Читать книгу Великая война без ретуши. Записки корпусного врача - В. П. Кравков - Страница 10

1 ноября. Хмурая, мокрая осенняя погода. На мою отповедь Рейнботу от 20 октября при рапорте за № 428 этот арестант ответил мне знаменательной по содержанию бумагой (копию к[ото] рой при сем прилагаю) от 28 окт[ября] за № 9816: «Для посещения госпиталей, Вам не подчиненных, приказываю испрашивать предварительно мое разрешение»[350] (sic!). О, привел бы меня Господь посчитаться со всей этой сволочью после войны! Прилагаю и еще копию с его полевой записки, адресованной мне, от 23 окт[ября] № 124 «Предлагаю донести, на каком праве, etc.» Этот сукин сын подозревает меня, очевидно, во властолюбии, в чем я ни на каплю не грешен; действовал же я на основании его же телеграммы от 14 окт[ября] № 7684; вот ее текст: «Главный начальник снабжения приказал уведомить Вас, что головным пунктам дается лишь направление, о самом же месте остановки необходимо указание войсковых штабов; причем весьма желательна беспрерывная связь этих штабов с гол[овными] пунктами. Рейнбот». Ради этой беспрерывности в связи я и просил начальников пунктов ежедневно телеграфировать мне о движении б[ольн] ых и раненых, сообразуясь с коим я и рассчитывал, между прочим, маневрировать передвижением этих пунктов. Итак, применены были «меры пресечения»[351]; в результате чего я не осведомлен был о времени прибытия головн[ого] пункта из Пунска[352] в Сувалки; и вот следует телеграмма от этого же полицейского от 23 окт[ября] № 131 – «несмотря на мое указание иметь связь с головным пунктом Вы не донесли, что начальник Пунск не прибывал в Сувалки до вчерашнего дня…» Так расходуются живые силы на бумажное пререкательство…

За обедом сегодня был генерал-адъютант Максимович[353], передававший, что Самсонов жив и в плену у немцев.

Столпотворение вавилонское у нас всюду идет crescendo[354]: за переутомлением всех идет ужасная путаница в телеграфных сношениях, в бумагах; невообразимая перегруженность писаниной; по нескольку раз следуют одно отменяющее другое предписания касательно форм составления наградных списков и проч. Многие части и учреждения за отсутствием правильных сношений до сего времени пребывают как в темном лесу, не зная, какие вышли новые положения, приказы, циркуляры; мне многие из врачей адресуют «полевому инспектору»… Красный Крест на войне устроил себе настоящий спорт в погоне за всем эффектным[355] и чураясь, поднимая гвалт, если попадут к нему несколько человек б[ольн] ых тифом, сифилитиков и т. п., сваливая всю черную работу на воен[но]-лечебн[ые] зав[еден]ия. Представители его всюду имеют доступ и мутят верхи, восстанавливая и натравливая их на бедную военную медицину!

2 ноября. После обеда выехал в Марграбово (Олецко[356]) оперативный отдел штаба; с завтра начнут туда перебираться и прочие отделы. Вступаем на немецкую землю, вследствие оставления ее коренными жителями представляющую полную пустыню; жизнь там нам предстоит тяжелая. Я лично завтра отправляюсь через Сувалки на Симно[357] для осмотра 112-го полев[ого] госпиталя, а по пути и других, после чего только двинусь на соединение со штабом в Марграбово.

Все мы прогрессивно обалдеваем от хронической сверхсильной суеты и дерганья. Внедряясь в немецкую территорию, предчувствуешь – не готовят ли нам пруссаки мышеловку, ч[то] б[ы] истребить нас, как армию Самсонова?..

3 ноября. День погожий. До Сувалок решил ехать на лошадях, оставить их там при одном из госпиталей, а самому проехать дальше уже по железной дороге, ч[то] б[ы], возвратившись из своего санитарного турне, на своих же лошадках ехать в Марграбово, куда только еще проводится жел[езно] дорожн[ая] линия.

Остановился в госпит[але] № 339, где и заночевал. Пресимпатичный состав молодых врачей: лекаря Пумпяна, Лопот и Краузе со всей откровенностью свеженьких людей поделились со мной своими взглядами на текущее дело и критикой на сущестсвующ[ие] в воен[но]-санит[арном] ведомстве категории медикамент[ов] и инструментов, а также переизбыток писанины и формалистики в ущерб интересов обслуживаемого дела. Взбудоражила эта молодежь у меня зажившие было внутренние болячки, что становилось совестно именоваться военным врачом… Нельзя не признать преимуществ в организацион[ном] отношении по части снабжения всем необходимым, отвечающим современ[ным] требованиям науки, за Красным Крестом, наша же военная медицина еще сильно отражает на себе громоздкий бюрократизм…

4 ноября. Чуть свет отправились на желез[ную] дорогу; в 7 утра уже выехали на Симно; ехали по-черепашьи, долго задерживаясь на разъездах; около 12 дня был в госпит[але] № 312, расположен[ного] у станции в премерзких условиях местности и квартирного удобства. С отходом войск к западу – последнюю неделю больных и раненых стало прибывать мало; стоянка здесь для госпиталя делается никчемной; надо перевести!

Около 2-х дня на госпитальных лошадях поехал верст за 30 по шоссе на Лодзее[358], где стоит госпиталь № 316; приехал – уже темнело. Городишко еврейский, грязный. Госпиталь, как и первый, оказался в бездействии последние две недели. И его надо будет передвинуть.

И в Симно, и в Лодзее уверяли меня, что вчера после полудня была слышна сильная пальба в направлении к Вержболово, и будто бы прибывшие оттуда очевидцы передавали, что наши верст на 17 отступили. Если это верно, то для меня предстоит решить вопрос куда мне возвращаться с объезда – в Августов или Марграбово? Не задержится ли тогда наш санитарный отдел в Августове? Зачем тогда мне было ехать на лошадях до Сувалок??

5 ноября. Переночевавши в Лодзее, рано выехал обратно на Симно, ч[то] б[ы] оттуда отправиться на Сувалки. Всю дорогу моросил мелкий дождь, поля тонули в тумане, местами бороздились плугом мирный пейзан. Около полудня был в Симно, откуда, позавтракавши, отправились в товарном поезде на Сувалки, где ночью в вагоне и пробыли до рассвета.

6 ноября. Дождит и морозит. Приехал в госпит[аль] № 339 в Сувалках, где и остановился; осмотрел госпит[аль] № 504, «тифозный». Одна грусть; Боже мой, как плохо б[ольн] ым! Старший врач этого госпиталя тот, к[ото] рого я сместил было, а затем помиловал: он такой жалкий – глухой! От ужасного зрелища в означенном госпитале меня весь день душили слезы…

Был еще в госпитале № 397; мерзкое содержание б[ольн] ых, мерзкое отношение главного врача Лавриновича к коллегам; разбирательство их взаимных жалоб, а также сестер милосердия; полная противоположн[ость] не оставляющим желать ничего лучшего во взаимных отношениях, виденных мной в госпит[але] № 316 (Лодзее)…

При объезде госпиталей я, хотя и начальник, но сею всюду не террор, а только ласку. О, как бы я бежал, бежал отсюда, от всей окружающей подлости и хамства…

Виделся со старшим врачом транспорта № 10 приват-доцентом Кауфманом; рассказ его о поголовной пьянстве его команды в Гольдапе[359]…

7 ноября. Чесов в 9 утра выехал из гостеприимного госпиталя № 339 на Марграбово. Погода сухая; морозец. Ехал на своих серых по прекрасному шоссе; в 11 часов был уже в Рачках[360], откуда версты через 2 переехал и границу. Боже мой, какая потрясающая картина всеобщего разрушения; в селениях ни одной живой души; здания все исковерканы как после землетрясения. Около часу дня прибыл в Марграбово, бывшее, очевидно, до войны весьма благоустроенным местечком, а теперь… теперь представляющ[ее] все ту же надрывающую душу картину опустошения и разгрома; выбиты зеркальные стекла в магазинах, все в них переворочено, разбито, перековеркано; по улицам разбросаны зонты, манекены, шляпы, платки, битые бутыли, лампы, вазы, изорванные книги, ноты, картины, всякая утварь. Здания с пробитыми крышами и зияющими без рам и стекол окнами; водопроводные, электрическ[ие] осветительные и обогревательные сооружения в домах все приведены в негодность злобно-мстительной рукой удалившегося врага; жизнь, когда-то бившая ключом, здесь совершенно замерла; и как-то странно видеть, что среди всеобщего разрушения часы на костеле продолжают ходить и бить.

Наш отдел остановился около «Отеля Кронпринца» против костела. Внизу – разгромленный ресторан. Мне лично кое-как удалось устроиться в комнатке какого-то коммерсанта Фрица, бросившего здесь весь свой скарб и бежавшего. Размещаемся потеснее друг около друга, не разрознившись во избежание всяких внезапных нападений хитроумного врага. Находимся в гиблом районе Мазурских озер; для армии нашей поставлена очередная задача – взять Летцен[361].

Головные эвакуационные пункты: Вержболово, Сувалки, Лык, Граево и Остроленка. Из Симно и Лодзее госпиталя перетаскиваю в Филипово[362] и Марграбово… В Вильковишки[363] и Кибарты[364] уже продвинуты для 3-го армейского корпуса, действующего на правом фланге в направлении к Тильзиту[365].

8 ноября. Выпал снег, тоскливо потянуло на родину из этого омута вандализма, душа так и рвется в мир красоты, света, взаимной любви. Не могу, положительно, удержаться от слез при виде окружающей картины разрушения и расхищения; в шкафу сегодня нашел брошенные детские игрушки, ученические тетрадки, семейные фотографич[еские] карточки; жили, очевидно, здесь люди мирно, тихо, растили своих деток – и вот, все перековырнулось. Так грустно, так грустно, что, право, можно сойти с ума.

Солдатишки копошатся в разбросанном имуществе, но с опаской, как бы не попасться за мародерство – кто тянет женскую кофту или юбку на портянки, кто – почтовую бумагу, карандаши, перья и проч. Среди руин странно как-то слышать то там, то сям звуки роялей; это кто-н[и] б[удь] из офицеров наигрывает себе романсы… На двери против моей, рядом с нашим плакатом «Управление санитарного отдела», висит еще крепко прибитая мраморная дощечка с надписью «Zahn-Atelier. Hedwig Bolschke, Sprechstunden 9–5»[366].

От первых и достоверных источников стою далеко, из второстепенных же слышал, что где-то мы (под Варшавой?) по оплошности какого-то горе-полководца отступили на целый переход и дали немцам этим большие козыри в руки; из второсортных же источников одновременно слышал и другой слух, будто бы немцы целым корпусом нам капитулировали! Так треплешься день-деньской и ужасно устаешь, что не до серьезной проверки всяких слухов, к[ото] рыми перестаешь даже интересоваться.

Корпус Мищенко сегодня от нас передвигается по другому назначению.

9 ноября. Чудный зимний день с покрытыми белой пеленой полями, лишь без санного пути. Мороз около 8°R[367]. Солнышко и голубое небо еще больше заставляют тосковать по миру всего мира.

Прошла колонна солдат. Боже мой, что за картина: многие укутали свои головы цветными платками, кто укрылся коридорной дорожкой (половиком), идут озябшие, еле плетутся, постукивая ногой об ногу. Такой вид имеет наша надежда – защита родины! Мерзнут люди на позициях, мерзнут больные и раненые в транспортах. Теплой одеждой снабдят только к весне! А мы, правящие, сытно жрем, пьем и не зябнем!

Навестил нас проездом со своим корпусом сегодня почтеннейший корпусн[ой] врач 2-го Кавк[азского] корп[уса] Гопадзе. У него в корпусе убито четыре врача. Теперь корпус его следует на подкрепление по случаю произведенного немцами у нас грандиозного прорыва между 1-й и 2-й армиями под Варшавой; положение для последней – угрожающее. Никто толком не знает, исправлена ли уже наша промашка. Командующий нашей армией ходит весьма хмурым и задумчивым. Вели речь о мерах, необходимых для ограничения усиленного стремления офицеров эвакуироваться в тыл; говорили о назревшей потребности для этого учредить, как и в японскую войну, и «вышибательную» комиссию.

Несколько дней не получал никаких газетных сведений. Долго ли простоит наш штаб здесь в Марграбове? Вероятно – да, если не попрут нас назад или не устроят нам засады немцы; ведь здесь, в этих дефиле лесных и озерных, погребена в августе вся 2-я армия Самсонова! И теперь-то мы сидим по норам в неполной уверенности, что каверзами хитроумного противника вдруг да [не] взлетим на воздух.

Получил сегодня несколько писем, в числе них – от моей души Лялечки; хотя и пишет она мне все по-хорошему, но, как и всегда, пролил, читая ее письмо, горючие слезы. Мне так ее жаль, так жаль, что в аде войны нахожу хоть временное средство облегчения моих страданий по бесценной для меня дочери.

Получил и письмо из 25-го корпуса от моего адъютанта Новака, датированное 12 октября. Оказалось вскрытым военной цензурой. Так долго идут до нас письма, а чаще пропадают, что берет отчаяние. Ничего не придумал, как бы заполучить из 25-го корпуса присланные мне с Сараджевым необходимые вещи, коим суждено, вероятнее всего, пропасть.

Еще письмо от дивиз[ионного] врача Михалевича, изгнанного со службы за откровенные письма к жене…

10 ноября. Великолепный солнечный ясный день; мороз 5°R[368]. Наш санитарный отдел сегодня перебрался ближе к штабу с его прочими отделами, занявшими три больших здания, в коих помещался ранее какой-то большой немецкий начальник с административной своей частью; наш отдел с интендантством – в особом большом здании – рабочем доме, состоящем из многочисленных квартирок. Слава Богу, что отопление не центральное, а печное, а то первое во всех зданиях попорчено. Поселились у берега озера, так очаровательно отливающего в солнечном отблеске своей стальной рябью, кругом белоснежная равнина, на горизонте окаймляемая угрюмым темным лесом; возле – костел с кладбищем; так тихо на нем – хорошо; на крестах надписи: «Ruhe in Frieden[369]» или «Auf Widersehn[370]», стоят скамеечки, запорошенные снегом, посидел на одной из них в устремлении души «горé»… Около кладбища – огород, где еще осталась неубранной промерзшая капуста; среди огорода – прекрасной архитектуры трехэтажный павильон с центральны[м] отоплением, газовой плитой, ванной и проч. удобствами, но внутри весь погромленный – картина варварства потрясающая; хочется рыдать, рыдать; безутешное на всю жизнь по трагизму зрелище, способное и у черствого человека вызвать душевный перелом, ч[то] б[ы] навеки потерять в ней всякую радость и в чем-либо отраду. В квартирах, где разместились мы – тот же хаос, на окнах еще остались занавески, кое-где целые зеркала, кровати, разбросаны шпильки, щипцы для завивки, детские книги, по стенам висят еще изображения ангелов-хранителей, кресты с надписями «Der herr ist mein hicht»[371], еще особые какие-то плакаты с надписями «Morgenstunde hat Gold in munde», а тоже «Lobe den Herren – meine Seele»[372]. На всем лежат следы культуры, чистоты, аккуратности, света. От нашего дома начинается Schlosse Str[373]. Ни единой женской души; скопилось много грязного белья – не знаю, кому дать выстирать. Нет ни булочных, ни друг[их] магазинов – все замерло.

11 ноября. Дивный солнечный день. Мороз 11°R[374]. Пришел к кладбищу на берегу озера. Торжественная тишина – лишь с запада слышно глухое уханье артиллерийских залпов.

Военно-врачебн[ые] заведения и военные врачи созданы на войне как бы с исключительной целью служить объектами разряда мстительно-злобных чувств, накопляемых у военачальник[ов], к[ото] рые с большей бы производительностью и по надлежащему бы адресу должны быть изливаемы ими уж никак [не] на нас, врачей, а на врагов, против кого идет война!! Содействия живому делу санитарии сверху не видно, средств для осуществлен[ия] не дается, но тысяча начальников, к[ото] рые только умеют цукать, кричать, ругаться: для всех штабных имеются к услугам автомобили, даже для приезжающих к нам дам, для врачей же получить по экстренной надобности это перевозочное средство составляет целую эпоху! Черт с вами – я готов отказаться от всяких прерогатив власти, если того требует общая польза дела, но возглавляют же наш санитарный отдел военными чинами, к[ото] рые перед военными же имели известный удельный вес, с какими бы считались, а не так, как теперь – «командирами нестроевых рот обозных батальонов», к[ото] рые дальше передних боятся пройти с докладами к власть имущим… Постановка санитарн[ой] части на войне требует коренной реформы; для санитарии должны быть сверху донизу представители – знающие свое дело и имеющие престиж, а не завалящие офицеры, коим нет места в строю.

В занятом нами месте существовал, по-видимому, какой-то кургауз, и на берегу озера стоят купальни. На всем видны следы благоустройства и культуры. Озеро подернулось сегодня «салом». В лунном освещении вид великолепный.

12 ноября. Мороз 6°R[375], погода серая. Зашел в Красный Крест, поместившийся весьма удобно в немецкой больнице «Kreuzkranchenhaus». Удручающая картина транспортировки раненых и б[ольн] ых безо всякой защиты от холода. Прошла партия солдат; многие из них укутали свои головы женскими платками, а ноги сверх сапогов рваными тряпками; вид воинства – времен [князя] Игоря!..

Возвращающиеся обратно порожняком продовольств[енные] транспорты неохотно захватывают раненых и б[ольн] ых, предпочитая вместо них забирать грабленое имущество…

Совершенный немцами грандиозный прорыв нашего фронта в стороне Кутно[376] – Лович[377] – Лодзь[378], первое время грозивший было нам общими бедствиями, а затем давший повод рассчитывать на обход нашими войсками чуть ли не двух корпусов неприятеля, обещает, по-видимому, окончиться ни в чью. Так мало у нас дерзания, и так много ремесленности, что окруженных нами немцев до единого выпустим, и они обязательно пробьются из кольца. Строевому начальству резко бросается в глаза большое количество раненых в руки, подозрительно оно относится к этим «леворучникам». Ч[то] б[ы] поскорее выбыть из строя наши солдатики нарочно будто бы высовывают из окопов свои руки для ранения; уж очень простоватые лишь прибегают неумело к саморанению, в чем чистосердечно и каялись, будучи уличаемы врачами.

В «Berliner Tageblatt» от 3 ноябр[я] 1914 [года] напечатано, будто бы наших солдат побуждают драться лишь стоящие сзади с направленными в них дулами заряженных револьверов и ружей гг. офицеры и казаки! Из расклеенных в городе немецких объявлений явствует, что немецкие солдаты предостерегались под угрозой больших кар грабить дома своих же сограждан, и еще: строго предписывалось не продавать солдатам спиртных напитков иначе, к[а] к по особым запискам. Tout comme chez nous![379]

13 ноября. Тихая погода; t° = 0°R[380]. Рано утром зашел в 494-й полевой госпиталь; главн[ый] врач – Евсеев; работа идет дружно, прекрасно; высказал всем благодарность, моими ласками врачи до слез тронуты, они их ни от кого до сих пор не видали, привыкли лишь скрепя сердце переносить от массы начальствующ[их] лиц одно цуканье и угрозы: «Разнесу!» А начальство наше из ложно понимаемых своих обязанностей считает своим долгом быть более враждебно настроенным к медицинскому персоналу госпиталей, чем к пруссакам! Своими огульными разносами и противоестественными требованиями, вместо того, ч[то] б[ы] подбодрить врачей, сеют между ними лишь одно уныние и мешают их покойной деятельности, отсюда резкая разница в типе красн[о] крестск[их] врачей и наших военно-санит[арного] ведомства: первые душевно приподняты, последние – забиты, и признаются мне чистосердечно, что только от меня они и впервые за время кампании видят человеческое к ним отношение. Я этим тронут, и, как ни обидно и оскорбительно поставлено мое официальное положение (корпусного врача, да еще заслуженного!) в механизме существующей санитарн[ой] организации, все плюсы для благоутробия предоставляющей лишь хозяевам кровавого пира, – я, тем не менее, начинаю, поступившись личными счетами, к[ото] рые предъявлю к уплате после войны, находить оправдание для моего существования здесь, в этом омуте всякой пакости и расстегнутого вовсю хамства, служить для других противовесом и противоядием (хотя бы и слабым) против становящихся уже нестерпимыми для них кавалерийскими набегами своих же властей, свирепость коих заслуживала бы более лучшего применения скорее к немцам, а не к скромным труженикам на ниве военно-санитарного дела[381]. Не все же расточать на них одни только кары и кары, надо же кого следует пригладить и по головке. Действую я, слава Богу, пока не без успеха: уж мой полковник (начальник санитарн[ого] отдела) давно бы желал проглотить вместе с пухлыми порционными и фуражными также и людей, но в этом людоедстве я ему много препятствую, хотя, к сожалению, не на основании закона, а благодаря лишь сносно налаженным мною личным отношениям с начальником штаба Одишелидзе, лучшим из худших наших российских типов предержащих властей, исповедующих идеологию «l’êtat c’est moi»[382].

Вчера видел уезжавших из штаба двух дамочек на автомобиле в сопровождении кавалеров; автомобиль – нашелся, а вот для поездки с санитарными целями добиться его всегда составляет многосложную задачу!! В происшедших же из сего упущениях по санит[арной] части виноватыми окажутся только врачи, эти сосуды, в к[ото] рые изливается вся накопившаяся у нашей правящей камарильи ярость, злоба и желчь, долженствующую, как понимал бы здравый смысл, истекать в совершенно противоположном направлении – к внешнему врагу, к вящему его сокрушению и изничтожению. Все больше убеждаюсь, что главные революционеры, губящие Россию, – это наш правящий класс и военная бюрократия с пресытившимся, туго набитым доверху и совершенно глухим к элементарным нуждам народа брюхом. По ампутации гангрены немецкого милитаризма очередной задачей России должна была бы быть и ампутация нашей полицейско-бюрократическо-хамской гангрены правящих слоев, на околпачивании и эксплуатации невежественных масс строящих все свое благополучие[383].

Случилось, что я и ожидал: считавшиеся окруженными нами сначала якобы два корпуса немецких, затем дивизия, преблагополучно вышли из нашего кольца под Варшавой; не из артистов наши стратеги![384]

14 ноября. Небольшой морозец, хороший серенький денек. Часов в 9 утра выехал в санитарное турне на автомобиле с капитаном Пономаренко по шоссе на север – в Ковален[385]. Переговорил с корпусн[ым] врачом 20-го корп[уса] обо всем; он «премного остался доволен», если его корпус будут обслуживать санит[арные] транспорты №№ 7 и 8, да еще будет поставлено по госпиталю в Ковалене и Филипове.

Из Ковалена поехал на Гольдап; осмотрел здесь главн[ый] перевяз[очный] пункт 28-й дивизии и перевяз[очный] пункт отряда Государ[ственной] думы (уполномоченный В. Полунин); в последнем – на 50 мест, отличное помещен[ие], около 30 сестер милосердия, одна другой красивей, на подбор! Чуть не за ноги и руки меня втащили, ч[то] б[ы] все показать и откозырять! Таким же образ[ом], очевидно – нахрапом, взяли и другого генерала, с к[ото] рым я тоже познакомился – начальн[иком] 53-й пех[отной] дивизии Федоровым[386], к[ото] рый позабыл свои более прямые обязанности; его прямо-таки затормошили здесь.

Из Гольдапа поехал верст за 8–9 к СЗ, в штаб 53-й дивизии[387]. Оригинал – начальник дивизии, весьма дружно живущи[й] с своим дивиз[ионным] врачом; как он устроил ретирад из комнаты в окно! Штаб, видимо, съюченый; слухи о мире; в Москве будто о нем сильно поговаривают; генерал думает, что к Рождеству война кончится, т[а] к к[а] к-де больше и воевать нельзя: люди перемерзнут за отсутствием теплой одежды и переутомления, от к[ото] рого они прямо засыпают в окопах!

Попавшийся в плен унтер-офицер – немец передавал также о скором мире – будто Соединенные Штаты вмешиваются с его предложением. Больше и больше говорят о мире. Симптом!

Пообедавши, отправились назад в Гольдап, а отсюда в 22-й корпус на Грабовен[388], Бодшвинкен[389], Гогенбруг[390], Сурминен[391], затем на Лиссен[392], откуда и к месту цели – в Будзишкен[393]. Плутание наше: российские карты неточные и врут; не у кого спросить – ни живой немецкой души нет… Большая часть дороги по шоссе, но местами по избитой проселочной; боялся за целость автомобиля и за иссякновение бензина; ехали дремучими лесами… Слава Богу, кое-как добрались до Будзишкена. Заночевал у корпусн[ого] врача Азаревича.

15 ноября. Хорошая погода. Градуса 2 мороза[394]. Сильная пальба орудийная к СЗ. Приступают к бомбардировке Летцена. 16 осадных уже подвезли, ждут из Осовца еще 14 штук. Истощили бензин; достать в штабе мой адъютант не мог, пока не предложил шоферу 30 коп[еек], за что дали около ½ пуда его. Выехали в полдень в 26-й корпус на Клейн-Тоблен; дорога путаная; густой сплошной красный лес[395], масса диких коз, кабанов; по дороге встретили много немецких взятых нами фурманок и лошадей… Дорога между озер… Благоустроенные деревни – не как у нас… Породистые немецкие коровы и вообще скот… Попадаться стали старики и старухи немецкие, оставшиеся здесь одинокими, нет-нет и ребятишки! Обилие рыбы в озерах.

Уже стемнело, когда прибыли в штаб 26-го корпуса; познакомился с Гернгроссом[396]; корпусной врач в отделе от штаба!

Назад на Марграбово. Леса, озера… плутание; по дороге стая волков около павших лошадей… По пути останавливал[ся] во врачебн[ых] заведениях[397]. Мой капитан Пономаренко ведет себя как к[акой]-нибудь ключарь или келейник, сопровождающий по епархии преосвященного.

В Орловене попали в 140-й полев[ой] госпиталь, приданный к дивизии. Шла всенощная. Прекрасное пение; регент – сам врач Острогорский[398], ученик Николая[399]. Служил истово батюшка Ириней из Валаамского монастыря; трогательное пение «не имамы иныя помощи – не имамы иныя надежды, разве Тебе, Владычица…» Сами выпекают просфоры. Уже поздно ночью добрались до Марграбова[400].

16 ноября. 0°R[401]; тихо. После объезда 20-го, 22-го и 26-го корпусов еще не приду в себя – в голове хаос; такая масса заявленных и обнаруженных нужд и крупного, и вермишельного характера, что просто ужас. Не развивается ли у меня уж старческое слабоумие – память и соображение в большом ущербе, рассеянность необычайная. Кроме того, чувствую такую физическую слабость, что не в состоянии ходить, и очень тяжело подняться с кровати.

Все-таки польза от меня как будто бы и есть: я во всех посещенных лично врачебных учреждениях сею ласку и доброе настроение, а не террор и уныние[402]…

1-я армия прохвоста Ренненкампфа почти на целый переход отступила! Наша армия перешла в общее наступление.

Сегодня генерал Янов обратился ко мне с просьбой, нельзя ли, ч[то] б[ы] повидаться ему с женой в Сувалках, дать ей удостоверение, что она, якобы, сестра милосердия!! И этот, по-моему, из сравнительно порядочных офицеров Генерального штаба ничего не видел в означенной просьбе гадкого – оскорбительного! У офицерства нашего своя идеология, свои понятия о чести, о нравственности; обходить же закон у воинства возведено в особую даже доблесть; и на войне-то они продолжают служить только лицам, а не делу; места и должности хватают революционным путем без особенного морального мудрствования.

17 ноября. Оттепель, гололедица, сильный ветер. Рано утром выхожу к кладбищу на берегу озера и в торжественной тишине (пока не слышно людского гама и автомобильного визга и гудения) молюсь Царю Царей, мечтая о мире всего мира дорогой родины. Слава Богу, мошенник Ренненкампф отстранен от командования армией и на место его назначен командир 5-го корпуса Литвинов[403]; по словам нашего командующего Сиверса, все, что ни говорится пакостного о Ренненкампфе, никоим образом не следует считать преувеличенным, а напротив – лишь приуменьшенным!! Давно надо было понять кому ведать надлежит, что этот аферист мог быть, положим, и разудалым начальником кавалерийской дивизии, но не больше, нельзя же было его назначать командующим армией! В штаб 1-й армии уехал сегодня и Одишелидзе, назначенный туда на ту же должность начальника штаба армии. Пообчистится, может быть, теперь несколько и состав штаба, бывший при Ренненкампфе – этой «банды разбойничьей».

Тоскливо без газет – приходит из них одна лишь погань вроде «Петроградского листка» да «Нового времени». Некогда мне все обдумать мотивированное письмо к Евдокимову, ч[то] б[ы] меня отозвали в Петербург.

18 ноября. Оттепель. Около 8 ½ ч[асов] утра огненный солнечный шар только что выкатывался из-за холмов на горизонте, бросая светлые лучи по скованной тонким льдом поверхности озера. Глухо слышится с запада дьявольская канонада.

Ренненкампф отстранен от должности, но кто с него должным образом взыщет за десятки тысяч напрасно погибших жизней?[404] По общему признанию, он еще с начала кампании должен был быть удален. Роль командующего на войне мне представляется аналогичной роли врача при постели б[ольно] го; в том и другом случае нельзя отрицать значения личности.

Приказом главнокомандующего установлен новый вид отпуска нижним чинам от казны – табака по 4 зол[отника] в день на человека с 1 октября. Наш командующий Сиверс – несомненно, человек сердечный: на него сильное впечатление производят тяжелораненые, а это обстоятельство может немало отразиться на выборе им решения; значит, ему реже надлежит заглядывать в госпиталя.

К Варшавскому фронту немцы перебросили новых три корпуса. Странным мне представляется, что наши стратеги нисколько не удивляются и не считают за что-то возмутительное и ужасное, когда, напр[имер], начальник дивизии не знает, где его артиллерия!

Чудная лунная ночь. Сегодня послал наконец письмо Евдокимову. В его отклике буду видеть deus ex machina[405] для моего теперешнего положения.

Нашлись-таки в городе две старушки-немки, к[ото] рые выстирали мне белье; но очень плохо.

По газетным сведениям Варшавский губернатор, объезжая свою епархию, влетел на автомобиле нечаянно к немцам, к[ото] рыми и взят в плен.

Вспоминаю свою последнюю поездку по корпусам, когда и я чуть было не влетел к немцам, автомобиль так трещит, что не слышишь ни окриков, ни выстрелов…

От Гольдапа до Марграбова, а от последнего – до Лыка, Граева еще ранее – восстановлено желез[но] дорожн[ое] движение; сегодня был первый транспорт раненых в теплушках Земского союза. К 1 декабря, говорят, будут ходить поезда от Марграбова до Сувалок через Рачки.

19 ноября. Дождь и мерзия снаружи. Скверно на душе; жалобно слышится колокольный благовест в одном из костелов (кирх?), обращенных теперь в места для церковно-православных служб. Вчера поднялся было наш аэроплан, но… по обыкновению – не высоко, не надолго и при спуске поломался!! Так характерно в моем представлении этим аэропланом символизируются всякие у нас на матушке Руси начинания!.. Все сводится к лаптеплетству, а не к художественности в работе.

Противно читать газеты с их постоянной тенденцией к обработке общественного мнения в смысле восхваления всего у нас и осуждения положения дел у противника. А так хочется знать только одну правду, хотя бы и горькую. Разумею лишь одну фактическую сторону, т[а] к к[а] к я лично лучше читаю и понимаю все не из строк, а между строк! И то, что понимаю, меня очень и очень не радует: возьмут, мне думается, Варшаву немцы… Судя же по газетным известиям о «победоносных» и «геройских» действиях наших войск, казалось бы, уж мы давно должны бы были быть в Берлине; прорвал наш центр неприятель – газеты и этот факт обращают в наш онёр и трубят: «Войска наши блистательно, мужественно теснят…» А прежде всего, думается, не следовало бы допускать прорыва, а раз это случилось, то следовало бы как-нибудь похитрее сманеврировать, ч[то] б[ы] окружить неприятеля и устроить ему мышеловку, но никак не давать ему мастерски вывернуться и выйти из кольца!..

О геройстве наших офицеров и нижн[их] чинов следует все-таки отметить, что много из них на вопрос «чем больны?» отвечают – эмфиземой, хронич[еским] бронхитом, неврастенией, геморроем, стремительно стараясь поскорее бы эвакуироваться в тыл; а по газетам судя ведь – это эпические герои!

К обеду приехал командир 3-й кавал[ерийской] дивизии, жаловался, что люди без сапог, лошади не кованы, и на многое другое, о чем в газетах не пишут. Поинтересовался он знать, куда денут теперь «Вяземскую лавру», как принято называть штаб Ренненкампфа… Порассказал, как там фабриковались всякие подвиги и отличия, включительно до таких шулерских поступков, что нарочно подстреливали свою лошадь, ч[то] б[ы] козырнуть, что пронзила ее неприятельская пуля.

Отдают должную справедливость и удивляются наши военачальники немцам, что везде у них запасены огромные склады и продовольствия, и снарядов; в расходовании же последних они не жалеют выпустить хоть сотню гранат по 2–3 человекам!

Завтра и особенно послезавтра вплотную начнут бомбардировать Летцен; условился с «Николаем Ивановичем» (японским офицером) вместе туда поехать на автомобиле. Мой попутчик в объездах Пономаренко ухитрился достать немецкую точную карту-двухверстку через раненого нашего офицера от убитого немца-командира; теперь уж, Бог даст, не заплутаемся в наших экскурсиях.

Наблюдая сверхроскошь в лечебных заведениях Красн[ого] Креста и сравнит[ельную] убогость обстановки в наших военно-врачебных учреждениях, хочется все это снивелировать и установить лишь один тип помощи страждущим из простого арифметического и практического соображения: что лучше пустить в обиход многомиллионной массы – тысячу ли собольих шуб, или же по стоимости их – сотни тысяч простых полушубков?!

20 ноября. +2°R[406]; ужасный туман. Плохо спал ночью – все мерещилось, что немцы возьмут у нас Варшаву; хотя в этом и было бы торжество здравого реального смысла, но чувство не мирится с ним, и я глубоко страдаю. Не верю я в наших вождей – корыстных, подкупных, бесчестных (исключений – не беру в расчет!), с извращенной идеологией об интересах родины, слишком личных, ч[то] б[ы] последние могли выходить за пределы их туго набиваемых карманов; при таких условиях в переживаемый момент, может быть, все спасение для России – в идеализме невежественных масс нашей «серой скотинушки»; при просвещенности же их – они не пожелали бы иметь над собой этих властных рук и потребовали бы от них принесения жертв на алтарь родины более равномерного с своими собственными…

Предрассветная кратковременная утром прогулка на излюбленное мной кладбище и озеро стала для меня органической потребностью – в эти только минуты людской тишины я и могу принадлежать себе самому, а затем наступает суета и толчея. Отношения ко мне полковника «Кувшинное рыло» (урожденного хама и лакея), бывшие при Одишелидзе опасливо-заискивающими, перешли теперь в просто опасливо-сдержанные.

В Сохачев[407] уже прибыл наш 2-й Кавк[азский] корпус; бои под Лодзью продолжаются уже дней 20 беспрерывно; мне представляется, что дерутся не люди, а какие-то тени…

Сегодня за обедом Сиверс шутя произнес: «Из доставленных сведений сообщаю, что 2-й Гвардейский корпус немцев взят нами в плен!» В шутке слышалось много гадкой горечи. А немцы-то взяли себе, да крепко засели, и их придется вышибать разве что с запада. В России – у нас, говорят, идут безумные манифестации по поводу воображаемого пленения немецкого корпуса – пленения, оказавшегося не с руки нашим ремесленникам, а не художникам дела.

К вечеру туман рассеялся; наступила чудная лунная ночь; заслышалась отдаленная канонада в стороне Летцена. Раненых пока прибывает мало; при разгаре же боев поеду в 3-й Сибирский корпус посмотреть деятельность его перевязочных пунктов и госпиталей.

21 ноября. 0°R[408]. Ясный голубой день. На тверди небесной еще приветливо смотрит луна, постепенно бледнея в лучах восходящего солнца. Дошли до меня слухи, что мой адъютант по поездкам капитан Пономаренко уже слишком позволяет себе эксплуатировать подведомственн[ые] мне санитарн[ые] учреждения в смысле приема всяких даяний… Форменный мошенник, но для эвакуационного дела человек расторопный и полезный; каждое утро он усердно с молитвенником в руках молится перед иконой. Отлично уживаются в человеке религиозность с греховодничеством! И чем плутоватее он, тем набожней!

Ощущается большой недостаток в офицерах, и солдаты остаются в положении овец без необходимого числа пастырей; прапорщики – народ все ненадежный; для увеличения комплекта нижних чинов сокращают число денщиков, доводя их до одного на двух обер- или штаб-офицеров.

Сегодня – Введение во храм Божией Матери; сходил к обедне в костел, где совершал богослужение наш православный священник; хор телеграфистов недурно пел. Солдатики, ставя каждый свечку, преусердно молились.

Встретил, наконец, чуть ли не единственную местную жительницу, старушку-немку, на коромысле несущую воду; приветствовал ее «гут морген», растроганная таким обращением, она мне сердечно ответила к[акими]-то немецкими словами.

Полетел наш поправлявшийся аэроплан в неприятельскую сторону; показалось мне это чем-то бутафорским, как и многое из того, что у нас совершается… Вчера днем помешал нам туман, минувшей ночью помешала луна, почему предуказанное задание не было исполнено. Выходит не то, что у опытных мореплавателей, для к[ото] рых всякий ветер бывает попутным. Все бы нам наступать стеной да церемониальным маршем, а ч[то] б[ы] искусно сманеврировать – на это мы не горазды.

Один из генералов сегодня за обедом высказал мысль, что нашу конницу надо было бы лишить коней, ч[то] б[ы] ей неповадно было так часто и быстро отступать!

По поводу помещенного в какой-то газете описания касательно Мищенко, что он ест, что он думает и как проводит время – Сиверс выразился, что он отлично себе представляет, как Мищенко проводит время и что ест и думает; но никак не может себе представить, как Мищенко атакует!

Немцы в том факте, что наши дороги чрезвычайно испорчены, видят доказательство, что Россия готовилась к войне не менее 10 лет!

Нек[ото] рые из несчастных жителей Лыка приезжают в Марграбово приобрести хлеб и соль, но увы!..

Из газет видно, что в России забродило новое движение, направленное к освобождению наших русачков от немецкого засилья, – движение, по-моему, могущее внести трагическое расстройство и в мирные семейные отношения, и в экономическую жизнь страны, если только будут действовать с этой целью полицейскими мерами зоологического национализма; раньше нас, овечек, все оберегали от вредного влияния жидов, теперь будут предохранять нас от немцев утопическим путем поголовного их изгнания из России. Опекуны наши забывают, что не тот «жид», кто еврей, а тот «жид», кто жид! Куда опаснее всякой неметчины наша российская подлость и продажность!

Автомобили в отношении приносимой ими пользы на войне превзошли мои ожидания, но вот в чем я постоянно наблюдаю ненормальность: наши штабные военачальники так к ним привязываются и льнут, что не считают необходимым иметь при себе ни другого экипажа, ни упряжных лошадей (на к[ото] рых получают деньги!), ни даже верховых, и те пункты расположения войск, до к[ото] рых нельзя добраться на автомобилях, считают для себя уже вне пределов досягаемости; и как-то странно комически звучали сегодня слова Сиверса (порядочного, по-видимому, все же человека), передававшего нам, что-де дороги так отвратительны, что он не мог добраться до намеченных к объезду войсковых частей и принужден был возвратиться ни с чем. Здравый смысл, казалось бы, императивно указывал, что надо было взять верховую лошадь или к[акое]-н[и] б[удь] другое перевозочное средство и на них достигнуть намеченной цели, если только поездка была необходима и не являлась partie de plaisir[409], или только отбыванием лишь исходящего №. Штабные офицеры таким образом скоро разучатся ездить верхом, и пользование автомобилем влияет изнеживающим образом на их нравы…

22 ноября. Погода хорошая, 1°тепла[410]. Из Гольдапа прибыл санитарный поезд с ранеными. Бои разгораются. Командующий армией сегодня в хорошем настроении. Получил от своих из Москвы тревожную телеграмму со справкой о моем здоровье. Давно им не писал; было не до того, и времени не видишь, как оно бежит; а трепатни так много, что голова идет кругом. Отягчающим фактором безрадостной жизни здесь является наша российская склонность друг под друга подкладывать всякую пакость – стремление положить на лопатки не столько неприятеля, против кого ведется война, сколько своего брата сослуживца.

В Россию многие из офицерских чинов усиленно пересылают награбленное в неприятельских городах имущество…

Волшебная лунная ночь…

23 ноября. 2°тепла[411]. День погожий. Падает мокрый снег. Чуть свет – я в обычном уютном уголке у берега озера, где запасаюсь душевными силами на предстоящий деловой день, полный для меня самых тяжелых треволнений; как в капле воды отражается во всем повседневном нашем военном быте неприглядная живая фотография нашей вообще российской действительности; служение лицам, угодничество, хамство, грубое хищничество, плутовство, стремление ч[то] б[ы] только чисто было на бумаге… Закрыл бы глаза навеки, ч[то] б[ы] не видеть всей мерзости.

Солдатики наши, стоящие в немецких местечках, берут до нек[ото] рой степени предметные уроки по части культурности: всюду следы существовавш[его] здесь благоустройства, чего в России они у себя и не видали; «у немцев все одно к другому», т. е. все аккуратно сложено, говорят они, наблюдая, что и листья-то опавшие все сметены были в кучи для какой-то цели, и дворовые службы превосходны, и печи-то сделаны так великолепно, что от четырех-пяти плах жарко в комнате на целые сутки, и т. д.

Встретился с комендантом; передавал мне, что нынешней ночью производил он дозор и обыски по домам, в нек[ото] рых из них оказались скрывавшиеся пруссаки, в подземельях попрятавшие свой живой и мертвый инвентарь; обнаружены подземные кабели, по к[ото] рым неприятелю сообщается все, что у нас делается. Не думаю, ч[то] б[ы] мы могли скоро отсюда продвинуться вперед, а опасение имею, что могут нам устроить то же, что и для армии Самсонова.

Прочитал от 18 ноября «Новое время» и «Петроградскую газету», и от 16 ноября «Рус[ское] слово»; как они ни кричат, что «гром победы раздавайся», а у Лодзи наши дела, очевидно, неважны. Недаром Гинденбурга[412] Вильгельм произвел в маршалы! Утешаемся слухами, будто Италия, а затем и Румыния объявят войну Авст[ро]-Венгрии. Дай то Бог!

Пролетела днем масса уток к востоку; озеро освободилось из-под ледяного покрова. Может быть, это для наших действий и хорошо.

Приехали представители Петерб[ургского] купеческого общ[ест]ва, привезшие солдатикам и теплую одежду, и всякую всячину. Прибыл на обслуживание армии еще передовой отряд имени русского учительства с уполномоченным Генрихом Фальборком[413] и старш[им] врачом Гольдбергом, объявившие, что желают работать «на самых передовых позициях»; состав[лен] отряд из интеллигентн[ых] молодых людей; я им объяснил, где они должны находиться, ч[то] б[ы] принести наибольшую пользу для той цели, ради которой предназначен отряд.

Как я ни завален текущими делами, а все-таки я все тот же – не живу действительностью, а грезами и мечтами. Позволяю себя спросить, почему я не пишу почти ни слова о нашем начальнике-полковнике, своим мерзопакостным видом и гнусным поведением отравляющем мне здесь существование? Да просто потому, что как-то мне противно что-либо об этой гниде писать! Может быть, наберусь сил и изложу хотя бы характерную историю с моим намерением осмотреть головные эвакуационные пункты в Сувалках, Лыке и Граеве.

Получил сегодня сразу два письма от милых моих деток.

24 ноября. t°+2°R[414]; поля запорошены снегом. В ранние утренние часы мимо моего излюбленного местечка для мечтаний (около кладбища на возвышенном берегу озера) вдали по подножию горы вижу каждый день проходящую все одну и ту же военную фигуру с понурой головой – по-видимому, с душой, как и у меня, взыскующей вышнего града…

Посетил один из госпиталей, расположившийся здесь в «Hotel Conditorei» со зрительным залом и сценой; в первом размещены б[ольн] ые и раненые, во второй же устраивается батюшкой церковка. По телеграфным донесениям и по наличию приток раненых и б[ольн] ых поражающе пал. По пути встретил группу немецких женщин с детьми, к[ото]рых приветствовал «гут морген», они жалобно просили дать им хлеба и соли!

Газеты полны сообщениями об энергичной «чистке» столиц от немцев. Все как-то у нас делается чисто механически, между тем приезжают к нам сюда (да еще просятся на передовые позиции!) отряды во главе, как вчера, [с] разными генрихами фальборками, голденбергами и проч. Надо было бы для последовательности произвести чистку и от них, да мало того – еще и от тех, к[ото] рые теперь с немецкими фамилиями и даже несомненно с немецкими душами стоят у нас у кормила штабов и управлений?! Грустно было вчера за ужином слышать от командующего следующие слова: «О, как бы было теперь кстати, если бы вдруг да свалилась с неба одна бригада, к[ото] рую пустить бы теперь на правый наш фланг, она наступала бы да наступала, и все на пути своем мяла и мяла», или еще: «лучше теперь пусть будет ощущаться недостаток в снарядах, чем в офицерах…» А в последних действительно недостаток огромный!

Разочаровался я и в военном обозревателе «Рус[ского] слова» Михайловском, оперирующем на фантастических данных, в № от 19 ноября, например, по его исчислениям выходит, что в сражении под Лодзью за последние дни взято в плен нами до 5 немецких полков; ничего в действительности подобного не было и нет; штабные наши лишь ухмыляются! Относительно же возможности взятия Варшавы немцами говорят, что «все от Бога зависит». Что дела наши в общем неважны – живым барометром, мне кажется, служит тот факт, что ни Румыния, ни Болгария, ни Италия не хотят еще нарушать своего нейтралитета; очевидно, тянутся в сторону более сильного!

Смещенным от должности оказывается еще и командующий 2-й армии Шиндеман[415], недавно получивший «Георгия»; упорно передают, что великий князь – Верх[овный] главнокомандующий – Ренненкампфу в гневе за его неудачные действия побил морду. Давно бы следовало!

Крайний правый фланг наш храним лишь Николаем Чудотворцем; «второсортные» дивизии, состоящие из дяденек, признаются весьма ненадежными.

Вышел приказ главноком[андующ] его армиями СЗ фронта № 235 (секретно) от 18 ноября, предписывающий принятие самых энергичных и суровых мер (до расстрела по полевому суду) относительно бегунцов – воинских чинов всех категорий – для возвращения их в пополнение рядов частей войск; указывается в этом приказе, что в числе раненых нижних чинов имеется немалый процент членовредителей. Ох, эти «чудо-богатыри», «витязи», как называются наши «серые» в газетах! Во внутренних губерниях имеется, как мне передавали верные люди, масса эвакуированных этих «чудо-богатырей» с легчайшими ранениями рук, составляющих объект нежных миндальничаний со стороны наших акробаток благотворительности.

Прискорбное событие[416]: в Брест-Литовске произошел внезапный взрыв сорока тысяч снарядов в складе! Где зарыта собака? Газеты пестрят разжигательскими сведениями о «зверствах» германцев; не верил и не верю я в специальные германские зверства (эти легенды, может быть, и необходимы для подъема духа наших масс!), я верю лишь – в зверства вообще войны!

Комизмом дышит от сообщения о переименовании разных немецких колоний у нас в России на русские названия. Говорят, будто и бывший арестант Рейнбот испросил высочайшее разрешение именоваться по-иному – «Резвым»!

Поздно ночью встретил и проводил теплушечный поезд с ранеными из Гольдапа на Лык; из Марграбова посадили еще новых. Многотерпеливый же и выносливый наш солдатик: несмотря на тяжести ранений, плохую переноску – он даже и не ахнет!

25 ноября. 7°R[417] тепла; сильный вечер всю ночь свистел, выл, визжал. Дороги раскисли. На кладбище к озеру еле-еле можно пробраться. Русский левитановский пейзаж вокруг…

Разговорился со встретившимся мне интендантом Краевским: он в отчаянии, что мы, и войска в особенности, очутились в пустыне (за разрушением городов и селений), где недели через полторы-две нельзя будет достать уже ни корма, ни других предметов первой необходимости; все надо привозить и привозить; сооружение же у нас подъездных путей – еще в стадии благих пожеланий; все – видно – страшно издергались и дьявольски утомлены. В воздухе носятся миражи мира, к[ото] рого так все жаждут, кроме лишь тех, для кого война – жирный пирог с толстой начинкой. А я… я… «служить бы рад, да прислуживаться тошно» этим правящим революционерам-максималистам!

По поводу слухов о мире издан приказ командующего № 203 от 23 ноября, гласящий так: «За последнее время с легкой руки разных зловредных болтунов среди офицеров и нижних чинов нек[ото] рых частей идут разговоры о скором якобы заключении мира, причем называются даже и сроки его заключения. Приказываю объявить для всеобщего сведения, что по воле государя императора мир будет заключен только тогда, когда неприятель будет окончательно разбит и сам запросит мира и пощады. Всякий воинский чин должен думать» и т. д.

А вот приказ еще более интересный – № 204 от 23 ноября: «Из доклада о нападении немцев на окопы одного из полков 84-й дивизии выяснилось, что занимавшие окопы нижние чины оказались почти в беспомощном состоянии, так как окопы были вырыты настолько глубокими, что из них было невозможно стрелять. Напоминаю, что всякий окоп должен быть приспособлен, прежде всего, для удобной стрельбы, и затем уже для укрытия. Приказываю пересмотреть все окопы и устранить замеченные недостатки в отношении удобства стрельбы из них. Сиверс». О, Святая Русь – это ты!!

А немцы здорово укрепились, наступление наше приостановлено. Лодзь, Прасныш[418] – в руках немцев; от Кракова они оттягивают значительные силы к югу; фронт наш под Варшавой слишком выровнен по флангам, а не по центру. Вопрос «что думают предпринять немцы?», говорят, очень беспокоит главнокомандующего. Очень жаль, что приходится нам ломать головы над тем, что думают немцы, а не им [над тем], что думаем мы! Сиверс как-то выразился, что он очень бы охотно променял одного немца за трех австрийцев! Относительно немцев и их мощи все мои предвидения сбываются.

На место Шейдемана назначен командир 20-го корпуса Смирнов[419]. Смена командующего и вообще полководцев очень аналогична со сменой публикой врачей, лечащих тяжело больного; ответственная роль и тех, и других совершенно одинакова, и не всегда лавры одержанной победы должны принадлежать последнему в ряде смененных. К[а] к бы личность их сама по себе и не играла значения, отрицать к[ото] рого нельзя; но больше чем личность – полководца ли, врача ли – играет роль общее состояние и физиологическая крепость организма с хорошо действующей нервно-психической системой[420]. Наш солдат хорош при наших, еще был бы лучше – при немецких начальниках; начальники же наши мыслимы лишь при нашем солдате, при немецком же были бы, думаю, нетерпимы. Правящее наше сословие следовало бы жестоко избить, как революционное, и я от всей души радовался бы его поражению, если бы оно не было сопряжено с большими жертвами для родины.

Могут ли поляки быть уверенными, что данные им обещания Верховным главнокомандующим будут выполнены? Допустимы ли и впредь действия нашего правящего класса вне строгого обществен[ного] их контроля?! Ничего доброго не выйдет, пока общ[ест] во будет существовать для правителей, а не правители для общ[ест]ва.

Получил письмо от единого из малых сих Н. Р. Коржавина, неподдельно меня любящего, а за что[421]?

С командующим виделись лишь за ужином, т[а] к к[а] к днем он был в разъезде. При всей своей выдержанности второй день заметно нервничает, сегодня ровным приличным тоном отчитал он дежурного генерала за невыполнение чего-то и выразил недовольство комендантом, что мосты неисправны и по ночам у нас горят костры.

Часов с 7 вечера заслышалась здоровая канонада, но не с той стороны, откуда ожидалось бы, т. е. не со стороны Летцена, а совсем с юга или юго-юго-запада; публика уверена, что это звук отраженный, несется с запада, но… но… мне здесь кажется что-то более неладное, т[а] к к[а] к на южном небосклоне мне виделись отблески орудийных выстрелов, и напоминающее нечто предмукденское… Нависают для нас грозные события! По логике вещей немцы нас должны поколотить. Пошли, Господи, оказаться мне плохим пророком! Своих мрачных дум и предчувствий ни с кем не делю.

В заседании Рейхстага имперский канцлер свою пространную речь, как сообщают газеты, закончил грозным восклицанием: «Мир должен узнать, что безнаказанно никто не может коснуться даже волоса германца!»

26 ноября. Сыро, грязно, туманно. Как будто и ночью слышалась канонада. Серьезно меня уверяют, что она – со стороны Летцена. Раненых в госпиталя прибывает умеренное сравнит[ельно] количество. Я думаю, что мне легче удастся попасть в крепость Летцен, нежели проникнуть в госпиталя эвакуационного пункта, к[ото] рые от меня загорожены непрошибаемой стеной, с одной стороны – рейнботовского произвола, с другой же – отсутствия всякого желания нашего штаба противопоставить ему поддержку меня. Я так устал, что реагирую на это полным непротивлением злу; в тысячах творящихся безобразий у нас здесь – что значит еще + одно безобразие?! «Сатана тут правит бал». Простим и это безобразие вместе с другими нашим поводырям, только бы они победили! О, как хотелось бы скорее оторваться от кошмара окружающей суровой действительности!

За обедом командующего не было – уехал по войскам. За трапезой сидел отставленный от должности один полковник кавалерийский фон Веттер-Розенталь[422], к[ото] рого мы сегодня свидетельствовали на предмет установления его негодности по состоян[ию] здоровья продолжать в данный момент военную службу, ч[то] б[ы] не так уж позорно было этому витязю уезжать в Россию. Среди моих превосходительных соседей по столу велись интимные разговоры; упоминалась фамилия Скоропадского[423]; удивлялись, как ему дали какую-то крупную часть; оказывается – место было создано для него; «дело», говорят, простое: поезжай в ставку Верховного главнокоман[дующ] его, если есть там заручка – дадут любое место, и это теперь гораздо легче-де делается, чем в японскую войну – теперь безо всякой необходимо[сти] сноситься с министром финансов, контролем внутренних дел и пр. И передавалось это беседующими благодушным тоном, безо всяких признаков раздражения и возмущения, когда у меня все нутро перевертывалось. Молодцом еще считают того, к[ото] рый какими бы то ни было подлыми средствами и путями, но лишь только бы добился теплого местечка или такого назначения, к[ото] рое по сравнительн[ой] своей высоте возможно более бы контрастировало и не соответствовало убогости его служебных достоинств. Это ли не цинизм и не моральное растление?! Такие ли порядки и у «варваров»-немцев? Не думаю. А казнокрадство, жульничество и недобросовестность в исполнении общественн[ого] или государств[енного] дела доходят ли до таких Геркулесовых столпов у этих «варваров», как у нас? Тоже сомневаюсь. Был ли бы так долго терпим у «варваров» на своем ответственном посту такой всеми также уже давно признанный мерзавец и негодяй как Ренненкампф, до погубления им двух армий еще в мирное время содеявший так много зла[424]?

В нашем командующем Сиверсе я все больше обнаруживаю симпатичных черт: сегодня за ужином он торжественно запретил покупать и ставить на стол появившийся впервые у нас здесь особый напиток «из радиоактивных источников Воейкова[425]», мотивируя, что это простая колодезная вода под звонким названием стала широко распространяться только с того времени, как Воейков сделался дворцовым комендантом!

Рептильная наша пресса называет немецкие войска полчищами, рисует их весьма бедственное положение в отношении питания, одежды, утомления, заранее уже подсчитывает размеры долженствующей быть взятой нами контрибуции с австрийцев и немцев, у нас же все находит великолепным: и вожди-то наши, в противоположность вражеским, гениальные, и войска благоденствуют!! Даже поражения наши и неудачи ухитряется же так изобразить, что они кажутся прямо-таки блистательными победами! С отвращением, но волей-неволей читаю.

Надо мне непременно как-нибудь поискуснее спланировать конструкцию немецкой печи: уж больно она великолепна – положишь 3–4 небольших полена – и на целые сутки в комнате жарко! А у нас?!

27 ноября. День лучезарный. 0°R[426]. Стоим все в той же Помпее, где суждено нам, пожалуй, прозимовать. Для наступлен[ия] нашего германцы противопоставили, очевидно, непреодолимые преграды. В полдень – очаровательный вид озера и окружающей природы; наши солдатики катаются на лодках, да еще с парусами; Боже, как хорошо! Забываешь, что осень, чувствуешь дыхание весны. Относительно нашего положения на театре военных действий в газетах – сплошное вранье и бахвальство. Немцы бросают нашим солдатам воззвания, приглашающие их сдаваться, с обещанием, что «мы будем вас пропитывать»!

28 ноября. +3°R[427]. Густой туман. Прочитываю случайно доставляемые мне газеты: то «Нов[ое] врем[я]», то «Рус[ское] слово», то «Биржев[ые] вед[омости]», то «Петроградский листок»; но писания в них так резко расходятся с грустной действительностью! На днях у нас в России отпраздновали 50-летний юбилей судебных уставов, отмежевавших старую дореформенную Россию от новой пореформенной.

Это – по Аксакову – старая Русь! Но так ли уж наша теперешняя Русь стала лучше прежней? Да и так ли плоха была старая Русь пушкиных, белинских, станкевичей, грановских, кавелиных?! По нравственной культуре, по атмосфере царившего идеализма мне старая Русь куда как милее теперешней, полной той же и лести, и лжи, и всякой мерзости, но лишь сравнительно более утонченной, квалифицированной, чем в старинушку.

Поступило донесение – жалоба командира 26-го стрелкового Сибирск[ого] полка на то, что немцы стреляют разрывными пулями, да еще по санитарам с ранеными! При приказе командующего приложено объявление штаба Верховн[ого] главн[окомандующ] его, гласящее: «В штаб Верх[овного] главн[окомандующ] его поступили от родителей просьбы возвратить им детей, бежавших на театр военных действий. Сим объявляется, что все лица, к[ото] рым известно местопребывание нижеупомянутых детей, обязаны передать таковых или указать местной полиции для отправления детей на родину» (следует список, все 4 – гимназисты, из коих трое 13, а один – 15 лет).

Прибыл генерал-квартирмейстер при Главнокомандующем Данилов[428]. Произвел на меня весьма хорошее впечатление.

Господи Ты мой милостивый! Что я узнал сегодня от командующего: прохвост Ренненкампф в последнем сражении уложил 56 тысяч человек, потерял 149 пушек и весь обоз!! Это ли не кошмар действительности?! Воображаю, как торжествуют германцы! Много рассказано было о мошенничестве этого бубнового туза, к[ото] рого лишили под конец права заключения четырехмиллионного контракта с жидами на поставку фуража и проч. У генерала Янова имеются все обличающие означенного мерзавца документы. И передаются рассказы о всех художествах его безо всякого раздражения, а так покойно, как какой-либо анекдот[429]. Вот где надо искать истинных революционеров России!! Уверяют, что он, назначенный пока в распоряжение военного министра, впредь до высочайшего приказа, «еще выплывет» (sic!) и в Сибирь не пойдет.

Туман стоит весь день прегустейший. Боевые действия на фронте армии идут вяло. Куда направят свой кулак немцы теперь – нам ничего не известно. Так скверно на душе; чувствуешь, как будто бьют тебя по мордасам.

29 ноября. 4°R тепла[430]. Туман немного рассеивается. Чувства мои продолжают остро реагировать на все впечатления, от к[ото] рых стараюсь замыкаться внутрь, и в результате все одно и то же – я не живу, а только собираюсь жить… Газеты меня только раздражают: факт занятия австрийцами Белграда считают (вернее – предлагают почтенной публике считать) за стратегический курьез, ставящий австрийскую армию в весьма смешное положение; аршинными буквами объявляют, что «крейсер «Бреслау» (на Черном море) обращен в бегство» (отчего не потоплен?!); под заглавием «Германские воздушные разбойники» описывают, как немцы бросают бомбы, к[ото] рые попадают и в мирных жителей, и в разные городские здания (да ведь на то же и война!?), а под рубрикой «Зверства варваров ХХ века» описывают вносимые немцами опустошения и насильственные действия по принудительному ими забору от жителей фуража, скота и проч. (и опять-таки: ведь это же война? и в чем здесь видно специальное зверство немцев?! Все эти «возмутительные» зверства проделываются и нами, и французами, и всеми воюющими. Факт непоколебимо установленный: наши солдаты чего нельзя было захватить с собой из оставленных жителями домов – все обязательно безжалостно разрушали и коверкали!

Пишут, что мы боремся против германского милитаризма, а победа над ним не послужит ли ad majorem gloriam[431] тому же милитаризму, но с другой стороны? Не раздразнит ли милитаристический аппетит у других? Да и сами военные, сознавая всю силу своего привилегированного положения на острие меча, едва ли поступятся своими шкурными интересами в пользу хотя бы более или менее значительного разоружения; ведь в массе люди не столько обуреваемы какими-либо идеалистическими стремлениями, сколько хорошо развитыми аппетитами лишь «к жареному!»

Прилагаю приказ командующего за № 201[432], весьма показательный для переживаемого нами гнусного момента: войска наши недели через две обречены будут на новую голодовку, также и лошади, а если грянут морозы, то перемерзнут все! Интендант признается по душе, что он и представить себе не может, как в занимаемых нами пустынях в ближайшем будущем можно хоть мало-мальски обеспечить войска провиантом и фуражом; выручить может только какой-нибудь deus ex machina[433], а то страшно и заглядывать вперед, т[а] к к[а] к для нас обстоятельства складываются безнадежно; до половины солдат сапоги носят совсем развалившимися. Обмундирование и снаряжение заготавливалось-то на два миллиона людей, а явилась-то потребность для восьми миллионов! Красный Крест теперь для войск более бы был полезен по части интендантского снабжения, нежели по части оказания перевязочно-оперативной помощи. От больных он уж давно отмахивается. Еще, слава Богу, большую пользу приносят его питательные пункты, но их слишком мало. Вопрос о рациональной помощи б[ольн] ым и раненым на войне требует серьезной реорганизации; в какой степени медицине на войне можно придавать тип общественный и казенный? Всех начальников опороченных, с позором удаляемых из армии, вроде Ренненкампфа, не лучше ли было бы прямо объявлять в приказе умершими?! Что мое личное горе в океане расстилающегося теперь перед моими очами массового горя и бедствия?! Великие даже мужи сидят в тюрьме под ферулой какого-либо стражника, насколько же лучше мое теперешнее положение на свободе, но лишь под начальством исправника! Смирись, душа моя!

Вечером отправился по кромешной тьме в церковь Св. Марка, где наш священник служил всенощную; солдатики усердно молились, каждый из них ставил свечу и клал посильную лепту на тарелку.

Силен наш солдатик[434], по-видимому, цельностью своего миропонимания, чуждой всяких сомнений и колебаний. А открой ему глаза на действительность – и получится то же, что с верховой вьючной лошадью, к[ото] рая осознала бы свои силы и перестала бы слепо подчиняться велению вожжей и кнута!

Охранительная наша печать в решении проблемы основательной чистки земли русской от немцев вспомнила, наконец, о засилье их в нашей бюрократии, подсчитавши, что в одном Государственном совете заседает почти до 50 % лиц немецкого происхождения! «Достаточно вспомнить перечень фамилий лиц варшавской губернской администрации, попавших во главе с бароном Корфом[435] в германский плен», – раздумчиво замечает «Новое время». Ну, как же теперь быть? А сколько немцев сидит в наших штабах, министерствах и управлениях?! Посильно ли и рационально ли нашим спасителям отечества бороться против «немецкого засилья» мерами только механической дезинфекции?! Надежнее и радикальнее, мне думается, были бы другие меры – меры общеоздоровительного характера, как и в физиологической борьбе индивидуального человеческого организма с чуждыми ему микроорганизмами. Не лучше ли было бы дело освобождения Руси поставить так, ч[то] б[ы] не было необходимости их лишь механически выпирать из нее, а ч[то] б[ы] они по практическому своему смыслу сами сознали, что им выгоднее жить в Германии, а не у нас, чем и обеспечилась бы успешная их тяга в свой фатерланд. А что для этого требуется? Как ни кинь – все выходит клин: дайте нам, истинно русским людям, больше свободы, законности и просвещения! Мы задыхаемся в полицейских тисках и разлагаемся во тьме невежества; немцам же это только на руку. Кто же истинные губители и предатели России? Неужели все жиды да жиды?!

30 ноября. +3°R[436]. Ясный день. «Красным полымем заря вспыхнула…» Величественная картина восхода солнца; нежно-ласкающ и красноречив мерный плеск волн вдали от людского гомона. За озером по ту сторону особенно отчетливо виднеются зеленя; дружный хор галчиного карканья… Чувствуется больше весна, чем осень… В душе будоражатся «бессмысленные мечтания».

С запада целый день доносились глухие раскаты артиллерийской пальбы. За всю текущую кампанию не слышу среди солдат ни песен, ни звуков родной гармоники; вместе с тем не вижу у них и той подавленности и уныния, что наблюдались в японскую войну. К вечеру слышались сильные взрывы; сначала думали, что это бомбы с немецких аэропланов, но потом объяснили, что это дело наших рук: что-то разрушали. Трусишка д-р Щадрин поспешно стал надевать на рукав повязку Красного Креста!

К ужину возвратился командующий, бывший весь день в объезде. Только почти и разговору было, что о босоножии наших витязей и об изыскании скорейших способов снабжения их сапогами. В армии теперь у нас до 350 тысяч чел[овек]; телеграфировали сначала о высылке 200 тысяч сапогов, теперь просим выслать хотя бы 100 тысяч. В России, говорят, нет в настоящее время ни достаточн[ого] количества кож, ни рук для изготовления из них обуви. Трагедия!