Читать книгу Тщетный завтрак. Избранное. 1984–2014 - Вадим Месяц, В. Г. Месяц - Страница 35

Окно вымыли на ночь.

Оно стало совсем холодным.

Мне нельзя пить чистую воду,

брать руками круглые вещи.

Мне нужно привыкнуть к другому.

К белой щелочи, к черной марле,

к кускам сухого картона.

Вот и довольно свободы.

Неизвестно, что более тщетно —

покой или беспокойство…

Точно так же мечтают кошки

гладить волосы человека.

Я готов промолчать и об этом.

Глухота почти идеальна.

Все равно, о чем ты попросишь.

Все равно нужны только двери.

Я пойду туда, где снег,

голубой, как глаза Богородицы,

прихваченный ледяною коркой,

выпуклый и равномерный,

царствует на полянах ночных.

И под тяжким хвойным крылом

мой оставленный дом,

в который я больше не верю,

живет и стареет вместе со мной,

так же как я, вымаливая прощенье.

Черные камни, обнажив холодные лбы,

ждут, когда мы заговорим с ними вслух,

будто нашли ответ на вопрос

нерукотворного времени.

Это страшно когда понимаешь,

что деревья, озеро, снег, небеса,

держащие мир в трудовых рукавицах,

видят тебя насквозь, и ни за грош

готовы продать твою душу.

Да, только туда и стоит идти,

чтобы приблизиться ко всему, что сильнее.

Оплетанье любовью имеет столько же прав,

сколько жажда возмездья, а узнать

имя чужого бога – уже победить.

Конь деревянный, не оловянный конь,

мохом оброс, перевернул свой воз.

в полночь глухую раскрыта твоя ладонь:

яблоки кубарем катятся под откос

с тайной вершины прохладно бежит вода

на заколдованной мельнице лает пес

время застыло, теперь уже навсегда

в прошлое утекают потоки слез

тихо иголка гуляет в твоей крови

маленькой рыбкой кусает столетний лед

что остается от нашей святой любви

только по речке лебяжье перо плывет

бедный возничий от горя совсем иссох

он разрывает, рыдая, свою гармонь

в темных глазницах коня прорастает мох

конь деревянный, не оловянный конь

в темной душе мужика прорастает стыд

звезды не лезут за словом в его карман

зимним морозом, он словно водой облит,

и разрывает сверканьем сырой туман

он продвигается к станции как слепой

там догорает последний в ночи огонь

если любовь, то ее обретет любой

конь деревянный, не оловянный конь…

Светла колыбель очага ночного, младенческая душа.

Великому роду дана основа. Теплится, чуть дыша.

Герои склонились над ним гурьбою,

                                                      пленники нежных чар.

Ветер стучит ледяной крупою, клубится морозный пар.

Шепот змеиный сквозит в поленьях

                                                        под грубою берестой.

Родитель счастливый, ты на коленях

                                                       десять ночей простой.

Ребенок играет с сухой золою, пьет молоко огня.

К печке чугунной, как к аналою, прильнула его родня.

Вглядитесь в него, дорогие гости, какой у меня сынок:

сильнее и ярче, чем на погосте блуждающий огонек.

Кафтаны вывернуты наизнанку, лежанки скрипят овсом.

Отцу святому мы спозаранку в церковь его снесем.

Лицо отразится в бадье с водою, чужой незнакомый лик.

Крестик с цепочкою золотою осветит весь мир на миг.

Батюшка чадо возьмет упрямо, расскажет молитву вслух,

когда на маковке белого храма красный вспыхнет петух.

Мшарники преют в сырых лесах.

Леса уходят в тайгу.

Гадюка запуталась в волосах:

когда ты спала в стогу.

Русалкам к лицу человечий страх,

едва полыхнет трава.

С воротников кружевных рубах

оборваны кружева.

Монете приятно лежать в росе.

Сметане бродить в тепле.

Солдату на пахотной полосе

уютней лежать в земле.

Но в ступе сухой раздави пестом

ветвящийся корешок.

С ольховым перемешай листом

живительный порошок.

И я разбужу восковых людей,

глиняных воскрешу.

Веселье рассыпанных в ночь костей

на привязи удержу.

И вскоре ряды деревянных войск,

и оловянных войск

ворвутся в купеческий град Подольск.

И покорят Подольск.

Молитва бессильна перед грехом,

когда это детский грех.

На паперти жареным петухом

гуляет безумный смех.

И порознь раскуренный табачок

стелет по потолку.

И даже соломенный твой бычок

тянется к молоку.

Солнце за годом год

в сердце возводит ад.

Шепчет упрямый рот:

«Ты сам во всем виноват».

В душу вонзив персты,

вытягивает из жил

имя моей звезды:

ты все это заслужил.

Ты все это возжелал

в материнском нутре.

«Молоха обожал,

кушал на серебре».

Ты сам меня полюбил,

когда я любила боль.

Ты ею меня кормил,

отведать теперь изволь.

Торфяниковая вода

течет из ее горстей.

Она глядит в никуда,

на руки берет детей.

Дождь стоит над рекой,

точит столетний лед.

Ты обретешь покой,

когда кто-нибудь умрет.

Кони встали у деревни Чабаклы,

за заборами услышав волчий вой.

В голове моей звенели кандалы:

так бежал я с одурелой головой.

Улюлюкала встревоженная степь.

Я на площади пустой упал на снег,

уцепившись за колодезную цепь,

в ней увидел свой последний оберег.

Полетели с перевернутых саней

по оврагам крутобокие кули.

Ты не станешь ни богаче, ни бедней.

коль придешь испить воды на край земли.

Я пил воду ледяную из ковша,

Я не мог в ту ночь насытиться водой.

Руку левую держала мне душа,

Руку правую сковал мне дух святой.

Только сердце не досталось никому:

ни волкам, ни добропамятной жене,

я пил воду, будто нянчил кутерьму,

на роду Тобой написанную мне.

Мрачным войском встали за полем леса,

словно ворон крылья черные раскрыл.

Я на небе видел мамкины глаза,

Я пил воду – будто с нею говорил.

Вращение березовой листвы

мелькающее в небе ускоренье

паденья навзничь бесконечный стон

за каруселью ласковой молвы

меняющей как птица оперенье

услышишь колокольный звон

София приближается к тебе

и отступает на волне обратной

любой пикник торжественен как храм

я был приятен пьяной голытьбе

и свыкся с их привычкой неприятной

не просыпаться по утрам

мне непонятны жители равнин

их танцы широки, но беззащитны

они повязаны ландшафтной наготой

убитый на дуэли дворянин

хмельной бродяга, чьи уста зашиты

и старец в пустыни святой

я не поверю нежным палачам

доносчикам на стоптанных ходулях

охотничьей валторне на ветру

я руки приложу к твоим плечам

услышав летний гул в свистящих пулях

срывающих с берез кору

собакою на уличной цепи

таков удел бескрайнего простора

об этом просят, этого хотят

а мы мечтали табором в степи

со смехом догонять ночного вора

пока года летят…

усыпано ромашками крыльцо

а нам хотелось, чтобы васильками

стоит в светелке с розами вазон

я вижу в мутном зеркале лицо

беру его как груз двумя руками

и снова погружаюсь в сон

Разолью чернила, забуду искать бумагу,

потому что время идет только снаружи.

И позвоночник длинного речного архипелага

покрывается инеем в зыбкой рассветной стуже.

И большие костры, постепенно лишаясь цвета,

отражаясь друг в друге, стоят на рыбацком плесе,

меж травы и реки, что сбивается вдруг со следа,

не встречая знакомых огней на крутом откосе,

на котором, скорее всего, никогда не поздно

строить каменный дом или храм в дорогой известке,

чтоб опять задаваться вопросом, вполне серьезно, —

почему в каждом доме скрипят под ногами доски;

почему каждый храм сторонится прямого взгляда

и высокою тенью ложится в пустые воды.

Человек состоит из воды, и одна отрада,

что кому-то достанется пресный глоток свободы;

что кому-то не надо бродить из варягов в греки,

присматриваться то к Западу, то к Востоку.

Ведь ты умер своею смертью, и в этом веке

и, значит, находишься где-то неподалеку.

Вот и хлопают двери в великой моей Сибири.

Все ушли. И скоро уйдут их души.

Думай только о них – чтоб скорей забыли:

Человек состоит из воды. И полоски суши.

Младенцы в материнской утробе,

с безжалостными лицами китайских

правителей глядят друг на друга,

перебирая чётки грядущей войны.

Щурясь в отблесках северного сияния,

они спят, не обращая внимания

на крики иноземных проводников,

рычание сторожевых собак.

Мы создаем их на радость себе,

зная, что преумножаем скорбь:

на случай, если силы иссякнут,

или наша дорога зайдет в тупик.

Близнецы внушают ужас одним народам

но обоготворены другими.

Мы больше не знаем кто есть мы,

поэтому просто идем на свет

по земле, лишенной ступеней.

Два болотных шара в твоем животе

трутся нагревающимися боками,

чтоб однажды, исполнившись превосходства,

вырваться из воды в настоящую бездну,

пытаясь разом заглотить весь ее воздух,

даже не пробуя его на вкус.

Взяв дугу горизонта наперевес,

солнце врезалось в столетний лес,

и я самый грешный из наших дней

отсекал до корней.

Вдоль по склонам проскакивали бугры,

словно голые ржавые топоры.

И, обернувшись, каждый куст

рассыпался в хруст.

Я ехал, я так любил тебя,

чтобы в сердце билось два воробья,

чтобы мой позавчерашний храп

убегал, как от хозяина раб.

По протокам проскакивали угри,

точили низ ледяной горы,

а потом кукушкино яйцо

бросали под колесо.

Рассвет стоял в ветровом стекле,

он был единственным на земле,

он выползал, он тщедушил бровь.

У него была кровь.

И я не дышал, как на море штиль,

завернув тебя в небольшой наряд,

я вез твою матку за тысячу миль.

Много дней подряд.

Она там плыла как лицо в серьгах,

в фотографических мозгах,

как царевна в серебряном гамаке.

Раскачиваясь вглубоке.

Из морей выпрыгивали киты,

и глубины на миг становились пусты.

И цветастые клевера вороха

вплетались в коровьи потроха.

В гуле дождя проливного,

дождя ночного,

я слышу хохот своих детей,

снова

пускаюсь по коридорам,

как пес от стены до стены,

вслушиваюсь в чужие стоны и сны.

В гуле дождя проливного,

дождя ночного,

все переполнено страхом.

Вымолвить слово

все трудней и труднее,

когда язык

от человечьей речи отвык.

В гуле дождя проливного,

дождя ночного,

спят в ворохах белья льняного,

младенцы спят,

тени к ним не льнут,

сердца их упрятаны в самый уютный кут.

Солнце дышит на них как корова,

солнце – их сердце в гуле дождя ночного.

Разрывая клочья сетей

я иду по следам смеха своих детей.

Вода, а не суша будь нам основа,

коль земля нам не уготована и не готова.

Глянешь, и ясно, когда предаст.

Поставлю на десять лет.

Мертвой земли черноземный пласт,

словно стекло на свет.

В мертвой земле прорастет зерно.

Горечь сожми в горсти.

Рано ли, поздно – мне все одно.

Нам с тобой по пути.

Расскажи о рыбачке, о бросившем невод муже.

О желаньях, исполненных с глупою прямотой.

Я делал как лучше, но стало хуже.

Не успокоит грешник, и не спасет святой.

Мы жили с тобой у теплого синего моря.

Мы выбирали сами дорогу в рай,

но в радости капля за каплей копилось горе.

Вот и плеснуло теперь через край.

Море мертвой воды затопило уши.

До небес поднимается над головой корма.

Хуже худшего, жизни и смерти хуже.

Мне страшно подумать, что ты сошла с ума.

Я другого не вижу понятного объясненья.

Где та девочка, что со мной жила?

А веленья щучьего и моего хотенья

оказалось мало без твоего тепла.

Так бывает, когда совсем иссякают силы.

И не спросишь совета у встречного на пути.

Здравствуй, милая. Здравствуй, мой сизокрылый.

Бог с тобою. И больше так не шути.

Не до шуток. Зачем мне пустые шутки,

раз над судьбой никогда не подняться ввысь?

Мы так долго стояли в томительном промежутке

и потом стремительно разошлись.

Я готов заблудиться в заливах под вечным льдом.

Согласен сгореть в стогу, никем не разбужен.

Хуже не будет, некуда хуже,

даже если станет хуже потом.

Я считал, что добра от добра не ищут,

но душа теперь словно карман пустой.

Я дарил тебе платья за многие тыщи,

но ты получила счастья рублей на сто.

Окинув безумные взоры кровавым белком,

гроза заливала полнеба парным молоком.

И брошенный наискось ливнем соломенный крик

в глухой немоте проходил переплетами книг.

В прыжке оттолкнувшись ногою с живой тетивы,

по каменным стенам метались прозрачные львы.

И свет, на мгновенье скользнув по высоким углам,

стремился шальным полотером по голым полам.

Но полночь была неподвижна отвесом храмин,

вставая в душе серединою всех середин,

подобная тихой улыбке на слове «сейчас»

и миру всему, в полукруг обступившему нас.

Я что-то рассказывал, будто предчувствуя труд

брожения, перерождения новых минут,

сгорающих, как города, чтобы каждый твой жест