Читать книгу Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского - Вадим Геннадьевич Шильцын - Страница 44

В ранних дневниках Бениовского присутствуют записи, сделанные разными чернилами, что заставляет нас думать, что написаны они были в разное время, хотя и уложены в общий, не имеющий разрывов, текст, о чём говорит следующий отрывок:

«Завтра увижу я милую сердцу родину. Как же давно не бывал я здесь! В окрестных лесах собирали мы с товарищами ягоды. В здешних оврагах играли в засады, и наполнившись духом детского героизма, бегали наперегонки по задворкам хозяйств, а добрые селяне кричали нам, карапузам во след… Ну, сукины дети, попомните вы меня! Я офицер, а вы кто такие? Жулики и узурпаторы не нужны ни стране, ни тем крестьянам, коих вы взялись обирать. Обманом и подкупом вы взяли чужое, но далече ли унесёте?..»

Окончание записи начертано иными чернилами, и более размашистым почерком. Скорей всего, сам Бениовский прервал поток воспоминаний о детских забавах, и перешёл на ругань, а вовсе не добрые селяне слали вслед маленькому Морицу ругательства и угрозы.

Это делается очевидным, если учесть огромный пропуск в хронологии событий, упомянутых в дневнике. Те заметки, которые Бениовский писал поздней – отличаются от предыдущих и стилем, и взглядом. Можно предположить, что именно здесь находится переломное событие, именуемое кризисом. Входит в него один человек, а выходит совсем иной, имеющий мало общего с прежним собой. Говорят, мы так взрослеем. Только не у всех взросление происходит столь резко и скандально.

Что нам известно про тот случай, который вышел с Бениовским, когда он вернулся на родину? Почти ничего не известно, хотя шуму было ого-го сколько! Целый бунт, который у нас, в России, не преминули бы назвать народным восстанием и воспеть в песнях и литературах.

У нас оно так, а в Австрийской империи совсем по-другому. Да и в Венгрии, на чьей территории доныне расположена словацкая деревня Вербово, не нашлось достойного певца, который бы явил миру сюжет этого приключения во всём его романтизме. Наверняка, сохранились архивные закорючки, да канцелярские отчётности про тот сыр-бор, но кто же воспримет приказную труху за повесть, легенду, или, хотя бы тост? Никто.

А дело было так. Едва Мориц приехал в Вербово, едва он спешился и прохромал к родному крыльцу, как двери отворились, и навстречу вышли оба два его кузена. Были они мужиками осанистыми, солидными и даже увесистыми благодаря дарам природы и той райской жизни, которая течёт рекой в удалённых от суеты окраинах.

Почему бы всем добрым людям не жить в тихих деревеньках, где летом стрекочут кузнечики в изумрудных травах? Весной и осенью там буйствует прекрасная флора, одаривая чувства чудесами метаморфоз, а как только она засыпает в пору зимних ненастий, наступает благостное время наслаждения плодами её. Сидя в натопленном доме, приятно отведать солений и яств, пригубить запасённых загодя наливок и вин.

Сидели в дому два кузена, питались наливочкой крепкой, и размышляли о том, как жизнь крестьянская естественна, размеренна и благодатна, в отличие от суеты городов, где люди копошатся тесными кучами. Вместо того, чтобы распрямиться на воле во всю ширь души, несчастные человеки забираются в рукотворные ущелья, толкаются на замкнутых площадях, селятся в тесные гробы, нагромождённые один над другим. Вместо соловьиных трелей горожане слушают грохот колёс по мостовым, звуки мерзких утроб, да соседский храп за тонкой перегородкой, именуемой стеною. Чахлые, бледные и мрачные от постоянной скученности, они теряют человеческий облик, звереют, отправляются на войну, и тогда им делается ещё гаже, потому что на войне их неминуемо калечат, или убивают насмерть.

Как подтверждение прописных истин о неправильном бытии, появился субтильный, бледный, угловатый, да ещё и хромой Мориц. Стоял он напротив двух добрых, гармоничных в своей природности кузенов, и провоцировал в них чувства крайнего возмущения. Сами посудите, ну, что за нелепость? Зачем явилась в мир эта досадная ошибка природы? К чему быть на земле тому сорному растению, которое портит златую красу культурной нивы?

Был бы Мориц капельку постарше своих шестнадцати лет, или хотя бы, пошире в кости. Да ладно мечтать! Уж был бы он хоть не хромым, и то бы могло как-то всё утрястись. Признали бы кузены в нём родню, пригласили бы в дом, накормили да напоили путника с дороги. Люди, всё-таки не звери. Они бы и разговор приветный могли бы произвести тут же, на крыльце, если бы Мориц хоть внешне походил на человека, а не вредного антагонизма всему тому, к чему привык хозяйственный глаз мирного жителя. Могли бы кузены разъяснить ему, дескать, за хозяйством нужен пригляд, и не тот является наследником покойного, кто ему сын, а тот, кто вовремя оказался на нужном положении. Надо же понимать!

Могли бы кузены подобру—поздорову перевести недоразумение из состояния де-факто в положение де-юре, но обстоятельства повернулись иначе, и не вышло у них разговора с Морицем. Встали кузены плечом к плечу, да и спихнули его с крыльца, покрикивая вслед: «Что ты? Чего тебе? Чего надо?»

Ответить на их риторические вопросы Бениовский не успел. Заполняя морозную атмосферу запахами тихого домашнего застолья, кузены так напористо вытолкали Морица с крыльца, что не удержались и скатились вслед, а потом, то помогая, то мешая друг другу, выставили его за двор, и лошадь его выгнали, и ворота захлопнули из последних уже сил.

За воротами потерянной вотчины Бениовский не сразу справился с охватившим его удивлением. Чего-то ему казалось непонятным и странным в поведении кузенов. С одной стороны – с самого детства они не воспринимали его всерьёз, поскольку были намного старше. С другой стороны, всё-таки, он привык держать обоих за родню, и требовалось время, чтобы отвыкнуть от этого стереотипа. Хотя бы минуты две.

В дальнейшей жизни Бениовский научился сбрасывать стереотипы гораздо быстрей, но пока что ему было всего шестнадцать лет. Нельзя об этом забывать. Требовалось Морицу поразмыслить о неожиданных превратностях судьбы, о неприятностях путешествий в зимнее время, и чёрт его знает, о чём еще. По окончании мыслительных процессов, он извлёк из седельной кобуры пистолеты, сунул их подмышку и стал сыпать порох на полки, одновременно прикидывая – как бы половчей перепрыгнуть забор.

«Не открывают что ли?» – раздался сзади незнакомый голос. Мориц обернулся и увидал рослого парня в овечьем полушубке мехом вовнутрь. «Хороший полушубок. Тёплый» – успел подумать Мориц перед тем, как признал в парне Дамека.

Хоть с детских времён и прошло лет десять, а дядёк с наметившимися усами – совсем не тот малец Дамек, образ коего хранился в долгой памяти. Вот и Дамек начал узнавать Морица. По мере узнавания – выпучил глаза и растопырил руки в жесте радостного удивления: «Никак, паныч приехал! – воскликнул он простодушно, и тут же поинтересовался – Чёго это вы, господин офицер, делаете с пистолетами? Стрелять надумали?»

«Приехал, Дамек. Сам видишь – согласился Бениовский, и тут же посоветовал – ступай-ка ты домой. Тут сейчас начнётся смертоубийство. Ни к чему тебе лишние ужасы»

Дамек понимающе кивнул: «Ну и правильно. Давно пора угомонить мироедов, а то совсем потеряли совесть. Как старый пан преставился, так они тут же налетели на дармовщинку. Недели не прошло с похорон, как начались поборы. Люди ропщут меж собой, но плетью обуха не перешибить. Новые хозяева – новые правила. Приезжал важный чин из города, может быть, даже генерал! Встретили его по-царски. Пьянствовали – аж дым коромыслом.

Матушка твоя была хоть и строгая, но справедливая. Лишнего с народа не требовала. Когда она померла, то вовсе настало облегчение. Твой батя все подати отменил. И правильно. Зачем ему?

На земле все живут за счёт кого-то. Только одна корова за счёт самой себя живёт, ни у кого ничего не отнимает. Мы живём за счёт коровы и поэтому её бережём от волков. Твой отец жил за счёт королевы, и берёг её от супостатов. Офицер и крестьянин всегда друг друга поймут.

Ты, как я вижу, тоже пошёл по офицерской стезе. Вон, и шинелька на тебе военная. Мёрзнешь, небось? А кузены твои теперь нас обдерут совсем. Им-то не только самим надо жить за наш счёт, а ещё и того городского туза умасливать. Наследство-то не по закону. Оно и понятно. Всяк норовит въехать в рай за чужой счёт»

Морицу надоело слушать философию Дамека. К тому же солнышко совсем закатилось, а мороз окреп и не располагал к долгому стоянию. Пистолеты приведены в боевое положение, и по всем обстоятельствам приблизилась пора решительного штурма.

«Ну, Дамек, раз ты не захотел уйти домой, то помоги перелезть через забор, а то руки заняты» – попросил Бениовский. «Это я легко – пообещал Дамек, но тут же и возразил – только тебе, Мориц, перед тем, как начнёшь отправлять в рай кузенов, лучше слегонца обогреться. Вон, щёки-то как побелели, и губы синие. Руки опять же, дрожат с холодрыги. Стрельнёшь, да промажешь, а в рукопашной тебе их не одолеть. Такие бугаи здоровые! Каждый с полбыка, наверное, весом! Пойдём ка, сходим в мою хату. Я и топор прихвачу, чтобы ворота проломить. Через ворота входить всё же сподручней, чем сигать через забор».

«А ведь, ты прав, Дамек! – признался Мориц – Военная наука гласит, что удачный штурм – это подготовленный штурм. Не помешало бы мне обогреться с дороги».

В хате у Дамека народу оказалось немало. Тут и братья младшие и сёстры мелкие, и матушка с отцом, и даже молчаливая бабушка в углу, единственная из всех, кого не заинтересовало появление молодого гусара.

Дамеков батя оглядел Морица, словно оценивал породу домашней скотины, и заключил: «Вот это, я понимаю, пан, а то подсунули нам квашню с приблудой. Молодой, правда, чересчур, но, судя по форме – учёный».

Бениовский попросил чернил, кои, к удивлению, нашлись в крестьянском доме, и пока хозяйка накрывала на стол, успел черкнуть в дневник несколько ругательств. Так уж был устроен его школярский порядок – пока не изложит мысль на бумагу, не успокоится. Начало приветствия к родной земле было написано загодя, и Бениовский думал завершить его как-то достойно и торжественно, но встреча с кузенами повлияла на почерк, стиль и сам смысл путевых заметок.

Тут подали еду. Борис стал расспрашивать о войне и отвлёк юношу от писанины. Пока Морица отогревали да потчевали, Дамек несколько раз убегал и приводил мужиков из соседских дворов, рассказывая каждому обстоятельства встречи с Бениовским.

Соседу Мирославу, которого он привёл первым, Дамек поведал по дороге: «Иду это я, и вижу, стоит спиной ко мне наш покойный пан. Согнулся так вот и руками чего-то шурудит. Думаю – восстал из мёртвых, чтобы покарать супостатов. Поближе подхожу, а он пистолет заряжает! Сам бледный, губы синие. Пригляделся – а это не он! Это Мориц так вымахал, что стал похож на отца! Точная копия! А вокруг-то холодно, вот он, видать, и подмёрз. Говорит мне: „Сейчас всех убью! Пришёл судный день!“ – я вслушался, и правда, высоко в небеси труба Гавриила звучит. Вот вам, думаю, и второе пришествие!»

Повторять историю без вариаций Дамеку было скучно, поэтому для соседа Кажимира она видоизменилась: «Иду я мимо панского дома, где поселились эти два упыря, и вдруг слышу – звон тихий нисходит с небес. Знамение что ли какое? И точно! Налетела пурга, вихри снежные поднялись. Как всё схлынет, так прямо из вихрей выезжает на коне молодой пан. В обеих руках по пистолету! Лицо бледное, как у покойного, и говорит загробным голосом: «Дамек, ты помнишь, как в детстве нас Кажимир на огороде поймал? Наступает час расплаты! Я ему голову меж колен зажму, а ты с него штаны сдёрнешь, и настегаешь ремнём, как он тебе тогда…»

Получив от рукастого Кажимира затрещину, Дамек отправлялся за Мареком, и сообщил ему попутно ещё более замысловатую информацию: «Батька мой как Морица увидал, так и рухнул на колени, и все мужики рухнули, но не по своей воле, а потому, что их сам чёрт под колени толкал. Вот, до какой степени Мориц похож на своего покойного папеньку, только помоложе и поживей, само собой разумеется, и наряд на нём точно такой же, офицерский, и сам он, сразу видать, только что с войны. В обеих руках пистолеты, глаз один прищурен и хромает на левую ногу.

Ему сама императрица, на свои именины в Шенбурне, вручила награду за героическое ранение и сказала: «Был у нас один Бениовский, а теперь есть другой, такой же, как тот, но в тыщу раз лучше! Коли такие люди служат Австрийской короне, то вся империя может жить с уверенностью в завтрашнем дне!» – и потом она расплакалась, и они обнялись, и поцеловались в сахарные уста, и Мария Терезия даже высказала сожаление, что старовата возрастом, да и вообще замужем за Францем первым, будь он неладен, а то бы непременно вышла за нашего Морица…»