и высокие колоколенки мелькали по сторонам. Раз даже вырос перед нами величественный готический храм с красивой розеткой и мраморным кружевом, висевшим вниз с галерейки над входом, обставленным тоненькими витыми колонками, разветвлявшимися вверху в изящные своды. Смутно примерещились старинные барельефы, короткая мраморная Мадонна с божественным Младенцем на коленях, и скоро строгий фасад собора отошел назад; взглянув в окно, я уже увидел его торжественный профиль с недостроенной башней. И опять вдали эти голубые с серебряной парчой своих ледников горы, это теплое южное небо, эти изумрудные, напоенные зноем поля.

– Да, здесь хорошо. Что вам за охота была выбрать Монцу?

– Я искала такой город, где была бы и деревня, и все удобства под руками. А вы живете в Милане?

– Да, имею это несчастье.

– Вы, верно, учитесь петь или вы уже артист? – незаметно улыбнулась она, что, разумеется, от меня не ускользнуло.

– Неужели похож? – пришел я в некоторый ужас. – Помилуйте, да что касается пения – такого козла, как меня, и найти невозможно. Нет, я так живу, сначала у меня дело было, а потом я, по русской привычке, застрял, да и корни пустил. Одно могу сказать, надоел мне Милан до такой степени, что я не знаю, куда бы я только от него не бежал. Вот, если Монца понравится, перееду недели на две в Монцу.

– Я прежде часто бывала в Милане, у меня даже был знакомый кружок русских артистов, да тоже наскучили они.

– Как и мне.

– Уж слишком люди, как это говорят нынче, специализировались. Только и разговору, что о ля-бемолях да фа-диезах, тот может взять до, а этот си, а третий в отчаянии, – у него средний регистр стал колебаться. Ах, какие скучные люди! Шляются без толку, меняют профессоров, воображая, что в конце концов найдут такого кудесника, который им в горло все три регистра вложит и из ничего Патти или Мазини сделает. И ведь ничем не интересуются. Жизнь идет мимо, события одно крупнее другого, а они даже и не выходят из очарованного круга ля-бемолей да фа-диезов. Ведь как смешно! Была там одна парочка: моя кузина и влюбленный в нее тенор. И женились бы, говорю им. «Нельзя!» – Это оба в один голос. «Почему? Средства ведь у вас есть?» «Дело не в средствах, – отвечают, – а в том, что я потеряю до-диез, а у нее mi naturale пропадет. Как же это она «Саго поте» в «Риголетто» заканчивать будет? А я как последний дуэт в «Пуританах» выдержу? Ведь там, пожалуй, и ре надо взять».

Я расхохотался.

– И не живут, пока жизнь ключом в жилах бьет. Да, впрочем, и жизнь-то какая, – что в ней?

И прежнее грустное выражение опять вернулось на ее лицо. Она сдвинула брови и на минуту задумалась. Ей было не более двадцати восьми лет, а между тем уже седые волосы пробивались в висках. Очевидно, жизнь не ласкала ее.

«Сесто» мелькнуло мимо; под самым носом у нашей конки проскочил железнодорожный поезд, на минуту окутав нас отвратительным и вонючим дымом, сквозь который мы смутно различили сонные лица изморенных жарой пассажиров, валявшихся на подушках вагонов первого класса.

– А вы так мне и не дали адреса, куда я должен буду послать газеты и журналы.

– Ах, сейчас! У вас есть с собой карандаш? Благодарю вас.

Она написала несколько на своей карточке. Я прочел:

Anna Kropotoff.

Monza, via Beretta, Albergo del Re, 147.

– О, это верно большая гостиница, где вы стоите? Я тоже призадумывался, где мне остановиться.

– Почему вы думаете? – засмеялась она.

Очень странна была ее улыбка. Губы улыбались, а глаза смотрели по-прежнему печально, не меняя своего выражения.

– Как же сто сорок седьмой номер?

– Нет, вы пожалуйста не думайте этого. Гостиница самая крошечная и чисто итальянская. Там всего девять комнат; но они для пущей важности начинаются с номера сто сорок второго. Это из самых дешевых «albergo», какие я только могла найти. Вы знаете, что я плачу? Пять франков за все. Тут и комната, и прислуга, и завтрак, и обед, и даже освещение.

– Послушайте… да это чудесно. Я непременно перееду.

– Если вы хорошо говорите по-итальянски, с вас возьмут то же. Как вы владеете языком?

– Cosi-cosi (так себе).

– Ну если «cosi-cosi», так заплатите шесть. Причем обманувший вас на один франк хозяин сам себя будет считать величайшим разбойником и плутом. Скучно только немножко у нас. Почти никого никогда нет. Правда, недавно стояли итальянские артисты. Даже из знаменитостей.

– Вот тебе и на. Из знаменитостей в таком отеле?

– О, когда не поют, они очень экономны. В чашке кофе себе откажут, а вниз есть завтрак ценой в одну лиру являются в бриллиантах. Это по утрам. На женщинах серьги, брошки, вся ювелирная выставка, на мужчинах – перстни, браслеты. Противно. И притом все они какие-то лакированные. Смотрят на вас так, будто они вас этим осчастливливают. Ну, вот мы и приехали.

Направо и налево тянулись высокие дома Монцы; вдали из-за них едва-едва я видел какие-то дивные купола и колокольни, чудно рисовавшиеся на темном синем небе.

– Так вы не забудьте вашего обещания! – поднялась моя спутница, подавая знак кондуктору остановить конку.

– О, нет! Завтра же вы получите.

– Не знаю, как и благодарить вас. И, не подавая руки, она поклонилась и вышла. Стройная фигура ее еще раз мелькнула вдали, когда «трам» въехал на средневековую узкую улицу и встал. Я вышел, болтая со своими спутниками.

Странное впечатление оставила во мне моя новая знакомая.

«Что за тип?» думал я, вслушиваясь на память в ее печальный голос. Ее манера говорить, мысли, которые она облекала часто в изящную форму, заставляли думать, что на сей раз судьба меня натолкнула на далеко недюжинную личность. Я любовался ее движениями и приемами. Свое, более чем скромное, черное платье она носила с таким достоинством, сама печаль этих черных южных глаз так шла к ней! Рядом с этим – то и дело вскользь мысль о смерти… Точно тоскливая тема, проникавшая всю музыкальную пьесу.

Устала жить, или жизнь разбита?

Когда же было устать? Еще и тридцати лет нет?

Я оставался довольно долго в Монце; ходя по ее улицам и любуясь на остатки далекого прошлого, как вдруг на одном повороте столкнулся с Кропотовой.

– Неожиданность! И очень приятная! – проговорил я.

– Не думаю, – улыбнулась она.

– Почему?

– Я скучная. Да и оторвалась как-то от всего. Главное – от всего русского.

– Вы говорите, что давно не слышали русского слова. Но вы ведь читаете русские книги?

– Нет. Первое время я покупала лейпцигские издания, просмотрела все, теперь и этого не достать.

– Но зато переписываетесь с родными? – как будто без всякого намерения уронил я.

Она вздрогнула, повела на меня взглядом пристальным и в тоже время тревожным. Я понял, что дотронулся до больного места.

– Родных у меня нет, я совсем одна. Никого позади и никого рядом. Пустота кругом такая.

– Отчего же вы не вернетесь домой? Впрочем, виноват, может быть вы…

– Эмигрантка? О нет! – прервала она меня. – Так закисла, по русскому обычаю. Жаль оставить Италию, приросла к ней сердцем, – шутила она. – Вот вам новый литературный тип, разгадайте-ка, чего дурит барыня?

– И разгадывать не стану, сама скажет, если захочет.

– А вы значит привыкли, – как это в Петербурге и Москве делается. Чуть скучающая дама увидит писателя, сейчас же первым делом глаза закатит, а потом: «Ах, если б вы знали… Моя жизнь – это такой роман!» Случалось вам, верно, не раз слышать это.

– Бывало, – засмеялся я. – И все-то романы в том и заключаются ведь, что скучающая супруга наградит своего толстого мужа рогами и считает себя необыкновенной особой.

– А еще чаще, что и рога она наставила только в воображении. Вы думаете нет таких? А потом рассказывает. Я слышала, что разговаривать о грехах даже приятнее, чем делать их.

«Нет, не это!» – откинул я уже было слагавшуюся у меня идею «разбитой жизни».

– Настоящие романы, – романы действительности не такие. Они насмерть бьют. А если и уцелеешь, так останешься искалеченным! Да как еще! Как надорванный: каждое дыхание с болью да с натугой.

Я не показал вида, что придаю какое-нибудь значение ее словам, хотя красные пятна на ее щеках разгорелись, а вокруг рта легла глубокая синяя полоса. Она закашлялась и поднесла к губам платок, на котором осталась кровь. И кашляла она трудно: на шее жилы точно синие шнурки проступили, грудь колыхалась вся.

– Вы верите в безвыходные положения? – спросила она.

– Нет. По чистой совести скажу вам, таких положений не знаю. Нам сегодня они кажутся безвыходными, потому что, отуманенные или горем или страстью, мы недостаточно ясно видим перед собою. А завтра может принести с собою спасение.

– Какой вы счастливый человек! – уже с некоторой завистью проговорила она.

– Вот тебе и на! Как это счастливый?

– Так! Значит у вас никогда еще настоящего горя не было… Да что это, в самом деле, я завела такой похоронный разговор…

– Не всегда же вы такая. Но я, может быть, увижу вас иною.

– Разве вы действительно хотите сюда приехать?

– Да. Монца мне очень нравится. Зелень, прохлада, сады! Этот грандиозный Ламбро под мраморными мостами. После Милана ведь чистый праздник подышать здесь не отравленным, а почти деревенским воздухом.

– Надеюсь, что вы не у нас остановитесь?

– Именно, в знаменитом Albergo del Re, считающим свои номера с номера сто сорок второго.

– Напрасно, там все так убого, так жалко! Голые стены, каменные полы.

– Зато дешево. И притом, вы сами говорили, много солнца.

– И тараканов.

– Еще одним воспоминанием о родине больше.

– А другое какое же? Впрочем, я заболталась с вами. Мне ведь давно пора, я и так уже опоздала.

Она хотела, по-видимому, подать руку, но раздумала и, приветливо кивнув мне, быстро пошла в противоположную от меня сторону.

– Странная какая! – вслух проговорил я и пошел куда глаза глядят, любуясь и голубой полосой неба наверху и красивой оригинальностью этого города.

В Милане, куда я вернулся, был какой-то народный праздник. На другой день в Dal-Verme, первом после «Скалы» театре, в последний раз пела Миньону Ферни-Джермано. На третий и на четвертый ничего не случилось, но я как-то позабыл о своем обещании, на пятый не вспомнил о нем, а на шестой меня потянуло к морю, в Геную. Расстояния тут короткие. Четыре с половиной часа, и после жаркого, душного Милана, перевалив Апеннины, вы дышите нежной и оживляющей brezza – ветерком с моря, ласковым как прикосновение локона любимой женщины, тихим, как ее сонный лепет, в котором вы скорее сердцем, чем ухом, отгадываете свое имя.

Дивно хороша была морская даль, сливавшаяся с небом, так что смутные силуэты каких-то судов казались совсем воздушными, скользящими по лазури небесной, точно они вышли из тех облаков, медленно и лениво таявших посреди напоенного солнечным светом простора. А тут на помощь морю и небу пришла южная песня, родившаяся свободной волной и, как вал в берега, бьющаяся в ваше сердце с какой-то неразгаданной, но гармоничной мольбой… С южной песней улыбнулась южная красота… До Монцы ли с ее отшельницей было!..

Только через месяц я вернулся в Милан. В первый же день мне понадобилось быть зачем-то в знаменитой галерее Виктора-Эммануила. Я пошел туда и только что уселся пить кофе около знаменитого ресторана Biffi, как увидел мою монцскую знакомую выходящую с пачкой нот в руках из знаменитого музыкального магазина Джулио Реккорди. Кровь так и прилила мне к щекам. Стыдно было. Вспомнил я и неисполненное обещание, и ту мольбу, какая слышалась в ее голосе, когда она просила у меня русских газет и книг. В первый момент я хотел было уйти внутрь ресторана Биффи, да надо было сначала расплатиться с «cammeriere», а его здесь скоро не дозовешься. Между тем Анна Васильевна, как она назвала себя в первый раз, шла прямо по направлению ко мне.

Оставалось одно – самому ей двинуться навстречу… Я так и сделал.

Когда она увидела меня и вспыхнула, я по выражению ее глаз догадался, что эта встреча ей совсем неприятна! Еще бы! Она даже опустила их и хотела пройти мимо, но тут я сам заговорил:

– Анна Васильевна! Не знаю, как и прощения у вас просить…

– Вы о чем это? Здравствуйте.

По своему обыкновению она не подала руки.

– Как, вы о чем? Я вам наобещал и книг, и журналов… И все это забылось разом.

– Я уже привыкла к этому. На русскую аккуратность полагаться все равно… все равно, что на ветер.

– Слава Богу!

– Что вы это?

– Вы браниться начинаете, следовательно, не так сердитесь. А я! Я, ей Богу, только сейчас вспомнил о своем обещании, как вас увидел. Вовсе не до того было.

– Дела?

– Да.

– Ну разумеется. У нас всегда дела.

– Меня даже не было в Милане это время. Я ездил на Ривьеру.

– Что, хорошо там?

– Да! Море…

– Ах, как бы я хотела к морю! – страстно вырвалось у нее.

– Что же вам мешает? Сели, четыре часа – и вы там.

– Да, но меня доктора не пускают. Да притом!.. – И она не закончила.

Я взглянул на нее пристально. Чахоточный румянец уже весь в точку сосредотачивался на скулах, глаза ввалились глубже. Синие круги вокруг них и рта сделались резче. Синими пятнами казались впадины у висков, бледное ухо без румянца, безжизненное как бумага; дышит она с усилием, нос заострился.

– А вы бы не обращали внимания на докторов и ехали…

– Да. Я, может быть так и сделаю. Поеду в самом деле. И скоро поеду! – с нервной веселостью заговорила она. – А знаете, вы, собственно говоря, отлично сделали, что не исполнили тогда своего обещания.

– Почему? Вы получили от другого?

– О, нет! Где получишь? Здесь не у кого взять!.. Но, знаете, я уж так замерла, перестала думать о России, почти не тянет домой… Все-таки легче. А тут явились бы книги, газеты… и вспомнилось бы. А этого теперь не нужно, не следует. Да, разумеется, не следует, – словно сама с собою говорила она, опустив глаза вниз. – Не тянет… Без книг лучше.

– Какая вы загадочная! – вырвалось у меня.

– Нет, я не загадочная… Я совсем простая даже. Только не надо. Я помню один раз у Куццани здесь русский зимний вид встретила. Поле, засыпанное снегом, и избу, похожую на сугроб, под безлистной березой. Чуть не уехала в тот же день.

– Да кто ж вам мешает? – вырвалось у меня.

– Не следует, не надо. И я тоже! Заговорилась с вами и разбередила опять. Прощайте.

– Постойте. Теперь я уж исполню свое обещание. Вы все там живете?

– Нет, нет! Я уже переехала, – как-то испуганно заговорила она. – Я здесь, я теперь здесь… в Милане. Прощайте, прощайте, пожалуйста… – И, не оглядываясь, она торопливо пошла вперед. Только в конце галереи, чтобы передохнуть, остановилась не секунду, переложила ноты из одной руки в другую и исчезла.

«Странная», – только и мог заключить я.

Но случай, как нарочно, пришел на помощь. Не успел я отойти на несколько шагов, как мне навстречу попался один из жидков, поющих в Италии. Бердичевский уроженец, здесь он выдавал себя за черноморского казака.

– Son oil cosacco del Mare-Negro! – объяснился он на своем итальянском языке.

– Давно ли вы за нашево знакомава ухаживаете? – обратился бесцеремонно ко мне этот «будущий Девойд» (все они ведь будущие!), очевидно, заметив меня с Кропотовой.

– За какой знакомой? – не понял я.

– Ну за этово самово дама? Она моя знакомова. Она сиби живет, знаете, ув один меблированнаго квартир, где и мы, русскаво артисты, живом.

– Где же это? – заинтересовался я.

– Где? Сейчас тут, Via Solferino, двадцать пять.

– Кто же там еще из русских?

– Этот булван Соков.

– Я знаком с Соковым; чем же он болван, он, напротив, очень талантливый и хороший человек.

– Пождравляю вас… Какова у него голос?

– Тенор, насколько я знаю.

– Тенор? А где у него «ля», – и он выставил кривую ногу вперед и, отбросив корпус назад, протянул перед собой корявую лапу. – «Соль-ля-си»… Вот «ля» настоящего. Надо чтоб жвук с нижний бруха сшел… Знаете, с кишков.

– Ну я ваших тонкостей не понимаю. Так эта дама, с которой я говорил только что, живет в Via Solferino?

– Госпожа Снегурева…

– Как ее зовут? – изумился я.

– Снегурева!..

Я окончательно потерял всякую способность понимать.

– Вы не врете?

– Зачиво мне врать, вы мне за это денег не дадите.

Я только развел руками. То Кропотова, то Снегурева!

Теперь, разумеется, я уж не мог ей послать книг. Это значило бы нарушить ее инкогнито, навязываться с непрошенными и далеко нескромными услугами. А между тем она интересовала меня очень. Ее печальные и кроткие в тоже время глаза неотступно смотрели на меня. И голос, грустный, надтреснутый, точно, говоря, она боялась расплакаться, слышался мне часто, когда я оставался один.

Через несколько дней после того, – каюсь, – я все-таки отправился на Via Solferino к своему приятелю Сокову.

Еще подымаясь по лестнице вверх, я понял, что это был «музыкальный» дом. Изо всех квартир слышались здесь сольфеджио, гаммы, экзерсисы всех сортов и школ. Там гудел бас «проклятие» из «Жидовки» Галеви; тут визгливое сопрано надсаживалось над вокализами Конконе; выше баритон осиливал хроматическую гамму, точно дрова вез в гору; тенорок какой-то «Salve divina casta е pura» выл так, что спой он действительно нечто подобное перед домом Маргариты, «прекрасная мадамиджелла» швырнула бы в него совсем не поэтически кочергою с балкона. Кошачий концерт совсем! Наши соотечественники помещались в четвертом этаже. Двери мне отворил бравый малый с выпученными глазами и таким ошалелым выражением лица, точно он сию минуту получил от кого-нибудь оскорбление действием. Я вообще заметил, что именно вид в одно и тоже время обиженный, раздраженный недоумевающий имеют «артисты» этого разряда.

– Signor Sokoff?

– Первая дверь налево. Эй! Signor Sokoff! – заорал он на весь коридор.

Мой приятель выскочил на зов.

– Вот не ожидал! Отлично, что зашли. Прекрасное дело.

– Я вам не помешал работать?

– Нет, я уже закончил.

– А к профессору когда?

– Я окончил с профессором. Бросил совсем это… Ну их к черту! Знаете, этаких шарлатанов, как здешние «маэстро», поискать! Никуда не годятся. Решил заниматься сам.

Соков помещался в крошечной комнате, половину которой занимало пианино, а другую – кровать. Между ними стоял только умывальный столик, стул перед пианино спинкой упирался в кровать. В углу – крошечный письменный стол. Большое окно с балконом было закрыто деревянными жалюзи. В комнате вследствие этого оказывалось темно, как в душе нераскаянного грешника.

– Тут нам Господь Бог дал нового соотечественника.

– Хориста, собирающегося затмить Девойда?

– Да, а вы почему знаете? – засмеялся он. – Вот экземпляр! И зачем только все они сюда едут. Каждый русский, поющий здесь с успехом, притягивает за собою целую дюжину вот этаких неудачников. Ведь этот Гиршман пел себе в опереточном хоре, копил целые десять лет деньги, добил до тысячи и, узнав, что здесь с большим успехом поет Абрамов, полетел сам в Италию. А другой мой сосед еще лучше. Это «бывший» певец – ну, сломал ногу, на сцену не годится, сейчас же сделался профессором и за франк дает уроки. И какая это нищета, если бы вы знали! Ведь из-за франка он бьется, бьется и трепещет даже, потому что на этот жалкий франк еще пять ртов раскрыты. Зазевайся, живо слопают. Недавно тут поселилась наша соотечественница.

– Кто такая? – спросил я, будто не зная.

– Снегурева. Я познакомился с нею… Отличная музыкантша. Прекрасно играет, не говорю уже про технику. Она всяким исполняемым ею вещам умеет придать что-то свое, положить оттенки, которые у других я не слышал. Но ужасно страшная. Первые дни заговорила сама, а потом ни с того ни с сего стала прятаться, запираться. И ведь какая память: вчера она была в театре, «Pescator idi perle» слушала, а сегодня уже наизусть играет. Должно быть средств у нее не очень-то много: занимает такую же каморку, как моя, двенадцать франков в месяц за все удовольствие. Вот вы и подите с нею! И все-то одна. Ни знакомых, ни друзей у нее. Наш хозяин предлагал ей достать занятие аккомпанировать певцам, она очень резко попросила его не вмешиваться в ее дела. А ведь бедна как! – Покупает себе немного сыру, хлеба да вина самого дешевого, по 50 сантимов за литр, – тем и существует. Во всем она себя ограничила. Пишет много. Очень много. Я ее каждый раз заставал за тетрадью.

– Верно, неудавшаяся писательница?

– Может быть. Книг у нее никаких. Писем ниоткуда не получает. Я приглядывался к ней. Через ее жизнь, наверное, большое несчастье прошло. Знаете, со всеми связи порваны. Ни портрета у нее, ничего. Точно в прошлом пустота, в настоящем агония, а в будущем… Страшно за нее: именно последние дни она такая бледная, чахлая, мрачная ходит. Задумается, подымет на вас глаза – в них мольба, горе. Все молчит и думает. Раз ни с того ни с сего вошла ко мне. Я пел «Una fortiva lagrima»[1]. Вдруг она постучала. «Вы, – говорит, – Иван Петрович, отлично поете и голос у вас хорош, только зачем вы эту фиоритуру вставили?» – «Мазини, – говорю, – тоже вставляет ее». – «Мазини-сапожник, – отвечает. – Ему простительно не понимать Доницетти. Ведь эта каденца совсем не соответствует духу всей оперы, моменту, который вы изображаете. Ведь это все равно, что, если бы в Пушкинское «Не пой, красавица, при мне» вставить ни с того ни с сего «Ей-ей умру, ей-ей умру, ей-ей умру от смеха». Одно и то же…» Я, знаете, даже сконфузился. До того это было верно и метко. – «Да, ведь, – говорю, – надо же сделать каденцу здесь. Публика привыкла к этому». – «Бог с ней. А если надо, если этого не миновать, так придумайте что-нибудь в духе арии, в духе этой музыки, меланхолической и нежной в одно и тоже время. Да вот хотя бы сделайте это». Она села к пианино и показала мне, да так удачно ведь сымпровизировала! Потом сама говорила, что тут ей и идея пришла эта, а у меня как раз «бис» будет за это, наверное. Из-за нее я, собственно, и профессора бросил. У меня были двери открыты. По совету этого шарлатана я брал верхние ноты, держа в вытянутых горизонтально руках гири и очень тяжелые.

– Зачем? – изумился я.

– Да вот подите! Меня он уверял, что благодаря этому не далее, как через месяц в моем верхнем регистре явится такая сила! Как же было не послушаться профессора! Я и проделывал добросовестнейшим образом целую неделю эти глупости. Чувствую, что у меня голос слабеет, дрожать начинает, обрывается. – Ну, думаю, временно – не привык еще, потом расти будет… Что же бы вы думали? Шла она мимо и увидела. «Вы, – спрашивает, это что же, совсем голос потерять хотите?..» И убедила. Я бросил и маэстро. Теперь только Гиршман с гирями поет, говорит, что это «вжасно бажественно вихаживает». Да, кажется, она вас знает?

– Как же, я встретился с ней два раза. Послушайте, Соков, вы были когда-то мастер набрасывать портреты на память?

– Как же, собирался даже портретистом сделаться, – ухмыльнулся он. – Хотите я вам покажу Гиршмана?

Он вытащил лоскуток бумаги. На нем был изображен влюбленный цербер на кривых ногах, воющий на луну. Этому церберу, сохранив его собачьи черты, Соков сумел придать удивительное сходство с будущим Девойдом. Я расхохотался от души.

– А вот тот же Гиршман, когда он «спевает себе базжественно»… А вот он в костюме Мефистофеля…

Послушайте, сделайте мне одолжение – набросайте мне хоть кое-как г-жу Снегуреву.

– Зачем вам?..

– Очень уж оригинальное лицо у нее…

– Я вам могу вырвать из моего альбома. Вот она за роялью, видите – наклонилась и разбирает ноты. Она, вы, верно, заметили, несколько близорука. А вот она же – задумавшаяся. А это так наброски ее профиля, у нее ужасно характерные лоб и глаза.

Я взял несколько лоскутков и спрятал их.

Прошло два месяца – я ездил по всей Италии. Совершенно случайно мне пришлось провести несколько дней в Монце.

Разумеется, я остановился в знаменитом «Albergo del Re», считающим свои номера со сто сорок второго, который мне и достался!.. Не успел я еще освоиться со своим новым местопребыванием, как меня потянуло в столовую, где была теперь хозяйка. Мне хотелось расспросить ее о Кропотовой – Снегуревой тоже. Не успел я произнести ее фамилию, как старая итальянка с громадными серьгами, от которых уши ее висли вниз, как у легавой собаки, накинулась на меня.

– Как, вы знаете эту даму? Синьору Анну?

– Знаю.

– Где она? Где синьора Анна?

– Об этом я хотел спросить у вас.

– Она жила прежде, несколько месяцев назад уехала, потом вернулась, на этих днях опять пробыла у нас двое суток и исчезла, никого не предупредив. О сеньор, сколько у меня было возни с полицией!

– Вот тебе и на! Разве ее в чем-нибудь подозревали?

– Нет… Ее – такую святую! В чем же можно заподозрить сеньору Кропотову? Я должна была дать знать полиции потому, что она ушла и не вернулась. Почем знать, она могла утонуть в Ламбро, ее могли зарезать… мало ли злых людей на свете.

– А ее вещи?

– Она приехала из Милана с небольшим узелком и его оставила. Полиция взяла, там нашлось несколько белья и платье… Была еще какая-то тетрадка, но в полиции ее не разобрали и вернули мне.

– Куда же вы ее дели? – чуть не крикнул я.

– Не знаю, право. Если Пеппина, племянница моя не уничтожила… Эй, Пеппина! – закричала она в окно.

Красивая девушка вбежала в комнату.

– Где у тебя тетрадь русской сеньоры, которая пропала у нас?

– В комоде. Вы ведь про сеньору Анну говорите?.. Я тогда же спрятала эти бумаги.

– Покажи ее. Вот тоже русский сеньор… Отдай ему. Может быть, он что-нибудь разберет и укажет, где искать ее.

С какой жадностью я схватил эти мелко исписанные листы!

Они оказались воспоминаниями «сеньоры Анны». Ни в одном месте она не называла ни своей настоящей фамилии, ни города, откуда она, ни тех, с которыми бедная женщина входила в какие-либо отношения. Тайна так и осталась тайной!

Я прочел эту трогательную повесть. Несмотря на ошибку бедной женщины, жизнь ее была полна такой нравственной чистоты, раскаяние так глубоко, воспоминания веяли такой поэтической грустью, что я решился передать этот рассказ синьоры Анны, как она его написала – в подлиннике. Читая его сам, я несколько раз вглядывался в наброски Сокова, лежавшие передо мною. Теперь мне становилась понятна печаль ее больших южных глаз, скорбное выражение ее характерных губ…