Читать книгу Иностранный шпионаж и организация борьбы с ним в Российской империи (1906–1914 гг.) - В. О. Зверев - Страница 4

В начале XX в. служба германской разведки, нацеленная на Российскую империю, имела сложную структуру, подразделявшуюся на четыре звена. К первому можно отнести Отдел иностранных армий и III-Б отдел с его подразделениями (центральный аппарат разведки Большого Генерального штаба Германии). Ко второму звену – бюро военно-морской разведки «Ν». К третьему – окружные военно-разведывательные бюро и агентурные организации в нейтральных странах. И к четвертому – агентуру (в том числе под прикрытием немцев-колонистов из Германии), действовавшую в приграничных европейских военных округах России; германское посольство в Санкт-Петербурге (и консульства в некоторых крупных городах); территориальную агентуру под прикрытием торгово-промышленных фирм, справочных и страховых контор Санкт-Петербурга и его окрестностей.

Отдел иностранных армий и III-Б отдел с его подразделениями

В отличие от Отдела иностранных армий, являвшегося руководящим разведывательным органом, занимавшимся обработкой полученных сведений и планированием новых заданий и операций, III-Б отдел ведал их выполнением, т. е. добыванием секретных данных в зарубежных странах (он также вел контрразведку внутри Германии)[65]. Как следует из агентурных данных, полученных русскими военными атташе, накануне Первой мировой войны его возглавляли офицеры Генштаба: подполковник Брозе и его заместитель майор Вейднер (до 1910 г.), майор В. Хейе (до 1912 г.) и подполковник В. Николаи (до 1914 г.)[66]. По мнению В.М. Гиленсена, с назначением Вальтера Николаи (Walter Nicolai) в Большом Генеральном штабе появился энергичный, способный руководитель, преступивший к преобразованию III-Б отдела в мощный центр военной и политической разведки[67].

Центральный аппарат германской разведки имел четыре структурных отделения. Их усилия были направлены на следующие группы стран: первое – на Францию и Англию, второе – Австро-Венгрию и Италию, третье – Россию, Швецию, Турцию и четвертое – Данию, Грецию, Швейцарию, Бельгию, Голландию, Испанию, Португалию, США, Китай и Японию[68].

Бюро военно-морской разведки «Ν»

Первым руководителем военно-морской разведки, возникшей в 1901–1902 гг. как самостоятельное подразделение в штате Главного морского штаба Германии, стал капитан военно-морского флота Артур Тэпкен (Arthur Tapken). С марта 1914 г. его место занял фрегат-капитан Вальтер Исендэхл (Walther Isendahl). Согласно изысканиям Томаса Борхардта, в первое время своей деятельности бюро было нацелено на изучение военных флотов потенциальных противников, в первую очередь, Великобритании и Франции. Бюджет разведывательных мероприятий равнялся сумме в 150 000 марок[69]. По мере приближения к мировой войне в сферу интересов военно-морской разведки немцев вошла и Россия[70].

Окружные военно-разведывательные бюро и агентурные организации в нейтральных странах

Передовыми подразделениями III-Б отдела, осуществлявшими разведку сопредельных с Германией территорий и связь между берлинским руководством и агентами, работавшими за границей, были разведывательные отделения при пограничных корпусах[71]. Из агентурных донесений, полученных штабом войск Гвардии и Петербургского военного округа ясно, что, к примеру, разведку на северо-западе России (Прибалтийский край, Санкт-Петербург, Финляндия) осуществляли военно-разведывательные бюро штабов I Гвардейского корпуса (г. Штеттин) и II корпуса (г. Кенигсберг), руководимые генералом фон Цетлиц-Лаферном и майором Б. фон Шмеллингом[72]. Причем кенигсбергское бюро находилось в тесном контакте с 4-м отделением местной полиции, обеспечивавшим немецких разведчиков фиктивными документами для пересечения границы с Россией и проживания в ней[73].

Свидетельством заинтересованности немцев северо-западными областями России являются цифры статистики, имевшиеся у русских властей. По данным петербургской военно-окружной контрразведки только в 1912 г. на ее регистрационном учете состоял 91 человек, подозревавшийся в немецком шпионаже[74].

По образцу окружных военно-разведывательных бюро, III-Б отдел имел свои опорные пункты и в крупных городах некоторых нейтральных стран – Брюсселе, Антверпене, Берне – агентура которых была в том числе сосредоточена и на России. Однако географически наиболее удобное месторасположение к ее границе, в частности, северо-западной (Финляндское княжество), имела разведывательная сеть немцев, организованная в Швеции. Стокгольмское военно-разведывательное бюро включало в себя семь отделов, а именно: разведывательный, контрразведывательный, военный, морской, экономический, политический для России и политический для нейтральных стран[75].

Для работы первого из них на сопредельной финской стороне были созданы благоприятные политические условия. Несекрет, что Финляндия, как и некоторые другие национальные окраины Российской империи, стремилась к самоидентификации и выходу из ее состава. Сепаратистско-националистические настроения местных органов власти, политических партий/союзов (финская социал-демократическая рабочая партия, «Войма», «Красная гвардия») и значительной части населения выражались в негативном отношении ко всему русскому на территории княжества: военным гарнизонам, законам, культуре, языку и пр. Как во время правления русского генерал-губернатора Н.И. Бобрикова, так и после его убийства, радикалы были готовы «в случае надобности прибегнуть к вооруженному мятежу, террору против Русского правительства…»[76].

Сложившаяся враждебность финнов и шведов («младо-финнов») не могла не сказаться на поддержке, пусть даже и косвенной, разведывательных устремлений немцев, оперировавших в приграничных со Швецией районах Финляндии. В результате чего, во-первых, при задержании военного шпиона петербургской контрразведкой, все следственные мероприятия проводились финляндской полицией, которая «по ее чисто архаическим обрядам и инструкциям, чуть ли не предупреждала его об этом (т. е. об аресте. -В.3.)»[77]. Во-вторых, русская полиция и жандармские чины в финляндских губерниях были полностью бесправными[78]. И, в-третьих, на финляндские губернии не распространялась юридическая сила закона о шпионаже от 5 июля 1912 г.[79]

В создавшейся оперативной обстановке русским военным оставалось лишь констатировать действия немецких разведчиков в Финляндии. Судя по материалам отчетности петербургской военно-окружной контрразведки, например, за 1912 г., негласное наблюдение было установлено за подполковником германского Генерального штаба Вейднером, немецким лейтенантом Г. Венке, а также немецкими подданными Леонарди, Блешем, Штоквассером и др., ввиду их настойчивого интереса к крепости Свеаборг, столице княжества Гельсингфорсу и расквартированным в ней русским войскам[80].

Вывод:

На закате столетней истории своего сосуществования в составе Российской империи, Финляндское княжество добилось условного статуса быть «государством в государстве». Это позволило ему не только увеличить состав национальных кадров в органах местного управления, правоохранения и юстиции, но и стимулировать их сепаратистские настроения. В условиях многолетнего и повсеместного саботажа решений верховной (и высшей) российской власти надеяться на эффективное сотрудничество финляндских властей в вопросах профилактики, розыска, расследования и судопроизводства по делам об иностранном (немецком) шпионаже было бессмысленно. Руководствуясь сложившейся политической конъюнктурой и удобной территориально-географической конфигурацией Финляндии, германский Генеральный штаб использовал ее губернии в качестве надежного и многолетнего «плацдарма» для быстрого и безопасного передвижения своих офицеров и сбора разведывательных сведений о расквартированных там русских сухопутных силах (и сосредоточенных оборонных сооружениях).

Агентура (в том числе под прикрытием немцев-колонистов из Германии), действовавшая в приграничных европейских военных округах России

Как выяснилось в ходе исследования, режим минимальной опасности и практически беспрепятственные условия для подвижности немецких шпионов в приграничных территориях Европейской России (от Балтики до Черноморья) были обусловлены имевшейся у них возможностью скрыться в огромной массе соотечественников-колонистов.

В конце XIX – начале XX в. наблюдалось активное перемещение немцев (из Германии и Австро-Венгрии) на территории Российской империи, прилегающие к северо-западному, западному и юго-западному участкам ее государственной границы (районы ведения Петербургского, Варшавского, Виленского, Киевского и Одесского военных округов).

В окрестностях Санкт-Петербурга с населением 2 740 000 человек к 1910 г. проживало 93 000 немецких поселенцев мужского и женского пола, компактно осевших в девяти колониях (Шуваловская, Гражданка, Ново-Саратовская, Среднерогатская, Колпинская, Эдюп, Петергофская, Стрельнинская и Кипень)[81].

В Эстляндской и Лифляндской губерниях из 3 000 иностранцев мужского пола (немцы, австрийцы, шведы, французы и англичане) в возрасте от 19 до 60 лет на долю немцев (иностранного и русского подданства) приходилось, по сведениям на 15 февраля 1905 г., 1 821 человек[82].

Более значительная концентрация пришлого населения с преобладанием немцев и австрийцев была зафиксирована на юго-западе России. По данным переписи населения, например, в Волынской и Бессарабской губерниях с 1882 по 1897 гг. их количество возросло до 200 000 и 213 500 душ обоего пола, соответственно[83].

Нельзя не согласиться с мнением ряда исследователей о том, что большинство немцев связывали свое будущее с экономической деятельностью, в том числе в аграрном секторе, т. е. с освоением необработанных земель, передачей новых знаний и умений сельским обывателям, а также с созданием конкурентного пространства. В итоге благоприятная экономическая конъюнктура помогла немецким фермерам северо-запада и юга России в короткий срок занять лидирующее положение, допустим, на региональном картофельном и зерновом рынке[84].

Другие историки, обращавшиеся не только к социально-экономическим, но и политическим аспектам немецкой колонизации, кратко останавливались на причастности переселенцев к иностранному шпионажу. В частности, И.К. Агасиев писал о том, что офицеры русской армии (в том числе офицеры немецкого происхождения), «обычно положительно отзывавшиеся о немецких колонистах, как о полезном, трудолюбивом элементе, видели в них шпионов Германии и Австро-Венгрии»[85].

Сразу уточним, к 1 августа 1914 г. в рядах русской армии, насчитывавшей около 1 400 000 солдат, служило 300 000 немцев (часть из них была представлена офицерством)[86], т. е. приблизительно каждый пятый военнослужащий в гарнизонах имел «германские корни». Поэтому вряд ли будет корректно говорить о единодушии множества людей в мундирах по отношению к проблеме шпионажа в немецких колониях или ассоциировать со столь внушительной армейской средой, возможно, частное мнение командиров, позицию отдельных воинских коллективов и даже целых военных округов.

Наконец, немало тех авторов (А.С. Резанов, И. Никитинский, П. Софинов, С. Кудряшов, Н.С. Кирмель[87]), которые утверждают, что российские немцы-колонисты были не столько трудолюбивыми землепашцами, предприимчивыми землевладельцами и промышленниками, сколько иностранными шпионами. Главный тезис, объединяющий их научные изыскания (в контексте предмета нашего интереса), сводится к тому, что немецкий шпионаж в России имел массовый характер.

Возражая против этого вывода, позволим себе выделить четыре недостаточно убедительных аргумента в позиции своих оппонентов[88] и изложить собственный взгляд на проблему военно-политической угрозы, исходившей со стороны немецких колонистов на прилегающих к Германии, Австро-Венгрии и Румынии восточных пространствах.

Во-первых, заселение русских земель происходило не по указаниям германского Генерального штаба, как считают И. Никитинский и П. Софинов[89], а по приглашению российской стороны. Широко известен тот факт, что переезд в Россию немецких помещиков и крестьян проходил по инициативе или с согласия русских императоров. Правительство, особенно во второй половине XVIII – начале XIX в., было заинтересованно в укреплении с помощью переселенцев приграничных районов государства (Причерноморья, Новороссии, Бессарабии) и освоении природных богатств. Туда прибывали преимущественно немцы из Пруссии, что объяснялось ее тяжелым экономическим положением: Семилетняя война разорила Германию, по всей стране «бродили нищие солдаты, безработные, ремесленники, безземельные крестьяне»[90].

Русское правительство приветствовало экономическое «окультуривание» русского крестьянства и привнесение на отечественную почву передового европейского сельскохозяйственного опыта.

Следствием многолетней протекционистской миграционной политики российского государства стало появление в его аграрной сфере нового социокультурного и этноконфессионального слоя – «колонист». Разделяя мнение П.П. Вибе, под колонистами мы, прежде всего, понимаем немецких крестьян или, как точно заметил английский ученый Теодор Шанин, «мелких сельскохозяйственных производителей, которые, используя простой инвентарь и труд членов своей семьи, работали – прямо или косвенно – на удовлетворение своих собственных потребительских нужд и выполнение обязательств по отношению к обладателям политической и экономической власти»[91]. Одно из таковых «обязательств» для переселенцев из Германии заключалось в принятии русского подданства. Еще в Манифесте Екатерины II от 22 июля 1763 г. «О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселяться в которых Губерниях они пожелают и о дарованных им правах» было сказано, что желающие создавать колонии на свободных и выгодных землях должны присягнуть на верность новому Отечеству[92].

Во-вторых, И. Никитинский и П. Софинов голословно утверждают, что германская разведка «проверяла лиц, намечавшихся к переселению, с точки зрения их политической благонадежности и преданности идеям германизма…»[93].

Напомним, что в структуре III-Б отдела (центральный аппарат военной разведки) Большого Генерального штаба Германии были лишь подразделения, занимавшиеся добыванием разведывательных сведений и их обработкой. Об этом свидетельствуют крупные специалисты по истории германской разведывательной службы[94] и мемуары ее руководителей[95]. Поэтому версия о причастности военной разведки к решению несвойственных ее профилю жандармско-полицейских задач представляется несостоятельной.

Противоречащей суждению о гипертрофированном характере шпионажа, которое послужило поводом для дискуссии, является вторая часть озвученного тезиса И. Никитинского и П. Софинова: «…Только после того, как германская разведка убеждалась в том, что "колонист" готов к выполнению ее заданий, ему предоставлялась возможность выехать из Германии…»[96].

Попробуем разобраться с тем, насколько возможно сопоставить идею массовой заброски колонистов-шпионов в Россию с практикой их профессионально-персонального отбора в Германии.

На наш взгляд, привлекая соотечественников (потенциальных агентов из числа колонистов) к массовому сбору разведывательных сведений в чужой стране, офицеры немецкого Генштаба были бы не в состоянии уделять особое внимание их персональным параметрам: гендерным и возрастным отличиям, профессиональной принадлежности, роду занятий и пр. Отсутствие избирательности в вербовке, в свою очередь, не позволило б учитывать социальную разницу и интеллектуальные способности, мотивационно-волевую сферу, профессионально-психологическую пригодность и совместимость, морально-нравственные качества переселенцев. Да и можно ли было вести речь об «убежденности» хоть в ком-то из них, если советские историки говорили не об индивидуальной выборке кандидатов, а о проверке тысяч, десятков тысяч немцев (при условии реальности этой процедуры) на предмет полезности каждого из них делу разведки. Наконец, памятуя о версии про целенаправленное, но все же массовое внедрение немецких шпионов в приграничные районы России (если это на самом деле было так), следует констатировать, что данный процесс был бесперспективен. Неоднородная масса колонистов не смогла бы сохранить в тайне от социального окружения, русских административно-полицейских и военных властей ход своего сотрудничества с генеральным штабом иностранного государства.

В-третьих, указанные авторы допустили ошибку и неточность в определении ареала проживания немцев-колонистов и их численности в России к началу Первой мировой войны. В отличие от преобладания лиц этой категории в Прибалтийских, Привислинских губерниях и пределах Юго-Западного края (что в науке уже признано безусловным фактом), убежденность И. Никитинского и П. Софинова в массовом переезде немцев на Средний и Нижний Амур основана на неверных рассуждениях или литературном вымысле. Придерживаясь этого мнения, приведем лишь некоторые данные статистики по Приморской и Амурской областям. В 1911 г. в Приморье из 4 083 иностранцев (без учета китайцев и корейцев) немецких подданных было всего 239, а вот японцев 3 247 человек – в 13 раз больше, чем немцев[97]. К началу 1913 г. на 69 558 жителей Благовещенска приходилось лишь 154 европейца[98].

Неоднозначное толкование вызывает и тезис о том, что вследствие «интенсивного насаждения немецких колонистов России» в преддверии Первой мировой войны их число составило 2 000 000 человек. Уверенность в этом множестве безусловна, если речь идет не только о переселенцах, а обо всех прибывших в Россию подданных кайзера Вильгельма II. В соответствии с выводами И.К. Агасиева и А. Приба, общее количество немцев в России конца XIX – начала XX в. действительно достигло 2 000 000 – 2 500 000 человек[99].

Если же мы учитываем лишь колонистов, то обсуждаемый показатель чрезмерно преувеличен. Как видно из периодической печати, на Дальнем Востоке состав немецких переселенцев был невелик, тем более они не доминировали в регионе. Кроме того, по данным на 1897 г., в Тобольской губернии немцев-колонистов было не больше 1 000 человек[100]. Значительно меньше немцев, чем это принято считать, было зарегистрировано в крупных военно-административных центрах, приграничной полосе и близ стратегических объектов Юго-Западной Сибири. По документам полиции, в Омске и его окрестностях в 1910 г. проживал 71 германский подданный[101]. В Акмолинской (Кокчетавский и Петропавловский уезды) и Семипалатинской областях и местностях, прилегающих к Транссибирской железной дороге, немцев оставалось немного: к концу первого десятилетия XX в. русские власти стали препятствовать немецкому расселению (немцев признавали «вредоносным элементом»)[102].

Большая часть немцев-колонистов не стремилась за Урал, а компактно расселялась в Европейской, Юго-Западной и Центральной России. Да и общее число немецких переселенцев в стране было не столь велико.

Если же вслед за И. Никитинским и П. Софиновым придерживаться мнения, что немцы-колонисты составляли многочисленную этноконфессиональную общность и каждый колонист был прямо или косвенно задействован в сборе военных сведений в пользу Германии, то эта гипотеза представляется не только необоснованной, но и просто нереалистичной.

Анализ показателей деятельности разведывательных и контрразведывательных отделений военного министерства России, а также органов правосудия убеждает в том, что иностранные (в частности, немецкие) шпионы разоблачались, арестовывались и привлекались к судебной ответственности, но в несоразмерных указанному двухмиллионному индексу пропорциях. К примеру, в Варшавском военном округе, как видно из материалов отчетности штабной разведки, с 1900 по 1910 гг. по подозрению в шпионаже были задержаны 110 германских агентов[103].

С 1911 по 1913 гг. русская военная контрразведка арестовала в Варшавском военном округе 61, в Виленском – 27, в Киевском – 26, в Одесском – 14 и в Петербургском военном округах – 9 иностранных разведчиков[104]. Кто из них работал на Германию, установить так и не удалось.

Эти цифры свидетельствуют, что русская разведка, контрразведка и жандармская полиция противостояли десяткам, возможно, сотням немецких шпионов, но отнюдь не их многотысячной или миллионной армии.

Кроме того, результаты исследования периодической печати, полученные автором монографии, помогли не только дополнить регистрационные учеты по линии борьбы с немецким шпионажем, но и понять социальный и профессиональный статус вражеских агентов, их подданство и национальность.

Судя по встретившимся газетным заметкам с 1907 по 1913 гг., в десяти военных округах России и одном из ее западных пограничных районов были задержаны 96 человек (за шпионаж в пользу Германии – 39 человек). Из них: в Варшавском округе – 38 (за шпионаж в пользу Германии: 17 человек), Виленском округе – 23 (за шпионаж в пользу Германии: 15 человек), Петербургском округе – 7 (за шпионаж в пользу Германии: 3 человека), Московском округе – 3 (за шпионаж в пользу Германии: 3 человека) и в пограничном районе, подконтрольном Отдельному корпусу пограничной стражи – 3 (за шпионаж в пользу Германии: 1 человек) (см. Приложения 3, 4).

Из 39-ти немецких шпионов, находившихся под стражей в указанных военных округах и Хотинской бригаде Отдельного корпуса пограничной стражи, двадцать три были русскими подданными (мещане, солдаты, нижние чины), пятеро – немецкими офицерами и одиннадцать человек принадлежали к категории «германские подданные»/«прусские подданные». Причем только четверо из них были замечены в добывании разведданных о Двинской, Новогеоргиевской и других крепостях и с большей долей вероятности являлись колонистами[105].

О возможном шпионаже выходцев из Германии против России говорит и содержание некоторых документов контрразведки штаба войск Варшавского военного округа. Например, в январе 1913 г. ее начальник ротмистр С.В. Муев писал: «по полученным достоверным сведениям, бывшему прусскому жандарму Францу Янке, проживающему в Торне (Германия. – В.З.), поручено Прусским правительством насаждать своих людей в немецких колониях, расположенных в России. Для получения сведений о военной разведке, Янке периодически выезжает в Волынскую губернию, г. Херсон, Новый Двор и крепость Новогеоргиевск, где у него уже будто бы имеются агенты из немцев-колонистов (курсив наш. – В.З.)»[106].

Следовательно, если немцы-колонисты и принимали участие в шпионаже в пользу своей прародины, то их занятость в деле разведки носила недолговременный и неповсеместный характер. В подтверждение нашей версии о единичных случаях участия немцев-колонистов в национальном шпионаже сошлемся на три авторитетных мнения. Первое: В.Н. Клембовский допускал скрытное военное предназначение иностранных колонистов в сопредельных с Германией странах (Россия, как известно, имела с Пруссией протяженную сухопутную границу). В своем труде он утверждает, что «часть» из колонистов принадлежала к «второразрядной категории» шпионов, и в их обязанность входило «давать ответы на определенные вопросные пункты, составленные в окружных разведотделениях»[107]. Второе мнение: П.Ф. Рябиков, в свою очередь, повествуя об организации довоенной германо-австрийской сети в России (в том числе и среди колонистов), считал, что «резидентам были даны положения и профессии, вполне оправдывавшие лояльность их пребывания в известных пунктах и облегчавшие им выполнение задач»[108]. И третье мнение: К.К. Звонарев, солидаризируясь со своими предшественниками, опираясь на отечественный, английский и французский опыт, подчеркивал: «Если не все эти колонисты, то часть их так или иначе являлась информаторами германской разведки»[109].

Заручившись прямой и косвенной поддержкой в лице видных теоретиков и практиков иностранного шпионажа, принимавших личное участие в организации борьбы с ним, добавим: немецких шпионов в Российской империи не только выявляли, но и привлекали к уголовной ответственности. Властям удалось доказать сам факт сотрудничества иностранных и российских подданных (а так же лиц с двойным подданством) с германской разведкой на стадии досудебной проверки (переписка в порядке ст. 21 Положения о государственной охране/дознание/предварительное следствие). Согласно архивным свидетельствам, только в Варшавском генерал-губернаторстве с 1907 г. по 1 августа 1914 г. в процессе формального дознания и/или предварительного следствия обвинительные заключения были предъявлены 59-ти подозреваемым (см. Приложение /)[110].

По другим сведениям (см. Приложение 5), не претендующим на окончательную полноту, лишь за шесть неполных предвоенных лет (с 1909 по начало 1914 гг.) судебные учреждения министерства юстиции России вынесли обвинительные вердикты 22-м (военным) преступникам. Среди них оказались шестнадцать русскоподданных (девять русских и семь евреев[111]), один немецкий офицер и пять прусских/германских подданных[112].

Однако в ходе производства предварительной переписки и следственных действий получила распространение и противоположная практика. По нашим подсчетам с 1907 г. по 1 августа 1914 г. только в Варшавском генерал-губернаторстве (Варшавском судебном округе) жандармские начальники и прокуроры прекратили досудебную проверку в отношение 19-ти подозреваемых/ обвиняемых по делам о шпионаже в пользу иностранных держав (в том числе в пользу Германии)[113]. Основание для снятия обвинений было одно – «переписку (или уголовное дело) прекратить за недостаточностью улик»[114].

Тем же подозреваемым/обвиняемым, которые все же получили статус подсудимых, во время судебного следствия предъявлялись неопровержимые доказательства их преступной деятельности. Это «сбор секретных документов, касающихся мобилизации войск Варшавского военного округа (похищены из канцелярии Низовского пехотного полка)…; хищение секретных циркуляров и документов, касающихся мобилизации и боевой готовности российских войск…; вступление в сношение с мелкими пограничными служащими, чтобы получать от них сведения военного характера…; сбор и передача в Германию приказов по воинским частям пехоты, кавалерии и артиллерии…; похищение из Военного министерства секретных документов (перепечатанные выдержки из стратегической записки ГУГШ (Главное управление Генерального штаба. – В.3.) «О силах, средствах и вероятных планах на западной границе»)…; передача за границу секретного приказа по крепости, в котором были отмечены результаты маневренной стрельбы из новых орудий, были указаны все недостатки их и новых снарядов…» (см. сноску на список источников, указанный в Приложении 3).

После подтверждения вины подсудимых, вне зависимости от национальной принадлежности и подданства, все они понесли реальное наказание: были сосланы на каторгу или заключены в тюрьму, арестантские отделения на разные сроки лишения свободы. При этом важно подчеркнуть, что с вступлением в силу усовершенствованного закона о шпионаже (закона от 5 июля 1912 г.), суды стали выносить более суровые приговоры изменникам Родины и иностранцам. Вместо прежнего диапазона у русских подданных в 2–6 лет каторжных работ судьи все чаще приговаривали подсудимых этой категории к срокам в 4, 6, 8, 10 лет каторги. Немцы (подданные Германии), в свою очередь, за совершение военно-шпионских преступлений в России взамен «утешительных» 2-3-х лет и возможности претендовать на помилование наказывались на сроки в 3, 4, 5, 6 лет заключения (см. Приложения 2, 5).

Подлинность собранных нами извлечений из архивных дел и материалов периодики (а так же названных выше цифровых показателей) частично удостоверяют данные Главного военно-судного управления военного министерства России за 1912 г. Согласно отчетным разделам «Движение военно-судных дел» и «Статистическая ведомость о подсудимых, выбывших из-под суда» за государственную измену путем шпионажа перед судом предстали 13 человек: трое нижних чинов и десять гражданских лиц. Из них все военнослужащие и восемь гражданских представителей были приговорены к каторжным работам и еще два гражданских лица – к исправительным арестантским отделениям[115].

Вся выше приведенная статистика и обнаруженные редкие упоминания о выявленных германских шпионах из немцев-колонистов, с одной стороны, опровергают сформировавшееся в советской (а ранее и в дореволюционной) историографии положение о сетевом характере шпионажа немецких колонистов на северо-западе, западе и юго-западе России в начале XX в. С другой стороны, утверждают наше собственное мнение о том, что иностранные переселенцы из Германии (с учетом «натурализовавшейся» их части) действительно участвовали в сборе военных сведений о русской армии, ее фортификационных сооружениях и иных стратегических объектах обороны (в период между Русско-японской и Первой мировой войнами). Однако их привлечение к шпионажу было не только неопределяющим по сравнению с количеством использованных в его целях российских подданных (прежде всего, русских, евреев и поляков), оно было микроскопическим.

В-четвертых, И. Никитинский и П. Софинов бездоказательно заявляют, что большинство немецких граждан (подданных) в России, состоявших членами добровольных обществ содействия германскому флоту, занимались осведомительной работой в интересах Берлина. Особенную активность, с их слов, «на поприще шпионажа» проявило общество «Флот-Ферейн»[116].

Обвиняя тысячи российских немцев, в том числе немцев-колонистов, компактно проживавших на побережье Финского и Рижского заливов (районы Эстляндской и Лифляндской губерний), соавторы руководствуются ограниченным и малоубедительным перечнем обоснований. При этом ни одно из них не подкреплено документально. Остается только догадываться, что скрывается, например, за фразой «в 1910 г. департамент полиции подозревал членов общества флота в шпионаже в пользу Германии», и из какого первоисточника она заимствована. Говоря о нескольких обысках у членов названного общества, И. Никитинский и П. Софинов не уточняют, в каком году они состоялись, кто их инициировал (военные или полиция), последовали ли за обысками аресты (или они предваряли обыски) и судебные разбирательства. На какой документ опирались авторы (будь то материалы делопроизводства контрразведки, или полицмейстера (обер-полицмейстера), или судебной инстанции) также неясно.

Не намного убедительнее выглядит позиция помощника прокурора Варшавского окружного суда А.С. Резанова, изложенная в книге «Немецкое шпионство…». Придерживаясь мнения, что «Флот-Ферейн» был лишь органом пангерманизма, он заявлял, что «ближайшие цели, преследуемые флотферей-ном, указывают на тесные узы, связывающие его с официальной Германией, в лице службы разведки»[117]. Приводится следующее доказательство: печатный орган «Флот-Ферейн» газета «Ди Флотте» писала: «Мы вас просим, читатели (видимо, речь шла о членах общества. – В.З.), сообщать нам, как вы живете. Присылайте нам снимки с выдающихся сооружений, с портовых построек, с железнодорожных путей»[118].

Однако и этого факта, лишь косвенно указывающего на причастность к разведывательной деятельности членов правления «Флот-Ферейн», недостаточно для обвинения немецкого народа (или его немалой части за пределами национальных границ), имевшего многовековую историю своего пребывания на территории России, в военном шпионаже.

И. Никитинского, П. Софинова и в меньшей степени А.С. Резанова объединяет отсутствие в указанных произведениях широкой доказательной базы. Констатируя практику шпионажа посредством различных неправительственных организаций, авторы не апеллируют к информативным возможностям таких источников начала XX в., как газеты и журналы (в том числе зарубежные) или материалы судебных процессов (постановления, стенографические записи речей присяжных поверенных и прокуроров, обвинительные акты, приговоры). А если некоторые из них и представлены в их трудах (как у А.С. Резанова), то лишь в редких случаях и датируются уже периодом Первой мировой войны.

Огульные обвинения иностранцев в шпионаже в условиях мира, отмеченные в названной литературе, во многом были надуманными. Тем временем озабоченность военного и политического руководства страны по поводу возможной государственной измены со стороны немцев в случае войны на западном фронте имела под собой определенные основания. Находящаяся в нашем распоряжении подборка рассекреченных документов и архивных дел свидетельствует о военной опасности, которая исходила от немцев-колони-стов в приграничных губерниях Российской империи. К наиболее очевидным факторам восприятия этой опасности можно отнести следующие.

Первый фактор военной опасности, исходившей от колонистов: специфика расселения немецких подданных. Изначально первопоселенцы и новоселы не стремились в дальние края (Поволжье и Сибирь). Путь туда был не только длительным, трудным и затратным, но и сопряженным с различными угрозами, главным образом болезнями (эпидемиями) и преступными посягательствами в отношении чужестранцев. Поэтому многие из колонистов предпочитали останавливаться в пределах приграничных военных округов России, где были сосредоточены портовые города, военные крепости и другие объекты, имевшие стратегическое военно-политическое и военно-экономическое предназначение.

Однако если опустить соображения финансового характера и личной безопасности, то выбор места жительства приезжих, на взгляд военных, был неслучайным и оправданным, так как способствовал скрытному и тесному ознакомлению с военной инфраструктурой русского приграничья. Обеспокоенность управления генерал-квартирмейстера штаба войск Гвардии и Петербургского военного округа (центральный аппарат военно-окружной разведки) вызывало «недружелюбно настроенное иностранное население», проживающее в Петербургской, Архангельской, Лифляндской, Эстляндской, Новгородской, Олонецкой и Псковской губерниях (от общего числа жителей семи губерний: финнов 25, 85 %, литовцев 6, 35 %, немцев 1, 35 %[119]).

Исходя из перечня наиболее значимых оборонных объектов и естественных препятствий, отмеченных в ежегодных обзорах «Обозрение Петербургского военного округа» (под грифом «Секретно»)[120], по нашему мнению, внимание некоторых немцев (как подданных Германии – вероятного противника России) могло быть нацелено на военно-промышленную индустрию Петербургской губернии (Сестрорецкий оружейный завод, Петербургский патронный и еще пять оборонных заводов), а также прибрежье Балтийского моря (фарватеры, рифы, острова, рельеф местности, места удобные для наблюдения за берегом и морем). Поэтому те из жителей колоний (не только мужчины, но и женщины), которые проявляли чрезмерную любознательность к оружейным, патронным и судостроительным предприятиям военного и морского министерств, а также к ландшафту морского побережья и возможным направлениям высадки вражеского десанта, воспринимались военно-окружной разведкой как источник потенциальной угрозы военной и морской безопасности столичного округа и государства.

Примером чрезмерной концентрации немецкого населения в районе, имеющем оперативно-тактическое назначение (с точки зрения военного планирования армии вторжения) являлась Волынская губерния. По данным на февраль 1911 г. из 12-ти уездов Волыни, западная часть которой граничила с Царством

Польским и австро-венгерской Галицией, восемь уездов (или 613 деревень) были полностью заселены немцами (Владимиро-Волынский, Дубенский, Житомирский, Изяславский, Луцкий, Овручский, Островский, Ровенский)[121]. Следовательно, в случае начала военных действий со странами Тройственного союза, их передовые силы на пути продвижения через Волынскую губернию могли не только встретить прогермански настроенных соотечественников, но и получить от них всемерную помощь (постой, продовольствие, фураж, лошади, рабочая сила, новобранцы, военно значимая информация и др.).

Помимо удобной географической конфигурации Волыни и возможности использования ее территории в качестве демилитаризованного плацдарма для австро-германских войск, она представляла и военно-стратегический интерес. В пределах Волынской губернии находились Юго-Западная, Полесская и Привислинская железные дороги – общей протяженностью свыше 650 верст[122]. Знания колонистов о численности и техническом состоянии паровозно-вагонного парка, настроении железнодорожного персонала, пропускной способности железных дорог и пр. могли сыграть важную роль. «При объявлении войны – по мнению офицеров Генштаба военного ведомства России – эти "информаторы" без сомнения окажут немалые услуги своим, следя за перевозками русских войск и донося о местах и сроках их сосредоточения»[123].

История военных конфликтов показывала, что успех нередко был на стороне той армии, командование которой имело четкое представление о железнодорожном потенциале предполагаемого театра военных действий: о работоспособности паровозов, возможностях использования рабочих и служащих для организации саботажа и диверсий, количестве и сроках перебрасываемых войск и военной техники. Это понимали не только военные, но и представители центральных исполнительных и законодательных органов власти, не соглашавшиеся с расширением подозрительного контингента. «Увеличение числа немецких поселений, притом расположенных в районах стратегических путей, – как следовало из письма МВД в Государственную Думу от 14 декабря 1912 г., – могло представить серьезную опасность в случае политических осложнений»[124]. Аналогичные отзывы были слышны и из уст народных избранников. Депутат В.А. Бобровский из Тульской губернии сетовал «на чрезвычайно серьезную опасность, родившуюся по причине неосмотрительного разрешения русских властей селиться выходцам из Германии около западных стратегических пунктов»[125].

Однако были и те колонисты, которые не столько являлись источниками предполагаемой угрозы пограничной безопасности российского государства, сколько ее неминуемыми жертвами. Как справедливо отмечает И.К. Агасиев, осознавая неизбежность приближающейся войны между Германией и Россией, а также трагическую участь Волыни как театра военных действий, тысячи немцев переезжали в Прибалтику, Сибирь, Казахстан[126].

Второй фактор опасности, исходившей от колонистов: национальная идентичность немецких колонистов и изолированность их от русского общества и государства. Немцы проживали в многочисленных и значительных по своей площади поселках, образованных еще в XVIII–XIX вв. Многовековой уклад жизни их предшественников предполагал «обзаведение» большим хозяйством и обширными постройками; содержание домов в образцовом порядке; обучение детей в лютеранских и католических школах; отправление религиозных обрядов в собственных молитвенных домах; сохранение национально-религиозной самобытности при заключении брачно-семейных отношений и т. д.

Накануне Русско-японской войны царская разведка давала следующую характеристику немецким поселенцам: «большинство колонистов сохраняли не только национальные особенности, они пренебрегали общегосударственным русским языком, поддерживали постоянные сношения с Германией, которую и считали своим настоящим отечеством…, чувствовали плохо скрываемую апатию к русской армии»[127].

В дополнение к позиции военных, аналогичные отзывы, но уже спустя 8 лет, можно найти в представлении депутатам Государственной Думы «О мерах к ограждению русского землевладения в губерниях Юго-Западного края и Бессарабии». Его авторы, чиновники МВД, констатировали: «…к русскому народу иностранцы (немцы и австрийцы. – В.З.) относятся свысока и почти враждебно. По политическим убеждениям, языку, обычаям и религии, они тяготеют к своим зарубежным сородичам и к центрам иноземных цивилизаций»[128].

В 1917 г. находим тождественное описание, но уже данное не разведчиками или правоблюстителями, а публицистом. И.И. Сергеев пишет: «Всякий, кто бывал в немецких колониях и встречался с немцами-колонистами, знает, как подозрительно относятся немцы-колонисты ко всему русскому; при этом они не умеют или не желают говорить по-русски. Их интересы и симпатии, без всяких сомнений, относятся к Германии; Россия для них чуждая страна»[129].

Разновременные и разноисточниковые сообщения едины в главном: проживавшие в русских губерниях немецкие колонисты не только демонстрировали обособленный и самодостаточный образ жизнедеятельности, но и выражали неприязненное отношение к атрибутике и символике того государства, которое их приютило, дало землю, привилегии и перспективы. Непатриотичный (прогерманский) подход к восприятию и осмыслению традиционных русских ценностей не мог не расцениваться военным ведомством и высшими органами власти как признак недоброжелательности или враждебности к России.

Третий фактор военной опасности, исходившей от колонистов: наличие скрытой военно-политической организации в немецких поселениях. Все жители мужского пола были военнообязанными или же запасными вооруженных сил Германии. Причем воинская повинность касалась не только германских подданных, но и «обрусевших» немцев (как правило, принявших русское подданство и не утративших юридическую и идейно-патриотическую связь с этнической родиной). К началу 1905 г. в одной только Петербургской губернии из 1 821 немца обоего пола 459 юношей и мужчин имели соответствующий военный статус[130]. К 1909 г. в Волынской губернии (в ближайших к западной государственной границе уездах) насчитывалось 256 запасных чинов германской и австрийской армии[131].

Те из колонистов, кто не служил в национальных вооруженных силах, должны были пройти военную/морскую подготовку в Германии. В соответствии со ст. 57 Конституции Германской империи (от 16 апреля 1871 г.), все немцы мужского пола, которые дорожили своей принадлежностью к союзному государству (невзирая на место своего проживания в другой стране), были обязаны отбывать воинскую повинность[132]. Статья 59 основного закона гласила: «Каждый германец, способный носить оружие, по общему правилу, в течение 7 лет от исполнившихся двадцати… принадлежит к действующей армии…»[133].

О соблюдении немцами-колонистами своего национального законодательства было известно разведчикам штаба войск Петербургского военного округа, которые утверждали, что «дети и родственники таких иностранцев ездят за границу отбывать воинскую повинность»[134]. При этом, вопреки имевшейся легальной возможности сохранить свой привычный уклад жизни, профессиональную занятость и не стать жертвой военных столкновений (т. е. избежать службы в вооруженных силах любого государства)[135], немецкие колонисты предпочитали неукоснительно исполнять свой воинский долг перед Германией.

Кстати, приведенные архивные материалы и данные, заимствованные в опубликованных нормах права, находят свое дополнительное подтверждение у современных авторов. В частности, С.Н. Галвазин не только подчеркивает то обстоятельство, что часть иностранных колонистов проходила службу в германской армии (до Первой мировой войны), но и одним из первых в литературе высказывается в пользу того, что немецкие поселенцы, особенно на юго-западе России, «могли стать готовой оперативной базой» немецкого и австрийского шпионажа[136].

Создав полноценный военизированный резерв в чужом государстве, германские власти обязали каждого из его физически годных членов (в возрасте от 20 до 60 лет) по первому требованию – в предмобилизационный период, с объявлением всеобщей мобилизации или началом войны – вернуться в Германию. Это положение закреплялось в законе «О приобретении и утрате права принадлежности к союзу (союзного подданства) и государству (гражданства)» от 1 июля 1870 г. и законе «О принадлежности к империи и к государству» от 22 июля 1913 г. Согласно их общему смыслу германцы, пребывающие за границей, могут быть объявлены лишенными гражданства, если в случае войны или военной опасности не подчинятся изданному приказу о возвращении[137].

Сосредоточение многотысячной организации военнообязанных и резервистов германской армии и флота на всей протяженности европейской границы России – от Балтики до Черного моря – у одних представителей власти (Генеральный штаб) вызывало определенную подозрительность, у других (МВД) – беспечность. Ввиду отсутствия в штатах военного министерства вплоть до второй половины 1911 г. контрразведывательных подразделений, способных путем агентурного внедрения определить достоверность и уровень вероятной угрозы со стороны немецких колонистов, разведчики и жандармы удовлетворялись лишь собственной интуицией. Первые из них еще в 1904 г. докладывали: «Не имея положительных данных, можно только предполагать, что в нашей прибрежной полосе, как и в Привислинских губерниях, существуют "информаторы", интересующиеся нашим военным делом и доносящие своевременно в штаб своей родины обо всех достойных внимания происшествиях, передвижениях, маневрах, пробной мобилизации и т. п.»[138]. Вторые, не торопясь соглашаться с коллегами по существу вопроса, в 1911 г. заключали: «Все эти живущие у приграничной полосы запасные солдаты австрийской и германской армии в настоящее время не выражают ничем своего участия в военном шпионстве…»[139].

Если в период Русско-японской войны и после ее окончания массовая причастность немцев-колонистов к военному шпионажу так и не была установлена, то по мере приближения к Первой мировой войне наращивание их пребывания («враждебного лагеря») в приграничных районах уже не могло не тревожить МВД, отвечавшее за политическую стабильность внутри страны. В справке к законопроекту «Об изменении временных правил водворения в Волынской губернии лиц нерусского происхождения и о распространении действия этих правил на Киевскую и Польскую губернии» товарищ министра внутренних дел С.Е. Крыжановский заметил, что «в случае наступления военного времени, присутствие подобных лиц (запасных чинов германских войск. – В.3.) в губернии отзовется на наших военных интересах в высшей степени тяжко»[140].

В реализации военно-экспансионистских замыслов Германии в России немецким колонистам на ее приграничных рубежах могла быть отведена одна из важных ролей – информирование наступающих германских войск. Их командование сумело бы получить ценные сведения о специфике военной жизни русского государства в конкретных губерниях. Предвидя подобное развитие событий, С.Е. Крыжановский добавил, что в случае вступления германской армии в пределы Волынской губернии, бывшие немецкие колонисты могут явиться лучшими знатоками театра военных действий[141].

Худшие опасения товарища министра внутренних дел подтвердились. Посмотрим на межведомственную и внутриведомственную переписку, отражающую реальную оперативную обстановку первых месяцев Первой мировой войны (например, в пределах Варшавского генерал-губернаторства). Согласно совершенно секретным сведениям, поступившим в штаб Новогеоргиевской крепости в июле 1914 г. (число в документе не указанно) от начальника военно-политического отделения Млавского уезда по приказанию генерала П.П. Любомирова был арестован помещик имения Любовидз гмины Розвозин Млавского уезда германский подданный Конрад Кинцель. Судя по сообщениям разведывательных органов 15-й кавалерийской дивизии, он был замечен в шпионаже в пользу Германии. Из личного признания Кинцеля следует, что он «указал прусским офицерам дорогу на Журомин и дал сведения о русских силах и их расположении (курсив наш. – В.З.)»[142].

Данная информация была частично нами подтверждена через посредство других источников. Как выяснилось, отмеченное армейское подразделение во главе с генерал-лейтенантом Павлом Петровичем Любомировым действительно входило в состав 2-й армии генерала А.В. Самсонова, которая дислоцировалась в интересующее нас время в районе западной границы Российской империи [143].

Продолжая разговор об обстановке по линии борьбы со шпионами противника и переходя к внутриведомственному документообороту, обратимся к письму начальника варшавского губернского жандармского управления начальнику жандармского управления Влоцлавского, Нешавского и Гостынского уездов № 1541 от 19 августа 1914 г. Из его содержания (со ссылкой на сведения агентуры) видно, что помещик имения Ходеч Влоцлавского уезда Вернер «всегда принимал и угощал германские войска, которым давал самые подробные сведения о русских войсках (курсив наш. – В.З.)»[144]. Кроме того, у Вернера имелось много оружия, «часть которого он раздал колонистам-нем-цам». Судя по тем же сведениям, в посаде Ходеч проживают немцы Келлер и Майзнер, которые шпионят в пользу германских войск. «На днях Келлер и Майзнер получили от германских военных властей деньги и из деревни Ходеч выезжали в Варшаву с целью добыть сведения о количестве и движении русских войск (курсив наш. – В.З.). Вместе с тем, Келлер и Майзнер подговорили польское население, чтобы последнее старалось перейти на сторону Германии и сочувствовать германским войскам»[145].

Как явствует из приведенных документальных данных, С.Е. Крыжановский за два года до наступления вооруженного конфликта сумел точно предугадать факты возможной госизмены со стороны некоторых немецких колонистов. Тем самым он подтвердил то, что довоенные опасения офицеров-разведчиков Генерального штаба по отношению к множественному и компактному расселению немецких подданных вдоль западных рубежей России имели под собой реальные основания.

Последующий ход военных событий на Восточном фронте и в тылу действующей армии так же свидетельствовал о правильности прогноза, сделанного высокопоставленным чиновником. «В Аккерманском уезде Бессарабской губернии, – пишет И.И. Сергеев, – немцы-колонисты радушно приняли турецкий десант и помогли ему пробраться вглубь уезда»[146]. Этот же автор, обращая внимание на причастность немецких колонистов к шпионажу против России, ссылается на депутата Государственной Думы IV созыва В.М. Пуришкевича. Публицист цитирует фрагмент его речи, озвученной в 1915 г.: «Многие тысячи наших солдат были бы спасены, если бы в Привислинском крае, по непонятному заблуждению органов правительственной власти, не находился бы до сих пор ряд немецких колоний и ряд немецких поселений»[147].

В отличие от консерватора, монархиста и черносотенца В.М. Пуришкевича, огульно-обвинительный уклон высказываний которого далек от объективной действительности, в современной исторической литературе встречаем более сдержанные и реалистичные суждения.

Во время Великого отступления русской армии риск встретить потенциального предателя среди этнических немцев в прифронтовой полосе, как полагает А.Н. Шубина, был наиболее высок[148]. Документально обосновывая свою версию, автор обращается к сообщению газеты «Новое время» от 2 февраля 1915 г., из которого следует, что «во время боевых действий в Полоцкой губернии разведывательные разъезды немцев действовали чрезвычайно эффективно, благодаря удачной шпионской службе колонистов, которые… указывали немцам безопасные дороги. С выселением же колонистов, удачи немецких разъездов сразу прекратились»[149].

Выводы:

1) Шпионаж с участием немцев-колонистов действительно был. Но имело ли данное уголовно-правовое явление столь грандиозные географические и количественные размеры, как это отмечено в редких трудах русских, советских и российских авторов? Судя по сообщениям разведки царского Генштаба, статданным об арестах иностранных шпионов в губерниях близ Санкт-Петербурга, Варшавы, Вильны, Киева и Одессы, а также руководствуясь результатами обследования периодической печати (полученными автором), можно утверждать, что (военных) преступников привлекали конкретные приграничные военные округа России (прежде всего, Варшавский военный округ). Настойчивый интерес противника к сравнительно узкой «прифронтовой полосе» объяснялся его планами непродолжительной наступательной и победоносной войны против восточного соседа. Претворение этого замысла было бы затруднительно без наличия развернутой оперативной агентуры на предполагаемом театре военных действий. Между тем, численность немецких колонистов, занятых в тактической разведке, была мизерной. Агенты не были объединены в преступные группы (шпионские сети) и их индивидуальные и эпизодичные разведывательные усилия не возымели большой пользы для Германии и не принесли ощутимого вреда военным (приграничным) интересам России.

Те из колонистов, которые были задержаны военными и административно-полицейскими властями за шпионаж, так и не сели на скамью подсудимых. Доказательств их преступной деятельности было недостаточно для вынесения обвинительных заключений и передачи собранных материалов в гражданские/военные суды. Надзор прокуратуры за соблюдением законности в работе следователей (и контроль со стороны руководителей жандармских управлений за своими подчиненными) был неуклонным. Из 122-х досудебных дел об иностранном шпионаже (в том числе немецком шпионаже), возбужденных в Варшавском генерал-губернаторстве с 1907 г. по 1 августа 1914 г. в среднем каждое шестое дело было прекращено за отсутствием веских оснований.

2) В отличие от установленных единичных фактов причастности к шпионажу со стороны немцев-колонистов, высказанное нами мнение об использовании их личной занятости и профессиональной активности в целях скрытного наблюдения за военно-производственными объектами, естественными преградами и железнодорожными магистралями стратегических участков обороны Российской империи носит гипотетический характер. Не более чем предположением является и возможность своевременного учета полученных сведений в тактике будущего реагирования германских и австрийских войск. Все это, как и редкие примеры сотрудничества колонистов-шпионов с авангардом немецкой армии, лишь косвенно подтверждает версию русской разведки (а вместе с ней и авторское мнение) о военно-политической опасности со стороны ряда немецких колонистов и указывает на направление дальнейшего научного поиска.

Германское посольство в Санкт-Петербурге (и консульства в некоторых других городах)

Согласно заключению петербургских отделений контрразведки, германское посольство являлось центром немецкого шпионажа в России перед началом Первой мировой войны. Этот вывод был созвучен заключениям первой и второй межведомственных комиссий по организации контрразведывательных отделений в Российской империи. По мнению Б.А. Старкова, подробно изучившего специфику деятельности комиссий М.И. Трусевича и П.Г. Курлова, специалисты Департамента полиции МВД, ГУГШ и Моргенштаба единодушно считали, что иностранные военные атташе в Санкт-Петербурге и других городах России (в том числе сотрудники немецкого посольства и консульств) ведут разведку[150].

В состав посольства Германии входили девять официальных лиц, а именно: руководитель граф Ф. фон Пурталес, советник граф Г. фон Люциус, секретари граф Берхем, граф фон Притвиц, граф Гоффрон, «стоящий при посольстве» граф фон Бюлов, «стоящий при Е. В. Государе императоре Германии и короле Прусском» генерал-лейтенант граф фон Донна-Шлобитен, а также морской и военный агенты капитан I ранга Фишер-Лоссайнен и майор В. фон Эггелинг[151].

Само же посольство располагалось в центре Санкт-Петербурга (Казанская часть, ул. Большая Морская, 41). Выбор этого места объяснялся непосредственной близостью к главным учреждениям государственной власти России: Сенату, военному и морскому министерствам, министерствам финансов и иностранных дел, наконец, царской резиденции. Помимо штаб-квартиры, немецкие дипломаты (консулы) разместились и в других стратегически важных местностях Петербургского военного округа, к примеру в крепостях Кронштадт (Э. Радау), Або (В. Гедеке), а также Гельсингфорсе (Л.А. Гольдбек)[152].

Руководство военным шпионажем в Санкт-Петербурге и самостоятельный сбор секретных сведений посредством конфиденциальных контактов с агентами возлагались, прежде всего, на Гельмута фон Люциуса. Его деловые встречи из соображений безопасности происходили в непосредственной близости от германского посольства – в ресторане гостиницы «Астория» (угол ул. Морской и Вознесенского проспекта). «Пользуясь покровительством высокопоставленных иностранцев, гостиница и ресторан «Астория», – по наблюдениям контрразведчиков, – занимали исключительное среди предприятий подобного рода положение, едва ли не граничащее с правом экстерриториальности»[153]. Формально управление гостиницей осуществлялось через подставное лицо гражданина Франции Л.О. Терье. Фактически же, построенная на немецкие капиталы, она принадлежала германскому подданному О. Мейеру, проживавшему за границей.

В «Астории» Г. фон Люциус часто встречался с немецкими «корреспон-дентами-шпионами», аккредитованными в Санкт-Петербурге, Ульрихом, 3. Геем и Ю.А. Полли-Полячеком[154]. Последний, к примеру, сотрудничал с газетами «Гамбургские известия» и «Politische Correspondenz» (Вена). Из сообщений агентуры ясно, что он вел знакомство с арестованным в 1910 г. за шпионаж в пользу Германии и Австро-Венгрии бароном Э.П. Унгерн фон Штернбергом[155]. Причем германское посольство было скомпрометировано не только косвенной криминальной связью журналиста с Э.П. Унгерн фон Штернбергом (через посредничество немецкого посла Фридриха фон Пурталеса[156]). Немецкие дипломаты участвовали в покупке у него русских военных секретов[157].

В 1913 г., будучи во главе группы германо-австрийских дипломатов (Г.М. фон Лерхенфельд, Миллер, О. Чернин), Г. фон Люциус проводил «весьма обстоятельную анкету. Содержание ее осталось неизвестным, хотя имеются очень веские доказательства того, что сведения собирались о новых установках на заводах и фабриках, о состоянии железных дорог и т. д.»[158].

Наконец, Г. фон Люциус контактировал с директором Особенной канцелярии по кредитной части министерства финансов, членом Совета Государственного банка Л.Ф. Давыдовым[159]. Судя по перлюстрированному письму Г. фон Люциуса графу Ф. фон Пурталесу от 31 октября 1913 г. (из российской столицы в Германию), Л.Ф. Давыдов (назван будущим министром финансов России) представлен к награждению орденом Короны I класса в знак благодарности за передачу германскому посольству «ценных сведений»[160]. О том насколько важными для будущего противника были эти и другие сведения, говорит следующее донесение агентуры: «Давыдов передал Люциусу… книгу "К вопросу о русском золотом запасе за границей. Особая Канцелярия по кредитной части. Типография Штаба Корпуса пограничной стражи. 1914"»[161] ^[162].

Вместе с советником посольства к шпионажу в столице были причастны и некоторые другие его члены. По данным судебных органов, в течение 19ΙΟΙ 911 гг. военный агент Германии майор Позадовский-Вернер контактировал с капитаном артиллерии А.А. Постниковым. Последний, как сказано в обвинительном заключении, сообщил ему «правительственные сведения об упразднении крепостей, о предполагаемом изменении крепостных гарнизонов, о развитии укреплений в Николаевской крепости на Амуре, о предполагаемом увеличении пулеметных команд…»".

Морской атташе Г. фон Кайзерлинг, в свою очередь, 14 февраля 1911 г. добился разрешения у морского министра И.К. Григоровича на посещение Балтийского и Адмиралтейского судостроительного, Обуховского сталелитейного и Путиловского заводов[163]. В 1913 г. в поле зрения столичной контрразведки попал капитан I ранга К. Фишер-Лоссайнен, проявлявший интерес к производству сверхдредноутов «Кинбурн» и «Наварин», а также эскадренному миноносцу «Новик»[164].

Наряду с посольскими чинами сбором сведений о морской обороне русских занимались и диппредставительства немцев в Финляндии и Николаеве. Секретные сотрудники столичной контрразведки в январе 1912 г. докладывали: «германское консульство в Гельсингфорсе очень часто посещает бывший морской офицер русской службы в Свеаборском порту в отделении карточерчения…»[165]. В том же году при посредничестве немецкого вице-консула Франца Фришена германскому подданному Рудольфу Гиттерману, «который занимался шпионажем, удалось посетить николаевские судостроительные заводы и осмотреть строящиеся там военные корабли»[166].

Поступавшие в германские представительства секретные сведения анализировались, и наиболее ценные из них переправлялись за рубеж по конспиративным каналам связи. Один из таких каналов предусматривал морской путь через штеттинское военно-разведывательное бюро в Берлин. Как следует из сообщения начальника столичного губернского жандармского управления на имя начальника городской контрразведки подполковника Отдельного корпуса жандармов В.А. Ерандакова, между Санкт-Петербургом и Штеттином курсировал немецкий пароход «Oberbiirgermeister», капитаном которого являлся запасной офицер германской службы П. Кольбе. В числе лиц, посещавших пароход в столичном порту, нередко бывали и представители германского посольства, с которыми у него существовали «непрерывные отношения»[167]. Другой канал, более безопасный и быстрый, предусматривал обмен сообщениями через прессу. Г. фон Люциус лично надиктовывал статьи Ю.А. Полли-Полячеку для их последующей публикации в столичных газетах. Немецкие агенты, – утверждал А.С. Резанов, – «получая условный шифр, имели возможность, под видом статьи невинного содержания, осведомлять своих "шефов" о самых секретных мероприятиях государства, в пределах которого они обосновались»[168].

Выводы:

1) В межвоенный период первые лица, военные/морские атташе германского посольства и его представительств, безусловно, вели шпионаж против Российской империи. К столь категоричному заключению нас подвигли не только единичные документы, изобличающие некоторых дипломатов в причастности к военным преступлениям на территории иностранного государства. Главным аргументом против немецких дипломатов, свидетельствующим об их участии в сборе сведений о военной, морской, военно-промышленной и финансовой сфере российского государства являлись, как ни странно, подозрения самих контрразведчиков. В их основу была положена «модель аналогии», образным воплощением которой стало отражение разведывательной стороны деятельности русских военных и морских атташе за границей (в том числе и в Берлине). Вследствие мыслительного сопоставления типичной и тождественной по своей сути работы дипломатических разведок России и Германии руководители военной контрразведки могли придти к выводу о том, что немецкие дипломаты, как и их русские коллеги в других странах, помимо официального рода занятий были обязаны заниматься военным шпионажем.

Косвенным и частичным подтверждением нашей гипотезы является то, что, осуществляя наблюдение за предполагаемыми немецкими шпионами, военные пользовались «Инструкцией начальникам контрразведывательных отделений» (1911 г.). Она, как известно, вобрала в себя не только те знания, умения и навыки по борьбе с иностранным шпионажем, которые были накоплены военной разведкой. В ней был учтен разведывательный/контрразведы-вательный опыт отечественной дипломатии за рубежом. Возможно, поэтому положения инструкции обязывали молодую службу контрразведки систематически выяснять «лиц и учреждения», непосредственно ведущие разведку в России. «В интересах такого выяснения, – гласил этот документ, – представляется необходимым обслуживать постоянной внутренней (консульской…) агентурой: 1) находящиеся на территории России иностранные консульства, имея в виду, что в числе их могут оказаться центры военного шпионства… (курсив наш. – В.3.)»[169].

2) Неуловимый характер разведывательной работы немецких дипломатов в столице Российской империи объяснялся неэффективностью и недостаточностью наружного наблюдения за ними. Для осуществления всестороннего контрразведывательного сопровождения представительств Германии в Санкт-Петербурге и его пригородах, призванного дополнить/перепроверить результаты слежки филеров, необходимы были секретные сотрудники («консульская агентура»). Однако экстерриториальность дипломатических зданий и обслуживание их трудом одних лишь немцев стали труднопреодолимым препятствием на пути создания надежных и долговременных агентурных позиций в официальных учреждениях Германии в России перед Первой мировой войной[170].

Территориальная агентура под прикрытием торгово-промышленных фирм, справочных и страховых контор Санкт-Петербурга и его окрестностей

Территориальной агентурой германской разведки в Санкт-Петербурге и Петербургском военном округе были отдельные управляющие (среднего и высшего уровня) прогерманских торгово-промышленных, справочных, кредитных и страховых предприятий, функционировавших в России. Шпионаж под прикрытием или посредством коммерческой деятельности имел свою предысторию.

Первые организационные мероприятия в Берлине, направленные на оптимизацию военной разведки за рубежом, состоялись в конце XIX в. В 1898 г. в Большом Генштабе прошло секретное совещание с участием высших военных и морских офицеров, представителей промышленности и торговли, имевших деловые интересы как в Германии, так и за ее границами. С целью окончательного превращения «эмигрантской» (т. е. немецкой) промышленности и торговли в органы военной и морской разведки были выработаны основополагающие направления их деятельности, которые конкретизировались следующими задачами:

а) захват «туземной» (т. е. российской) промышленности и торговли;

б) захват государственных заказов, особенно военных;

в) выработка мероприятий, ведущих к уничтожению «туземной» промышленности в случае войны;

г) проникновение во все правительственные учреждения;

д) установление системы осведомления в военном и морском министерствах[171].

Практическое воплощение теоретических замыслов вскоре было реализовано в столице Российской империи.

Военно-промышленное и военно-политическое значение Санкт-Петербурга, включавшего в себя базу Балтийского флота, воинский гарнизон, военные и судостроительные заводы (с их научно-исследовательским потенциалом), а также резиденцию Николая II и центральные органы власти, позволяет предположить, что многие из прогерманских предприятий, располагавшихся в нем, имели четко определенную сферу разведывательных интересов. В нее входили: численность кораблей флота и их тактико-технические спецификации; типы и виды заказываемой и выпускаемой артиллерийской продукции (новейшие военно-технические разработки); сведения о железнодорожных магистралях; сообщения о мобилизации; данные об офицерах главных управлений военного ведомства и т. и.

Особое внимание русской контрразведки в этой связи было привлечено к акционерным обществам (далее – АО) «Русское акционерное общество Шуккерт», «Общество Путиловских заводов», «Путиловская верфь», «Зингер и Кº», «Институт Шиммельпфенга», «Жизнь», «Русский Ллойд».

Будучи крупнейшим мировым монополистом в области беспроволочной телеграфии, «Русское акционерное общество Шуккерт» (с началом войны его переименовали в «Русское акционерное общество Сименс и Шуккерт») участвовало в реализации ряда военно-морских программ России (1909–1914 гг.), направленных, главным образом, на повышение боеспособности Балтийского флота. Задача общества заключалась в поставке электрооборудования морскому ведомству с последующей его установкой на военных судах. Только в июле 1914 г. «Русское акционерное общество Сименс и Шуккерт» получило заказы на сумму около 170 000 руб. от Адмиралтейского судостроительного завода, Главного управления кораблестроения и снабжения морского министерства и крепости Кронштадт на установку телеграфов и телефонов на два линкора типа «Полтава», крейсер «Рюрик», а также ремонт телефонов на других кораблях[172].

Монтирование беспроводных устройств связи предполагало обязательное и вполне легальное изучение технических индексов механизмов, узлов, деталей конкретных кораблей и подводных лодок, а также возможность «утечки» извлеченных данных за рубеж. Это подтверждается текстом докладной записки товарища министра внутренних дел В.Ф. Джунковского военному министру В.А. Сухомлинову от 13 октября 1914 г. Из ее содержания следует, что Департаментом полиции МВД получены агентурные сведения о том, что каждая из установок электроприборов для беспроволочного телеграфа и прожекторов обязательно сопровождалась предъявлением заводу военных и морских приборов «Сименс-Шуккерт» подробного чертежа корабля. А так как главное управление завода помещалось в Берлине, куда посылались «детальные отчеты обо всех принимаемых заказах, то германские власти располагали возможностью широкой осведомительности обо всех связанных с государственной обороной заказах заводу»[173].

По этой схеме, видимо, к 1913 г. немецкая агентура сумела добыть секретные данные о 12-ти подводных лодках и 14-ти эскадренных миноносцах, строившихся на частных судоверфях в Риге и Либаве[174].

Следующим подозревавшимся в шпионаже было правление «Общества Путиловских заводов» (Л.А. Бишлягер, А.Ф. Бринк, И.П. Манус, К.К. Шпан и А.И. Путилов). В его обязанности входило ознакомление правления немецкого оружейного концерна «Ф. Крупп», официальным представителем которого оно являлось, со всеми условиями военного ведомства по производству различных типов и видов артиллерии[175].

Одним из первых руководителей общества, попавших в поле зрения разыскных органов по подозрению в причастности к военному шпионажу в пользу Германии, был Л.А. Бишлягер. Еще в ноябре 1909 г. секретной агентурой Департамента полиции МВД была зафиксирована попытка этого предпринимателя «достать секретные сведения через одного из служащих Главного артиллерийского управления Военного министерства»[176].

Другой совладелец общества, генерал-лейтенант в отставке А.Ф. Бринк (в прошлом начальник Главного управления кораблестроения и снабжения морского ведомства и главный инспектор морской артиллерии), был уличен петербургской контрразведкой в передаче секретных сведений вероятному противнику. Незадолго до начала войны он заказал в Австро-Венгрии отдельные части для новейших типов пушек системы Г.Л. Дурлахера, изготовляемых на Путиловском заводе. А в связи с тем, что для выполнения заказа потребовались чертежи этих частей, за границу была отправлена копия всего проекта упомянутой пушки[177].

Инцидент с А.Ф. Бринком вряд ли привлек бы наше внимание и его действия были бы названы неумышленными, если бы не одно «но». А.Ф. Бринк (в силу своего управленческого статуса) не мог не знать о том, что в межвоенный период уже имелись «случаи пересылки некоторыми частными заводами (России. – В.3.) за границу полной спецификации заказанного им Морским Министерством боевого судна…»[178]. 22 августа 1912 г. исполняющий должность начальника Главного управления кораблестроения и снабжения Морского министерства контр-адмирал Муравьев предостерегал правление «Общества Путиловских заводов» от возможных необдуманных действий. Вот что он писал: «…посылка на заграничные заводы полных спецификаций или чертежей судов, строящихся для флота, с показанием вооружения и боевого снабжения, является вообще недопустимой»[179]. Вскоре эти слова были переадресованы дирекции Путиловского завода (т. е. в том числе и А.Ф. Бринку): «…посылка на заграничные заводы полных спецификаций или чертежей каких бы то ни было предметов государственной обороны, является вообще недопустимой»[180].

Приведенных опосредованных фактов было недостаточно для обвинения А.Ф. Бринка в связях с иностранной разведкой. Но они являются неопровержимой уликой против него и управляющих других акционерных обществ-подрядчиков морского министерства, которые в нелегкие годы возрождения русского флота «разбрасывались» (а может быть и торговали) его секретами.

В отличие от «нечистоплотного» отставного генерала, запомнившегося преступной безответственностью и халатностью, член правления «Общества Путиловских заводов» И.П. Манус по некоторым оценкам мог быть причастен к сбору разведданных в пользу немцев. Французская разведка, имевшая союзнические контакты с коллегами из России, считала его одним из «крупнейших шпионов германского Генерального штаба»[181].

К.К. Шиан, в свою очередь, перед началом мировой войны являлся совладельцем 55 частных военно-промышленных предприятий России и имел широкий круг знакомств[182]. Усилиями секретных сотрудников столичной контрразведки удалось установить наличие частых встреч К.К. Шпана с высокопоставленными чинами Главного артиллерийского управления военного министерства (генералами Е.К. Смысловским, П.О. Гельфрейхом, Якимовичем, полковником Глушановским), выступавшими хорошо оплачиваемыми деловыми партнерами при распределении военных заказов[183]. О размерах стяжательства в военном ведомстве К.Ф. Шацилло писал: «Из гонки вооружений извлекали пользу… многие государственные чиновники, связанные с доходным делом выдачи и распределения военных заказов»[184].

Коррупционные связи с влиятельными министерскими фигурами позволяли претендовать на скорейшее получение финансово емких подрядов от военного ведомства и надеяться на конфиденциальные беседы о состоянии и модернизации орудийного парка русской армии. И эти надежды были небеспочвенными. «Подкупленные военные чиновники за солидное вознаграждение вели разведывательную работу в пользу монополий… Подобное "обслуживание" монополий Нейдгардт прямо квалифицировал как экономический шпионаж. Тайная агентура среди военных чиновников передавала монополиям даже военные секреты»[185]. По сведениям филеров контрразведки, при очередной встрече К.К. Шпана с Глушановским «последний предоставил ему какие-то чертежи»[186]. Получаемые К.К. Шианом сведения коммерческого и военного содержания могли стать достоянием германской разведки, так как сам К.К. Шиан находился в тесной связи с официальными представителями Германии в Санкт-Петербурге – Ф. фон Пурталесом и Г. фон Люциусом[187].

Как видно, некоторые члены правления «Общества Путиловских заводов» действительно в той или иной степени контактировали, а возможно, и сотрудничали с будущим врагом. Возникает закономерный вопрос: имел ли причастность к деятельности кайзеровской разведки в России председатель этого общества – А.И. Путилов?

Судя по сведениям агентуры, полученным столичной контрразведкой в середине 1915 г., А.И. Путилов вместе с К.К. Шпаном и московским банкиром Д.Л. Рубинштейном считался «неуловимым» шпионом, работавшим в пользу Германии «уже много лет»[188]. Между тем, например, К.К. Шиан, как нам удалось выяснить, 18 мая того же года под конвоем омских жандармов (филеров) был этапирован в Восточную Сибирь. Из «Удостоверения», выданного унтер-офицерам омского жандармского управления В. Фартушину и И. Михайленко, явствует, что 15 мая поездом № 4 от Омска им было поручено сопровождать К.К. Шпана до станции Красноярск Томской железной дороги[189]. Значит, К.К. Шпан не мог числиться в розыске, так как контрразведывательные отделения четко отслеживали все категории лиц, «прикосновенных к шпионажу», и тем более тех из них кто был выслан в административном порядке. Следовательно, агентурные данные, полученные в 1915 г. о К.К. Шпане, Д.Л. Рубинштейне и А.И. Путилове исходили, как минимум, из недостоверного источника, либо были попросту сфабрикованы. Отсюда вывод: имевшихся у военных компрометирующих материалов на председателя правления «Общества Путиловских заводов» было явно недостаточно даже для постановки за ним наружного наблюдения, не говоря уже об обвинении его в государственной измене путем шпионажа.

Не меньшее значение в осуществлении планов германской разведки была призвана сыграть «Путиловская верфь» (дочернее отделение «Общества Путиловских заводов»), созданная для постройки двух легких крейсеров и нескольких эсминцев в рамках реализации «Программы усиленного судостроения 1912–1916 гг.».

12 февраля 1912 г. гамбургская кораблестроительная фирма «Блом и Фосс» подписала с представителем «Общества Путиловских заводов» Л.А. Бишлягером договор об оказании технического содействия при строительстве Путиловской судоверфи. Однако, начиная с момента ее проектирования и заканчивая сдачей в эксплуатацию, немцами были допущены серьезные технические ошибки. К.Ф. Шацилло, опираясь на материалы Верховной морской следственной комиссии, указывал: «В связи с тем, что большой эллинг был построен с малым наклоном спусковых фундаментов…, спустить с него строящиеся корабли было невозможно»[190]. По мнению ученого, фирма «Блом и Фосс» возводила «Путиловскую верфь» настолько небрежно, что даже «возбудила» у некоторых русских инженеров подозрение в сознательном вредительстве[191].

Открывшаяся вдруг профессиональная несостоятельность гамбургского подрядчика (являвшегося одним из признанных лидеров на рынке немецкого и мирового судостроения) и недвусмысленные умозаключения русских специалистов дают нам основание считать, что немецкие партнеры действовали в точном соответствии с программой содействия германской разведке 1898 г. Она, как следует из ранее предложенного перечня задач, предусматривала в том числе и «выработку мероприятий, ведущих к уничтожению туземной промышленности».

После завершения строительства все должности руководителей «Путиловской верфи» (директор К. А. Орбановский – бывший офицер немецкой армии), а также чертежников и рабочих были замещены германскими подданными[192]. А.С. Резанов не без сожаления заключал: «Принимая энергичные меры к усилению своей военной мощи, мы озабочивались сохранением этих мер в тайне внутри государства, чтобы они не стали достоянием правительств Австрии и Германии а, с другой стороны, осуществление военных мероприятий отдавалось в руки офицеров германской армии»[193].

По агентурным данным, полученным петербургской контрразведкой, все служащие фирмы «Путиловская верфь» «составляли организацию, в руках коей сосредотачивались сведения о судостроении, изготовлении орудий и снарядов», а их передача за границу осуществлялась через «комитет добровольного флота»[194]. При таком уровне и масштабе организации разведки, – восклицал все тот же А.С. Резанов, – нечему было удивляться, что один из немецких журналов напечатал секретный законопроект «Малой судостроительной программы» за два дня до рассмотрения его в закрытом заседании Государственной Думы»[195].

Другим предприятием России, подозревавшимся в военном шпионаже под прикрытием и посредством своей коммерческой деятельности, было американское АО по распространению швейных машин «Зингер» (или «Зингер и Кº»). В действительности же к Соединенным Штатам Америки оно имело лишь опосредованное отношение, так как главные его учредители проживали в Гамбурге и были германскими подданными.

До 1914 г. аналитическим центром, руководившим предпринимательской деятельностью «Зингер и Кº» в России, было правление общества в Москве (Старая площадь, 8 «Боярский двор»). Его глава – директор-распорядитель (офицер запаса германской армии А. Флор[196]) – имел четырех помощников (вице-директоров), каждый из которых заведовал определенным сектором (районом) страны. С 1913 г. эти должности занимали Д. Александр, В. Диксон, Ф.А. Парк и Г.Г. Бертлинг, по мнению М.Н. Барышникова, входившие в состав правления «Зингер и Кº»[197].

Уточним, вплоть до 1912 г. главное управление всеми русскими отделениями «Зингер и Кº» было сосредоточено в Санкт-Петербурге (Невский проспект, 28 «Собственный двор») и лишь после осложнения политических отношений между Россией и Германией переехало в Москву[198].

Секторы (районы), обслуживаемые фирмой «Зингер и Кº», в свою очередь, дробились на «центральные отделения фирмы», в подчинении которых имелось несколько «депо» и сеть коммерческих агентов. Так, незадолго до начала Первой мировой войны в Петербургском военном округе их число превышало десяток человек в каждой местности. Например, в Кронштадте действовало 22 агента, Петербургском уезде – 29, Шлиссельбургском и Новоладожском уездах – 35, Царскосельском и Петергофском уездах – 77[199].

Всем сотрудникам «Зингер и Кº», как полагали в петербургской военноокружной контрразведке, вменялось в обязанность «изучение обследуемой ими территории и предоставление несколько раз в течение года отчетов о расположении войск, складов, ж. д. узлов, числе жителей, количестве рабочих на фабриках и заводах и т. д.»[200]. Это мнение частично подтверждается перепиской между московским правлением компании и ее владивостокским отделением. Из писем от 29 ноября 1913 г. и 17 мая 1914 г. следует, что при открытии новых центральных отделений им передавались «списки количества жителей (в том числе должников. – В.З.), с точным указанием цифр по уездам, волостям и отдельным местностям»[201].

Сбор, уточнение и систематизация сведений о численности населения говорит о том, что коммерческих агентов фирмы (русских подданных), в большинстве своем не имевших элементарного представления о природе иностранного шпионажа, использовали без их согласия. Узнавая информацию о «расположении войск, складов, ж. д. узлов, числе жителей… (курсив наш. – В.З.)» они, как нам представляется, неосознанно и неумышленно выходили за рамки уголовного закона, соприкасаясь с вопросами частичной и общей мобилизации, т. е. переводом вооруженных сил России и ее экономики в полную боевую готовность в случае угрозы начала военных действий.

Дополним материалы контрразведки штаба войск Гвардии и Петербургского военного округа малоизвестными подробностями уникального документа[202], хранящегося в Историческом архиве Омской области (фонд 190 «Прокурор Омской судебной палаты»). Это секретный рапорт № 2076 действительного статского советника товарища прокурора Варшавской судебной палаты В.Д. Жижина от 3 октября 1915 г. на имя министра юстиции И.Г. Щегловитова[203].

На 10-ти страницах машинописного текста автор разместил доказательства преступной деятельности руководителей «Зингер и Кº», которые были собраны им и его помощником, следователем по особо важным делам при Варшавском окружном суде коллежским советником П.Н. Матвеевым в ходе предварительного следствия по делу этой фирмы в масштабах всей России.

Предваряя дальнейшее изложение, обмолвимся о том, что в современной научной литературе еще не дана обстоятельная оценка уровню профессионализма следственных групп, специализировавшихся по делам о шпионаже в царское время[204]. Группа Жижина-Матвеева, судя по всему, не стала исключением. Видимо, по этой причине представляет особый интерес, встретившийся нам единичный отзыв А.А. Здановича. Согласно его мнению, В.Д. Жижин «неизменно пользовался авторитетом не только среди правоведов, но и офицеров русской армии, а затем и белой армии»[205]. Обосновывая свое утверждение, историк отмечает, что в 1930 г. именно В.Д. Жижину руководство

Русского общевоинского союза поручило разобраться с похищением генерала A. П. Кутепова советскими спецслужбами. От себя добавим, вряд ли этот выбор был бы сделан в пользу следователя, непрофессионально относившегося к своим обязанностям в ходе работы по прежним резонансным делам или имевшего неблаговидную репутацию. Не менее лестная характеристика дается П.Н. Матвееву, который ранее успешно раскрывал многие преступления и пользовался уважением среди коллег[206].

Создав первичное представление о чиновниках Минюста, привлеченных к расследованию «дела компании "Зингер"», зададимся главным вопросом, беспокоившим не одно поколение историков: действительно ли накануне Первой мировой войны наряду с коммерческой деятельностью или под ее прикрытием управляющие «Зингер и Кº» занимались сбором разведывательных сведений в пользу немцев?

В поисках единственно верного ответа перечислим наиболее убедительные, с нашей точки зрения, документальные свидетельства, полученные B. Д. Жижиным из различных источников, а также кратко проанализируем каждое из них.

– Из разведывательного отделения Главного управления Генерального штаба военного министерства России:

1) В начале июня 1914 г. служащим компании «Зингер и Кº» был разослан циркуляр от некоего Джона Гарварда из бременского бюро «Поставщик международных известий». В нем предлагалось доставлять за плату в это бюро «последние новости военного мира России». Здесь же было сказано «…наше бюро весьма интересуется рапортами, разборами относительно перемещения генеральных штабов, маневров, обучения войск, всего касающегося мобилизации и увеличения армии, дивизий и полков, а также передвижения войск. Мы особенно хорошо вознаграждаем за снятие копий с подобных документов»[207].

Подобные циркуляры из-за рубежа, скорее всего, поступали лишь некоторым управляющим правлений «Зингер и Кº» на местах. А те, в свою очередь, централизованно переадресовывали их (в оригинальном виде, т. е. без фирменных печатей и своих подписей) непосредственным исполнителям. Наметившаяся логическая цепочка обращает внимание на то, что между первыми двумя звеньями – конторой «Поставщик международных известий» и управляющими «Зингер и Кº» – были если и не долговременные негласные отношения, то неоднократные преступные контакты. В случае соответствия нашего предположения историческим реалиям, последние (будучи лишь техническими распорядителями указаний из Бремена) не могли не задаваться вопросом о том, какая может быть связь между коммерческим профилем фирмы и несвойственными ему поручениями? Но даже если внутренние размышления и происходили, распространив соответствующий циркуляр для выполнения служащим фирмы (не известив при этом военных или полицию), каждый из таких управляющих немедленно становился соучастником уголовного преступления против внешних устоев самодержавного государства. Если же эти лица отдавали отчет своим действиям (т. е. понимали их уголовно наказуемый характер), они тем более квалифицировались как измена Родине путем шпионажа.

Что же касается служащих компании «Зингер и Кº» (третьего звена в цепочке), то из перехваченного разведкой циркуляра не следует их причастность к немецкому шпионажу, т. е. сбору вышеупомянутых сведений о русской армии.

– Из тульского сыскного отделения:

2) По сведениям начальника тульского сыскного отделения на имя тульского полицмейстера (фамилии чиновников не указаны. – В.З.) от 21 мая 1915 г. бывший до войны управляющим местным отделением «Зингер и Кº» германский подданный Билль «при объездах своего района наносил на карту реки, железнодорожные станции и расстояния от городов…»[208].

Собираемая этим управляющим информация, как нам думается, не имела коммерческо-прикладного предназначения (допустим, чтобы проложить более короткие пути следования к потенциальным приобретателям швейных машин или прогнозировать предстоящие транспортные расходы фирмы), так как филиалы «Зингер и Кº» были представлены во всех уездах и каждый из них располагал достаточным числом коммерческих агентов (это мы отмечали выше на примере северо-западных территорий России), удовлетворявших потребности своих клиентов в пределах шаговой доступности. Таким образом, подчиненные начальника тульского сыскного отделения, занимавшиеся уголовным розыском и имевшие представление о нормах уголовного законодательства, не могли ошибиться, усмотрев в некоммерческих действиях управляющего Билля признаки состава преступления, предусмотренного ст. 108 Уголовного уложения 1903 г. (раздел IV «О государственной измене»).

Сразу оговоримся, наша догадка может быть близка к истине лишь в том случае, если будут обнаружены задокументированные материалы, проливающие свет на передачу собранных Биллем топографических данных представителям разведывательной службы Германии. Однако таких указаний в приведенном нами документальном отрывке нет.

3) Начальник тульского сыскного отделения получил от конторщика «Зингер и Кº» Николая Шевякова изъятый им «из стола заведующего тульским отделением» документ под названием «Железные дороги» (циркуляр из московского правления фирмы от 25 февраля 1914 г., за подписью ее руководителя Альберта Флора с пометкой «Срочно»). В нем отражена просьба предоставить данные о том, «какие новые железнодорожные линии, не отмеченные на карте, приложенной к нашему календарю "Семья" на 1914 г., строятся в настоящее время в районе Вашего Центрального отделения, или будут начаты постройкой в текущем году; каких более значительных областей коснутся эти линии;…какое значение Вы полагаете, эти линии будут иметь для нашего дела в Вашем районе». В ответ на этот циркуляр управляющий тульским отделением Билль 3 марта 1914 г. донес правлению в Москве, что «в его районе новых построек нет и не предвидится». Вместе с тем он сообщил, что «на карте, приложенной к календарю "Семья", не отмечена существующая уже давно узкоколейная железнодорожная линия "Тула-Лихвин" (вероятно, «Тихвин». – В.З.) и в тоже время указана ветка "Тула-Касимов-Елатьма", которая совершенно не существует…»[209].

Прежде подчеркнем, подлинность циркуляра с условным названием «Железные дороги» не вызывает сомнений. Работая с делами фонда 108 («Омское Центральное отделение компании Зингер») в Историческом архиве Омской области, мы нашли документ с аналогичным адресантом, датой отправки и содержанием, который предназначался центральному отделению компании «Зингер» во Владивостоке[210]. Эта находка, в свою очередь, сняла наши опасения по поводу возможной «подтасовки» фактов и вымышленного (сфабрикованного) характера секретного рапорта № 2076 (в части сказанного в циркуляре под названием «Железные дороги»).

Итак, если взять за основу наше предположение о коммерческой нецелесообразности использования руководством «Зингер и Кº» возможностей железнодорожных перевозок для оптимизации или расширения своего дела, то его заинтересованность в получении обстоятельных знаний о фактическом железнодорожном ресурсе России выглядит, по меньшей мере, удивительно или подозрительно.

С приближением к Первой мировой войне перед московским правлением компании могла быть поставлена задача, связанная со сбором и уточнением актуальных «железнодорожных карт» для Генерального штаба Германии. В обратном случае, зачем проводить столь грандиозную поисковую и картографическую работу в масштабах всей страны или ее конкретных участков?

Ведь для переезда из уезда в уезд или из губернии в губернию продавцам швейных машин достаточно было элементарных представлений об окружающей инфраструктуре, чтобы воспользоваться преимуществами ближайшего, допустим, гужевого или речного транспорта.

Обосновывая тезис о военной необходимости изучения железнодорожного потенциала русских, обратимся к интересному архивному делу под названием «Циркуляры и распоряжения Департамента полиции, Штаба Отдельного корпуса жандармов и начальника жандармско-полицейского управления Сибирской железной дороги. 1913–1914 гг.». В одном из его документов – секретной директиве 3-го отделения штаба Отдельного корпуса жандармов начальникам жандармских управлений № 462 от 27 марта 1914 г. – говорится: «В ГУГШ получены сведения о том, что германские разведывательные органы в настоящее время озабочены крайнею желательностью получения некоторых секретных сведений о наших железных дорогах»[211]. Далее, к этой, по сути, сопроводительной записке прилагается полученный оперативным путем «Перечень требуемых от агентов сведений для сообщения в Позненское разведывательное бюро (орган немецкой разведки. – В.З.)». Так вот, его положения доказывают, что военное ведомство кайзеровской Германии предпринимало все усилия для расширения своего представления о железнодорожной системе Европейской России. Немецкая агентура была ориентирована «доставлять печатный материал (официальный): планы станций, мостов, расположения путей, циркуляры, приказы (лучше всего подлинники), графики всех дорог, сведения о пропускной способности всех железных дорог, профили путей»[212].

Следовательно, потребность будущего противника Российской империи в получении конкретной, точной, развернутой и своевременной информации о ее военно-стратегических путях сообщения была бесспорной. А если это так, то поставщиками специализированных военно-секретных сведений (о железных дорогах) могли быть все органы осведомления, занятые на русском направлении – и агентурная разведка, и агенты под прикрытием некоторых торгово-промышленных фирм (в нашем случае, управляющие тульским и владивостокским правлениями компании «Зингер»).

– Из г. Архангельска:

4) В копировальной книге центрального отделения компании «Зингер» в Архангельске обнаружена копия письма на немецком языке от 22 июля 1914 г. в московское правление о том, что «призыв запасных начался»[213].

Предваряя изложение собственной позиции по поводу содержания этого письма, отметим, что накануне войны и вскоре после ее начала подобные ответы в Москву и очередные просьбы, обращенные к территориальным отделениям «Зингер», не были редкостью. По собранным нами данным, к примеру, 4 августа и 26 сентября 1914 г. во владивостокское правление компании были отосланы письма, в которых в настойчивой форме предлагалось предоставить списки мобилизованных служащих. Причем адресанта интересовали фамилии ратников, их род занятий и места службы[214]. Аналогичные требования были отражены в переписке московского правления с центральным отделением в Барнауле[215].

Подобные запросы и скрупулезный учет многотысячного мобилизованного персонала фирмы «Зингер» в масштабах России были бы объяснимы (московское правление обязывалось выплачивать семьям своих бывших сотрудников денежное пособие), если бы не один нюанс. Для материальной поддержки подтверждения лишь факта пребывания солдата или ополченца в действующей армии либо резерве было недостаточно. Компания обязывала конкретных военнослужащих предоставлять, по сути, избыточный перечень доказательств своего нового статуса. Судя по имеющемуся в нашем распоряжении «Удостоверению, данному ратнику ополчения из крестьян Тобольской губернии…», для получения единовременной выплаты его владелец был вынужден совместно со своим непосредственным командиром раскрывать военную тайну. В этом документе с печатью «25 Сиб. Запас, батал. 5-я рота» и подписью ротного прапорщика было написано, что Алексей Васильевич Васильев призван по мобилизации на действительную службу и «состоит в 5 роте 25 Сибирского стрелкового запасного батальона»[216].

Это и аналогичные ему письменные сообщения, полученные из действующей армии, при их умелом обобщении и аналитической обработке могли дать небезынтересную информацию о количестве отдельных войсковых подразделений, численности личного состава и его штатной огневой мощи (сухопутных силах обороняющейся стороны в целом), а также сформировать некоторое представление о дислокации войск. Допустим, из приведенного нами примера противник мог понять, находился ли данный батальон на передовой или пребывал в тылу. Утрата таких сведений влекла существенную угрозу интересам внешней безопасности воюющего государства.

Однако вернемся к вышеупомянутой копии письма на немецком языке. Вытекающий из него смысл мы воспринимаем двояко. С одной стороны, архангельское правление (а позже, владивостокское и барнаульское), заботясь о соблюдении финансовой дисциплины и сохранении собственной репутации, могло сообщить центральному руководству фирмы о мобилизации в армию своих клиентов, например должников (взявших швейные машины в рассрочку и др.) либо тех, кто воспользовался услугой ремонта швейных изделий, вернув их в ближайшие филиалы «Зингер и Кº».

С другой стороны, за считанные дни до начала войны с Германией и ее союзниками указанная копия письма с его, несомненно, секретным содержанием не может не вызывать у нас определенную настороженность по поводу возможной государственной измены ее автора. Если данное опасение ошибочно и в копии письменного обращения на немецком языке была лишь фраза «призыв запасных начался», то это не является основанием для смягчения или полного отказа от обвинительной риторики. Руководствуясь буквой закона, напомним, что на первый взгляд «безобидная» фраза содержала в себе квалифицированные признаки преступления, предусмотренного рядом статей уголовного уложения того времени[217]. В случае возбуждения судебного разбирательства управляющему архангельским отделением фирмы «Зингер и Кº» (как наиболее вероятному автору письма) могли инкриминировать «виновность в способствовании… неприятелю в его военных… против России действиях» (ст. 108), «виновность в побуждении иностранного правительства к военным или враждебным действиям против России» (ст. 110), «виновность в… сообщении или передаче другому лицу, в интересах иностранного государства… документа, касающегося мобилизации и вообще распоряжений на случай войны (курсив наш. – В.З.)» (ст. 111¹).

– Из г. Иркутска:

5) «Для ревизии учреждений фирмы приезжали в Иркутск инспектора Правления немцы, а в 1912 г. даже из Гамбурга, совершенно не говорили по-русски. Ревизоры расспрашивали о расположении войск и Иркутском артиллерийском складе, причем Квахашелидзе было поручено выяснить, что хранится в складе. Тому же лицу управляющий Иркутским Центральным Отделением Гюнтер поручил узнать количество орудий в складе и число воинских чинов при нем. Гюнтер раздал служащим карты их районов и приказал проверить их на местах, выяснить местонахождение железнодорожных сооружений и построек… Предлагалось также агентам заводить знакомство с офицерами, продавая им машины в рассрочку, что давало возможность следить за перемещениями офицеров с частями войск»[218].

Указанные документальные данные обратили наше внимание на наличие конспиративных контактов представителей Германии, в лице сотрудников штаб-квартиры «Зингер и Кº» или законспирированных офицеров разведки, с отдельными управляющими компании в иркутской губернии.

И если из документального отрывка так и осталось неясным, на каком языке общались стороны, то факт совместного участия русских управляющих в решении поставленных военно-шпионских задач (способных нанести очевидный вред интересам внешней безопасности России) является бесспорным. Как, собственно, не подлежит сомнению и то, что действия (распоряжение «узнать количество орудий в складе…») Гюнтера подпадали под состав преступления, предусмотренный ст. 118 Уголовного уложения 1909 г. (в ред. закона от 5 июля 1912 г. «О шпионаже»). Диспозитивная часть данной статьи гласила: «Виновный в участии в сообществе, составившемся для учинения государственной измены, наказывается…»[219].

Подытоживая сказанное, отметим: благодаря группе В.Д. Жижина были собраны ценные документы, которые позволили его современникам (прежде всего, высокопоставленным представителям военного министерства и министерства юстиции) и последующим поколениям соотечественников (прежде всего, историкам отечественных спецслужб) усомниться в безупречной репутации отдельных филиалов компании «Зингер». Документы эти оказались в распоряжении следователей совершенно случайно. Их попросту не успели уничтожить заинтересованные лица.

Как нам удалось установить, незадолго до начала боевых действий московское правление отправило управляющим всех своих филиалов письмо с требованием о категорическом запрете передавать получаемые ими из Москвы циркуляры коммерческим агентам. «В руках агентов не должны оставаться никакие письменные сообщения, – с едва скрываемой взволнованностью добавлял автор этих строк, – и мы ставим в обязанность заведующим при следующем посещении агента отобрать у него все находящиеся еще там письма, циркуляры и т. д.»[220].

Возникают закономерные и риторические вопросы: к чему такая конспиративность? Что таким образом пыталось скрыть руководство компании? Чем объяснялся столь срочный характер выполнения указанной директивы?

И, тем не менее, проанализировав рапорт В.Д. Жижина, мы не увидели прямых и неопровержимых доказательств связи московского правления фирмы и ее территориальных отделений с германской агентурной разведкой. Однако единичные из упомянутых в нем документальных свидетельств, безусловно, могли стать веским основанием для возбуждения предварительного следствия (или дознания) по подозрению управляющих конкретных филиалов немецкой компании в сборе разведывательных сведений о России задолго до начала Первой мировой войны.

Каким же образом те данные о военных секретах Российской империи, которые все же добывались и поступали в головное управление «Зингер и Кº», могли переправляться их непосредственному заказчику – германскому Генштабу?

С нашей точки зрения, наиболее быстрым, удобным, дешевым и, самое главное, безопасным способом их передачи в то время была беспроволочная телеграфия. Предпочтительное использование ее возможностей немцами было продиктовано военно-техническим отставанием России в данной области научных знаний, в частности от Германии. Следствием чего становились неосведомленность органов, обеспечивавших защиту внешней безопасности государства, о новых путях и средствах связи немецких шпионов с официальным Берлином, а также некомпетентность и бездействие их в вопросах контрреагирования.

В межвоенный период времени Департамент полиции МВД и столичная контрразведка не владели даже приблизительной информацией об имевшихся, к примеру, в Санкт-Петербурге владельцах телеграфных станций и их коммуникационных возможностях. Активное и квалифицированное выявление стационарных передающих устройств началось лишь с 1913 г.[221] И только спустя два года, руководствуясь агентурными донесениями о наличии в фирме «Зингер и Кº» искрового телеграфа, сотрудники столичного охранного отделения провели проверку одного из домов (Санкт-Петербург, Невский пр. 28/21), принадлежавших ей. Результаты обследования, проведенного на чердаке этого дома (в помещении «глобуса») показали, что раньше, вероятно, он «использовался для беспроволочного телеграфирования»[222].

Наряду с управляющими петербургского, московского, тульского и архангельского филиалов компании «Зингер и Кº» (доставившими немало беспокойства контрразведке и следователям) разведывательную работу в пользу Большого Генерального штаба Германии вело столичное отделение «Института Шиммельпфенга» (Санкт-Петербург, Кирпичный пер., 1/4). С 1908 г. право владения этим предприятием в России перешло от германского подданного В. Шиммельпфенга к двум его сыновьям. При этом в целях сокрытия национальной принадлежности фирмы их доверителями были оформлены русские подданные – И.И. Герум и Б.Л. Гершунин[223].

Официальным родом занятий фирмы являлся сбор справок о кредитоспособности и другой информации о частных и казенных торговых, промышленных предприятиях Санкт-Петербурга. Неофициально же велось добывание сведений о лицах, состоявших на военной службе и занимавших высокое служебное положение в главных управлениях военного ведомства[224].

Аналогичным родом деятельности, как следует из агентурных донесений штаба войск Киевского военного округа в ГУГШ (март 1912 г.), занимались и другие филиалы справочной конторы кредитоспособности «Института Шиммельпфенга»[225]. Получаемые ее сотрудниками несекретные военные сведения переправлялись в политический отдел «Института Шиммельпфенга» в Берлине (Шарлоттенштрассе, 23). Одним из промежуточных звеньев на этом пути служило военно-разведывательное бюро немцев в Кенигсберге[226].

Информация о связях контор «Института Шиммельпфенга» с немецкой разведкой подтверждается агентурными сведениями, имевшимися у помощника Варшавского генерал-губернатора по полицейской части генерал-майора Л.К. Утгофа. Судя по его циркуляру начальникам разыскных органов Привис-линского края от 29 января 1913 г. № 166 кенигсбергская контора «"Институт Шиммельпфенга" командировала в Россию… с разведывательной целью, своего служащего германского подданного Оскара Стынского, имеющего сношения с проживающим в Кенигсберге майором Ганом, принадлежащим к составу тамошнего разведывательного бюро»[227].

Как выяснилось, шпионаж немецкого «Института Шиммельпфенга» был успешно апробирован в предшествующие годы и в других странах. Его аналог можно найти в истории Франции. Как писал Л. Додэ, о шпионской деятельности агентства «Институт Шиммельпфенга» французы узнали лишь в 1910 г.: «Не смотря на заранее убыточность в деятельности агентства, оно продолжало "безобидную" работу по сбору коммерческой информации о деятельности промышленных и торговых фирм Франции с последующей передачей сведений в Берлин»[228].

Помимо торгово-промышленных и кредитных предприятий и организаций военное руководство Германии привлекало к изучению оборонного потенциала Санкт-Петербурга немецкие страховые (перестраховочные) общества. В этой связи крупные государственные деятели России выражали небезосновательные опасения по поводу возможной утраты военных сведений о строящихся кораблях флота. Из секретного письма В.Н. Коковцова морскому министру И.К. Григоровичу следует, что некоторые заводы, работающие в рамках реализации «Малой судостроительной программы», обратились для застрахована строящихся у них судов к иностранным страховым обществам. Дальше он делает следующий акцент: «…позволю себе обратить Ваше внимание на то, что привлечение к настоящему делу иностранцев едва ли может быть признано желательным, так как интересы государственной обороны могли бы в данном случае оказаться недостаточно ограждены»[229].

Главным требованием иностранных, в частности немецких, перестраховочных контор к русским партнерам при заключении контрактов было предоставление им «при полисах самых точных планов, чертежей, спецификаций и описаний земельных имуществ, построек, оборудования фабрик, пароходов и др.»[230]. Данные, попавшие таким образом в перестраховочные общества, по мнению К.К. Звонарева, передавались германской разведке. В результате она знала о России все: «будущие плацдармы, планы городов…, количество запасов продовольствия, степень оборудованности фабрик и заводов, район и характер пароходных грузов и пр.»[231].

С точкой зрения К.К. Звонарева солидарны и современные ученые. К примеру, Ж.В. Таратута и А.А. Зданович полагают, что по так называемым страховым бордеро, которые русские страховые общества «под благовидным предлогом перестраховки» пересылали в Германию, немецкий Генеральный штаб имел полную картину о военной промышленности, военном судостроении и других компонентах обороны России[232].

Крупнейшими страховыми компаниями столицы были общества «Жизнь» и «Русский Ллойд» (свыше 70 % его капиталов принадлежало немецким акционерам), активы которых на 1914 г. составляли, соответственно, 47 000 000 руб. и 5 252 680 руб.[233]

Учредителями и главными акционерами созданного в 1835 г. Российского общества застрахования капиталов и доходов «Жизнь» (Санкт-Петербург, ул. Глинки, 1) являлись обрусевшие немцы – отец и сын Глазовы. Из шести членов его правления пятеро были русскоподданными (отставные генералы Н.Е. Нидермиллер и И.Б. Шпиндлер, тайный советник Э.Э. Керн, действительный статский советник Р.Р. Сан-Галли и отставной коллежский секретарь Ф.Р Вит)[234].

В текущей документации петербургской городской контрразведки руководство страхового общества «Жизнь» называлось «очагом немецкого шпионажа», приступившим к ведению «усиленной» разведки в российской столице с 1914 г.[235] В чем заключалась преступная сторона деятельности этого общества? Наряду с получением информации о модернизации вооруженных сил России в область его разведывательно-подрывных задач входили сбор сведений о внутриполитической обстановке в Санкт-Петербурге и организация мероприятий, направленных на низвержение существующего самодержавного строя. Так, для того, чтобы быть «в курсе рабочего движения», одной из услуг общества «Жизнь» стало так называемое народное страхование для фабрично-заводских рабочих. При обществе была открыта собственная типография, «через которую легче всего можно было иметь связь с рабочими организациями и снабжать их немецкими деньгами для забастовок»[236]. Частичным подтверждением версии контрразведки служат воспоминания французского посла в России М. Палеолога, который, ссылаясь на сведения, предоставленные ему личным осведомителем в июле 1914 г., утверждал: «Забастовки на главнейших заводах… были вызваны немецкими агентами»[237].

Страховое общество «Русский Ллойд» (Санкт-Петербург, Адмиралтейская набережная, 8), возглавляемое членом Санкт-Петербургского для внешней торговли и Русского торгово-промышленного банков С.П. Елисеевым, осуществляло страхование морских, речных и сухопутных транспортных средств, а также физических лиц от несчастных случаев. Наряду со своей профессиональной деятельностью, общество могло быть причастно к шпионажу. На это указывает косвенное подозрение в отношении отдельных членов его правления в сборе военных сведений в пользу немцев. Наряду с известными фигурами делового мира России, в состав «Русского Ллойда» входил немецкий подданный барон Г.В. Шерникау, состоявший с 1912 г. на регистрационном учете в столичном отделении контрразведки как немецкий шпион[238].

В научной литературе существует мнение, что накануне Первой мировой войны в целях расширения своих осведомительных возможностей в России (преимущественно в ее финансовом центре – Санкт-Петербурге) германский Генеральный штаб привлекал к ведению разведки немецкие банки. По утверждению К.К. Звонарева, экономическая деятельность банков действительно дополнялась «поручениями» шпионского характера[239]. Они могли возлагаться на «Дойче-Банк», «Дисконто-Гезельшафт» и «Германский торгово-промышленный банк», объединявшие под своим началом 45 немецких банков в России, с общим объемом капиталов свыше 2 млрд, марок (по итогам 1913 г.)[240]. Данный перечень банков можно было бы дополнить и другими финансово-кредитными учреждениями Германии, функционировавшими на российском рынке перед мировой войной, а именно: «Дрезден Банком» и «Шауфхаузеншер Банк-Ферейном», с активами в 262 000 000 и 179 000 000 марок в каждом, возглавившими еще 11 немецких банковских структур, с общим капиталом 574 000 000 марок[241].

«Банковское дело, – указывал заведующий иностранным отделом столичной газеты "Вечерние новости" А.М. Оссендовский, – пользуется особым покровительством Гогенцоллернов, которые понимают, что банки легко могут держать в своих руках промышленность, торговлю, железные дороги, судоходство и пр., а также легче других агентов сообщать все сведения в Германию»[242]. Одним из способов передачи информации о строящихся кораблях Балтийского флота, их боевых качествах, численности и настроениях флотских экипажей, а также обороноспособности военных крепостей, производственных мощностях и объемах выпускаемой продукции заводов военного и морского министерств в германский Генеральный штаб «были ежедневные сношения между биржами – прямой путь для шпионажа. Цифровые телеграммы, сообщавшие котировку бумаг, превращались в разведывательные донесения»[243].

Гипотетически, можно согласиться с высказываниями К.К. Звонарева и А.М. Оссендовского об имевших место разведывательных усилиях германских агентов в Санкт-Петербурге под прикрытием банковского дела. Тем более что руководители некоторых из российских (столичных) банков (например, Е.Г. Шайкевич, А.И. Вышнеградский, А.А. Давидов) состояли в долевом участии в правлениях прогерманских торгово-промышленных компаний России, находившихся под наблюдением петербургской контрразведки[244].

Деятельность этих предприятий, о чем упоминалось выше, была ориентирована исключительно на прием и выполнение подрядов морского и военного ведомств России. Будучи полноправными совладельцами этих компаний, руководители банков могли иметь доступ к важной информации государственного значения – начиная с момента получения заказа на изготовление того или иного типа (вида) вооружений (стоимость проекта, сроки изготовления, объемы заказанной продукции) и заканчивая тактико-техническими спецификациями готовых боевых изделий.

В тоже время, как нам представляется, возможности государства по противодействию иностранному шпионажу в предвоенные годы были весьма ограничены, и отследить участие банковских структур Германии в хитроумных схемах сбора секретных сведений и переправки их за рубеж, взяв под контроль весь банковский сектор российской экономики, силами одной лишь контрразведки было попросту невозможно. Поэтому с известной долей вероятности можно говорить, что благоприятные объективные и субъективные условия для «банковского шпионажа» в столице России действительно были созданы. Использование финансово-кредитных учреждений в качестве инструмента решения разведывательных задач было бы своеобразной новацией на тот момент, но фактов, прямо указывающих на причастность конкретных банков и их руководителей (служащих) к военно-разведывательной деятельности в пользу Германии или других стран, по-прежнему нет.

Наряду с фактическими и вероятными субъектами немецкого шпионажа в России (как правило, германскими подданными), расширение его агентурных позиций в Санкт-Петербурге происходило и за счет вербовки самих русско-подданных.

Германская разведка искала потенциальных агентов «во всех слоях петербургского общества, начиная с "больших бар", которые посещали салоны, ухаживали, при случае сводничали, ссужали деньги расточителям и пр., до оборванцев и подонков, слонявшихся по кабакам, вокруг казарм и арсеналов»[245]. Приобретение такой категории осведомителей, – «агентов-штучников», – способных поставлять зачастую недостоверные или противоречивые, а потому не представлявшие большой ценности сведения, носило случайный характер. Особое внимание уделялось непосредственным носителям военно-секретных сведений, к которым принадлежали кадровые офицеры и генералы структурных подразделений военного ведомства страны, офицеры Отдельного корпуса жандармов. Поиск и выбор «нужных людей» в этой среде предполагал организационные и финансовые усилия.

Самым распространенным и эффективным приемом приобретения агентуры являлась ее вербовка через газетные объявления. Причем их содержание было примерно одинаковым, направленным на пробуждение низменных качеств человека и, главным образом, его алчности. В одних объявлениях обещались «высокие заработки офицерам, крупным чиновникам, дамам, имевшим солидные знакомства», в других – возможность «заполучения» невест с богатым приданым, сумма которого зачастую поражала воображение «новоявленных женихов». На страницах столичного издания «Новое время» за июнь 1913 г. можно было прочесть следующее: «Молодая, красивая, русская 75 000 р. имущества, желает выйти замуж, муж. тоже такие без ден. кот. сейч. мог жен., благоволите немедля писать: Шлезингеру, Берлин 18»[246].

По данным петербургской окружной контрразведки похожие заметки в центральной прессе были не редкостью. В конце февраля 1913 г. в воинские части выборгского гарнизона стали присылаться газеты с объявлениями из Берлина «с предложением невест с богатым приданым, доходившим до 200 тыс. руб.»[247]. Источником этих сведений было все тоже «Интернациональное посредничество для устройства браков Л. Шлезингера», занимавшееся приобретением агентуры в Петербургском военном округе, способной информировать германскую разведку о текущих военных вопросах (расположении войск, устройстве крепостей (фортов) и т. д.). При этом, как выяснилось, военнослужащий, согласившийся «пойти на известные условия для вступления в брак с рекомендованной ему невестой, вызывался за границу», где проходил испытание на пригодность к службе в разведке.

При вербовке военных чинов в Санкт-Петербурге особое внимание немецкими разведчиками обращалось на их склонность к легкомысленной и «разгульной жизни», материальные затруднения и т. п. Так, перед началом войны, одним из офицеров германской армии Ф.К. Шифлером, выдававшим себя за представителя оружейного завода «Браунинг», был завербован директор Сестрорецкого оружейного завода генерал-майор С.Н. Дмитриев-Байцуров, передававший ему «важные сведения»[248]. В руках немцев могли оказаться, к примеру, сведения о проектировании с 1906 по 1913 гг. на базе Сестрорецкого завода автоматической винтовки (С.Н. Дмитриев-Байцуров был членом «Комиссии по выработке образца автоматической винтовки»)[249].

Согласно агентурным сводкам петербургской городской контрразведки, измена Родине со стороны директора Сестрорецкого оружейного завода стала возможна ввиду того, что ранее он совершил «денежную растрату, на покрытие каковой занял деньги у Ф.К. Шифлера и находился в денежной от него зависимости»[250].

Кроме вербовки высокопоставленного генерала, как видно из отчетов петербургской контрразведки, Ф.К. Шифлер неоднократно приглашал к себе генерал-майора М.Е. Неклюдова (начальник отделения Главного артиллерийского управления военного ведомства)[251]. Однако содержание их бесед так и не было установлено.

Другим осведомителем германской разведки, как считают отдельные авторы (И. Никитинский, П. Софинов, Д. Сейдаметов, Н. Шляпников, С. Кудряшов, Н.С. Кирмель)[252], был С.Н. Мясоедов. В разные годы он занимал должности начальника Вержболовского отделения Санкт-Петербургского жандармского управления железных дорог, офицера по особым поручениям при военном министре, командира батальона рабочего ополчения и переводчика разведывательного отделения штаба X армии. Причем где и каким образом он стал немецким агентом, какие задачи на него возлагались, что противозаконного он совершил, кто и когда его выявил и разоблачил, названные историки не выяснили.

Никто из них не потрудился ответить на вопрос, которым безрезультатно задавался еще К.Ф. Шацилло: почему во время неоднократных допросов подпоручика 22-го Низовского полка Я.П. Колаковского (завербованного немецким разведчиком лейтенантом А. Бауэрмейстером) имя немецкого агента С.Н. Мясоедова впервые было озвучено им лишь спустя неделю[253]? А ведь нахождение истины в этой части способно устранить не только сомнения в компетентности допрашивавших его официальных лиц, но и снять подозрения в фальсифицированном характере уголовного дела (или, напротив, окончательно удостовериться в правильности обвинительного уклона).

В историографии «дела Мясоедова» есть и другие исследователи, которые не только придерживаются уже сформулированного мнения о причастности указанного офицера-жандарма к немецкому шпионажу, а последовательно отстаивают его, не прекращая поиск и оглашение незнакомых научной общественности документов. А.А. Здановичу, в частности, удалось обнаружить в фондах Государственного архива Российской Федерации уникальное в своем роде письменное обращение участника агентурной разработки С.Н. Мясоедова, следователя по особо важным делам В.Г. Орлова. В нем сказано: «Я думаю, что преждевременно раскрывать все свои карты, т. к. дело не закончено, спрятано в Москве, следователь Матвеев тоже в Москве, а главная масса обвиняемых находится на постах у московских коммунистов и они-то и могут при некоторых указаниях в прессе отыскать все дело и уничтожить и дело и документы»[254].

Не сбрасывая со счетов некоторую пространность, неясность и неконкретность, прозвучавшую в реплике В.Г. Орлова (вряд ли об этом стоило упоминать, если б уважаемый нами ученый отразил дату выхода в свет этого письма, и кому оно было адресовано), несомненно, следует согласиться с другим ее смыслом – интрига в «деле Мясоедова» по-прежнему остается. И, несмотря на то, что немногочисленные оппоненты А.А. Здановича, казалось бы, сумели представить достаточные доказательства невиновности жандармского полковника[255], делать окончательные суждения на их основе было бы преждевременно.

Судя по одному из выясненных обстоятельств, имеющих на первый взгляд лишь опосредованное отношение к предмету нашего обсуждения, О.Г. Фрейнат, чьи мемуары легли в основу оправдательного вердикта О.Р. Айрапетова, был государственным служащим с неблаговидной репутацией. А.А. Зданович, ссылаясь на материалы Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, небезосновательно усомнился в его «порядочности и честности» как человека и автора[256]. Однако справедливости ради подчеркнем, что личностные качества мемуаристов или их недостойные поступки редко становились непреодолимым препятствием для знакомства с их творческим наследием. В противном случае, к примеру, воспоминания А.И. Гучкова могли бы попасть в разряд невостребованных. Законопослушного читателя оттолкнули бы как минимум две присущие ему яркие черты, а именно: страсть к дуэлям (т. е. готовность в любое время проигнорировать (нарушить) запретительные нормы права и, выражаясь современным языком, совершить рецидивное преступление) и склонность к интригам (т. е. способность обходить законы морали ради достижения своекорыстных или меркантильно-корпоративных целей и интересов).

Кроме того, О.Г. Фрейнат, на что также указал А. А. Зданович, являлся фигурантом по «делу Мясоедова», и в соответствии с приговором суда был сослан на каторгу Сказанное оставляет право засомневаться в том, что О.Г. Фрейнат, после отбытия 4-х летнего срока лишения свободы как человек, озлобившийся на русское государство и олицетворявшие его органы правоохраны и правосудия, был способен непредвзято отразить правду о «деле Мясоедова».

И в заключение, не причисляя себя к участникам научного спора по упомянутой проблеме, и тем более к узкой когорте специалистов, давно и глубоко исследующих этот беспрецедентный случай в отечественной оперативной и судебной практике, отметим: жирную точку в неоднозначной, запутанной и вялотекущей истории жандармского полковника, будоражащей воображение мемуаристов и ученых более 100 лет, судя по возобновляющейся публичной дискуссии, столь быстро поставить не удастся.