Читать книгу Выдуманная история невыдуманной души - Вадим Артемьев - Страница 6

Я начал быстро поправляться. Кроме случайных мыслей и редкой боли в плече, ничего не напоминало о том дне на поле боя. Оно и верно, воспоминания въедаются в память только через чувства и ощущения, и чем больнее это чувство, тем дольше ваши мысли будут приводить вас к истокам воспоминания. Пятнадцатого сентября меня перевезли в поместье в деревне Тентелевка близ Петербурга.

Ничто не освещало нам дорогу, кроме звезд. Казалось, что лошади идут на ощупь, доверяясь старому ямщику, который в кромешной тьме напоминал о своем существовании только светом уголька в его трубке и тем, что время от времени кряхтел на нынешнюю власть и погодные условия. Еще он говорил о своей жене, о детях, что всех надо кормить и что все держится на нем. Говорил он так тихо, будто изливал душу лошадям, а лучший слушатель тот, что молчит. Но время от времени, я желал, чтобы эти лошади заговорили и он уже заткнулся.

Когда мы прибыли, на улице стояла тихая тьма. Прохладный ветер встречал меня легкой пощечиной по лицу. Ямщик что-то пробормотал лошадям, и те остановились. Здесь было комфортно, кругом ни души, это навивало мысли об одиночестве. О страшном одиночестве. Нестрашно быть одному среди людей, страшно быть одному без людей. Выйдя из кареты, я вздохнул полной грудью, подняв свои глаза к звездам.

«Потрясающе», – подумал я.

– Александр Юрьевич, мы приехали, извольте, я помогу вам, – обратился ко мне ямщик.

На вид ему было около 50–60 лет. Коренастый мужик невысокого роста, усы явно ему шли, а на правой щеке был шрам. Складывалось такое ощущение, что одно без другого быть не может.

– Спасибо. Кстати, как тебя звать?

– Петр Игнатич, можно просто – Петр, – всякий раз он еле заметно дергал голову влево – возможно, нервный тик, но все же это бросалось в глаза.

– Ну что ж, Петр Игнатич, думаю, вы можете выгружать багаж. Только вот надо найти хозяйку дома. Уже поздно, и я хочу спать.

– Не волнуйтесь, Александр Юрьевич. Эту тетку я знаю, а ваш отец уже осведомил меня, что да как.

Я направился к дому, дверь отворила женщина. Она была в возрасте, ухожена и по-своему красива. Отец предупреждал, что в имении меня будет ждать сиделка, которая позаботиться обо мне. Звали ее Клавдия Васильевна.

– Наконец-то вы пожаловали, – сказала она, по-доброму вытирая руки о фартук, видимо, после готовки.

– Здравствуйте, Клавдия Васильевна. Извиняюсь за столь поздний приезд.

– Ну не стойте, не стойте, проходите! Вы, наверное, очень устали и голодны? – спросила она так, будто в чем-то виновата.

Желудок был пуст, но есть мне не хотелось. Наверное, это из-за нового места.

– Нет, я не голоден, а вот спать хочу.

– Тогда давайте я вас проведу в вашу комнату.

Она развернулась, и я пошел за ней.

Казалось, что внутри дом был больше, чем снаружи. Последний раз я был тут пару лет назад, это я помнил. А еще в детстве, так говорил отец. Родные стены, они будто мне что-то напоминают, но что, я так и не понимал. Комната располагалась на втором этаже. Дойдя до комнаты, Клавдия Васильевна пожелала мне доброй ночи и сказала, что о моих вещах позаботятся. Задув свечи и усевшись на кровать, я подумал, что не все так плохо, как кажется, и лег спать.

* * *

Здесь я провел восемь дней. Мне безумно тут нравилось. Я развлекался прогулками на природе, игрой на пианино и утопал в своих мыслях наедине с пером и моим дневником. Кстати, пару лет назад я пытался его сжечь, будучи пьяным, бросил его в камин, но тут же принялся доставать его голыми руками. На правой руке до сих пор остались ожоги. Этот дневник всегда олицетворял для меня мою душу. Пошарпанный, обгорелый, некрасивый и брошенный. И любой, кто пытался взять мою душу голыми руками, непременно получал ожог.

«Я дурно устроен. Что-то сломилось во мне, и это что-то – человеческое. Во мне сплошные параллели жизни, которые пересеклись. Внутри меня живут два существа, и оба разные. Одно холодное и бесчувственное, другое очень ранимое и восприимчивое, первое не боится ничего и считает, что тайны и есть движение, существование жизни, а второе наоборот, очень трусливое, предпочитающие оставить все как есть, нежели что-то переменить. Но есть одно, что объединяет этих двух: они жадно ненавидят себя за то, что просто существуют. Мне очень больно и приятно думать за двоих, приходится вечно с кем-то из них соглашаться, а эти оба – я.

И тем не менее: Я – лучший свой друг и Я – худший свой враг.

Я могу смотреть на умирающего человека и в то же время думать о том, что буду есть на ужин, а могу увидеть, как собака разодрала кота и неделю ходить с каменным лицом.

Может, там, наверху, кто-то проиграл мою душу? Ибо я ее не ощущаю, но она была! В этом я уверен, правда, не помню, каково это – ощущать теплоту внутри».

16 сентября 1840 года.

* * *

– Александр Юрьевич! К вам гости! – прокричала Клавдия Васильевна с первого этажа.

И кто мог ко мне пожаловать? Никто не знал, где я нахожусь помимо отца, да и я никого не ждал.

Не дождавшись моего ответа, дверь в мою комнату отворили, пустив в нее свет, а он в свою очередь обвел контур гостя.

– Ну, здравствуй, друг сердечный! – вошедший образ развел руками, я попытался его разглядеть.

Это был Максим Дронов. Мой товарищ, считавший меня лучшим другом. Ему 26 лет, среднего телосложения и наивного склада ума. Широкоплечий и слащавый на лицо, все в нем напоминало юношу, но никак не мужчину.

– Рад тебя видеть, – сказал я, вставая с кровати.

Мы крепко обнялись, и он сходу начал расспрашивать:

– Что произошло? И как ты себя чувствуешь? Мне сказали, что врачи тебя еле спасли. Выходит, ты счастливчик.

– Ох, давай об этом позже. Я надеюсь, ты останешься тут на некоторое время? Думаю, нам есть что рассказать друг другу. И как ты узнал, что я здесь? – я прекрасно понимал, как он узнал и зачем это сделал отец.

– Выходит – останусь. Твой отец посчитал, что хватит тебе быть одному, – он одобрительно улыбнулся.

Мы вышли во двор. Погода была очаровывающей, уже темнело, и сумрак поглощал все вокруг. Ощущалось присутствие чего-то необычного. Я был не готов к встрече со случайными гостями, а когда ты в одиночестве, любой человек – случайный гость и ваше родство, если оно есть, совсем тому не показатель, чтобы не считать его случайным. Одиночество подразумевает душевное состояние, а не то, сколько людей рядом с вами. Усевшись на веранде, мы заговорили.

– Ну, рассказывай. Как тебе тут и что со здоровьем?

– Я быстро поправляюсь, спокойствие явно идет на пользу.

Почему люди так часто делятся своими переживаниями, будто думая, что после того, как они с кем-либо ими поделятся, то переживания поделятся на два!? Всем абсолютно плевать, а кому не плевать, все равно не ощутят того, что ощущаете вы.

Мне неинтересно обсуждать мои тяготы, я перевел тему.

– А как наш клуб? Все так же весело и беззаботно?

До ссылки я состоял в клубе молодых поэтов. Не сказать, что я хорошо пишу, просто это было единственное место, где избалованная молодая знать имела свободу слова и действий. Именно поэтому я вступил туда, мне доставляло удовольствие принимать участие в дебатах, в которых темы выбирали наиболее острые, о каких в народе предпочитают умалчивать. Скорее всего, в ссылку меня отправили именно из-за этого клуба, но ничего, я ни о чем не жалею. В этом клубе мы собирались вечерами и чаще всего раз в две недели в пятницу. Как правило все заканчивалось пьянством и редко – драками, но зрелище того стоило.

– Кто-то считает тебя героем, а кто-то глупцом. Но слухи быстро дошли до наших «верхов», так что о тебе там не забывали.

– Больше склоняюсь к глупцу, а впрочем, неважно, что говорят.

Подул прохладный ветер, листья деревьев начали биться друг о друга, издавая шелест.

– Ты неплохо выглядишь. Когда собираешься съезжать отсюда?

– Еще не загадывал, но с твоим приездом желание уехать появилось. Думаю, это обусловлено скукой. Здесь, кроме меня, нет мне товарищей.

– Может, завтра поедешь со мной? Я собираюсь на бал, Хрупские приглашают. Высший свет, – он поднял правую руку вверх и улыбнулся. – Они считают, что сейчас это просто необходимо. Якобы из-за событий на Кавказе должно быть хоть что-то, что может послужить весельем, даже в такое время. Ну, так что? Тебя будут рады видеть, – Максим откинулся на спинку стула и закинул за спинку одну руку, скрестил ноги и сел вполоборота. Жалкое зрелище, выглядело так, будто он пытается придать своей персоне важность тем, что это он меня приглашает на столь знаменательное событие. Впрочем, может мне это просто казалось.

– Выходит радоваться мелочам? – мои губы скривились в презрительной улыбке.

На самом деле это все ложь. Виктория Хрупская, мать Натальи Хрупской, все никак не может выдать последнюю замуж и ищет любой способ, чтобы это сделать. Пока безрезультатно. И хотя девушка недурно выглядит и имеет неплохое приданое, с женихами у нее не клеится: слишком уж она требовательна и наивна одновременно. Если бы ей попался мужчина, понимающий подобную женскую натуру – она потерпела бы крах.

– Что-то в этом роде. Но я хочу поехать, и поеду.

– Хорошо, я тоже. Надо будет попросить кучера, чтобы отвез.

Странно, но он больше не спрашивал и не заводил разговор о войне, будто забыл, почему я тут и что совсем недавно спрашивал об этом. Видимо, не хотел мне напоминать, да и мне было как-то все это безразлично.

Мы вели диалог до глубокой ночи. Клавдия Васильевна давно уже легла спать, а свечи одна за другой таяли у нас за столом, жертвуя собой ради временного света. Ветер затих, и складывалось впечатление будто улица – это одно большое помещение, а мы разместились в гостевой. Все мы.

Наговорившись, мы отправились спать. Я лег с мыслями о предстоящем вечере и о приезде товарища. Я и хотел, и не хотел его видеть. Не знаю почему. Может, мне не хватало одиночества? Глупость. По мне, так одиночество – это пустота. Разве может быть мало пустоты?