Читать книгу Хор мальчиков - Вадим Фадин - Страница 5

Актовый зал («Почему – актовый? – поправился мальчик. – Это не школа, и всё тут называют по-своему… Да что за глупости лезут в голову!») – итак, зал был переполнен, и, безуспешно поискав глазами отца, Митя отступил к дверям, за портьеру: стоять на виду школьнику перед множеством учёных мужей было неловко. Пока же следовало отдышаться после бега по улицам и лестницам, чтобы слушать, не мешая другим, и смотреть. Оглядывая публику, Митя вдруг увидел знакомого человека, которого знал почти столько же, сколько и себя: тот жил на одной лестничной площадке со Свешниковыми. Звали его Богдан Васильевич Богданов, что в Митином исполнении сократилось до Богданыча.

Когда-то соседи дружили семьями, но прошло время – и семьи истаяли: сначала Богданова оставила жена, потом овдовел Алексей Дмитриевич, и прежние отношения мужчинам пришлось поддерживать совсем на другом, нежели раньше, уровне: от пирушек с разносолами, с домашними пирогами, печь которые обе женщины были мастерицы, с настоянной на лимонных корочках водкой они перешли к нечастым вечерам вдвоём в свешниковском кабинете всего лишь с долгими стаканами коньяка. Митя по понятным причинам в их беседах не участвовал, но в другое время ему и самому случалось разговориться с немолодым соседом о том о сём – о кино, о путешествиях, а в последние месяцы всё чаще – о предстоящем выборе специальности, когда оба они, словно в игре, называли и отвергали – самые разные варианты, под конец непременно сводившиеся к романтической профессии геолога, которой как раз владел и привержен был сам Богданыч, и мальчик, помня о своей непроверенной любви к бродяжничеству, легко соглашался с доводами в её пользу, хотя и не совсем понимал, как удастся примирить такой выбор с очевидной склонностью к математике.

Богданов женился во второй раз, а Свешников – нет, и в том, как они проводили свой редкий досуг, стало мало общего, но мужчины, раз уж так завелось однажды, сиживали всё в том же кабинете, и Митя послушно не встревал в беседы.

Нынешней встречи с Богданом Васильевичем Митя не ожидал: по его понятиям, тому в рабочее время следовало бы не дремать на скучных собраниях, а пробираться в одиночку по безлюдным речным берегам с непременным геологическим молотком в руке. Обратив наконец внимание на то, что говорилось с трибуны (до сих пор он старался не вникать), Митя неожиданно услышал вовсе не высокоумные суждения о тайнах мироздания, а бормотанье о членских взносах, о праздничной демонстрации, о путёвках в пансионат и снова перестал слушать, задумавшись о том, как могли отец и Богданов, совсем не коллеги, оказаться на одном сборище. Алексей Дмитриевич не посвятил сына в программу, а тот из-за спешки даже не прочёл объявления у входа; он и вообще не должен был бы здесь присутствовать, если б отцу, проведшему вчерашний день в Ленинграде и не успевшему заехать с вокзала домой, не понадобилась какая-то папка с документами. Сын вызвался привезти, но отец не позволил пропустить школу; Митя огрызнулся было – так-то, мол, срочно тебе нужны твои бумаги, – и тут кто-то высший вдруг распорядился как надо: из-за болезни исторички отменили последний урок, а предыдущим была физкультура, которой Митя легко позволил себе пренебречь. Теперь он будто бы успевал, благо отец на всякий случай подробно описал, где, что и как.

«Как бы предок не потребовал, чтоб я из уважения к Богданычу поступал в геолого-разведочный, – не раз отогнанная, всё-таки проявилась мысль. – Но это глупость, надо же, какая глупость! Как раз его уважение я и потеряю, так легко сдавшись».

В зале было душно, но когда Митя в перерыве вышел в фойе, роль которого играл тупик коридора, то и там оказалось нечем дышать; он направился было к лестнице, как его тронули сзади за локоть.

– Ты всё же пришёл… Спасибо, – сказал ему отец.

– Стечение обстоятельств…

Алексей Дмитриевич был не один, рядом стояла невысокая, ему по плечо, молодая женщина с вызывающе крупными серьгами в ушах; Митя решил – студентка.

– Людмила Родионовна, – представил отец.

Митя едва удержался от вопроса о сестрёнке Арине.

Кто, что она такая, осталось пока неизвестным, потому что Алексей Дмитриевич, довольный, как ехидно подумал Митя, тем, что сбыл её с рук, поспешил удалиться, не объяснив причин и адреса, а лишь выразительно помахав привезённой сыном папкой. Впрочем, оставил он свою спутницу не на одного растерявшегося было мальчика, а дождался, пока к ним не подошёл Богданов. Тот сразу завёл с дамой неспешную беседу (Митя всегда удивлялся тому, как иные умеют легко болтать с незнакомыми женщинами совсем ни о чём), а Людмила Родионовна попыталась разговорить и Митю, но неудачно, начав с частой ошибки взрослых – с расспросов о школьных уроках и оценках, а не о тех простых вещах, которые могли бы занимать подростков; Митя, оценивший это как сюсюканье, отвечал с заметной неохотою.

– Вы, Митя, кажется, оканчиваете школу?

Ему хотелось едко осведомиться, как она угадала, не ясновидящая ли она, а если нет, то откуда знает такие тонкие, скрываемые от мира вещи, и тогда уж не погадает ли ему по руке, однако вместо всего он смиренно пробормотал, что нет, впереди ещё год.

– И прощаетесь с отрочеством…

– Вот уж не беда: как все… гм… отроки, я тороплюсь взрослеть.

– Стоит ли? Это непоправимо.

– Нет, не стоит, – неожиданно согласился Митя, сбив её с мысли.

– Как всем отрокам, – объяснил Богданов, – парню хочется поскорее приобщиться к делу. Неважно к какому, но – в настоящей жизни взрослых. А я, грешен, путаю ему карты: предлагаю многие, самые разные версии. Пусть себе критикует и отвергает.

– И всё-таки, – снова обратилась она к Мите, – наверно, приходится как-то готовиться? Много ль? Не представляю, как это должно происходить теперь.

– Я готовлюсь, – ответил Митя, думая, что годы, когда готовилась она, ушли не так уж далеко. – Я читаю.

– То есть всё-таки знаете, какие книги, по каким дисциплинам…

– Да любые. Романы, повести…

Он не мог бы объяснить вслух, да более того, и сам ещё не догадывался, что и он, и всякий, читая, способен одновременно размышлять вовсе не о том, что видит на странице.

– Смотри, завалишь экзамены, – предупредил Богданов.

«Как бы не накаркал», – мелькнуло в мыслях Мити, человека нисколько не суеверного. Сегодня читатели могут не обращать внимания на эту немую реплику, оттого что уже и всем доподлинно известно: не завалил. Самому же Мите и подавно не полагалось знать такие вещи наперёд и уж тем более – гадать о них с женщиной, которую видел в первый и, очевидно, в последний раз в жизни.

Между тем спустя несколько месяцев они встретились снова.

Было это в выходной день. Алексей Дмитриевич ушёл почитать в библиотеку, а Митя, оказавшись по своим невеликим делам в том же районе, раздумывал на ходу, не вызволить ли его оттуда, чтобы вернуться домой вместе. Он замешкался на углу нужного переулка, так и не решив, свернуть ли, и его сразу затолкали, пришлось даже отступить к стене, и неожиданно среди множества чужих лиц он разглядел одно знакомое – веснушчатое, с прямым носиком, обрамлённое рыжеватыми прядками. Не такая уж яркая, женщина, тем не менее, выделялась из толпы. Мите понадобилось время, чтобы вспомнить: Людмила Родионовна… Поклонившись, он двинулся было своим путём, но она – остановилась.

– А говорят, что Москва – большой город, – сказала она, и Митя подхватил:

– Напрасно мы считаем, будто случайные встречи – редкость. Один наш знакомый – что это я, вы его знаете, это Богданыч – так вот, он утверждает, на спор, что если после работы, в час пик постоять у схода с эскалатора на большой пересадочной станции метро, то за полчаса наверняка удастся встретить не одного, а нескольких знакомых, с которыми не виделись уже годы.

– С вами-то я уж точно ожидала встретиться не на улице.

– Где ж ещё?.. А я и вовсе не ждал… Тем более что нас познакомили в унылом месте, на унылой сходке…

– На чуждом собрании, – уточнила она, и это было новостью: Митя считал, что она там – своя. – Разве я похожа на доктора наук? Или на академика?

– На профессорскую дочку.

– Да и профессия не позволит. Помните, в прошлый раз мы уже говорили о призвании? О том, что вам грозит скорый выбор: впервые – и на всю жизнь, и посмертно.

– Готов поспорить, что почти каждый потом сожалеет… вспоминает, какие варианты отбросил, и всё думает: вдруг я ошибся? Но выбор-то давно сделан, и никто не позволит изменить.

– Изменять – грех. Никто никому не позволяет, – заметила она, смеясь. – Хотя если без шуток, то это уж – как жизнь повернётся…

– Вот – тема, над которой я не задумывался, – серьёзно сказал мальчик. – Нет, нет, нам на уроках говорили о верности Родине, об измене Родине… И вот неожиданная неверность – в чём может выразиться?

– Видно, вам так ничего и не объяснили толком, иначе вы сейчас, с первого слова, не затрагивали бы высокие материи. Родина?.. То, что одни называют изменой, для других – честное ей служение. Только, знаете, дорогой юноша, – не здесь, не здесь об этом толковать… Вот в следующий раз встретимся в чьём-нибудь доме (нет, не в том), усядемся в кресла, тогда и продолжим, не наспех… О!.. Как же я сразу не сообразила: ведь вы, наверно, в библиотеку шли? Я угадала?

Она заторопилась, и Митя решил: спугнул.

Не поняв, почему им предстоит увидеться ещё раз, он постеснялся переспросить, а скоро и вовсе забыл о будто бы случайно оброненной фразе, но только они и в самом деле встретились, уже не важно, в какой обстановке, а важно, что эта женщина появилась опять с его отцом и что Митя, наконец догадавшись, что к чему, не знал, как себя вести. Сразу подумав о покойной матери, он огорчился не за неё, он уже плохо помнил мать, а – за отца, который не то что должен был бы помнить лучше, а просто – не забыть никогда. Митя только постарался уверить себя, что всякая симпатия есть вещь преходящая, и, когда вечером остался наедине с отцом и уже никак нельзя было бы промолчать, небрежно бросил шутливым тоном, едва пришлось к слову:

– Смотри, пап, не заведи романа.

Алексей Дмитриевич вполне серьёзно и пространно ответил, что почему бы и нет и что, впрочем, уже завёл.

– И ты можешь мне это говорить? – спокойно поинтересовался Митя.

– Будь это пустяковый эпизод – не мог бы.

– Она, папа, кажется, слишком молода.

– Для меня определённо нет. Но ты прав: так же определённо я для неё слишком стар.

Подумав, что разница в четверть века должна бы одинаково смущать обе стороны, Митя присмотрелся и к своему месту между ними: мать умерла, когда ему было одиннадцать, и на столько же лет была старше него предполагаемая мачеха. Он едва не сказал отцу: «А не закадрить ли мне какую-нибудь её подружку?»

– Что она умеет делать? – задал он свой обычный, о всяком новом человеке, вопрос.

– Люда – художница.

– Ты что, вращаешься в этих кругах? В богеме? Новость для меня.

Алексей Дмитриевич развёл руками: мир, ответил он, полон случайностей, а потом всё-таки объяснил, словно в оправдание, что это не совсем тот случай, что Людмила Родионовна работает в промышленности.

– Как это? Художница – и… не понимаю… Но картины-то она пишет? – с надеждой спросил Митя, сообразив, что у него появляется шанс впервые в жизни попасть в настоящую мастерскую живописца.

Школа была в двух шагах от дома, и Митя после уроков всегда шёл в какой-нибудь гурьбе, которой только ещё предстояло истаять в следующих кварталах, теряя от подъезда к подъезду по человечку. Но в этот день из-за нечаянной заминки в раздевалке у него образовался лишь единственный попутчик, Толя Распопов; того мало кто из одноклассников звал по имени (в классе к тому же было ещё два Анатолия), а лишь по прозвищу: Раз Попов, два Попов или покороче – Распоп.

Оттого что сейчас они шли только вдвоём, Мите стало неудобно, едва дойдя до своей двери, исчезнуть, махнув на прощанье рукою, и он предложил:

– Зайдёшь?

Толя замотал головой:

– Что ты, у меня игра, – и поспешил дальше на свою тренировку, играть в какой-то мяч: в футбол, в баскетбол ли – Митя не вникал.

В передней стоял полумрак: дверь в Митину комнату была закрыта, и это значило, что мачеха дома и работает. Она не стала устраивать себе ни студию, ни просто особый угол для рисования, а с утра, когда пасынок уходил в школу, занимала его комнату, благо та выходила на светлую сторону и там стояли и обширный письменный стол, и даже кульман, приобретённый Митей за бесценок в рассуждении будущего поступления в технический вуз (смелая покупка, если быть суеверным: «Вот обзавёлся – и не поступишь», – подтрунивала она). Обычно ей удавалось справиться со своим рисованием к его возвращению и сразу уйти в город – по заказчикам, по инстанциям, по магазинам, но сегодня её задержало, видимо, редкое в этом сезоне освещение: моросивший накануне мерзкий дождик неожиданно уступил пронзительно яркой погоде; работать в мрачные дни она не любила, а то и вовсе не могла, говорила, что тогда не видит верного цвета.

Работа Людмилы состояла в сочинении узоров для тканей и галстуков, что поначалу разочаровало (если не оскорбило) Митю, представлявшего себе художников вечно стоящими у мольбертов, переводя холст и краски на неузнаваемые портреты, но, уж конечно, никак не плетущими пустые узоры. Он всё допытывался, не рисует ли она что-нибудь и для себя, и Людмила, хотя и отшучивалась или отвечала невнятно, наконец повесила в столовой и в спальне свои рисунок тушью и акварели – не вызвавшие у него восторга. Впрочем, он понимал в этом искусстве мало или ничего и не постыдился признаться в этом; тогда мачеха стала водить его по галереям и выставкам, ещё редким в те годы, а чаще – по мастерским, рассказывая, что, а главное – как.

Чтобы не помешать ей, Митя, бросив портфель под вешалкой, сразу прошёл на кухню. На плите стоял горячий обед: то ли хозяйка только что поела, собираясь уходить, то ли позаботилась о пасынке. Пока он размышлял, позвать ли её к столу тотчас или погодить, пока она не освободится, Людмила пришла сама.

Он стоял спиной к двери, один на кухне, и вздрогнул, услышав: «Ой!»

Быстро обернувшись, он остолбенел: не то чтобы потерял дар речи, но понял, что и никогда не найдёт слов: мачеха стояла перед ним нагая, босая. Растерявшись не меньше него, она не прикрылась, а напротив – всплеснула руками:

– Как же я не слышала, что ты вошёл!

Позже он говорил себе, что в первый момент был поражён даже не самой её наготою, а россыпью веснушек по телу.

– Я, когда одна, часто работаю так, безо всего, – оправдалась она. – Легче помыться самой, чем отстирывать от красок халат.

Решив, видимо, что не потеряет больше того, что уже потеряно, Людмила не пыталась отступить, а мальчику просто некуда было деться; они так и стояли лицом к лицу. Ему захотелось успокоить её, растерянную больше, чем он, тронуть плечо или прижать к себе, скрывая то, чему всё-таки не следовало быть открытым, но самая сильная мысль была – о другом: до женщины своего отца он не смел дотрагиваться, даже утешая.

– Мне трудно не смотреть туда, – признался он.

– Ты не увидишь ничего нового.

Митя не видывал и старого – но промолчал.

«Хорошо, что Толька не поднялся, – вдруг сообразил он и поёжился. – Я чуть не влип».

– В следующий раз так не пугайся, – сказала она и, помолчав немного, рассмеялась: – Нам остаётся одно – стать друзьями.

Мите оставалось тоже одно – согласиться. Часто потом об этом думая, он не мог не признаться, что в других обстоятельствах не упустил бы случая.