Читать книгу Генетика этики и эстетики - В. П. Эфроимсон - Страница 3

Предлагаемый труд не должен рассматриваться как целостное изложение общих представлений автора; тем не менее он может восприниматься читателями как тезис или синтез. Задача гораздо более скромна. В СССР, странах социализма и даже в капиталистических странах человеческая личность и ее психика рассматриваются почти исключительно как продукт социального воздействия воспитания, среды; при этом биологические и генетические основы личностного разнообразия почти полностью игнорируются. Автор, вовсе не желая оспаривать принцип примата средового, социального в развитии личности, тем более – общества, счел нужным противопоставить этому тезису необходимую для еще более правильного синтеза антитезу, умышленно и бескомпромиссно подбирая данные, свидетельствующие о роли биологического и генетического, единственно подхватывавшегося естественным отбором. Выполнение этой задачи тем более важно, что эта антитеза до сих пор в советской литературе вообще не была представлена, а в зарубежной научной печати представлена преимущественно различными вариантами неосоциал-дарвинизма, весьма наукообразного, достаточно агрессивного и массово популяризируемого.

Громадная роль социальной преемственности в формировании личности совершенно очевидна: мать, воспитательница, ясли, детский сад, школа, сверстники и взрослые, учителя, ВУЗы, книги, журналы, газеты, кино, радио, телевидение и бесконечное количество иных средовых факторов уже с рождения оказывают влияние на личность, но идея, что влияние среды монопольно, – глубоко ошибочна: однояйцевые близнецы, генетически идентичные (в отличие от двуяйцевых близнецов, генетически схожих лишь по половине своих генов), оказываются почти тождественными не только по внешности, но и по психике и множеству компонентов интеллекта. Это близкое к тождеству сходство психических особенностей частично сохраняется и между однояйцевыми близнецами-партнерами, выросшими раздельно, независимо друг от друга, в разных условиях, разумеется, если эти условия среды не были очень контрастными (например, помимо самого разделения в раннем детстве противоположными социальными условиями, низшим образованием у одного близнеца, высшим образованием у его однояйцевого партнера). Следовательно, если условия среды не экстремально различны, а находятся в рамках обычной нормы, генетическое тождество обеспечивает очень высокую степень не только внешней, но и интеллектуально-эмоциональной схожести. Но бросающееся в глаза физическое и психическое сходство однояйцевых близнецов, даже выросших раздельно (но не в контрастных условиях), показывает, что огромная доля разнообразия психики, наблюдаемая в пределах любой одновозрастной группы мальчиков и девочек, юношей и девушек, мужчин и женщин, одной расы, нации, экономической или образовательной прослойки, обусловлена именно наследственными факторами.

Неисчерпаемое разнообразие генотипов является вообще одной из основ существования не только вида Homo sapiens, но и любого другого вида животных. Дело в том, что генетически однородные сорта растений, а также виды животных, неизбежно становятся жертвами любого адаптировавшегося к ним штамма вируса, бактерии, протиста или даже паразитического червя. Наоборот, если вид состоит из множества генетически глубоко различных индивидов, заражение микробным штаммом одной особи, сопровождающееся размножением и отбором в ней, дезадаптирует штамм по отношению к множеству других особей вида-хозяина, отличающихся и от жертвы, и от других особей по множеству биохимических и антигенных свойств, типу и темпам обмена, строению макромолекул и т. д.

Индуцируемый бесчисленными паразитами отбор на повышение наследственной гетерогенности настолько интенсивен, что, пожалуй, во всем мире высших животных, например млекопитающих, не найдется такого вида, в котором какие-либо две особи имели бы вполне одинаковый генотип (если не считать однояйцевых близнецов).

Необходимо рассмотреть еще одно прискорбное недоразумение. Десятки лет господствовало мнение, что всемерное отнесение индивидуальных психических различий за счет социальных факторов соответствует философии диалектического материализма, тогда как признание роли наследственности считалось реакционной отрыжкой, близкой к расизму и социал-дарвинизму. В настоящее время мало кто из советских психиатров решится оспаривать господствующую роль наследственных факторов в развитии столь распространенных расстройств психической сферы, как шизофрения, маниакально-депрессивный психоз, слабоумие.

Однако среди философов, психологов, педагогов, социологов все еще господствует тенденция отрицать роль наследственности, если речь заходит о вариациях любых способностей и интеллекта в целом и об их развитии в рамках норма—талант—высокая одаренность. Хотя и в этих рамках генетика располагает обильными данными близнецового метода, в частности данными тестирования однояйцевых близнецов, выращенных врозь, представление о наследовании одаренности, а главное, о значительной генетической детерминированности ее, встречается в штыки. Основой подозрительного отношения к несомненным фактам является чрезвычайно упрощенное представление о том, что признание их приведет к антидемократическим позициям, оправдывающим расовое, национальное и классовое неравенство.

Действительно, признание наследственных различий в одаренности, на первый взгляд, позволяет расположить человечество в виде пирамиды с гениями на узкой вершине, талантами и дарованиями ниже, тогда как середнячки, посредственности и бездарности заполнят широкое объемистое основание. Но в действительности же, в силу независимости наследования одних способностей от других, человечество пришлось бы разложить на бесчисленное множество пирамид: по музыкальной памяти, по способности ее мобилизации, по комбинаторным, математическим, лингвистическим и бесчисленным иным способностям, по скорости реакций физических и психических. Дж. Гильфорд (Guilford J.P., 1967), например, насчитывает 120 видов способностей. Совершенно ясно, что нет ни одной профессии, для которой достаточно было бы только узкой способности (например, счетно-вычислительной, которой превосходно владеют даже некоторые клинические слабоумные), а требуется какая-то своя комбинация способностей (Bracken Н.К., 1969). Следовательно, на основании данных о генетике способностей и речи не может быть об одновершинной пирамиде (кстати, люди, наиболее одаренные по суммарному результату тестирования – коэффициенту интеллекта IQ, как правило, оказываются вовсе не особенно продуктивными в творческом отношении, но об этом ниже). Речь может идти о том, чтобы «должный человек оказался на должном месте», а именно это и является идеальным решением конфликтов между индивидуальными и социальными интересами – «от каждого по способностям»…

В настоящее время почти никто не оспаривает дарвиновскую теорию естественного отбора. Трудно оспаривать роль личности и «случая» в ходе истории. Но существуют очень стойкие, вполне естественные предубеждения по поводу любого применения теории естественного и социального отбора по отношению к человеку. Почти автоматически любые соображения по этим вопросам сразу ассоциируются с социал-дарвинизмом и не обсуждаются по существу. Естественный отбор у человека представляется чем-то несуществующим с начала цивилизации. Если же говорить о социальном отборе, т. е. о подъеме в более обеспеченные или престижные прослойки, то признание роли каких-либо биологических факторов «с порога» рассматривается как нечто близкое к нацизму, фашизму и социал-евгенике.

Между тем сущность расизма и социал-дарвинизма заключается вовсе не в признании генетических различий между расами (таковые бесспорно существуют), а в ложном утверждении наследственного умственного или духовного превосходства одной расы над другой (чего на самом деле нет). Социал-дарвинизм заключается в утверждении, что более обеспеченные классы или нации наследственно превосходят менее обеспеченные, но вовсе не в признании биосоциальных факторов. Поэтому надо не налагать вето на изучение отбора (естественного и социального) у человека, а изучать его, памятуя, что еще полвека назад самые крупные генетики того времени (Мёллер, Холден, Хогбен) опровергли социал-дарвинизм, что, кстати, нашло свое отражение в Эдинбургском манифесте генетиков (1939) и в резолюциях Американского общества генетики человека (1977-1978).

Социал-дарвинизм зародился задолго до появления теории Дарвина. Его генеалогию тем не менее ведут от Дарвина и особенно от Гекели. Поэтому в качестве частной задачи возникает необходимость документировать решительно враждебное отношение Гекели к переносу дарвиновской теории естественного отбора в человеческое общество – надо лишить родословную социал-дарвинизма и тени благовидности.

Таким образом, для признания основного демократического принципа предоставления равных и оптимальных возможностей развития всем людям вовсе не требуется замалчивания теперь уже бесспорного факта генетического разнообразия человечества.

Генетика ясно установила несостоятельность принципа «или генетика, или среда». Ясно, что в развитии любой особенности участвуют и генотип, и среда. Но ясно, что в рамках обычных условий развития соотносительное значение генотипа и среды для разных свойств, нормальных и патологических, совершенно различно. Так, в развитии гемофилии или множества антигенных особенностей человека практически все детерминируется генотипом (признание чего, кстати, не помешало, а чрезвычайно помогло лечению гемофилии); генотип, очевидно, в очень большой мере определяет «потолки» возможностей различных компонентов психики, тогда как содержание этой психики, тоже в норме, в огромной мере определяется условиями развития. Например, генетически детерминирована способность к членораздельной, понятной речи, что иллюстрируется фактами наследственной глухоты, слабоумия или психоза. Наоборот, в реализации психических потенций, в частности языковых, решающую роль играет среда.

Еще глубже укоренилось другое, вдвойне ошибочное мнение, что этика, мораль, эстетика целиком классово обусловлены и что они целиком определяются воспитанием, средой (в широком смысле слова), отнюдь не содержа в себе какого-либо биологического компонента, созданного естественным отбором.

История показывает, что идеология, противоречащая общечеловеческой совести, для своего поддержания нуждается в таком мощном чиновничье-шпионско-полицейско-военном аппарате подавления и дезинформации, что становится очень затруднен подлинный накал свободной коллективной мысли, необходимой для самостоятельного научно-технического прогресса. Показательны в этом отношении империи древности и королевства Средневековья с их нередко великолепной военной тактикой и столетиями неизменной военной техникой.

Мнимая альтернатива – генетика или среда, монопольно определяющие развитие личности, – это лишь одно из бесчисленных противоречий, с которыми мы сталкиваемся в биологической, социальной и биосоциальной сфере. Рассматривая эволюционное становление альтруизма, мы не можем игнорировать ни факт влияния постоянного естественного отбора на развитие хищнических инстинктов, эмоций господства и подавления, ни существования группового отбора в противоположном направлении. Констатируя факт генетического детерминизма, мы вынуждены считаться с тем, что все свойства, в особенности психические, нуждаются во внешних стимуляторах для своего полного проявления и, как правило, подавляются или извращаются социальной средой.

Под словами «совесть», «альтруизм» мы будем понимать всю ту совокупность эмоций, которая побуждает человека совершать поступки, лично ему непосредственно не выгодные и даже опасные, но приносящие пользу другим людям. В принципе альтруизм биологически оправдывает себя преимущественно при взаимности, как это будет показано ниже, поэтому отбор на альтруизм должен сопровождаться сильнейшим отбором на чувство справедливости.

К точке зрения о «целесообразности» альтруизма приходили и приходят совершенно разными путями. Г. Селье (Selye Н., 1974) исходя из того, что основным стрессом для человека является социальный, пришел к теории «альтруистического эгоизма». Во избежание стрессов нужно относиться к окружающим с максимальным доброжелательством, «возлюбив ближнего, как самого себя». Конечно, как в другом месте пишет Селье (Selye Н., 1964, с. 29), «идеалы создаются не для их достижения, а для указания пути», и эволюция не могла создать столь гиперболизированную «этику». Но характерно, что у всех народов выработались очень острые эмоции по отношению к поступкам, которые разрушительно действовали на альтруистическое чувство, а именно – к неблагодарности и предательству по отношению к своим, к семье, к коллективу, к обществу Казалось бы, естественный отбор должен быть целиком направлен на развитие хищнических инстинктов, инстинктов господства, суперсекса, территориальности. Но специфика эволюционного развития человечества, в значительной мере из-за все удлиняющегося периода беспомощности младенцев и детей, такова, что естественный отбор был в очень большой мере направлен на развитие биологических основ самоотверженности, альтруизма, коллективизма, жертвенности. Эгоизм очень способствует выживанию индивида. Однако продолжение рода требовало от наших предков непрерывной героической заботы о потомстве и об охране его. Группа, стая, род, орда, не обладавшие биологическими основами мощных инстинктов и экстраполяционных рефлексов коллективной защиты потомства и группы, обрекались на гибель особой формой естественного отбора – групповым естественным отбором. Иными словами, наряду с элементарным индивидуальным отбором шел и групповой отбор на бесчисленные формы альтруизма, направленные на развитие коллективизма и множества других индивидуально невыгодных, но полезных обществу форм поведения, диктуемых совестью. Мы покажем в специальных главах, что «совесть» далеко не абсолютно условное понятие, как это кажется при подмене диалектики софистикой.

Вопрос о материальном субстрате биологических основ альтруистических эмоций еще очень далек от постановки. Однако принципиальные пути для изучения этого материального субстрата раскрыты опытами с вживленными электродами. Общеизвестно существование в мозгу центров ярости, голода, удовольствия (крыса оказывается способной без конца нажимать клавишу, через замыкание вживленного электрода раздражающую именно центр удовольствия), есть центры прогнозирования. Можно постулировать существование центров, участвующих в этических и эстетических оценках. Если предположить, что такие центры соединены нервной связью с центром удовольствия, то без натяжек можно представить себе и возникновение материального субстрата такой связи в ходе эволюции.

Вопрос о роли средового компонента в онтогенетическом развитии альтруистических эмоций разрешим значительно труднее. Весьма вероятно, что экзогенная стимуляция необходима. Дело в том, что младенцы и дети, даже хорошо ухоженные, но лишенные материнской ласки или ее эквивалента, вырастают бездушными эгоистами, неспособными к образованию эмоциональных связей. Разумеется, такой «чистый» экспериментальный вариант депривации материнской ласки при наличии хорошего питания и ухода весьма редок и «не предусмотрен» естественным отбором; гораздо более част вариант раннего негативного «импринтинга» в широком, произвольном смысле этого слова, т. е. заброшенности, неухоженности, постоянных обид, постоянного самоутверждения старших или группы сверстников за счет одиночки.

Очень част и озлобляющий вариант чувства неполноценности, требующий компенсации путем эгоцентрического самоутверждения.

С необычайной художественной правдивостью описывая путь Жюльена Сореля, Стендаль лишь несколькими строками касается его детства, которое выглядит как бы несвязанным с дальнейшим развитием, тогда как психологу XX в. ясно, что в основе характерологии такого юноши XIX в. должно быть именно безрадостное детство, без любви, с постоянным чувством угнетения и бесправия. Результат – абсолютный эгоцентризм.

Но стремление все объяснять социальными факторами принимает иногда несколько алогичную форму. Разумеется, человек немыслим вне социальной среды, даже будучи Робинзоном. Но он немыслим и без воздуха, воды, пищи, деятельности. О влиянии среды на формирование личности и психики человека напечатаны такие горы книг и статей, что из них, вероятно, можно было бы сложить вторую китайскую стену. Если бы эта вторая стена оказалась гораздо меньше первой, то ее все же хватило бы на то, чтобы заслонить достаточно важные обстоятельства:

1) каждый индивид чрезвычайно избирательно восприимчив к внешним явлениям;

2) индивид – не семя, прорастающее там, куда его занесло, а существо, довольно активно выбирающее себе свое окружение;

3) данная «типичная» среда сформировала людей с самыми полярными психикой и интеллектом;

4) каждый индивид обладает личной, особенной восприимчивостью и сопротивляемостью к различным средовым воздействиям.

Представляется целесообразным противопоставить тезе о всемогуществе среды по отношению к индивиду антитезу – некоторую индивидуальную избирательность индивида по отношению к той же среде, в которой он окажется. Избранная среда может оказаться паразитической, хищной, уголовной, ханжеской, карьерной, самоотверженной, целеустремленной, трудолюбивой; она может воздействовать на субъекта привлекательно или отталкивающе, решающий момент может наступить очень рано, в детстве или юности, его эффект может стать пожизненным, долголетним или кратковременным.

Обоснование эволюционно-генетического происхождения биологических основ альтруистических эмоций сразу подключает еще две другие задачи: необходимость сформулировать хотя бы элементы эволюционно-генетической теории восприимчивости к красоте и элементы теории индивидуальности и массовой антисоциальности.

Можно рационально, в терминах естественного отбора, описать эволюционное становление восприимчивости к прекрасному, сплетенной с взаимным альтруизмом. Можно понять, что чисто инстинктивное чувство прекрасного возникло в результате стабилизирующего отбора, что реакции ненаследственные, создаваемые средой, развивающиеся в результате индивидуального опыта, условий жизни, переходили в наследственные, закрепленные, уже независимые от условий среды и воспитания, как это в отношении морфологических признаков показано И. И. Шмальгаузеном. Можно понять и обратный процесс – дестабилизирующего отбора, в результате которого наследственно закрепленное, так сказать, инстинктивное, превращается в ненаследственное, условно-рефлекторное или опирающееся на рефлексы, на индивидуально приобретаемые и развиваемые ассоциации. Автоматическая инстинктивная реакция сменяется гораздо более гибкой системой приобретаемых ненаследственных условных и экстраполяционных рефлексов, а у человека – сознанием и познанием, базирующимися на памяти и ассоциативных связях, богатых и разнообразных. Но, как будет показано далее, значительная доля восприимчивости к красоте обусловлена подсознательными реакциями, требующими лишь стимула для своего развития.

Нас интересуют здесь не методы художественного творчества и не ранг художников и поэтов, а выяснение тех систем естественного отбора, которые могли создать массовую восприимчивость к искусству. Поэтому разбираемые нами примеры могут носить случайный характер, они лишь иллюстрируют основную мысль.

Предельно упрощая: суть в том, что восприимчивый гораздо быстрей и полней и эмоциональней вскрывает истины и закономерности, использует экспресс-метод получения информации, восприимчивые гораздо более сплочены единым переживанием, символом, как бойцы вокруг знамени, они и много этичнее в том окружении, где именно этичность, нередко вредная индивидуально, способствует выживанию группы. Вот что подчиняет развитие восприимчивости к красоте естественному отбору. Кстати, весьма существенно, что и восприимчивость к прекрасному, и самый характер ее в высокой мере индивидуальны и в значительной мере наследственно детерминированы.

Что касается абсолютизации классового характера этики и эстетики, то разве могла бы, например, современная Москва любоваться статуями древности и средневековья, волноваться, читая или смотря трагедии Эсхила, Софокла, Эврипида, если бы не существовало некоего общечеловеческого компонента?

Достаточно взглянуть на павлинье перо и послушать пение соловья, а затем задуматься над тем, почему и то и другое кажется нам прекрасным – и отрицание биологических компонентов восприимчивости к красоте представится делом нелегким. Еще более трудным покажется это отрицание, если взглянуть на цветные рисунки павианов, которым предоставлены стол, лист белой бумаги, набор кистей и красок. Оказывается, что даже павианы обладают способностью к композиции веерных или параллельно-полосных рисунков, подбор красок которых вполне отвечает эстетическим требованиям интеллигентных людей (во всяком случае, не предупрежденных заранее о том, что перед ними творчество вовсе не художника, а обезьяны).

Эволюция в своем ортогенезе постоянно создавала адаптации, далеко перехлестывающие свое назначение. Постоянно создавала тупиковые гиперболизированные органы. Нет оснований бояться, что чрезмерная восприимчивость к красоте погубит человечество. Но она создана эволюцией. Наши поиски тех форм отбора, которые могли породить у человечества восприимчивость к красоте, неминуемо должны были вести через те фазы, в которых эта восприимчивость могла иметь утилитарный смысл, способствуя избирательному выживанию. По-видимому, некоторые первичные элементы эстетики действительно имели какое-то утилитарное значение, хотя бы в форме фиксации, стандартизации, обобщения идеала, в форме сплочения коллектива, в форме необычайно впечатляющей экспресс-информации. Обостренная восприимчивость ко всему этому действительно могла распространяться групповым отбором. Но эволюционное происхождение эстетической восприимчивости, конечно, не охватывает и малой доли ее многообразия, ее значения для человечества и для человека. Искусство стало вождем человечества, и если оно уступало лидерство религии или науке, то неизвестно, что же станет главным в будущем – искусство или наука.

Но возникает вопрос: если в человечестве эволюционно-генетически заложены какие-то добрые начала, то почему же в мире в ходе донациональной, межнациональной и классовой борьбы так долго и часто торжествовало зло, почему же историю человечества можно воспринять как историю чудовищного зла, несправедливостей, жестокого подавления, порабощения, опустошительных войн, бессмысленной резни безоружных? Этот, казалось бы, естественный вопрос тем более важен, что ответ на него должен хотя бы в зародыше содержать конструктивное решение – как избежать массового торжества злого начала. Но прежде надо изучить вопрос: кто же реально правит человечеством? И этот вопрос возвращает нас к биологической проблеме неисчерпаемой наследственной гетерогенности человечества, в частности по этическим свойствам, гетерогенности тем большей, что на всем протяжении его биологического и исторического развития отбор шел во взаимопротивоположных направлениях – как на альтруизм, так и на совокупность хищнических, собственнических инстинктов и эмоций, в частности и на эмоции жадности, похотливости, господства, властолюбия. Незбежное следствие – гетерогенность, сочетание этичности в одной сфере с неэтичностью – в другой.

На эту наследственную гетерогенность накладывалась и разнородность получаемого воспитания, при оценке которого, как правило, недооценивался тысячекратно усиливаемый эффект «импринтингов», или, более широко понимая, «импрессингов», внешних впечатлений, падающих на особо чувствительные стадии и возрасты. При наличии такой неисчерпаемой наследственной и воспитанной гетерогенности фундаментальное значение для судеб народа и человечества приобретает вопрос о том, по каким же индивидуальным особенностям идет социальный отбор, т.е. отбор в группы, концентрирующие в руках социально-экономическое могущество, в чем бы оно ни выражалось – в земельных ли владениях, во владении средствами производства, деньгами, печатью, кино, радио, телевидением, государственной властью и возможностью ее распределения, возможностью устанавливать ценностные критерии для подвластных масс.

Огромную роль играет специфика социального отбора, социального подъема, продвижения вверх по имущественной, иерархической, кастовой, классовой лестнице, передававшей власть в руки вовсе не наиболее одаренным людям, стремящимся утвердить в обществе доброе начало. Наоборот, социальный отбор постоянно поднимал на социальные верхи пусть и энергичную, но прежде всего наиболее властолюбивую, жадную прослойку человечества, столь разнородного в силу упомянутого выше естественного отбора на гетерогенность.

История почти всех финансовых и многих политических деятелей – это прежде всего и больше всего история обмана, вероломства, хищничества, мошенничества, коварства, предательства, жестокости, сначала «без перчаток», потом «в перчатках». Недаром слово «тиран», означавшее в начале просто захватчика власти и лишенное этической интонации, стало затем синонимом коварства, зверства.

Но социальный подъем тирана тысячелетиями означал одновременно ломку всех параметров, по которым ранее шел социальный отбор. Основным условием существования становились покорность и конформность. Быстро создавалась новая иерархия, подобранная по признаку верноподданической антисоциальности, маскируемой высокой целью. При этом происходила массовая переоценка представлений о человеке: видя высящихся на командных постах негодяев, а главное, веря в ложные, мнимые цели, массы сменяли свои нормальные этические критерии на внушаемые им сверху, оправдываемые высокой задачей, на такие, при которых только и возможно дальнейшее существование. Происходило удивительное явление: чтобы уцелеть под властью тирана, было недостаточно оказывать ему внешний почет и повиновение; внутренняя антипатия была бы быстро разгадана. Надо было и ее изживать, внушать самому себе, своей семье, всем родным искреннюю любовь к угнетателю, иначе всем приходилось плохо. Поэтому никогда ни один законный правитель, унаследовавший трон, или избранный всенародно президент не пользовались, кажется, и малой долей той народной любви, как жесточайшие из тиранов – Нерон, Домициан, Атилла, Чингисхан, Тамерлан, Филипп II. Надолго ли? Во всяком случае, на все время своего владычества.[1]

Философия и мудрость не могут удовлетворить нас: «Мелкое удовлетворение, какое дает неограниченная власть, покупается настолько дорогой ценой, что человек благомыслящий не может ей завидовать». «Принцип государства деспотического беспрерывно разлагается, потому что он порочен по своей природе. Другие государства гибнут вследствие особенных обстоятельств, нарушающих их принципы; это же погибнет вследствие своего внутреннего порока». Однако этот процесс гибели изнурительно длителен.

Наклонности человека, его социальность, асоциальность или антисоциальность в очень большой мере определяются теми ценностными критериями, теми идеалами и задачами, которые в нем реализовались под влиянием воспринятого в детском и подростковом возрасте. Именно тогда решается альтернатива «я за себя, для себя» или «я для других, за других». Этой альтернативе можно в дальнейшем изменять в частных случаях, она далеко не всеобъемлюща, но является жизнеопределяющей.

Величайшей трагедией человечества является то, что при многих социальных структурах к власти пробираются люди, наименее скованные общечеловеческими этическими нормами.

Известна враждебность значительной части советских социологов, психологов и педагогов к признанию фундаментальной роли генотипа в личностной индивидуальности.

Изучение и демонстрация роли наследственных личностных особенностей в каком-либо конкретном виде творчества, в характере самого вида творчества – задача чрезвычайно неблагодарная. Если гениальность семейна, то необычайно трудно отделить роль социальной преемственности от подлинно генотипической. Несемейность должна быть правилом даже при условии (несуществующего) всемогущества генотипа, в силу астрономического разнообразия комбинаций генов, передающихся от родителя детям. Поэтому мы вынуждены были уделить очень большое внимание творчеству Достоевского: здесь налицо мономерно-доминантное наследование комплекса эпилепсия—эпилептоидность, в данном случае определившего множество исключительно личностных и творческих особенностей писателя, бездонные глубины падения его персонажей, его садистическое и вместе с тем неисчерпаемо сострадательное отношение к ним, понимание подсознательных неудержимых влечений и тех опасностей, которые в них таятся. Один из крупных ученых «золотого века» генетики человека в СССР, М.В. Волоцкой (1933) оставил нам бесценную книгу о родословной Достоевского, обязывающую к генетико-психиатрическому анализу его творчества.

Являются ли и у других великих творцов коренные особенности творчества генотипически детерминированными, тогда как условия воспитания и различные виды «импрессинга» лишь ограничивают и направляют, модифицируют реализацию?

Материалы по однояйцевым близнецам, воспитывавшимся в разных условиях, но творчески очень ярким, пока очень ограничены, но позволяют предполагать высокую генетическую детерминированность направленности творческих потенций.

Совершенно естественно, что формулировка биологической, тем более генетической антитезы может вызвать неприятие со стороны вполне добросовестных советских философов, социологов, педагогов, десятки лет воспитывавшихся и воспитывающих в духе, не предусматривавшем каких-либо антитез. Мыпозволим себе поэтому привести здесь письмо Энгельса (1976, с. 396) И. Блоху: «Маркс и я отчасти сами виноваты в том, что молодежь иногда придает большее значение экономике, чем следует. Нам приходилось возражать нашим противникам, подчеркивать главный принцип, который они отвергали, и не всегда находились время, место и возможность отдавать должное остальным моментам, участвующим во взаимодействии».

Возникает вопрос: как же совмещается в человечестве и человеке следствие взаимопротивоположных тенденций отбора? Ответов много. 1. Кажется, П. А. Вяземский писал о том, что испанцы, лучше других понимающие толк в храбрости, не говорят о человеке «он храбр», а говорят «он был храбр в таком-то деле», и что то же надо говорить об уме человека. Писалось это полтора века назад, задолго до того, как умы начали специализироваться. Сходным образом надо, вероятно, говорить и о доброте.

2. Основой организации любого вида животных является его наследственная гетерогенность, а являются ли добро и зло исключением из этого общего принципа? 3. Полярность добра и зла является очень часто продуктом «импринтинга» в том широчайшем понимании, в котором мы (только ради краткости) позволили себе употребить более широкий термин «импрессинг»[2]. О четвертой стороне проблемы мы не будем распространяться, потому что она рассказана Р.Л. Стивенсоном («Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»): «С каждым днем обе стороны моей духовной сущности – нравственная и интеллектуальная – все больше приближали меня к открытию истины, частичное овладение которой обрекло меня на столь ужасную гибель: я понял, что человек на самом деле не един, а двоичен. Я говорю «двоичен» потому, что мне не дано было узнать больше. Но другие пойдут моим путем, превзойдут меня в тех же изысканиях, и я беру на себя смелость предсказать, что в конце концов человек окажется всего лишь общиной, состоящей из многообразных, несхожих и независимых друг от друга сочленов».

На вопрос, почему мы (иногда или часто) поступаем хорошо, а не так, как лично выгоднее, т. е. плохо, есть один ответ: «Потому что нам так хочется». Но почему же хочется или приятнее поступить порядочно? Существует как будто правильный ответ: «Нас так воспитали». Но это ответ, опровергаемый именно огромным педагогическим и государственным опытом, в частности XX в., когда при объединенных усилиях школы, семьи, печати и радио оказалась возможной массовая фабрикация палачей всех рангов, от повелевающих до исполняющих, от высокоодаренных интеллектуалов – идеологов и пропагандистов – до малограмотных тупиц; и тем не менее при устранении дезинформации и сверхдавления происходило почти мгновенное возрождение гуманизма. Может быть, в связи с существованием государств насилия уместно вспомнить замечание Маркса (1970, с. 26) в «Критике Готской программы»: «Государство нуждается в очень суровом воспитании со стороны народа».

Выражаясь современным языком, речь идет об огромном значении обратных связей, причем чем сложнее и мощнее государство, чем большее влияние оно оказывает на развитие общества и личности, тем более эта постоянно и быстро коррегирующая обратная связь оказывается необходимой.

В конечном счете назначение государства заключается в решении неизбежных конфликтов между личностным и социальным, в том, чтобы потребности личности удовлетворялись не во вред обществу и чтобы интересы общества удовлетворялись не за счет подавления прав личности.

Но вопрос о праве личности неразрывно связан с вопросом о смысле жизни индивида. И возникает вековечный вопрос о смысле жизни.

Едва ли найдется много теоретиков и даже практиков идеи, что смысл жизни заключается в получении максимального количества наслаждений, чего бы это ни стоило окружающим (даже с идущей от Остапа Бендера разумной оговоркой относительно уважения к уголовному кодексу). В чем же, однако, истинный смысл жизни? Особенность человеческой природы, созданной той спецификой естественного отбора, которая будет описана в части I, позволяет дать, пусть приблизительную, формулу: «Смысл жизни в том, чтобы быть нужным». Эта формула при всей ее краткости охватывает многое: женщине (да и мужчине) нужен ребенок, они оба нужны ребенку, ребенок нужен товарищам, им всем нужны учителя, педагоги, наставники; все эти люди, за исключением паразитов, нужны обществу, этому обществу нужны все, от неквалифицированных рабочих до величайших творцов. Чувство своей нужности является, пожалуй, самым постоянным источником удовлетворения. Чувство именно твоей нужности матери и отцу, жене, друзьям, товарищам, делу является главным источником собственного достоинства. Наоборот, сознание заменимости или ненужности является источником тягчайшего уныния.

Стремление к максимальной самореализации опирается на стремление быть максимально и незаменимо нужным. Непризнание трагично только в том случае, если индивид начинает сомневаться в нужности своего дела.

Человечество едино: наукой, искусством, этикой. У всех народов мира есть схожие мифы и легенды, поэмы и сказки. Эта общность имеет объясняющее название «бродячие сюжеты». Но это объяснение игнорирует суть дела, а она двоякая. Во-первых, эти сюжеты появляются у географически отдаленных, совершенно изолированных друг от друга народов не путем заимствования, а независимо; во-вторых, и это важнее всего, они, вместо того чтобы угаснуть в результате «естественного» отбора идей или вытеснения одних идей другими, сохраняются, по А.Н. Веселовскому, из-за того, что эти общие всем народам сюжеты поддерживаются «единством психических процессов, нашедших в них свое выражение».

В истории и жизни добро и зло не только противостоят друг другу, как Ормузд и Ариман; они сплетаются уже потому, что безоружное добро бессильно против зла. Вчерашнее добро переходит в сегодняшнее зло, становясь врагом новой идеи. Но вместе с тем, говоря словами Гете, хороший человек и в темнейших стремлениях сознает правильный путь. Поэтому псевдодиалектичность, точнее, софистическое смешение добра и зла, подчеркивание их относительности – лишь «нас возвышающий обман». За добро, как правило, надо драться, причем борьба эта длительная, много тяжелее одиночного подвига. Недаром рыцарь-лат-ник сказал Лютеру перед собором, что он сам много повидал жарких дел, но то, что предстоит Лютеру, куда страшнее. «На том стою и не могу иначе», – Лютер надеялся на Божью помощь. У нас этой надежды нет. И все-таки во всех странах, при любых обстоятельствах находились люди, шедшие на все ради долга.

Даже в заведомо суженном виде формулировка эволюционно-генетической концепции происхождения этики и эстетики представляет собой сверхзадачу, обязательно требовались и сильная армия, инквизиция, полиция, гестапо. Им всегда были необходимы полчища доносчиков, довольно щедро оплачиваемых за счет своих жертв. Семисоттысячная армия священников и монахов в Испании, не считая бесчисленных добровольных соглядатаев; гигантские, никогда до того не виданные средства, добытые в Мексике и Перу Испанией, израсходованные на войска, на иезуитов, доминиканцев, на Гизов, заговорщиков и наемных убийц, – ясное свидетельство того, с какой все вновь возрождавшейся энергией народы поднимались против зла. «Пепел Клааса стучит в мое сердце».

Если отказаться от представления о том, что в человеческой личности именно естественным отбором, а не только воспитанием заложены такие влечения и стремления, как чувство справедливости, взаимный альтруизм, жертвенный героизм, самоотверженность, то окажется, что сама идея о создании справедливого, не эксплуататорского общества – лжива. Оно не нужно. Нужно только такое общество, которое обеспечивает всеобщую сытость и максимум удовольствий для максимума своих членов. Справедливость же никому не нужна. Конечно, среди всеобщего голода и веками установившейся системы бесправия мало кто совершенно самостоятельно придет к идее необходимости справедливости, и таких выдумщиков можно легко обезвреживать. Но стоило только немного «распустить туго стянутый на животе ремень», только убрать ужас угрозы иноземного вторжения и прочие страхи, а главное, инквизицию и гестапо, как эти чудаки появлялись, и массы начинали думать так же, как эти единицы, хотя, казалось бы, все могли быть сыты, пьяны, иметь «нос в табаке» и зрелищ достаточно.

Мы полагаем, что до построения эволюционно-генетической теории (или гипотезы) эволюционно-генетического происхождения тех, казалось бы, целиком социально преемственных влечений к справедливости и взаимному альтруизму, которые будут обоснованы в дальнейшем, следует прежде всего остановиться на броских, ярких «свидетельствах» об изначально зверской природе человека. Следует также трезво отдавать себе отчет в силе тех социально-дарвинистических, возникших задолго до Дарвина установках, которые, казалось бы, неумолимо подсказываются житейскими наблюдениями, беглым взглядом на историю и сознательно или подсознательно ориентируют и организуют поведение значительной части человечества, более того – позволяют хищникам любого ранга и влияния находить себе идейное оправдание.

Для того чтобы полностью отдать себе отчет в острой необходимости самого серьезного и решительного опровержения современного социал-дарвинизма, осознанного, подсознательного и бессознательного, надо прежде всего задать, вовсе не в риторической форме, ряд вопросов, на которые нужно сначала дать утвердительный ответ, как бы он ни был печален, и только затем привести те аргументы, которые опровергают в корне неосоциал-дарвинизм.

В неизбежно произвольной последовательности мы поставили ряд вопросов, которые ясно покажут, какую аргументацию приходится опровергать.

1. Можно ли привести данные, свидетельствующие о том, что человек по своей наследственной природе – злобный хищник, которого только страх перед местью, возмездием и законом удерживает от любых зверств, приносящих ему личную пользу, выгоду, наслаждение?

2. Можно ли привести доказательство того, что таким именно, причем именно только таким человек и человечество стали в силу естественного отбора?

3. Можно ли привести доказательства того, что война является естественным состоянием человечества и что именно на войне человек полнее всего проявляет свои наивысшие биологические свойства?

4. Можно ли привести доказательства того, что наивысшим типом человека является лишенная всякой совести, думающая и заботящаяся только об удовлетворении своих влечений «белокурая бестия»?

5. Можно ли утверждать, что именно войны превратили человечество в наивысшее создание природы?

6. Можно ли подобрать (пусть ложные) доказательства того, что в человечестве существуют наследственно высшие и наследственно низшие расы, народы и классы?

7. Удавалось ли инквизиции, капитализму, фашизму, национал-социализму, национализму воспитывать искренне верующих в бога, в право на безудержное стяжательство, в гитлеризм, в феодальные и самурайские идеалы кодекса чести «бусидо» и удерживать достаточно долгое время в этой искренней вере во все эти и смежные идеалы многомиллионные массы не только паразитов, но и трудящихся так, чтобы натворить неисчислимое зло и грозить гибелью всему человечеству?

8. Можно ли привести наглядные доказательства того, что житейский успех выпадает преимущественно на долю хищников, достаточно умных и ловких, чтобы свое стяжательство и карьеризм скрыть если не от взгляда «снизу», то хоть от взгляда сверху?

На эти вопросы и дюжины вопросов такого же рода можно дать положительный ответ, совершенно не подозревая, что все эти утверждения совершенно неверны и на все эти вопросы существуют решающие опровержения, причем именно с позиций эволюционной генетики, с позиций дарвинизма. Но для того, чтобы эти опровержения дать, для того, чтобы в результате столкновения тезы и антитезы возник убедительный синтез, нужно привести социал-дарвинистическую и историческую аргументацию полностью. Только таким образом можно ее опровергнуть и захоронить как лживую.

Не поставить все эти вопросы со всей их аргументацией – значит заниматься «страусовой политикой» и оставить людей уязвимыми и даже беспомощными не только перед данными, по-своему освещаемыми современным социал-дарвинизмом, расизмом, псевдоевгеникой, но и перед теми, что им приходится видеть непосредственно, неопосредованно.

Не поставить эти вопросы и изложить систему данных, составляющих благодаря целенаправленному освещению опору для создания хищнического и милитаристического воззрения – значит отказаться от серьезной идейной борьбы, значит понадеяться на «стеклянный колпак», перейти на борьбу с неосоциал-дарвинизмом, милитаризмом с позиций замалчивания, значит вести борьбу не с противниками справедливости, а с выдуманными дураками… Это значит – кастрировать идею о мощи социальной справедливости и предать ее, работая тем самым на неглупого и тем более умного противника. Это значит работать на пессимизм и неверие, на представление о неизбежности войн малых, больших и, может быть, даже третьей мировой войны. Это значит отдать и самую истинную историю человечества на службу милитаризму.

Поэтому мы намерены с самого начала показать одну сторону прошлого, одну сторону данных биологии, а затем показать, как этот однобокий перечень фактов истории и естествознания опровергается фактами, иерархически гораздо более значительными и весомыми.