Читать книгу За святую обитель - В. П. Лебедев - Страница 2

В селе Молокове

Оглавление

Много беды терпела Русь православная в правление царя Василия Иоанновича Шуйского. И опытен был в делах государских надежа-царь, и разумом его Господь не обидел, а знать уж выдался он такой незадачливый: все грознее и грознее надвигалось на Русь-матушку горе-злосчастие. Под самой Москвой гнездился в селе Тушине вор-самозванец и грозил престольной столице несметными разбойничьими скопищами; рыскали спесивые ляхи[1] хищными конными полками по русской земле, жгли, грабили и похвалялись полонить[2] нашу Отчизну на веки вечные. Греховные соблазны одолевали бояр, князей, воевод, людей думных и ратных, торговых и деревенских… Корысть, разбой, измена и безначалие царили повсюду.

Близ святой обители преподобного Сергия Чудотворца лежало в те давние времена село Молоково.

Было оно сначала богатое и людное, а когда наступила злая година, зарыскали разбойничьи толпы – село опустело и обеднело.

Чернели пожарища, стояли пустые, разрушенные избы. Хлеб на нивах гнил на корню; не трогал его испуганный, обездоленный крестьянин, хоть уже давно осень наступила, хоть и зима уже близилась.

Печально глядело на хмурое село осеннее солнышко, словно думая: к чему взошло я на зорьке ясной, коли мне и полюбоваться не на что?.. Вот скользнули робкие лучи за крайнюю избу, осветили у ворот ее на завалинке трех рослых молодцов. Была та изба лучше да краше всех других на селе; крепкий тын[3] хранил постройку от злых людей. Молодцы, что на завалинке зарю встретили, были хозяева-домочадцы той избы. Трех братцев Селевиных по всему селу уважали за домовитость и оборотистость. Старшего звали Ананием, силы он был богатырской, нрава прямого, доброго. Второй брат, Данила, послабее был, зато сметливее и расторопнее. Третий, Осип, тоже был собой молодец хоть куда – из десятка не выкинешь – да ходила о нем молва худая: корыстолюбив был парень, завистлив.

– О господи! – молвил со вздохом Ананий Селевин, поглядывая на нивы. – Ну и времечко настало!

– Одно слово – беда! – подхватил Данила.

Младший брат усмехнулся лукаво и вставил:

– Что ж, ребятушки, зато хошь рук не натрудим…

– Пустое говоришь! – перебил его старший. – Труд-то Господу Богу угоден, особливо наш – крестьянский.

– Иди потрудись, – опять усмехаясь, кивнул ему Осип головой на легшую вповалку рожь.

– Стану я для нехристей-ляхов работать. Нагрянут да отнимут… Сам знаешь, почему мы сиднем сидим.

Опять замолчали братья. Солнышко все выше да выше всходило, даже припекать стало, даром что сентябрь на дворе стоял.

– Гляньте-ка, и Тимоха на свет божий выглянул, – сказал быстроглазый, заметливый Данила.

Сосед Селевиных, Тимофей, парень не слабее самого Анания, носил по селу прозвище смешливое – Суета. Был он тучен, высок, широк и мешковат, а нрава бойкого, любопытного: везде и всюду за другими спешил – и частенько его сельские зубоскалы на смех подымали.

– Мир честной беседе, – молвил он, подходя. – Где бы тут присесть с вами?..

Но на завалинке для такого парня-великана места не нашлось, трое Селевиных ее всю заняли. Огляделся Суета, шагнул к недалекой полусгоревшей избе и мигом выломал из сруба пенек не тоньше себя. У избы рухнул угол, пылью и золой понесло на братьев.

– Ишь медведь! – крикнул Осип. – Чего избу рушишь?!

Принес Суета свой пенек, уселся и ответил:

– Не велика беда – избу порушить, а вот, братцы, ежели Тушинский вор Москву-матушку порушит – тогда будет беда злая, горе-горькое…

Вздохнули все. Помолчал Осип и пробормотал тихо:

– А слышь, весело живут в Тушине: пьют-гуляют…

– Небось и тебя туда тянет? – поймал его на слове Суета.

– Кабы он помыслить только такое успел, я бы его своими руками удушил! Замест отца я теперь ему… За младших братьев старший перед Богом и царем в ответе. Слышь, Оська? – прибавил Ананий.

Смешался, зарделся тот, испугался:

– Да чего вы, братцы! Так слово сказалось, а они почли уж меня за вора-переметчика… Чай, я не лях…

– Не одни ляхи теперь кровь православную льют, – вмешался Данила Селевин. – Свои-то перебежчики хуже…

– А что, братцы, силен-силен вражий лях, а все на нашу святую обитель не дерзает, – заговорил Суета.

– Чай, ее сам преподобный Сергий хранит. Не попустит Господь такой беды! – И Ананий перекрестился.

– Да и прихожане – народ православный, за обитель-матушку вступятся.

– Голову за нее сложим! – подхватил Суета.

У всех четверых лица нахмурились, глаза сверкнули. Денек теплел да теплел; в ближайшей роще зачирикали птицы, зашелестела кругом осенняя желтая трава. Задумались молодцы молоковские, глядя на далекое поле, по которому вилась дорога Сергиевская.

– Идет кто-то, – молвил Данила.

Всмотрелись – видят: две богомолки по дороге шагают, торопятся; все ближе и ближе путницы: одна – седая старуха, сгорбленная, другая – совсем еще девочка. Укутаны обе в разное тряпье.

Поклонилась старуха молодцам и спросила:

– Не пустите ль нас отдохнуть малость, люди добрые? Притомились мы с дочкой, от обители-то идучи.

– Милости просим, бабушка, – сказал, вставая, Ананий.

Ввел он богомолок в избу, воды им в деревянной чашке принес.

– А насчет еды – не обессудьте, голубушки. Один черствый хлебушко, да и то летошнего помолу.

– Спаси тебя Господь, кормилец, – в голос молвили странницы, раздеваясь и усаживаясь.

Напились они водицы, сухих корок погрызли. Тем временем в избу вошли остальные молодцы и сели.

– Ляхи, что ль, пожгли у вас село? – спросила старуха.

– И ляхи, и свои, бабушка. Такая уж пора злая…

– Верно, кормилец, правда твоя… Хуже этой поры и не бывало на Руси… Вот и наше село Здвиженское – чай, слышали, молодцы, – тоже с двух концов ляхи да перелеты запалили. И сгорело оно, как свечечка, словно все избы косой срезало… Ох, горе-горькое!..

Заплакала старуха, закручинилась и дочь: из голубых глаз покатились крупные слезы.

– Батюшка! Родненький!.. – простонала она сквозь слезы.

– И убили моего старика-хозяина! – повела опять речь старуха. – И остались мы с Грунюшкой сиротинками! Негде голову преклонить, опричь[4] храмов Божиих, да и те, почитай все, поруганы нехристями. Одно было прибежище бедным сиротам, нищей братии – обитель-матушка; да и ту хотят теперь злодеи боем взять…

Вскочили молодцы со скамеек все как один.

– Не бывать тому! Костьми ляжем за обитель!

– Да полно, бабушка, может, ты ослышалась? – недоверчиво спросил хитрый Оська.

– Какой, родимые! Правда правдинская… Все богомольцы про то толковали, плач и стон стоял в обители. Поплелась я, грешная, к святому старцу Корнилию – духовный отец он мой – пала ему в ноги. Мудрый он старец и милостив к бедным.

– Еще бы! Кто старца Корнилия не знает? Святой человек, – вымолвил Ананий.

– Благословил меня старец и поведал мне: истинно идут на обитель ляхи, и царю то уже ведомо, и посылает он, царь-батюшка, на подмогу бойцам обительским воевод своих с силою ратною и нарядом… Заплакала я, кормильцы мои, как услышала эту злую весточку, побежала спешно к Грунюшке; собрались мы и пошли куда глаза глядят.

Помолчали все недолгое время в думах тяжелых.

– А еще толковали в обители бывалые люди, – опять зачастила старуха, – что поднялся на русскую землю сам Жигимонт со всей силою ляшскою. И больно тот Жигимонт обличьем страшен: власы у него красные, огненные, очи полымем пышут, сидит он, Жигимонт, на крылатом коне, ведет за собой тьмы-тем басурманов; как увидит село али город, дохнет полымем, и только пепел остается…

– Пустое! – степенно сказал Ананий. – На вражью силу есть молитва святая. А вот что, братцы, – надо нам идти обитель-матушку оборонять…

Закрестилась старуха-богомолка:

– А ляхи-то?!

– А Бог-то, бабушка? А Сергий-то преподобный?..

Глянула Груня на Анания, и просветлело ее печальное лицо:

– Видишь, матушка, как добрые люди думают. И я то ж тебе говорила…

Замолчала старуха, не знала, что делать. Ананий тем временем оделся, топор из-под лавки взял, в мешок хлеба положил. Остальные парни тоже снарядились, торопливый Данила уже к двери пошел, как вдруг от могучего удара рухнула дверь на пол, послышались чужие голоса.

– Ляхи! – завопила старуха, хоть ничего еще сослепу и разглядеть не могла.

И вправду – в сенях теснились человек восемь польских воинов. Держались они с опаской: длинные, заряженные пистоли[5] противу молодцев уставили, в левых руках обнаженные сабли держали. Ананий огляделся, мигнул товарищам глазом: смирно, обождите…

– Кто тут хозяин? – спросил, подвинувшись, толстый, румяный, с висячими усами старший лях.

Ананий спокойно вышел вперед.

– Иди до нашего ясновельможного ротмистра[6], пана Лисовского. Живо!.. А вы, другие, ни с места – не то пулю в лоб!

Снаружи загремела воинская труба, загудела земля под сотнями конских копыт. Когда вышел Ананий на улицу – диву дался…

Сотни две иль более польских наездников, в красных доломанах[7] и высоких железных шишаках[8], вытянулись вдоль улицы. Начальник сидел на черном коне. Лицо у знаменитого наездника, грабителя сел и городов русских – ротмистра Александра Лисовского – было смуглое, хмурое; глаза словно молнии метали. Известен он был своей свирепостью, и сплелась с его именем страшная слава.

– Это хозяин! – закричал он при виде Анания по-русски чисто; успел научиться: не один год кружил Лисовский, как хищный ястреб, по русским пределам. – Поворачивайся! Хлеба, молока, живности!..

– Ничего у меня нет: все ваши взяли, – смело ответил Ананий.

– Вязать его! – закричал ротмистр. – Спешьтесь человек десять, обыскать избы!..

Мигом скрутили Анания толстыми веревками, ремнями коновязными… Не шелохнулся молодец, только усмехнулся, взглянув пану в грозные глаза. Разгневался Лисовский на такую дерзость.

– Над нами смеешься!..

– Не над вами, ляхи, а над вашими путами. Гляньте-ка…

Передернул Ананий могучими плечами, повел локтями легонько – и с треском полопались веревки и ремни. Пошел глухой гул по польским рядам. Гордый ротмистр тоже подивился, да виду не подал.

– Станьте двое около него с пищалями[9], если бежать вздумает – стреляйте. Ну, что там нашли по избам? Несите живее, жолнеры!..[10]

К Лисовскому подбежал толстый хорунжий[11] с красным одутловатым лицом.

– Пан ротмистр, видно, этот русский медведь сказал правду: кто-нибудь из наших здесь был. Все ограблено, есть только черствый хлеб…

– Давайте черствый хлеб! – весело подхватил Лисовский, соскакивая с коня. – В походе не до нежностей. Подождем, пока раскинем лагерь у монастыря; как обоз наш с паном Сапегой подойдет – попируем. Глоток вина у вас найдется, пан Тышкевич?

Толстяк весело засмеялся по примеру ротмистра и отвязал от пояса объемистую флягу. Спесивые поляки не захотели войти в мужицкую избу; усевшись на конских попонах в тени забора, они начали наскоро подкреплять силы. Солдаты Лисовского, не расседлывая лошадей, привязали их к воткнутым в землю пикам или к плетням и торопливо ели свои дорожные припасы. Двое или трое стояли на карауле.

– Долго ли придется нам, пан ротмистр, биться с монахами? – спросил Тышкевич.

Лисовский самонадеянно махнул рукой:

– Недели две; много-много – месяц!.. До снегу еще пойдем отсюда с добычей.

– Куда же пойдем, ясновельможный пан?

– Я бы думал двинуться к царику тушинскому. Говорят, там весело, всего вдоволь: целые туши бычачьи по улицам валяются…

– Послужим царице Марине, – презрительно ударяя на слово «царице», молвил хорунжий.

– Ей?! – с не меньшим презрением воскликнул ротмистр. – Нет, пан хорунжий, послужим нашим карманам… Мне дела нет до пани Мнишковны. За исправную плату я готов служить хоть самим москалям. Я бился об заклад, что куплю себе в Литве замок не хуже сапегинского, вернувшись с московской войны, – и я это исполню!

– Пью за будущее пана Лисовского! – сказал, льстиво улыбаясь, хорунжий и опорожнил чарку.

– А вы правы, пан хорунжий, – заметил, помолчав, ротмистр, – не худо бы узнать, легко ли добыть этих седых воронов из-за монастырских стен. Разве допросить этого богатыря, который так легко порвал наши путы. Он наверняка бывал в монастыре… Или вон тех других, которых ведут из избы? Глядите, глядите, пан Тышкевич: вон другой такой же великан!.. Удивительно, что за рослый народ в этом селении… Давайте допросим их…

– Мужики упрямы, – заметил хорунжий.

– Я тоже не очень уступчив… Гей, жолнеры!..

Тимофей Суета, которого вместе с Данилой и Осипом тоже связали крепко-накрепко, смотрел не больно-то кротко: не так, как Ананий. Все поглядывал Тимоха на старшего Селевина, словно подстрекая: «Грянем-ка на ляхов!» Но степенный Ананий только головой покачал: не побить с голыми руками столько врагов, да еще с пищалями, хотя бы и десятерым богатырям. Сзади вели стонавшую старуху-богомолку и бедную Грунюшку.

Подвели молоковских парней к Александру Лисовскому. Вынул пан кошелек с золотом, достал полновесный червонец.

– А кто из вас деньги любит? Кто золото видал?

Ни слова не ответили ему молодцы, словно не слыхали; только у Оськи Селевина вспыхнул огонек в глазах.

– А кто из вас пищальной пули отведывал? – спросил опять Лисовский, злобно посмеиваясь.

Опять молча стоят парни, будто и не им говорят. Подумал Лисовский, что больно уж оробели; заговорил хитрый ротмистр ласково:

– Не бойтесь. Я вам худа не сделаю. А вы мне за то послужите. Ведомо мне, что монахи в вашем монастыре Сергиевском не хотят нашей силе покориться. А что хорошего выйдет с того? Стены их мы пушками да пищалями разобьем, многих неповинных да слабых людей перебьем, перераним… Вы в монастыре-то бывали? Разве ему устоять супротив нас?.. Стены-то, должно, обвалились, рвы-то осыпались?..

– Про то нам ничего не ведомо, – отвечал ровным голосом Ананий. – А ежели бы мы, пан, что и знали про монастырь, тебе бы не сказали…

– Как?! – грозно крикнул Лисовский, привставая с земли. – Вы мне противничать решили! Я вас!..

– Не грози, не грози, пан, – дерзко выступил вперед Суета и так руками тряхнул, что веревки затрещали.

Ротмистр сделал знак жолнерам. Десятка два пищалей уткнулись почти в самую грудь пленникам. Ананий, оглянувшись, увидел помертвевших от страха богомолок и громким окликом остановил Суету:

– Стой, Тимофей! К чему с собой слабых да неповинных губить? А ты, пан, не гневайся… Где же нам, темным, деревенским людям, про монастырскую оборону знать.

Разгневался пан Лисовский, ничего и слышать не хотел.

– Взять их! – крикнул он жолнерам.

Пан Тышкевич, слегка робея, подошел к начальнику:

– Успеем ли мы, ясновельможный ротмистр? Нам ведь надо спешить к сборному месту. А с этими упрямцами, пожалуй, долго провозимся…

– И то правда, – встрепенулся Лисовский, взглянув на солнце. – Как быть?.. Разве так сделать: оставайтесь с ними вы, пан хорунжий; возьмите десятка полтора жолнеров, да и выпытайте хоть что-нибудь у этих дерзких московитов. Я поспешу… На коней!

Быстро выстроились вышколенные солдаты, и вихрем унеслась из деревни их летучая, грозная ватага.

Пятнадцать поляков окружили четверых парней; у пищалей были зажжены фитили. Пан Тышкевич, почувствовав себя главным начальником, приосанился, нахмурился – даже побагровел еще более.

– Слушайте, негодные! – свирепо крикнул он. – Я шутить с вами не стану. Гей, взять вот этого толстого и привязать к воротам…

Но Тимофей Суета не захотел по вольной воле покориться. Кое-как вырвал он одну руку из пут и такие удары двум жолнерам отвесил, что те на землю покатились. Зашумели поляки; но стрелять не решались, чтобы своих не задеть. А тут Ананий свою стражу ловким толчком повалил.

– А, бежать?! – заревел пан Тышкевич и выпалил из пистоли в Данилу, который отскочил одним прыжком к брату Ананию, благо ноги свободны были. Чуть не задела его пуля, но все же промахнулся пан.

– Держись, ребята, выручим! – загремело множество голосов с поля, с дороги Сергиевской. Остановились все…

К деревне скакало человек двадцать конных царских стрельцов. Загромыхали пищали, секиры[12] заблистали, и мигом полегло с десяток поляков. Остальные с хорунжим прорвались и ускакали на легконогих конях.

– Слава богу, – говорил пятидесятник стрелецкий, отирая пот с лица. – Выручил я вас, братцы… На шум прискакал, да пока поляков много было, хоронился вон в той рощице. От монастырского воеводы Голохвастова я в объезд послан…

Долго благодарили парни стрельцов-молодцов.

– Живо, ребята, в обитель! – торопил их пятидесятник. – А то на выстрелы ляхи вернутся.

Посадили стрельцы парней за собою на лошадей, прихватили и богомолок и спешно направились по Сергиевской дороге.

1

Лях – принятое на Руси название поляков. Некогда общеупотребительное, в позднейшие времена оно приобрело отчасти уничижительный оттенок (сами поляки его избегали).

2

Полонить – взять в плен (полон).

3

Тын – вообще стена и в частности крепостная, а иногда сплошной высокий и прочный забор.

4

Опричь – кроме, помимо чего-либо (старорус. и церк.-слав.).

5

Пистоль – старинная русская форма слова «пистолет», обозначающего огнестрельное оружие небольшого размера, предназначенное для стрельбы одной рукой. Название происходит от чешского слова «пишталь», равнозначного нашему «пищаль». Довольно часто встречаемое утверждение, что слово «пистолет» происходит от названия итальянского города Пистойя, где будто бы впервые такое оружие появилось, в настоящее время ученые опровергают.

6

Ротмистр – офицерский чин. Ротмистр командует обычно эскадроном – конным отрядом численностью от ста до нескольких сотен бойцов. Слово немецкого происхождения – риттенмайстер означает начальник над всадниками.

7

Доломан – вид одежды, заимствованный поляками и русскими у венгров: укороченный (немного ниже бедер) кафтан или даже куртка с нашитыми цветными узорами из шнурков и многочисленными пуговицами. Позже доломаны стали формой гусарских полков.

8

Шишак – одна из разновидностей боевого воинского оголовья: заостренный кверху узким острием – «шишом» железный шлем (шлем с менее заостренным верхом именовался шеломом; были и другие разновидности шлемов).

9

Пищаль – старинное русское название огнестрельного оружия как ручного, так и крупных его образцов. Ручные пищали – ружья именовались ручницами; те из них, которые имели ремень для ношения их за плечами, назывались завесными пищалями. Были еще пищали затинные – тяжелые ружья, стрелявшие с упора из-за крепостных стен (тына). А пищали-орудия бывали крепостными, осадными, ломовыми (для пролома стен неприятельских крепостей) и т. д. У всех пищалей есть ствол – продолговатая трубка или труба. Она напоминала нашим предкам музыкальный инструмент – дудку, которую также звали пищалкой или пищалью (при более крупных размерах).

10

Жолнер – по-польски воин, солдат (особенно солдат регулярной армии).

11

Хорунжий – в польском войске начальник отряда-хоругви.

12

Секира – боевой топор с более коротким, чем у бердыша, лезвием и древком. Также церковнославянское название любого топора: слово «топор» в нашем языке более позднее. Оно заимствовано из иранских языков примерно две тысячи лет назад.

За святую обитель

Подняться наверх