Читать книгу Черный Пеликан - Вадим Бабенко - Страница 5

Глава 2

Вскоре, впрочем, меня разбудили. Кто-то вежливо постучал и, открыв дверь, я увидел пожилого мужчину в форменном пиджаке, с гвоздикой в петлице и в широких брюках с лампасами, который назвался Пиолином, содержателем гостиницы с очень давним, как он выразился, стажем. Пиолин был в годах, совсем уже не молод, на вид ему можно было дать шестьдесят, потом я узнал, что ему всего пятьдесят пять, но эти цифры – шестьдесят и пятьдесят пять – почти неотличимы с моей стороны сорокалетнего барьера, так что я, можно сказать, не обманулся в его возрасте. Он покивал приветственно, неторопливо вошел и расположился в единственном кресле, а я отошел к окну, встал, скрестив руки, и стал ждать, когда он уйдет, мне было скучно с ним.

Пиолин, однако, уходить не спешил. Он осведомился, как я доехал, не жарко ли мне в номере, что вообще я больше не люблю – жару или холод. Когда я нелюбезно буркнул, что одинаково не терплю ни того, ни другого, он сообщил, что кондиционер работает на пределе, и прохладнее в комнате все равно не станет ни при каких обстоятельствах. «Ни при каких обстоятельствах», – повторил он с чувством. Затем он поинтересовался, какой размер обуви я ношу и какие предпочитаю галстуки и сорочки, подробно описал гостиничный сервис в прачечной и гладильной, который был вполне стандартен, расспросил, каким я привык пользоваться мылом, шампунем и кремом для бритья, сходил в ванную, принес оттуда кусок гостиничного мыла и предложил было мне его понюхать, но вместо этого понюхал сам, наклонив при этом голову, так что я заметил круглую лысину у него на макушке, а понюхав, сказал, что запах дрянной, рассеянно разломил кусок пополам, бросил обе половинки в корзину и сел на кровать.

Разговор перешел на одеколон. Пиолин подробно рассказал о трех сортах одеколона, которые он последовательно избирал в своей сознательной мужской жизни, упомянув еще о всяких побочных линиях, которые не прижились и потому не заслуживают детального рассмотрения. Он попросил меня описать одеколон, которым я пользуюсь, а когда я предложил просто его понюхать, скривился и сказал, что это совсем не то, о чем он спрашивает, к тому же запах ведь очень легко описать словами, запах ведь – это не цвет, вот цвет словами описать прямо-таки невозможно, а запах – вполне, отчего нет.

«Тем более, с вашими талантами, молодой человек», – веско прибавил Пиолин, и я увидел, что он держит в руке регистрационную карточку, которую я заполнил внизу и где написал свою профессию – журналист – которая была придумана, отчего мне стало стыдно. Пиолин, впрочем, как-то сразу скомкал разговор об одеколонах, извинившись за свою настойчивость и объяснив ее тем, что он вообще неравнодушен к запахам, запахи давно и прочно заняли в его жизни особое место и всегда были очень важны, так же, как и женщины, а это ведь очень связанные вещи.

Я решил переменить тему и вообще отвязаться от него, разговор был тягостен мне, неуместен и вял. Я сказал, что голоден, это была правда, но Пиолин лишь пробормотал рассеянно: – «Да, да, голоден – нехорошо…» – и стал рассказывать про свою племянницу Мари, что страдала от голода постоянно, хоть и была невероятно худа. «Да вот, посмотрите сами», – предложил он вдруг, доставая из нагрудного кармана потертую записную книжку, а из нее старую фотографию, но, прежде чем протянуть мне, глянул, нахмурившись, сунул обратно и достал другую. Много, наверное, у него племянниц, подумал я с усмешкой. Мари оказалась некрасивой девицей с тощим вытянутым лицом и глазами навыкате. С Пиолином не наблюдалось никакого сходства, о чем я и сообщил ему, чтобы что-нибудь сказать, на что Пиолин спросил с неподдельным интересом: – «Да неужели?» – и добавил: – «А все говорят, что похожа… Ну, на бумаге конечно не разберешь. Свет, знаете, фокус – на бумаге жизни нет…» Он еще подержал фотографию в руках, вглядываясь недоверчиво, а потом поднял на меня глаза и хитро усмехнулся: – «А ведь она теперь в ваших краях проживает – не встречали случаем?» – «Да нет, не припомню», – откликнулся я ему в тон и тут же услыхал историю о том, как Мари сошлась с учителем из столицы, приехавшим в М. на трехмесячные курсы, но сбежавшим через месяц-полтора от невиданной жары, что измучила город в то лето. «И эта пигалица туда же – укатила, не попрощавшись. Сначала-то она была с ним холодна, а потом – прямо не узнать, тут же и забеременела, как кошка», – шептал Пиолин доверительно, глядя в упор немигающими водянистыми глазами. «Там-то понятно – тот ее побоку, а она все сидит и назад ни в какую», – пожаловался он, сообщив напоследок, что учителю конечно ноги пообломать можно бы и в столице, отчего нет, но это теперь неважно, потому что Мари опять беременна и уже не от учителя.

«Да-а, – протянул я, не зная, что еще добавить. – Интересно, ничего не скажешь… Ну, спасибо, что зашли – я, пожалуй, пойду теперь поужинать, если не возражаете. С утра в дороге и в общем ничего не ел». Я решительно прошелся по комнате, показывая всем видом, что готов проститься с ним немедля, но на Пиолина это не произвело большого впечатления. «Ну да, поужинать нужно, мы вот с вами вместе и поужинаем, – сказал он задумчиво, глядя куда-то в сторону, а потом перевел взгляд на меня и добавил с некоторым даже раздражением: – Но вы не спешите так уж, что это вам на месте не сидится – надо же сначала познакомиться, побеседовать по-человечески».

«Да я вообще-то собирался один…» – возразил я, несколько оторопев, но Пиолин небрежно отмахнулся: – «Ну что вы все – один да один», – и повторил назидательно, подняв вверх палец: – «По-человечески нужно». Потом он прикрыл глаза и важно добавил, что он здесь собственно не просто так, поболтать. То есть поболтать тоже, почему бы и нет, но дело еще и в том, что он обязан задать мне один вопрос – «совершенно, совершенно формальный, вовсе ничего личного», – и что он никак не может этого не сделать, потому что так указано в городских законах, а все содержатели гостиниц обязаны соблюдать законы, как и прочие граждане города М. Что ж до меня, то я не являюсь жителем М., и его законы на меня не распространяются, поэтому я имею полное право на вопрос не отвечать, а если бы и распространялись, то все равно мог бы не отвечать, поскольку, во-первых, нет закона, предписывающего давать ответ, а во-вторых, в этом случае никто бы мне такой вопрос и не задал.

Порассуждав в таком духе еще несколько минут, Пиолин замолчал, приосанился и спросил мягким, вкрадчивым голосом: – «Скажите, любезнейший, а с какой целью вы приехали в город М.?» – и как-то переменился при этом, весь подобрался, и от него повеяло угрозой. Он стал казаться мне хитрым и неприятным типом, я почувствовал, что он напряжен и даже взволнован немного, будто подступил к чему-то, чего ожидал долгое время и дождался наконец. Ничего страшного не было в его вопросе, хоть я и не люблю праздного любопытства, и не было причин не отвечать – то есть не было для кого угодно, кроме меня, потому что у меня-то как раз были причины, и я никак не мог сказать правду первому встречному. Оттого и сам вопрос стал казаться мне гадким – будто кто-то настойчиво лез в душу, норовя добраться до самых ее потайных мест.

Щеки мои загорелись, я понял, что заливаюсь краской, и на лице Пиолина появилось плохо скрытое любопытство – он знал уже, что подловил меня на чем-то. Конечно же, надо было взять себя в руки, не стоило ссориться с этим человеком, да и к своему замыслу пора было бы уже привыкнуть самому, чтобы не краснеть всякий раз, но все же я откровенно смешался – ведь что расскажешь, ничего не говоря, как разыграть небрежность, упоминая о Юлиане, если внутри сразу начинает вибрировать нерв, а другим все равно не объяснить? Пиолин терпеливо ждал, и я, придя наконец в себя, намекнул осторожно, что хотел бы оставить вопрос без ответа, так как моя причина весьма личного характера, но он смотрел выжидательно, вовсе не считая, что мы покончили с этой темой, и тогда я, разозлившись, сказал уже более резко, что к тому же сам вопрос меня несколько удивляет, а после этого обозлился на себя за то, что говорю лишнее и горячусь, потакая ему – и разгорячился еще больше, и наговорил чего-то о том, что и сам параграф в своде законов города М. выглядит странно, потому как от него попахивает ограничением личных свобод и развитием у содержателей гостиниц некоторых неприятных навыков.

Пиолин, все так же сидя на кровати, склонил голову набок и стал нудно разъяснять, что никакого ограничения свобод тут нет, так как закон ничего никому не запрещает, а если что-то и заставляет сделать – так лишь спросить о какой-то мелочи. К тому же, заставляет он это делать весьма малочисленную группу людей – одних лишь содержателей гостиниц, никого больше, и можно было бы конечно говорить об ущемлении свобод содержателей гостиниц, но не стоит, потому что те вовсе не чувствуют себя ограниченными в свободах, они все равно, только дай им волю, первым делом кинулись бы спрашивать то же самое у всех приезжих, как сделал бы любой, потому что – и тут Пиолин поднял палец – потому что, чем еще приезжие могут интересовать жителей М., если не тем, зачем они сюда едут. И это даже, особенно в несезон, приобретает какую-то болезненную форму: лишь только появляется новый приезжий, все так и норовят выпытать у него причину, так что тот в конце концов выходит из себя. И закон-то этот приняли, чтобы как-то все это привести в порядок, а еще – защитить содержателей гостиниц, ну а если не защитить, то хотя бы морально поддержать, потому что они, как правило, с приезжими встречаются одними из первых, и им еще труднее, чем другим, сдерживать свое любопытство, да еще нужно принять во внимание и любопытство соседей, о котором им известно и которое тоже подогревает, толкая на поспешное и неподготовленное вытягивание истины, за что им потом бывает стыдно. А так они это делают, как бы повинуясь закону, их будто бы обязывают другие, так что на них самих приходится совсем небольшая часть стыда, которую уже и стыдом-то не назовешь – так, маленькая неловкость.

И так далее, в том же духе, пока я его не прервал и не начал так же нудно и путано объяснять, что теперь, конечно, мне все это представляется по-другому, все видится естественным и где-то даже логичным, особенно если принять во внимание необычайное любопытство жителей М., – и проч., и проч.

Шли минуты, Пиолин все сидел на кровати, покачивая головой, а когда я закончил, выяснилось, что несмотря на полное понимание ситуации с законом, на его вопрос я все же отвечать не намерен. Тогда он вздохнул и принялся меня уговаривать. Он стал разъяснять, что это коллективное любопытство, эта маленькая слабость города М. не есть что-то оскорбительное для приезжих, это может и должно восприниматься просто как часть местного колорита, познание которого собственно и есть одна из целей всех, кто сюда рвется. При этом, тут же добавил Пиолин, никого не интересуют те скороспелые формулировки, что кое-кому так и лезут на язык. Нет, продолжал он, приезжим не отделаться расхожими отговорками, от них ждут настоящего ответа, а вовсе не всяких там небрежностей типа «ознакомиться с достопримечательностями» или, того хуже, «искупаться в океане». В таких случаях спрашивающий просто чувствует себя оскорбленным, а это, сказать по чести, вовсе не метод – начинать свое пребывание в незнакомом месте пусть с легкого, но оскорбления хозяев – и опять от Пиолина повеяло чем-то неприятным, так что меня даже передернуло невольно.

Я насупился и раздраженно заметил, что вполне можно представить себе таких, которые именно для обозначенных Пиолином целей сюда и едут, более того, таких пожалуй наберется несомненное большинство, но Пиолин замотал головой и дальше понес уже полную чушь, а я вспомнил, что очень голоден, и решил тогда, что терпеть все это больше нельзя. Тут же, словно прочитав у меня в мыслях, он замолчал и превратился в того Пиолина, который вошел в мою комнату два часа назад – пожилого, любезного и очень обычного содержателя гостиницы. Он изысканно извинился за свою болтливость и сказал, что он лично уже очень даже не прочь перекусить и подмигнул при этом. Потом он добавил, что очень сожалеет о своей забывчивости – ведь гость наверное умирает от голода, а его мучают беседами, тогда как давно пора уже расширить знакомство с гостиницей и вообще гостеприимством города М., для чего самое правильное – это пойти в ресторан внизу и как следует поесть.

Он направился было к двери, но вместо двери вдруг оказался у окна и, барабаня пальцами по подоконнику, стал подробно рассказывать о жарком из кролика в красном вине с местным соусом из слив, которое нам сейчас подадут. Конечно, мне нужно было отказаться со всей твердостью, но бесполезная дискуссия истощила силы, и я сказал, не желая больше спорить, что если дело за мной, то я готов идти немедля. Пиолин однако остановил меня осторожным жестом и мягко проговорил, заглядывая в глаза: – «Вот только есть у меня к вам вопросец – по поводу сходства душ, так сказать. Признайтесь-ка…» – и он опять осведомился о цели моего приезда в город М., как будто и не было предыдущего получаса и наших с ним истязающих перепалок, так что я в отчаянии опустился на кровать, где он сидел перед этим, осознавая, что меня оставляет выдержка, и я не могу бороться с этим человеком, а Пиолин с жаром стал объяснять мне, что он не хочет меня мучить и даже напротив рад сделать мне приятное, но это место нам никак не обойти, лучше уж сразу решиться и покончить – причем он даже не настаивает на полном перечне всех мотивов и подспудных причин, но ожидает хотя бы намека, хоть маленькой подсказки.

Потому что каждая подсказка по-своему верна, – говорил Пиолин, – и можно, постаравшись, отыскать компромисс, приемлемый для всех, так что никому не будет обидно. Но для этого нужно приложить усилие, да и добрая воля не помешает, сказать по правде, ведь компромисс не родится на пустом месте. И вот тут уж дело за мной: после того, как он, Пиолин, столько всего уже нарассказывал – и про город М., и про маленькие слабости его жителей – после того, как он был со мной откровенен, если не сказать доверчив, он полагает, что мне не пристало уходить в сторону и захлопывать перед ним дверь, нисколько даже не постаравшись помочь.

«Хорошо, – сказал я, – ваша взяла, Пиолин, я отвечу вам совершенно честно, без всяких намеков, не запираясь более, потому как у меня не осталось на это сил», – после чего, злобно отвернувшись к улице, проговорил кое-как, что приехал разыскать здесь определенного человека, своего знакомого, который, по слухам, живет в М. уже около полугода, и собираюсь пробыть здесь до тех пор, пока его не найду. Пиолин сделал заинтересованное лицо и спросил, как же зовут моего знакомого, если конечно я могу сказать, т.е. если у меня нет оснований не говорить. Я перебил его весьма неучтиво, выговорив имя Юлиана непослушным языком, потом прибавил все так же злобно: – «А теперь, если позволите, я хотел бы наконец поесть», – и сделал шаг от окна, но Пиолин с неожиданной прыткостью оказался около двери и протянул руки навстречу, как будто удерживая меня в комнате. Я почувствовал, что мне не уйти отсюда, пока он не добьется от меня всего, чего хочет, и он понял, что я это знаю.

«Только одну секунду придется подождать, – поспешно заговорил Пиолин. – Одну крошечную секунду, потому что тут вкралось недоразумение, которое нужно сразу же разъяснить, чтобы оно не мешало потом и не встало неодолимым препятствием между вами и всеми, с кем вам придется столкнуться в этом городе. Это недоразумение очевидно настолько, что как-то даже странно о нем говорить…» – и Пиолин действительно замолчал на мгновение, будто давая мне возможность вмешаться, но я молчал, и он продолжил тут же, разразившись длинной назидательной речью.

«В город М. не приезжают искать ‘определенных людей’, – вещал он грустно. – В городе М. нельзя найти ‘определенного человека’, т.е. того, за которым вы приехали и которого знали раньше. Просто безнадежно разыскивать тут кого-то, даже и давнего друга, даже помня его в лицо и зная все про его прошлую жизнь. Пусть вы затвердили имя, оно записано у вас где-то и лежит в укромном месте, соседствуя с фотоснимком, пусть вы в ладах со своей памятью и чувствуете себя во всеоружии – но на самом деле вы абсолютно безоружны, так как такого человека в М. нет! Вы должны понять это, – он тыкал пальцем в мою сторону, – понять и не поддаваться иллюзии. Конечно, проще обманывать себя, чем смотреть правде в глаза, но я скажу вам правду, потому что вижу: вы достойны ее. Вы не найдете тут никого, ни вашего друга, ни женщины, если вам нужна женщина, ни сострадания, если есть за что вам посочувствовать, и уедете прочь из города, не разгадав его загадок, потому что заблуждение помешает вам раскрыть глаза. Ваша цель не ясна мне, но иллюзия видна за версту. Расстаньтесь с ней, откажитесь от бесполезного, и город М. придет вам на помощь, а иначе – иначе вы останетесь чужим, и те, с кем вы столкнетесь тут, будут видеть в вас чужого и отвечать холодностью…»

Пиолин разгорячился, его пиджак топорщился, а гвоздика грустно склонилась, увядая. Даже лицо его переменилось, щеки налезали на подбородок, перерезанный морщиной или шрамом, а глаза запали и смотрели из глубоких ям, как у отшельника, который потерял счет времени. Я подивился его выспренности, столь казалось ему не идущей, и попытался встрять с возражениями, но Пиолина было не остановить, он сделался глух к чужим словам и гнул свое.

«Конечно, все может случиться, – говорил он с напором, – и вы столкнетесь с тем, кого ищете, на улице нос к носу и узнаете его по фотографии в бумажнике, и будете уверены, что вот он перед вами, ошибка невозможна. Тогда есть шанс, что он откликнется на имя, которое вы помните, и вообще согласится, что он – это тот, которого вы так бесцеремонно разыскиваете, может быть вопреки его воле. И вы будете думать, что достигли своей цели, но это – навряд ли, ведь шанс так ничтожен, что даже и говорить о нем не стоит, потому что город М. не так мал, как может показаться с первого взгляда. Он конечно не чета столице, но есть многое в городе М., что не открывается так сразу, и его не окинуть одним взглядом, надеясь выхватить нужное лицо. Если вы глянете в карту – и я принесу вам карту – то станет ясно, как он запутан, какие фигуры можно вычертить, следя карандашом за одной единственной улицей, а улица тут не одна – сотни. И людей здесь немало, и все они разнятся – можно прожить всю жизнь и не понять, кто есть кто, так и случается с большинством, а не все из них глупы, далеко не все. Здесь многие ищут многих, иные из них были когда-то на виду, а сейчас поди узнай про них что-нибудь – ничего не слышно».

«Пусть ваш знакомый и есть что-то выдающееся, – продолжал Пиолин, успокаиваясь понемногу, – но ведь бывают и другие не хуже, бесполезно у всех спрашивать, где тут этот имярек, который из себя то-то и то-то. В лучшем случае вас просто выслушают, да и пойдут своей дорогой, а могут ведь и усмехнуться за спиной, а то и в лицо. И недомолвки не помогут, пусть каждый намек имеет свою цену, но цена невелика, а белые нитки не спрячешь… Конечно, не хотите говорить – не надо, – вздохнул он, – мое дело предупредить – из дружеских чувств, да и по долгу службы, потому что, как знать, сколько вы здесь пробудете. Может и недолго совсем, вы вон и сами не имеете понятия, а время лучше бы потратить с пользой – с вашей же пользой, не с моей. Бывает, бывает обидно, когда с лучшими намерениями, но – натыкаешься, и намерения впустую… Лучше б вы уж не хитрили, – покачал он головой, увлекая меня к двери и пропуская вперед, – лучше б вы уж сказали сразу, что отвечать не хотите, хотя, впрочем, дело ваше…»

Мы шли по гостиничному коридору, и мне теперь было неловко, я позабыл свое раздражение и думал, что Пиолин обиделся на меня вовсе ни за что, но его лицо не выражало никаких эмоций. Он выглядел теперь точно так же, как в самом начале нашего знакомства, и даже гвоздика в петлице посвежела и приобрела первоначально опрятный вид. Учтиво показывая мне путь к лифту, Пиолин обращал внимание на вычурные люстры в коридоре и новую ковровую дорожку как признаки гостиничного благополучия. Он поблагодарил меня от имени всего персонала за то, что я решил остановиться именно здесь, и заверил, что сервис отличный, служащие вышколены, а горничные тихи и скромны, причем среди них попадаются прехорошенькие. Затем он посетовал, что сейчас на океане ветрено, из-за чего большинство номеров пустует, и сообщил, что в отпускное время комнату здесь не снять. «Все занято, молодой человек, вы не поверите, все занято», – проговорил он и стал несколько рассеян, нажал не на ту кнопку лифта, отвернулся и замурлыкал какой-то мотив.

Внезапно он вновь повернулся ко мне и самым официальным тоном поблагодарил за понимание, с которым я отнесся к его вопросу, являющему собой формальную процедуру, каковой он обязан следовать. Он ценит мое соучастие в вышеупомянутой процедуре, которое выразилось в том, что я, в полном соответствии с правилами для приезжих, отказался на его вопрос отвечать, причем выразил это в ясной и понятной форме. Это приятно, потому что не со всеми так бывает, некоторые норовят хитрить и увиливать, что приводит к обоюдному утомлению и даже недовольству друг другом. Так что нельзя не порадоваться, когда все дело проходит быстро и гладко, потому что ведь в действительности оно не стоит выеденного яйца.

Что же до моей просьбы, – продолжал Пиолин уже в лифте, – просьбы помочь в розысках моего знакомого, некоего Юлиана, человека, по-видимому, завидных дарований и личностных качеств, то весь персонал гостиницы и он, Пиолин, в первую очередь рады помочь любому приезжему, а лучше сказать гостю, в его здешних делах – например, дать полезные советы или предоставить карты и другие топографические материалы за умеренную плату, – и Пиолин снова отвернулся от меня и стал мурлыкать себе под нос. Лифт, который тащился еле-еле, наконец приехал на первый этаж, мы вышли в холл и двинулись по большому светлому проходу.

«Но, конечно, нужно сразу предупредить, – опять вдруг оживился Пиолин, – сразу нужно отметить, что помощь эта отнюдь не гарантирует результат, особенно в таком деле, как поиски знакомого в городе М., где вообще трудно что-либо найти, даже и неодушевленный предмет, а что уж говорить о человеке. Да, к тому же, еще и так бывает, что ищешь одно, а попадается вовсе другое – вместо человека X находишь какого-нибудь Y и только тогда понимаешь, что тебе был нужен Z. Так и в вашем случае: вы-то думаете, что ищете Юлиана, а найдете какого-нибудь Гиббса – но Гиббса найти значительно легче, потому что Гиббс-то как раз и заведует рестораном, куда мы идем, так что мы его там непременно встретим и хоть в каком-то виде достигнем своей цели, – Пиолин скрипуче посмеялся своей шутке. – А морщиться не стоит, потому что Гиббс вообще знаток океанских дюн, местный, так сказать, следопыт, и кто как не он может нам помочь – в розысках или в чем другом. К тому же, у Гиббса нас по крайней мере покормят, так что нам сейчас нужен Гиббс и никто иной», – и Пиолин вновь отвернулся и стал мурлыкать про себя, будто вдруг совершенно потеряв ко мне интерес.