Читать книгу Философия субъективности - В. М. Розин - Страница 6

В одном из своих последних выступлений на психологическом факультете МГУ, примерно года два до смерти, Щедровицкий сделал неожиданное признание. Он сказал, что давно уже исчерпал содержание своей работы, слишком отождествился со своим делом и поэтому не имеет сил и энергии для продолжения начатого. «Я, сказал Щедровицкий, считаю себя счастливившим человеком, я достиг своей цели и теперь мне надо спокойно и тихо умереть. Я устал от этой жизни». Эта странная констатация очень удивила меня: в такое признание трудно было поверить, вспоминая учителя в молодости. В те далекие мои студенческие годы молодой Щедровицкий был необычайно работоспособен и энергичен, яркий полемист, непрерывно порождавший новые мысли и идеи.

Как такое может быть? – подумал я. Исчерпанность содержания, отсутствие сил и энергии, разве это возраст, 61 год, и разве, например, Мамардашвили, который всего на два года младше Георгия не поражал в последние годы удивительной работоспособностью и творческой плодовитостью? Конечно, можно было все списать на здоровье, но я чувствовал, что возможно другое объяснение случившегося. Не являлись ли симптомы, о которых говорил Щедровицкий, скорее следствием жизненной доктрины, чем нездоровья?

Я вспомнил, как Мамардашвили на одной из лекций говорил, что всякая философия должна строиться таким образом, чтобы она оставляла место для неизвестной философии. По Мерабу, заниматься философией означало не быть завершенным, он подчеркивал, что философствуя, человек каждый раз рождается заново, что это путь человека, непрерывный процесс. А что значит заниматься философией для Щедровицкого? Насколько я знал своего учителя, для него это означало исследовать, ставить проблемы, решать задачи, строить теории, объяснять мир, предписывать другим специалистам. Но все эти действия, особенно при естественнонаучной ориентации могут стать конечными, закончиться. Действительно, к концу 60-х годов программа построения теории деятельности оказалась довольно быстро реализованной: в течение нескольких лет было построено столько схем и изображений деятельности, что их, по мнению Щедровицкого, с лихвой хватало на описание любых эмпирических случаев. В результате Георгий Петрович пришел к выводу, что теория деятельности построена (в конце 60-х годов он сказал мне в частной беседе: "Главное уже сделано, основная задача теперь – распространение теории деятельности и методологии на все другие области мышления и дисциплины").

Но этот финал можно понять иначе: исследование и мышления, и деятельности прекратились, построенные схемы и представления были объявлены онтологией, реальность была истолкована как деятельность, а методологическая работа свелась к построению на основе этих схем и представлений нормативных и организационных предписаний для себя и других специалистов. Если же описываемый материал все же сопротивлялся, схемы теории деятельности достраивались и уточнялись. Но вся эта работа уже шла в рамках закрепленной онтологии и убеждения, что ничего кроме деятельности не существует. Предписывать другим специалистам иногда только и возможно, если придерживаться ясного и простого понимания мира, например, как деятельности или мыследеятельности. Полнота таких схем и категорий, достигнутая уже в начале 70-х годов, – вероятно, естественный результат подобных методологических установок.

Но был еще один момент – ценностный. Уже Платон и Аристотель писали, что философия – это то, что совершается ради Блага. Конечно, каждый философ понимает Благо по-своему. Например, для Аристотеля Благо – это Разум, порядок в мышлении и мире, созерцание божественных вещей, мышление о мышлении. Для Мамардашвили Благо – это духовный христианский путь, делание себя человеком, самосознание и утверждение своей личности, своего Я. Вспомним, по Мерабу предназначение человека состоит в том, чтобы исполнится по образу и подобию Божьему, кроме того человек снова и снова создается в истории с участием его самого, то есть человек есть такое существо, возникновение которого непрерывно возобновляется, причем в каждом индивидууме.

Однако для Щедровицкого Благо имело совсем другое значение – это порядок в мышлении специалистов, упорядочение их деятельности через предписание и знание. Отсюда установка на логику, на методологию, понимаемую как интеллектуальное нормирование. Соединение такого понимания Блага плюс трактовка методологической работы как исследование естественнонаучного толка и вело, как уже говорилось, к минимизации (полноте) схем и категорий, к видению мира прозрачным, деятельно-упорядоченным, к отрицанию личности и культуры, как их понимают в гуманитарных науках. Для личности в теории деятельности Щедровицкого не оказалось место вообще, а культура трактовалась как один из механизмов воспроизводства структур деятельности.

«Со всех сторон, – говорил Щедровицкий в одном из последних интервью, – я слышу: человек!.. личность!.. Вранье все это: я – сосуд с живущим, саморазвивающимся мышлением, я есть мыслящее мышление, его гипостаза и материализация, организм мысли. И ничего больше… Я все время подразумеваю одно: я есть кнехт, слуга своего мышления, а дальше есть действия мышления, моего и других, которые, в частности, общаются. В какой-то момент – мне было тогда лет двадцать – я ощутил удивительное превращение, случившееся со мной: понял, что на меня село мышление и что это есть моя ценность и моя, как человека суть»[61].

Меня всегда поражало отношение Георгия к людям. С одной стороны, влюбленность в своих учеников и поддержка самых разных, часто довольно мало знакомых людей, с другой – дидактичность, жесткость, даже использование людей и друзей. Щедровицкий захватывал в свою орбиту многих людей или сразу отталкивал их от себя. Создавая сильное энергетическое и экзистенциальное поле, он давал людям энергию, заставлял все видеть иначе, воодушевлял. Обратная сторона дела, на которую указал один из первых учеников Георгия Петровича, Владимир Лефевр – захваченные в орбиту Щедровицкого люди часто становились частичными, несамостоятельными в мышлении и оценках. Но, естественно, не все. Почти во всех случаях влюбленность и поддержка своих учеников, длящаяся больше или меньше, в конце концов сменялась их изгнанием из альма матер, яростным отрицанием. Участникам семинаров Щедровицкого хорошо была известна оценка, даваемая изгоняемым ученикам: «Ты перестал мыслить и больше никогда не сможешь это делать хорошо». Впрочем, оценки Георгия Петровича часто менялись на противоположные.

Щедровицкий постоянно ставил своих друзей и учеников в ситуации, чтобы проверить, на что человек способен. Мамардашвили однажды раздраженно сказал ему:

«Не надо искушать Бога, как и людей тоже не надо, нельзя искушать, не надо их специально ставить в ситуацию, чтобы посмотреть, что такое человек и как себя покажет, это грех – делать такие вещи». Но Георгий продолжал экспериментировать с людьми, иногда даже манипулировал ими. Как-то в споре со мной он сказал: «Наша интеллигенция – мягкотелая, гнилая и беспринципная, с ней кашу не сваришь. Дело можно делать только с командой пусть и не интеллигентных, но последовательных людей. Этот мир меня не устраивает, я должен его изменить».

Щедровицкий в свое время подписал письмо с протестом против дела Даниэля и Синявского и был за это исключен из партии. Опубликовав затем статью в "Литературной газете", он вынужден был также уйти с работы. Кстати, один из немногих Георгий Петрович в этой ситуации вел себя мужественно, не каялся, а напротив, еще в те застойные годы требовал гласности. Но вот вопрос, почему он подписал письмо? Большинство подписавших делали это исходя из нравственных соображений. Поступок же Щедровицкого определялся, как мне помнится, другими мотивами. Это был смелый, мужественный поступок, но диктовался он скорее ненавистью к социалистическому обществу, а также соображениями политики. Подобно тому, как Георгий советовал автору вступить в середине 60-х годов в партию, чтобы, как он говорил, «воспользоваться возможностью влиять на ход событий», он сам подписал письмо, не желая упускать возможности повлиять.

Если Мамардашвили был философ экзистенциального толка, понимающий свою жизнь как духовный путь, сознающий себя в лоне христианской культуры, то Щедровицкий – рационалист до мозга костей, человек, отрицающий духовный и трансцендентальный опыт, чуждый идей христианской культуры. Возможно поэтому он так держался за школу, полностью отождествил себя с методологией, не раз и не два подчеркивал свою значимость для истории. Когда к концу 60-х годов теория деятельности была построена, и его соратники из Московского логического кружка разошлись, Щедровицкий оказался перед выбором. Или выйти "из подполья", стать философом открытой культуры или продолжать культивировать эзотерическую методологию, но уже с другими людьми.

Он выбрал второй путь, еще энергичнее начал вносить порядок в мышление других людей, строить замкнутый микрокосм методологии, которая с этого момента стала ассоциироваться только с его именем и идеями. Вся эта титаническая работа по переделке мышления других людей и строительству методологического храма (сначала в виде семинаров, затем организации многочисленных оргдеятельностных игр) требовала от Георгия огромной энергии и усилий. Он жил и работал на износ, по сути, не получая никакой энергии извне, от своих друзей и учеников. Ведь организация, семинар, игры – это не духовная общность, в них нет любви, нет бескорыстной отдачи, зато царит дух соревнования, борьбы, смелых экспериментов над другими людьми. В такой атмосфере только берут, но известен христианский принцип – чем больше берешь от других, тем меньше получаешь, чем больше отдаешь, тем больше получишь. Может быть, поэтому, когда телесные силы Щедровицкого оказались исчерпаны, а задачи и содержание были исчерпаны еще раньше, наступил кризис личности, осознаваемый как отсутствие сил и энергии, утеря смысла работы и творчества. Но продолжим выкладывать сомнения, касающиеся «Лекций о Прусте».