Читать книгу Петроградская сторона - Вадим Жук - Страница 3

Давай я проснусь полшестого, седьмого, восьмого,

Давай

Как раньше разбудит меня похмельного

Трамвай.

С разбегу ворвётся пускай твоё имя

В подъезд.

И Бог нас не выдаст, и зверь нас зверина

Не съест.

И лифт загрохочет, и пятница станет

Полна

Горячих касаний, пустого шатанья,

Вина.

Давай Моховую, давай Рубинштейна,

С горла́

Подруга, сестричка – бутылка портвейна —

Дотла.

К реке по гранитным предательским сходням

Сойдём.

И мы не сегодня, ещё не сегодня

Умрём.

Ветреным днём, дорогая, был ветер смелее меня.

Стоило, значит, от кромки залива ему разбегаться,

Чтобы открыть моим жадным подземное это богатство,

Чтобы навеки забылось про равенство – братство

На тростниковой полоске на склоне балтийского дня.

Нет и не может быть равенства – братства с тобой,

Наше неравенство суть нашей общей свободы,

Ветер, отрезавший поровну нам небосвода,

Стадо барашков, античные финские воды,

Голые ноги целующий белый прибой.

В родных гранитах, посреди высокомерных

По набережной едущих дворцов.

Я встретил ваше нежное, неверное,

Невероятное лицо.

Так в старом пиджаке, с забытой сдачей

Из оборота вышедших монет,

Змеёю пёстрою свернётся пачка

Измятых сигарет.

Сама собою вспыхнет зажигалка

Огнём сухим и молодым,

И лёгкие – как храм теплом хорала —

Заполнит дым.

Твоё платьице – синий флажок,

И художественные ладошки —

Вот оставил ожог утюжок,

Вот привет разыгравшейся кошки.

Ладит с берегом ладожский лёд —

Аккуратно плывёт – посерёдке.

Майский жук совершает полёт,

Первый, медленный, пробный, короткий.

И природа дивится сама —

Как же с ней приключилося это? —

И весна, и немножко зима,

И почти уже красное дето.

Это май в Ленинграде такой

Создан чьей-то прекрасной рукою,

Над твоею Невою-рекой,

Над моею Невою-рекою.

У деревьев и листьев-то нет,

Так – на ветке пять-шесть, для кокетства…

Ветерок. Полумгла. Полусвет.

Полусвет. Полумгла. Полудетство.

Дело было по весне,

Ты заплакала во сне.

Ночь почти уже кончалась,

Ветка за окном качалась.

Что за горькая беда,

Не узнаю никогда.

За окном Нева ревела,

Вырываясь изо льда.

Надо было разбудить,

Ото сна освободить.

За окном холодный ветер

Да студёная вода.

Сон недобрый, ясным днём

И не вспомнится о нём.

За окном река пылала

Ледяным своим огнём.

Слава Богу, ночь кончалась,

Ветка за окном качалась.

Мы встретимся в чреве кита

Под журчанье фонтана,

Ладошка в ладошке

Мы скатимся с плешки Монблана,

Ребристую формочку, глядя друг в друга,

В песочнице желтой забудем,

В плацкартном, струящемся к югу

Мешать будем едущим людям.

Мы – только бы вместе – взамен Радомеса с Аидой,

Мы спрыгнем с полозьев, сшибив по дороге Эвклида.

В кафе на Литейном, в хинкальной под Вавилонскою башней…

И если мы вместе на Страшном Суде

Он будет Нестрашным.

В эту землю и лягу.

От входа сто двадцать шагов,

Завернувшись в бумагу

комаровских искристых снегов.

Не слыхать электрички,

вообще ничего не слыхать.

Всё ломаются спички —

на морозе свечу зажигать.

Всё ломаются спички.

Невдали, на весёлой лыжне,

Помаши рукавичкой,

Да понятно, понятно, не мне.

Под сосною бесстрастной,

Где привал, и приют, и порог,

Пусть мне видится красный

Крупной вязки тугой свитерок.

Петербург ко мне явился,

Непривычен и знаком.

Он явился – запылился

Светлым ветреным снежком.

Принялись в сапожках ножки

Очаровывать меня,

На троллейбусном окошке

Затеплела пятерня.

Баснописец из Публички

Пирожков идёт поесть.

Шик античный, мост Аничков,

Невский, 86.

Михаил Иваныч Глинка,

Звон фарфора на реке…

Петербурженка-снежинка

В меховом воротнике.

Одна и та же белая звезда,

Над парком за окном и над могилой Блока,

Над женщиной чужой и светлоокой,

Над поездом до пункта «никогда»,

Над лапчатым Кремлём, над спящим Эрмитажем,

Одна и та же.

Когда они соединялись

как будто замыкалась цепь —

Серьёзный садовод из Шауляя, —

гуляка киевский, взращённый на маце,

лесов карельских скудные напевы,

коломенские вёрсты, волжский плёс,

ловчилы, фабриканты, терапевты,

кот одноглазый, выхоленный пёс.

Чужие деньги, нищета, дипломы,

Марк в медицинский, Юра на юрфак.

Рогатые ростральные колонны,

Булгаков, эрмитажный саркофаг,

Портвейны крымские. Свекольная сивуха.

Ангины. Ледоходная Нева.

Без спроса залетающие в ухо

советские и русские слова.

Деревни, полугорода, местечки.

Пустырник, глупости на пустыре.

И тёткин «Зингер», и отцовский «Стечкин».

И Жан Вальжан и Жан Маре.

Когда они соединялись —

Розетка. Вилка. Полевой букет.

То все координаты отменялись.

И вспыхивал во всей округе свет.

Видишь ли, милая, я уже тут.

Шпили готовы сшивать мою жизнь, в небесах золотея.

Тяжко навстречу мне Горный шагнул институт,

Где петербуржец Геракл побеждает Антея.

В мраморном нашем, в гранитном моём светло-сером лесу,

Каждое дерево мне и тебе предназначено.

Честное слово, я злой этой ночью спасу

От посрамления, горя и смерти Башмачкина.

Видишь ли, милая, я ещё жив,

Зоркий Борей не напрасно летает над крышами

Сонных дворцов. Где иду я, ладонь положив

На стрекозиную талию четверостишия.

Ты узнаешь меня по твёрдому петербургскому «ч»,

По блёсткам дыханья на твоей скуле, на твоём плече,

По зажжённой в московском храме армянской свече.

Ты узнаешь меня по лифту, прозевавшему твой этаж,

По дрожи пальцев, ломающих лаваш,

По количеству лаж,

Увеличивающемуся к концу стиха,

Как почву узнаёт соха.

И воробья стреха.

В этом месте будет полутемно,

На клеёнке пролитое вино

И в луне окно.

Ты узнаешь меня, ты руки согнёшь в локтях,

Будто буква «Ф» оказалась в гостях.

На какой-то пустяк

Ты обидишься. Тем примиренье ценней,

И принесёт садовод Гименей

Синих мускариков. И теней

Праздничный выход… Ход часов на стене.

Плачь обо мне! Не плачь обо мне.

Ты заснёшь, Ты не сможешь спать допоздна.

Ты узнаешь меня, ты не можешь меня не узнать.

Ланская, Комарово, Выборг, Луга.

Всё в поцелуях, выпивках, гудках.

Мы думали, что мы в руках друг друга,

А мы в Его руках.

Глаза и голос Оли Саваренской,

Вечерний час.

И этой жалкой церкви деревенской

Иконостас.

Детские нищенские именины.

Жёлт самодельный кремовый торт.

Дунул на свечки. Счастлив и горд.

Неотменимо.

Светлую прядку со лба отклонила,

Женский, девичий, девический взгляд.

Майским салютом пушки палят.

Неотменимо.

Перед вагонным окном пантомима:

Руки у сердца, пальцы у губ,

Голубь вокзальный красноголуб.

Неотменимо.

Злая листва по проспекту гонима,

Птиц незнакомых спешный отлёт.

В высохшей луже высохший лёд.

Неотменимо.

Неотменимы на чашке следы

Чая спитого. Смытого грима,

Город гранитный у чёрной воды.

Неотменимо.

Взявши четвертинку водки

И какой-то сыр скользящий

Мы поехали за город

На разбитой электричке

По дороге наши губы

Вовсе не разъединялись

И в совсем пустом вагоне

Много нового узнали

Наши творческие руки

Лес недалеко от рельсов

И сосновые иголки

Что напрасно сшить пытались

Наши юные доспехи

Чистый мох и черноглазых

Муравьев неслышный топот

Уносящих крошки сыра

Мы потом квадрат небесный

Что глядел на неумелых

Вырезали и с собою

В электричку унесли

И прибитый над кроватью

Он был спутником безмолвным

Самых лучших наших дней

Никогда он не смеялся

И обратно не просился

Вы дойдите до вокзала

На четвёртой остановке

Двести метров от платформы

Поднимите вверх глаза

Наверху пустое место

Светит дырка золотая

Это два часа из жизни

Бывшей на земле любви

Да это ж ты, моя хорошая,

Через Сампсоньевский галдёж,

Одетая во всё хорошее

Пешком по воздуху идёшь.

Разинув лица, алкоголики,

Держась за горло бутылька:

– Да это ж, – отмечают, – Оленька!

Жена кудрявого Жука!

Январь-Неварь катает саночки,

На льду прожоги от комет,

Уж целых десять лет, как Ванечка

Задумчиво пришёл на свет.

Ты новый свитерок связала мне,

Пошла горячая вода.

Всё это навсегда – казалось мне.

И оказалось навсегда.

На октябрьские купим вина и нажарим картошки,

Будет докторская, кузнецовские синие плошки,

Будет мсье Оливье с довоенной серебряной ложкой,

Даже торт «пралине».

Я за локоть словлю Лактионову Анну,

Уведу эту Анну в коммунальную ванну,

Где вода коммунальная каплет из крана

И тазы на стене.

На октябрьские когти разжала железная школа,

Ты ложись мне в ладонь, небогатая грудь комсомола,

Но сперва о шестнадцати тоннах споёт радиола,

Будет выключен свет.

Это было ещё до великой эпохи колготок,

Кто-то звал, как ты помнишь, по пути до калитки кого-то,

Это Анна и ты на плакучем расплывшемся фото,

До шестнадцати лет.

На октябрьские девственность зря уповала,

За окошком империя околевала,

Петроградская осень, холодная как «Калевала»,

Ледяная вода.

До прихода родителей будет помыта посуда,

Чёрный ход с ускользающим запахом детского блуда,

Дай мне руку. Уходим, подруга, отсюда,

Навсегда. Навсегда.

Тогда, не выясняя отношения,

Решая, что увидимся – обнимемся.

Карельским рассекая перешейком,

На финской спотыкаясь топонимике.

Мы пили королевский спирт разбавленный,

Считали, что разлуки только к лучшему,

Что в жизни полосатой, как шлагбаумы,

В другой полоске что-нибудь получится.

Черемухи счастливая оскомина,

Мы просыпались, радостью разбужены,

И за окном летали насекомые,

Не зная ни имён своих, ни будущего.

Извозчик трюхает по Петербургу,

Гвардейской ленточкой перехвативши згу.

Столица очень хочет быть культурной

Гранит подцвечивая под лузгу.

Задумчивая пегая собака

Подстроилась к облупленному льву…

Перевернулась строчка Пастернака —

Ты кончилась, а я живу.

Переверсталась. Но твое сиянье

На место ставит верные слова.

Я тень, набросок углем, я мерцанье.

Я кончился. А ты жива!

…я ее ревновал, я ее рифмовал,

Я приковывал рифмой-цепочкой,

И к цветочкам ее, и к зверёчкам ее,

И к заросшим брусникою кочкам.

Я над ней ворожил, я ее сторожил

У парадной ее аммиачной.

Я одною кинжал как Рогожин держал,

А другою венец новобрачный.

Мой ремень был знаком с потолочным крюком,

Взгляд дружил с электричкою встречной…

Я ее рифмовал, я ее ревновал

К площадям и Неве быстротечной.

И в моем городке у гранитной воды,

Что мильонами стерт и исхожен,

Я как пес-востронос все читаю следы

Загорелых стремительных ножек.

Какую дикую блатную перемешку —

Хотел медок, а выкуси – ледок,

Насмешку да частушку-сыроежку

Принёс в себе семнадцатый годок.

В кожанках комиссарки – одалиски,

И маузер в крапивном пироге,

И столп твой, Петербург, Александрийский,

По самого по ангела в лузге.

С Царицына ли, с Бежина ли луга,

Сместилось всё и выжжено дотла.