Читать книгу Дмитрий Черняков. Герой оперного времени - Вадим Журавлев - Страница 4

Творческая жизнь Дмитрия Чернякова начиналась с парадоксов. Проучившись немного в Архитектурном институте, он поступил на факультет музыкального театра Государственного института театрального искусства имени А. В. Луначарского в Москве, в мастерскую, которой руководила прославленный педагог Розетта Яковлевна Немчинская. Еще студентом дебютировал в Тверском драматическом театре постановкой «Постоянной жены» Сомерсета Моэма, позже там же он поставил «Миллионершу» Бернарда Шоу. Это были полноценные драматические спектакли, не имевшие никакого отношения к музыкальному театру. Как мы помним, в оперный театр молодой режиссер в те годы мог попасть только ассистентом какого-нибудь прославленного мастера или рутинным режиссером, ведущим спектакли по пометкам в режиссерском клавире.

Но в этот момент он попробовал себя и как сценограф: «В Твери я ставил первый свой спектакль в Драмтеатре. Мне дали пьесу, где было сделано распределение и уже был художник. Московский, но для него это была третьесортная халтура, на которую он не затрачивался. А для меня – первый спектакль, территория, которую тебе дали – бери и возделывай, осуществляй свои накопившиеся иллюзии. И вдруг я столкнулся с реальностью: нарисованные фломастерами и цветными карандашами на каких-то картонках жуткие обстановочные декорации с какими-то пальмами. Сейчас такая декорация могла бы быть в любом антрепризном чесовом проекте, который возят по всей стране и который умещается в два чемодана. Какие-то безобразные цвета! И меня охватил такой ужас, что я предложил сделать декорацию сам. Кажется, художник даже остался на афише, но моя максималистская запальчивость была такова, что театр пошел на риск, хотя у них не было никакой уверенности, что я не провалю это еще больше… Когда декорацию соорудили и поставили, – более сильного момента в моей жизни не было. Я увидел не просто пространственные изменения, плоскости, которые придумывал и вырезал из картона, – это был момент ни с чем не сравнимого счастья, как рождение человека. Отношение к декорации у меня было – как к живому. Я испытывал к ней какие-то сексуальные чувства и даже один раз переночевал внутри на каком-то диване (мне не хотелось уходить, пространство казалось магическим, сильно заряженным, казалось, что все углы небессмысленны…). Второй спектакль мне, как художнику, дали уже сознательно: театру ведь удобно селить одного человека, а не двух» («Петербургский театральный журнал»).

После ГИТИСа он успел поставить еще «Ужин в Санлисе» Ануя в Русском драматическом театре в Вильнюсе, а в казанском ТЮЗе – сказку Оскара Уайльда. А первый его опыт в музыкальном театре вновь был из разряда парадоксов. Он оформил как художник оперу «Летучий голландец» Вагнера, спектакль, который в Пермском театре оперы и балета ставил его коллега Георгий Исаакян. Затем они повторили этот опыт сотрудничества в Омском музыкальном театре, где работали над опереттой «Севастопольский вальс» Константина Листова. Позже он успеет еще поставить мюзикл «Вестсайдская история» Бернстайна в Самарском драматическом театре (2001 год). И поработать художником ему доведется: он оформит «Так поступают все женщины» Моцарта режиссера Дмитрия Бертмана для Людвигсбургского фестиваля в Германии (1999).

А после Перми и Омска опять был драматический театр, новосибирский «Красный факел», в котором в 1998 году свет увидела драма «Козий остров» Уго Бетти. Примерно за год до этого, когда он, кажется, занимался кастингом, а может, уже и репетировал, мы встретились случайно в Новосибирске. По заданию «Независимой газеты» я приехал обозревать оперную часть Рождественского фестиваля, который организовала и возглавила в столице Сибири Мария Ревякина, сегодня она директор Театра наций и фестиваля «Золотая маска». Но оперная часть этого форума была в тот момент такой скучной и консервативной, что я каждый день ходил на драматические спектакли. Шли они в «Красном факеле», там мы с Черняковым и повстречались на легендарном спектакле «Братья и сестры» по Федору Абрамову в постановке Льва Додина. Спектакль этот я видел давно, когда он только создавался, это был настоящий шедевр. И тут мы с молодым режиссером в этом убедились вновь, наплакавшись и насмеявшись вволю во время этой военной саги.

Самое смешное, что начальство оперного театра в Новосибирске, показавшееся мне в тот момент такими рутинным, в конечном итоге совершило прорыв в карьере Чернякова, пригласив его уже в 1998 году поставить первый оперный спектакль. Партитура оперы «Молодой Давид» Владимира Кобекина на либретто Алексея Парина привезла в театр работавшая в нем недолго главным режиссером Елена Негреску. Директор театра Валерий Ягудин позвонил в «Красный факел» и посоветовался насчет «молодого таланта». В подмогу начинающему режиссеру дали опытного дирижера Алексея Людмилина.

Так в жизни Чернякова появился «Молодой Давид», его первый оперный спектакль, его единственный спектакль, в котором он не сам выступил сценографом, а положился на маститого Игоря Гриневича, главного художника театра. В жуткие морозы я вновь приехал в Новосибирск, чтобы увидеть дебютный спектакль человека, о таланте которого до сих пор мог только догадываться по нашим длинным разговорам, совместным прослушиваниям дисков, когда каждый из нас торопился поделиться чем-то важным из музыкальных впечатлений. Мы слушали и обсуждали диски и видеозаписи, время было еще скудное на впечатления, хотя я уже выезжал на фестивали в Европу и привозил оттуда чемоданами компакт-диски с записями опер.

Первый спектакль Чернякова стал для меня серьезным открытием этого человека как настоящего мастера. Да, в «Молодом Давиде» было еще много несовершенного, но в этом спектакле уже чувствовалось нешуточное умение работать с формой, пространством и временем. Обычно молодых режиссеров выпускали на малые сцены и давали им одноактные оперы. А тут молодой режиссер, по меркам оперного искусства того времени и вовсе юнец, ставит современную оперу на огромной сцене «Сибирского Колизея», как называют теперь Новосибирский оперный театр. Черняков сразу предложил фантастическую идею. Видимо, она была настолько революционна для театра того времени, что дирекция не нашлась, что ответить, и разрешила молодому режиссеру все. Зал был закрыт, зрители сидели на сцене, но в качестве фона для спектакля была эта зияющая пасть черного зала, украшенная сверху по кругу слепками со знаменитых античных статуй. Мозаичное вертикальное панно периодически отделяло пространство сцены, мгновенное уменьшая колоссальный объем театра.

В этом спектакле сразу родились новые звезды труппы: Виталий Ефанов и Валерий Гильманов, два только что окончивших местную консерваторию баса. В результате они быстро перебрались в столицу. Подробнее о спектакле этом можно прочитать в моей статье 1999 года, опубликованной в разделе статей.

В общем, спектакль этот если не потрясал, то сразу давал знать: в нашем скудном оперном ландшафте появился новый интересный режиссер. Мне было очень приятно узнать, что экспертный совет фестиваля «Золотая маска» был так же увлечен этим спектаклем, и уже в следующем году он появился в Москве. Показан был на сцене Театра Армии, пространство это никак не подходило для него, но лучшего фестиваль предложить не мог. В те годы было не принято вывозить весь состав жюри в другой город, как это иногда делают сейчас. Тогда художественные потери уже были очевидны в тот момент, когда выбиралась площадка. Еще раз стало понятно, что Черняков умеет создавать спектакли в театрах, где чувствует genius loci.

Иначе и быть не могло, спектакль этот всколыхнул всю оперную Москву. В столице тогда не было ни одной серьезной современной оперы, думаю, что Москва даже ревностно приняла эту гастроль, ведь театр из далекой глубинки вдруг привез качественную современную музыку в оригинальной, ни на что не похожей постановке. Один из членов жюри, знаменитый концертмейстер Важа Чачава, даже привел с собой на представление свою легендарную коллегу – Елену Образцову, которая потом говорила довольно теплые слова о режиссере. Впрочем, судьбы их еще пересекутся. А пока лауреатом национальной театральной премии стал Валерий Гильманов, исполнитель партии Саула. Сам спектакль и режиссер отмечены жюри не были, все основные награды получил спектакль «Семен Котко» Прокофьева в постановке Мариинского театра.

Именно туда и отправится Дмитрий Черняков для работы над следующим проектом. Открыть двери легендарного Мариинского театра ему помог директор фестиваля «Золотая маска» Эдуард Бояков. Все гастроли Мариинского театра в Москве тогда проводились в рамках национального фестиваля, а Гергиев, который пытался добиться известности в чиновничьей столице, был признателен Боякову за это и прислушивался к его мнению опытного театрального менеджера. В тот момент Валерий Гергиев уже окончательно подмял театр под себя, и ему больше всего нужны были режиссеры, которые могли бы все бросить и сделать спектакль быстро и именно в тот срок, который был удобным «королю Мариинки». В обойме названий были в основном те, которые хорошо экспортировались, то есть традиционный русский классический репертуар, а еще оперы Прокофьева и Шостаковича. С другой стороны, Гергиев все еще мечтал сделать на западный манер оперу актуальным и модным жанром. Мариинке как никогда в это время требовался спектакль, который мог бы показать миру, что ее худрук – просвещенный менеджер передового театра. Поэтому, думается, он и ухватился за Чернякова.

Наверное, в тот момент проявился присущий режиссеру авантюризм, он прекрасно знал, что Мариинский театр уже дважды ставил оперу «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» Римского-Корсакова. Но воспоминания о спектакле Большого театра, в котором в леденцовых декорациях Ильи Глазунова ворожил Евгений Светланов, жили во всех нас. Черняков просто грезил этим названием. Почти запрещенная в советские времена опера требовала новых подходов и новых смыслов, она была невероятно созвучна времени 90-х. Прозвучавшая в списке среди других названий, опера Римского-Корсакова внезапно устроила Валерия Гергиева.

Организационной неразберихе, уже тогда охватившей Мариинку, сопутствовало резкое отторжение коллективом молодого режиссера. Артистам и сотрудникам театра не нравилось в нем все: длинные волосы, убранные в хвост, московская прописка, дружба с Бояковым… Это потом, когда Черняков поставит в Петербурге еще два спектакля, когда станет работодателем для многих солистов театра, занимая их во всех почти своих западных постановках, к нему изменится отношение. Но во время репетиций «Сказания о граде Китеже» он все время будет чувствовать, что ему здесь никто не рад. Конечно, решение Гергиева не обсуждается. Но многие тогда в театре считали, что могут избавиться от молодого москвича путем интриг, звонков худруку, отказом делать что-то без личного распоряжения Гергиева. Они не понимали главного: Черняков никогда не отступается от намеченной цели. А стрессовая ситуация заставляет его полностью мобилизовать все силы и справиться с задачей еще более решительно.

В спектакле этом все было необычно для Мариинского театра, ведь в тот момент его сцену уже заполонили проходные режиссеры и провинциальные художники. Современные постановки, которые принесли славу театру после перестройки, уже стали забывать, если они и оставались в репертуаре, то в разболтанном виде. В будущем это, увы, будет происходить и со спектаклями нашего героя. В тот же сезон, что и «Китеж», в театре началась чехарда с постановщиками вагнеровского «Кольца нибелунга».

Главное, за что сразу не пришелся Черняков ко двору Мариинского театра – это требовательность. В театре уже пышным цветом расцветала халтура, которая сегодня превратила Мариинский театр в завод по выпуску никому не нужных спектаклей. В начале нулевых там и правда верили, что один взмах палочки маэстро Гергиева заменяет месяцы репетиций. А Черняков, молодой и никому не известный, требовал точно выполнять мизансцены, внутреннего актерского наполнения, «чистых» перемен декораций.

Поэтому, когда Гергиев приехал как всегда за два дня до премьеры, на него обрушилась масса негативной информации. Черняков вспоминает в одном из интервью: «Я до сих пор помню, как перед премьерой „Китежа“ одна из концертмейстерш Мариинского театра призывала одевающихся в гардеробе артистов вмешаться, звонить Гергиеву, поднять скандал, бунт, не знаю что, потому что великая русская опера „Китеж“ кончается в „этом“ спектакле тем, что две бабушки-блокадницы (собственно, непонятно, почему „блокадницы“? ) сидят в домике, и что это безобразие. Артисты лениво смотрели на концертмейстершу и расходились, и я не могу понять, чего здесь было больше, согласия или безразличия. Но ощущение накала эмоций было очень сильным…» Наушники предрекали спектаклю полную катастрофу и провал на премьере. Со строгим видом маэстро уселся в зале, чтобы посмотреть со стороны на это «безобразие». Тогда Чернякова спас финал спектакля: в небесном граде, фактически в раю, за задней стенкой дачного домика Февронии, видимо, напоминавшего бытовку на даче родителей режиссера в Талдомском районе Московской области, за отдернутой занавеской, оказывался ангельский хор в белоснежных одеждах. Было в этом что-то очень наивно-прекрасное. Стилистически этот финал не слишком хорошо вязался с тем, что происходило до того, позже он исчезнет во второй редакции спектакля. Но в тот момент эта сцена спасла «Китеж».

Для подготовки спектакля Черняков предпринял даже поездку на легендарное озеро Светлояр в Нижегородской области. Увидеть затонувший Китеж ему, как и всем другим путешественникам за последние сто лет, не удалось. Но ничего не проходит даром для думающего режиссера, его «Китеж» стал уникальным явлением, настоящей вехой в истории русской оперы, эталонной постановкой многострадальной и до сих пор вызывающий больший интерес на Западе, чем на родине, оперы Римского-Корсакова с уникальным либретто Владимира Бельского, практически единственным в русской музыкальной литературе текстом высокого качества.

Спектакль был показан с успехом, в том числе благодаря участию Гергиева, который заставил коллектив собраться. Вскоре он был номинирован на национальную театральную премию, с большой помпой приезжал в Москву на гастроли, его показывали на исторической сцене Большого театра. Сам спектакль и Дмитрий Черняков были удостоены премии «Золотая маска». Спектакль был показан на гастролях в нью-йоркском Линкольн-центре, прошел при полном аншлаге и был благосклонно принят даже консервативной тамошней критикой. А обозреватель газета The New York Times Энтони Томаззини даже написал: «Если менеджеры Метрополитен-опера еще не записали телефон режиссера, то они, должно быть, сошли с ума». И это тоже будет у нашего героя впереди.

Потом, как это водится в театре Гергиева, спектакль стал увядать. Он плохо продавался, были проведены нелепые попытки сократить длительность представления, а идет он в Мариинском театре с тремя антрактами почти пять часов! Для экономии времени уже в самом начале на сцену выставлялись частично декорации второго акта прикрытые серой тряпочкой. Этот чудовищный подход стал для Чернякова тоже хорошим уроком на будущее. Уже через несколько лет после премьеры «Китежа» он стал подписывать с театрами жесткие соглашения о запрете внесения изменений в его спектакли без его ведома.

В Мариинке он еще поставит два спектакля, но главная причина, по которой Черняков и Гергиев однажды разошлись, в том, что Черняков не мог по всем параметрам стать частью Мариинки. Он был явлением, которое было больше, чем целый театр с его двухсотлетней историей. Как показало время, Гергиев опустился вместе с театром до самого театрального дна, а Черняков вместе с «Китежем» начал триумфальное шествие по миру.

Через одиннадцать лет после питерского «Китежа» в Амстердаме при огромном стечении зрителей из России, наперебой вспоминающих «тот спектакль», прошла премьера новой редакции оперы Римского-Корсакова. Новая версия была более цельной и поставила победную точку в освоении Черняковым «русского Парсифаля». Многие, правда, сетовали, что им не доставало юношеской романтичности первой редакции. Но я остаюсь поклонником второй версии, прекрасно снятой на DVD, поэтому мой рассказ о спектакле написан через призму обновленного спектакля.