Читать книгу Учеба, творчество, искусство. Слагаемые понятия культуры - В. Н. Стасевич - Страница 5

На Руси издавна говорят: слово серебро, молчание – золото. Однако без серебра слов нам бы никогда не узнать, насколько молчание – золото. Ибо за молчанием непременно таятся слова. О чем размышляет тот, кто молчит и чего стоит его размышление нам дано знать только по содержанию слов молчаливого собеседника. Мудрый Лао-Цзы (VI в. до н. э.) тоже был уверен, что «знающий не говорит, говорящий не знает». Этой формулой мудрости в той или иной редакции любят козырять и в наше время, хотя за этим может быть простое лукавство или желание скрыть собственную неосведомленность о предмете суждения. Право же, приверженцам мудрости молчания хорошо бы помнить, что не менее мудрый поэт Танской династии Бо-Цзюй-и иронично заметил по поводу афоризма Лао-Цзы: «Но если так, и почтенный Лао именно тот, кто знал, – как получилось, что он оставил книгу в пять тысяч слов?»¹.

Слово настолько реально живет в нашем сознании, что дети раннего возраста как бы не замечают окружающие предметы, названия которых они еще не усвоили². Однако простое житейское соображение подсказывает, что эта особенность детской психологии не совсем уходит от нас и в годы «последетской» жизни. В самом деле, что нам в первую очередь хочется знать о каждом новом либо незнакомом предмете или явлении, на который или на которое мы обратили внимание? Как «это» называется. И нет числа предметам и явлениям, которые существуют вне нашего внимания только потому, что нам неизвестен смысл их существования, о котором нам «никто не сказал». Прежде чем заняться каким-либо делом, мы стараемся узнать название и смысл этого дела. И занимаемся им ровно с той степенью прилежания или профессиональной ответственности, с какой смысл занятия связываем с понятием дела. Или иначе: как понимаем, так и делаем. Именно не «как умеем», а «как понимаем». Потому что умеем мы ровно столько, сколько понимаем. И отношение наше к делу тоже строится по мере его понимания. Академик Иван Петрович Павлов оставил нам в наследство замечательную мысль: «Труд и связанное с ним слово сделали нас людьми»³.

Выяснять, что было первым: труд или слово – занятие для философов. Мы будем исходить из сложившейся реальности, в которой понятие труда (слово) и непосредственно труд (дело) связаны между собой нераздельно, а понимания вне слова не бывает. Да, конечно, «мысль изреченная есть ложь»⁴. Слова поэта горестны и прекрасны. Слова о бессилии слов перед душевным миром «таинственно-волшебных дум». Однако свое разочарование в чистоте изреченной мысли поэт опять же изрек словами. Что делать, нет у нас средств изречения мысли, которые были бы яснее слов.

В опыте повседневной жизни слова-понятия настолько тесно связаны с реалиями практических интересов (дел, явлений, предметов), что вместе с ними претерпевают в нашем к ним отношении качественные перемены. «Слова у нас до важного самого в привычку входят, ветшают, как платье»⁵.

Самые важные слова по мере привыкания к ним перестают быть важными, превращаются в расхожие штампы, значение и содержание которых становятся как бы само собой разумеющимися. Теряется острота восприятия, снижается уровень живого к ним интереса, а к смыслу их содержания – и подавно. Самое дорогое (святое и т. д.) слово от частого употребления становится казенным носителем понятия, о ясности и сути которого пользующийся словом не задумывается.

Естественно, что мера ясности представлений о том или ином предмете, явлении человеку нужна по мере необходимости, а размышления о смысле понятия – занятие не повседневное и не для всех обязательное. Но выбирая нечто (явление, занятие, дело) предметом своего внимания (жизнедеятельности, жизнеобеспечения), человек просто обязан интересоваться его сутью. Притом постоянно и непрерывно, ибо понятие сути неисчерпаемо. Без этого условия выбравшему дело «светит» перспектива остаться не вполне состоятельным или вообще не состояться в своем выборе. Вместе с тем именно в силу выбора мы быстро привыкаем к предмету своего постоянного (например, профессионального) внимания как заурядному или, напротив того, как исключительному. Парадоксальным образом эти две противоположные позиции привыкания уравнивают меру творческого отношения к делу: в заурядном творчество не предполагается, в исключительном – как бы само собой разумеется. Обе позиции снимают необходимость намеренного творческого усилия: первая как бесполезного, вторая – как излишнего.

Слова как люди, каждое имеет свою репутацию. Особенно это заметно на примере слов, которые по той или иной причине являются для нас жизнеопределяющими, ключевыми или, как сказал поэт, важными самыми. Первым и универсальным для всех среди ключевых жизненных слов (исключая, разумеется, слова физиологического значения)⁶ является слово учеба. Но именно поэтому, как слово повседневной необходимости, как слово «принудительное», оно вряд ли может претендовать на активный к нему интерес. Разве кому-то неизвестно, что оно означает? «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь»⁷. Кто-нибудь, конечно, учился и с удовольствием, и много, и знал, зачем учится. Всякое бывает. Но в целом, – что греха таить? – слово «учеба» как бы уж и в зубах навязло, и непривлекательно, как долго ношенная и застиранная одежда. Нам даже невдомек, что все «изнуряющие» годы учебы были сопряжены с постоянным, хотя бы для кого и мучительным, но неизбежным процессом творчества, независимо от того, был ли наш учитель «новатором» или «обычным». От учителя зависит очень многое. Но при любых технологиях и методиках обучения преуспевает не тот, кого учат, а тот, кто учится.

Совсем иной репутацией пользуется слово творчество. Особенно, если взято оно как отдельное самодостаточное понятие.

Слово это не повседневное, и не для всех одинаково важное. Есть люди и, между прочим, очень достойные, которые им не пользуются. А, может быть, о нем и не думают, хотя это не означает, что они не знают о его существовании. Но уж для всех, кто сколько-нибудь ценит его значение, для кого оно уже дело, слово это как бы само по себе сияющее, загадочное, исключительное. За ним тянется цепочка слов и понятий отнюдь не повседневного употребления: искусство, художник, творческая личность. И даже: творческая профессия, творческая специальность — понятия, научно не зафиксированные, но тем не менее имеющие широкое хождение. Весь этот ряд венчается звучным словом талант, к которому все мы неравнодушны. Давно уже сложилось устойчивое представление о безусловной и прочной связи этих понятий, о непременном условии таланта применительно к занятию искусствами, изобразительным искусством в частности.

Автору известен только один человек, усомнившийся в исключительной безусловности этих связей. Жил он в XIX в., был учеником А. Венецианова, художником не знаменитым, но учителем рисования достойным. Искренне переживал неважную постановку обучения этому предмету в школах (Боже, как это знакомо!) и сокрушался по поводу предрассудков, характерных для представлений о понятии предмета. В конце концов, в 1858 г. он направил в Императорскую Академию художеств, бывшую попечительницей предмета по всей России, известную в истории художественного образования реляцию под названием «Записка по предмету рисования». В этой записке, помимо разгромной характеристики профессиональной и педагогической бездарности выпускников академии, работавших учителями, есть слова, особенно интересные применительно к нашей теме: «Странное мышление, что талант нужен для рисования. Отчего же он не нужен для математики, словесности и вообще для науки? Чем же все вообще науки заслужили себе такое дурное мнение, что их всякий бесталанный знать может?»⁸

По мнению автора записки Сергея Константиновича Зарянко, профессора Московского училища живописи и ваяния ⁹, учебный предмет «рисование», по-нашему – «изобразительное искусство», от других учебных предметов ничем сверхособенным не отличается. Если для него и нужен талант, то ровно настолько, насколько он нужен и для других учебных предметов, а также профессий и наук. И действительно: инженеры могут быть достойными, но обычными специалистами своего дела. Но могут быть и талантливыми, и гениальными. Художники бывают тех же трех степеней достоинства. Как бы ни казалась кому-нибудь неоправданной предложенная здесь параллель, но в жизни так оно и есть. И тем не менее Сергея Константиновича давно уже нет, а предрассудок представлений о профессиях исключительно «для талантливых» жив и поныне. Нет, боже упаси отрицать значение таланта и в искусствах и во всяком деле. Но феномен таланта – это уже нечто сверх профессии. Это – тайна. Как зерно, которое может взрасти неожиданно в любом месте, хотя лучше взрастает на почве возделанной.

Допустим, однако, что понятие творческой профессии или специальности имеет основание быть. Тогда следует допустить существование специальностей и профессий нетворческих. Право же, от такой позиции веет высокомерием, спесью. Причислять свою деятельность к творческой только на том основании, что я не работаю каменщиком, не выращиваю хлеб, не занимаюсь наукой, а играю на рояле, двигаюсь на подмостках или рисую и, следовательно, занимаюсь вроде бы ничем иным, как искусством – может быть не более, чем приятным заблуждением.

Во-первых, род занятий еще не говорит о том, что результаты моего занятия можно назвать искусством. Во-вторых, тот же каменщик может заявить, что мои занятия в сравнении с искусством кирпичной кладки – детская забава. И не исключено, что он, как мастер, будет прав. В-третьих, и мои подвизания вроде как в искусстве, и работа мастера-каменщика могут оказаться совершенно лишенными признаков творчества. Но не вообще творчества, а признаков, стоящих какого-либо внимания. Потому что «творчество вообще» можно при желании найти в любом нашем действии. Даже в том, как мы садимся на домашний диван, не говоря уж о посадке в переполненный автобус. Говоря беспристрастно, творческих профессий (а также специальностей, должностей, союзов, званий) не бывает, равно как и нетворческих. Творческими и нетворческими их делают люди в силу своих возможностей и понимания.

С. Зарянко.

Портрет художника и скульптора Ф. П. Толстого, 1850

Истории искусств известен такой случаи из жизни Ж.-Д. Энгра. «В течение длительного времени Энгр стоит на углу улиц Асса и Вавен. Неподвижный, завороженным взглядом он смотрит на движение большой кисти, пропитанной коричневой краской, которой ровно и ритмично водит маляр, расписывающий деревянную витрину булочной. «О! дорогой мэтр, что Вы тут делаете? – спрашивает проходящий мимо заинтригованный коллега Энгра по институту Е. Синьоль. Вместо всякого ответа Энгр показал на рабочего: