Читать книгу Адам, Последний человек - Вадим Обёртышев - Страница 4

Забодалов по-прежнему сидел в кресле, обдумывая свой предстоящий визит к доктору Богдановой. В то же время он мысленно боролся со стрелками электрических часов, которые были сильными и коварными врагами, часто разрушающими хрупкое совершенство миров, созданных забодаловским сознанием. Пойти хотелось очень. Но сначала секундная стрелка от 15 до 45 тонким лезвием резала нити, скрепляющие нежное необъяснимое чувство, затем минутная продолжала дело, умело орудуя увесистым молотком, нанося удары по самым уязвимым местам, типа, ты – электрик в резиновых галошах и перчатках, чтобы током не долбануло, а она – доктор в белоснежном халате, чтобы микробы дохли от такой чистоты, и завершала дело часовая, медленно, но верно руша надежду впервые, после детского сада, испытать несравненное чувство ожидания взаимной любви. Самая маленькая стрелка часов огромной кувалдой издевательски качалась перед носом спрашивая: как ты думаешь, сколько времени понадобится дипломированному психиатру для того, чтобы раскусить однодневного шизика с голосовыми галлюцинациями? После того, как все стрелки совершили несколько оборотов, их разрушающее действие было завершено. «Ну, а ты что молчишь? – спросил Забодалов, обращаясь к высотам сознания, с которых, обычно, вещал Голос. – Плесни рассол на рану». – «Отстань, я занят, – донеслось сверху, и Забодалову даже показалось, что там хлопнула дверь. Он встал с кресла и, обращаясь к часам, громко сказал:

– Я к ней пойду!

В ответ часы жалобно хрустнули и остановились, беспомощно размахивая туда и обратно всеми стрелками, превратившимися из коварных терминаторов в школьное пособие по затухающим колебаниям маятника, пока окончательно не замерли на цифре шесть.

– Говорил же я вам, что спешить не только некуда, но и незачем, – сказал Забодалов, обращаясь к неожиданно остановившимся часам, которые раньше висели на Тетимашиной проходной, но в один прекрасный день взбесились и начали бежать со скоростью двенадцать часов в минуту. Их собирались выбросить, но Забодалов, оформив акт о списании, забрал часы себе и повесил их перед любимым стоматологическим креслом, уверяя всех, что, если иногда смотреть на них, время от зарплаты до зарплаты бежит гораздо быстрее.

После внезапной остановки стрелок в голове Забодалова вяло зашевелилась надежда на то, что в связи с большой занятостью Голоса удастся без помех поговорить с Богдановой. И хотя он не мог даже предположить, зачем она его пригласила, мысль о том, что она просто хочет с ним поближе познакомиться и поболтать о жизни, Забодалов даже близко не подпускал к своей голове, отмахиваясь от нее, как от назойливой мухи сложенной в трубку газетой. Эту мысль удалось отогнать, но незаметно с черного хода в голову заползла другая, еще более неприятная. Забодалов так ценил свое чувство к Богдановой, что страшно боялся, что она окажется банальной курицей. Против курицы, как плохо летающего представителя семейства пернатых, и положительного героя русских народных сказок, он, конечно, ничего не имел. Курица была скорее символом, наглядным пособием, по одному из самых популярных способов проведения времени, называемым прожитием жизни. Когда-то в деревне он долго наблюдал за куриным бытием и пришел к выводу, что вся суета, споры, крики и драки сопровождают куриную жизнь только для того, чтобы курицы не сошли с ума от тоски и однообразия, заполняющего время между проклевыванием из яйца и куриным супом. Самого себя Забодалов тоже часто упрекал в излишней куриности и, хотя и считал, что в результате постоянных размышлений о жизни ушел довольно далеко, не мог определенно решить, в какую именно сторону, поэтому степень куриности не была в его устах оскорбительной характеристикой. Однако Забодалов не мог допустить, что он полюбит женщину, стоящую на самой первой ступени эволюции от курицы банальной до курицы задумчивой. Он всегда верил, что встретит единственную, которая будет вне всех его определений и классификаций. Она будет просто единственная, которую, как во дворец, он введет в созданный им воображаемый мир. Но сейчас ему было одинаково страшно – и если Богданова окажется банальной курицей, потому что тогда в жизни прибавится серого и убавится красок, и если она окажется той единственной, которую ему послала судьба, потому что он просто не представлял, что делать дальше, ведь любовь была совершенно несовместима с забодаловским комплексом однодневности.

Его размышления прервали надрывные всхлипывания местного телефона. «Может, это она, и приходить не надо», – пронеслось у озабоченного Забодалова в голове, и он, даже не прибегнув к традиционной имитации занятости, снял трубку и сказал «алло». Но это была не она. Это был терапевт Рейкин.

– Забодалов, – сказал он, – я понимаю, что вы человек перегруженный, но у меня скверная ситуация. Через пятнадцать минут прием, а две трубки дневного света мигают так, что с ума сойти можно, а пациенты у меня и без этого люди нервные…

– Хорошо, – сказал понимающим тоном Забодалов, – минут через пять зайду и все поправлю.

Конечно, тащиться на другой конец больницы, да еще со стремянкой на плече, страшно не хотелось, но он подходил очень ответственно ко всему, что касалось больных и их проблем, и звать его два раза в отделения никогда не приходилось.

Через пять минут Забодалов стоял посередине рейкинского кабинета и прикидывал, с какой стороны удобней дотянуться до мигающих ламп. Сам Рейкин все время шутил, давал глупые советы и было похоже, что он собирается спросить что-то важное. Забодалова несколько удивило веселое настроение терапевта, и он решил поправить ситуацию.

– Ну как ваши поиски мыши, увенчались успехом? – спросил он.

– А, – махнул рукой Рейкин на минуту потеряв свою веселость, – на следующей неделе повезу на сервис, там будут сиденья снимать…

Когда Рейкин говорил о своих проблемах, на его лице появлялось неподдельное выражение скорби и сострадания к себе любимому, но стоило заговорить о проблемах других, он начинал светиться от удовольствия, и чем серьезней были проблемы, тем радостнее он их обсуждал. Поэтому, когда после непродолжительной скорби терапевт произнес фразу, давно вертевшуюся на языке, по счастливой интонации Забодалов понял, что ничего хорошего это ему не сулит. Рейкин сказал:

– Послушайте, Забодалов, я хочу у вас спросить…

– Я с удовольствием вам отвечу…

– Забодалов, это вы сказали санитару Кудрявому, что от облысения помогает причесываться живым ежиком?

– Да, я, – спокойно ответил Забодалов. – А что, не помогает?

– Вы, знаете ли, недооценили свой артистизм и переоценили чувство юмора Васи Кудрявого. После вашего наставления он неделю бегал по лесу с лопатой, пытаясь откопать из-под снега спящего ежика, а потом написал во все зоопарки мира, не уточнив, правда, для чего ему этот еж нужен. В итоге какие-то юмористы типа вас предложили ему за приличные деньги вступить в какое-то ОБЛЮЕ, ОБщество ЛЮбителей Ежиков, и за это вместо обычного ежа прислали ему какого-то иностранного, больше похожего на крысу с привязанной к спине расческой. В названии и финансовой деятельности общества Забодалов сразу почувствовал руку своего приятеля из зоопарка, у которого он брал скунса. Но это еще не самое главное, – продолжал Рейкин, увеличив счастливое свечение в глазах. – Неделю назад он пришел ко мне, все это рассказал и показал волдыри и прыщи на своей лысине. Я его, конечно, сразу направил к дерматологу, ведь еж неизвестно откуда, карантина наверняка не проходил. «Кстати, – заметил Рейкин хитро прищурившись, – у вас, мне кажется, друг в зоопарке работает…»

– Мой друг – ветеринар, лечит только козлов и к ежам никакого отношения не имеет, – совершенно спокойно ответил Забодалов. – Хороший специалист. Могу дать телефон. Мне кажется, что, когда вы снимете сиденья в своей машине, он вам понадобится.

Рейкин был так расстроен совершенно спокойной реакцией Забодалова на эти новости, что не понял последнего намека и попытался начать свой рассказ сначала, увеличив красочность описания прыщей и волдырей. Забодалов не обратил на это никакого внимания и, уходя, грубо перебил Рейкина.

– Чтобы найти в вашей машине дохлую мышь, посадите туда дохлую кошку и подождите, когда она поймает мышку. А кошку потом будет найти гораздо легче.

– Кстати, Кудрявый уже неделю на больничном и на работу не ходит. Санитаров не хватает, и главврач уже интересовался… – крикнул с уже не скрываемым ехидством Рейкин в след уходящему по коридору Забодалову.

Что хочет увидеть этот терапевт с подслушивающим устройством на шее? Испуг? Растерянность? Прижатые уши загнанного в угол нашкодившего кота, ожидающего наказания? Не дождется. Но не потому, что недостаточно красочно описал прыщавую голову Кудрявого, а потому, что этого просто нет. Было когда-то, а потом пропало. В ситуациях, в которых другие обычно начинают выходить из себя, возвращается самое яркое воспоминание детства – странный клоун из шапито с криво приклеенным носом и большим нарисованным ртом. «Как тебя зовут, мальчик?» – «Адам…» – «Адам? Ха-ха-ха! – смеются одноклассники и все вокруг. – А сколько тебе лет, Адам?» – «Пять тысяч семьсот пятьдесят семь». Все вокруг просто покатываются со смеху. Но их не слышно. Только видно, что они дергаются, периодически набирая в легкие воздух, как при приступе кашля. Так нелепо выглядит смех с выключенным звуком. И в этой тишине: «А откуда ты это знаешь?» Пронзительные зеленые глаза, выглядывающие из-за нелепого красного носа, и вдруг накатившее ощущение тяжести только что озвученных лет. Эта тяжесть – кокон, панцирь, броня.

«Зря дергаешься, терапевт, побереги энергию для поиска мышей», – так бормотал Забодалов. Он шел по коридору, а на душе у него тяжелым грузом сидел лысый санитар Вася Кудрявый. Совершенно безобидная шутка с причесыванием ежиком неожиданно создавала массу проблем нескольким хорошим людям. Во-первых, сам Кудрявый пал жертвой своего одержимого стремления обзавестись на голове растительностью, соответствующей его фамилии. «Надо было вместо ежа посоветовать ему просто сменить фамилию, – с сожалением думал Забодалов. – Не забыть бы в следующий раз, когда его увижу, но это только если при встрече он меня сразу не прибьет. А если и прибьет, пусть это будет моей последней волей. Например, Вася Лысэватов очень неплохо звучит. Он человек добрый, не сможет отказать им же прибитому товарищу. И надо бы узнать, что у него там на голове вылезло. Может, лекарство какое или на худой конец пересадка кожи…» Забодалов шел, перекидывая стремянку с одного плеча на другое, размышлял о путях оказания помощи пострадавшему от отсутствия чувства юмора Васе Кудрявому и пытался представить возможные пути развития ситуации.

Второй человек, который мог от всего этого пострадать, это Мефодий, приятель Забодалова, который работал в зоопарке ветеринаром. Правда, вовлекать Кудрявого в ОБЛЮЕ и брать с него вступительный взнос его никто не просил, но Забодалову очень не хотелось, чтобы Мефодия впутывали в эту историю, у него после недавнего развода проблем и так хватало.

И третьим хорошим человеком, который мог пострадать от всего этого, был сам Забодалов. Конечно, с Васей можно было все уладить довольно тихо, просто заслуженно получив по носу и вернув вступительный взнос, но дело серьезно осложнялось информированностью терапевта Рейкина. О его вредности и любви к деланью гадостей, под видом выполнения гражданского или морального долга в больнице ходили легенды. Забодалов тоже считался в коллективе человеком злым и вредным, но это была другая вредность, без последствий, за исключением последнего случая, а Рейкин любил создавать конфликтные ситуации, рассказывая сотрудникам полуправдивые истории друг о друге и давая советы, как, что и кому говорить. Такую скрытую под навязчивой доброжелательностью подловатость Рейкина можно было объяснить ошибкой родителей при выборе имени для своего малыша. Дело в том, что Рейкина звали Геннадием. Имя само по себе совсем не плохое и в раннем детстве никаких трудностей не создавало. Популярного мультипликационного друга Чебурашки тогда еще не было, а книжку читали далеко не все, поэтому даже крокодилом никто не обзывался. Дело осложнилось, когда окружающие ребятишки подросли и получили первый опыт общения с врачами венерических диспансеров. Безобидное школьное сочетание Гена Рейкин быстро превратилось в Гонорейкина и создало массу сложностей, а потом и комплексов при общении со сверстниками. Такая несправедливость к себе вызывала желание мстить всем, кто мог спокойно называть свое имя и фамилию и кого за глаза не называли Триппером. Со временем все это сформировало такую незаурядную личность, как терапевт Рейкин, который мог осложнить отношения не только между старыми друзьями, но и между просто Эго и Суперэго в каждом отдельно взятом человеке. И в создавшейся вокруг Кудрявого ситуации этот генератор проблем и конфликтов был в курсе всего и при желании мог устроить серьезный скандал, грозивший Забодалову уходом по собственному желанию. Единственное, что теперь стало очевидным, это причина вчерашнего звонка из администрации с приглашением зайти для серьезного разговора. «Заскочи, Забодалов, завтра после обеда, тут кое-кто с тобой серьезно поговорить хочет…» – сказала по телефону секретарша главврача Архангельского. После последних откровений Рейкина этот странный вызов стал явным предвестником надвигающихся неприятностей.

Загруженный под завязку мыслями и старой железной стремянкой, Забодалов зашел на пост, где раньше сидел Вася, взял у дежурного санитара домашний телефон Кудрявого и направился к себе по длинному, застекленному с двух сторон переходу между корпусами. Он считал, что это самый длинный переход в мире после тоннеля под Ла-Маншем, но стремянка, больно натирающая плечо, выводила больничный переход на первое место. И вот на линии горизонта, где сходятся в одну точку пол, потолок и стены, появилось белое пятно докторского халата. В один момент был забыт Кудрявый с ежовыми проблемами, президент ОБЛЮЕ Мефодий и даже сеятель слухов и сплетен терапевт Рейкин. Навстречу Забодалову по самому длинному в мире коридору шла доктор Богданова. Посторонний наблюдатель наверняка бы отметил грациозность и отточенность походки, которая, несмотря на всю артистичность, была полной противоположностью манекенному хождению по подиуму. Язык походки женщины так же, как язык ее жестов, может передать очень многое. И если с подиума обычно можно услышать: «Эй, вы, глядите, какая я клевая, как классно у меня все переливается и подрыгивает, когда я так клево туда-сюда… А еще я могу рукой так сделать, ваще отпад…» – то походка Богдановой как бы говорила: «Я не виновата, что все это так красиво, но если вам нравится, я очень рада. Если красота и не спасет мир, то по крайней мере отвлечет на время тех, кто хочет его разрушить».

Забодалов прибавил шаг. Его воображение рисовало двух человек, бегущих по пляжу навстречу друг другу, теряющих на бегу головные уборы и по хоккейному разбрасывающих всех, кто попадается на пути. «Какой пляж, родной, – раздалось сверху, – зима на дворе». Пришлось сразу сбавить шаг, чтобы Богданова не услышала, что он разговаривает сам с собой. «Освободился! Ну, делай свое черное дело, расскажи опять про развод Мефодия, опиши все в красках и посоветуй развернуться и бежать в другую сторону. А мне, между прочим, все равно к ней зайти придется, потому что обещал. Не понимаю, зачем она меня позвала. Может, у тебя есть соображения на этот счет?» – «Во-первых, ничего рассказывать не буду, ты все прекрасно знаешь, а во-вторых, сам решай, что делать, уже не маленький. Кстати, пора замолкать, а то она может услышать твою самоговорильню. До свидания, скоро увидимся». – «Как, увидимся, где?!» – чуть не закричал Забодалов, когда до него дошла последняя фраза Голоса. «В комнате свиданий, в Крестах. Шутка. Придет время – все узнаешь».

За последние несколько минут на Забодалова свалилось столько неожиданных новостей, что даже его устойчивая голова пошла кругом. «Так, – сказал он себе, – сейчас главное – Богданова». – «Самая обаятельная женщина на свете приближается, и с ней даже можно будет поговорить, и сверху уже никто не помешает… «Только не вздумай сразу тащить ее домой, а на утро, как всегда, делать вид, что ничего не помнишь и страшно раскаиваешься». И, хотя раньше Голосу было невозможно не ответить, Забодалов промолчал, царственным жестом легко сбросил с плеча надоевшую стремянку и выпрямил спину. Они остановились друг напротив друга. По коридору психиатрической больницы, как сумасшедшее, носилось эхо от брошенной на кафельный пол лестницы.

– Кажется, у вас что-то упало, – сказала Богданова.

– Не обращайте внимания, это просто у меня с души свалился огромный камень…

– Вы знаете, Адам, у меня все само собой исправилось и опять работает нормально, – первой начала разговор Богданова, – так что по поводу лампочек заходить не надо.

– Жаль, – сказал Забодалов, – то есть хорошо, конечно, что все работает, я очень рад.

Возникла неудобная пауза.

– Да, хорошо, но лампочки – это не главное, – нарушила молчание Богданова, – я хотела с вами серьезно поговорить…

Эта фраза в устах женщин всегда вызывала у Забодалова сначала полное остолбенение, потом нервную икоту и желание сдать норму ГТО по бегу на длинную дистанцию, только не по кругу, а в одном направлении. Но в этот раз ему удалось сдержаться и даже изобразить на лице легкое удивление и заинтересованность. Но в мыслях испуганно прыгало совсем другое: «Я не готов, я не знаю, что делать, ну не готов я…»

– Это действительно очень серьезно, и касается вас лично, – продолжила Богданова, и после этого уточнения у Адама все-таки началось первичное остолбенение. – Меня вызывал Архангельский и расспрашивал про вас.

Остолбенение остановилось где-то посредине и начало медленно сползать вниз.

– Я понимаю, что сейчас нарушаю все профессиональные правила, но не сказать этого я не могла. Он задавал массу разных вопросов про вас, и это весьма странно, ведь мы только работаем в одном здании и даже вижу я вас не каждый день, а он расспрашивал меня, как будто я знаю вас всю жизнь. Да и потом, консультироваться со мной для него все равно что академику просить консультации у первокурсника. Я не знаю, что происходит, но у меня ужасное чувство, что что-то может случиться. И этого что-то, я боюсь.

Теперь первоначальный испуг Забодалова улетучился, и в душе даже забулькала тихая радость: «Она волнуется обо мне, она боится, что со мной что-нибудь случится». Остальное его нисколько не удивило, он был уверен, что это связано с Кудрявым и предстоящей головомойкой. Забодалов попытался сказать какие-то слова благодарности, но Богданова остановила его:

– Я не знаю, зачем я это Вам рассказала, может быть, у меня теперь будут проблемы, но я об этом не жалею. А теперь идите, пожалуйста, я Вас прошу.

Адаму стало стыдно. Ему страшно захотелось признаться, что волноваться не стоит, что все это связано с лысиной Кудрявого и в худшем случае закончится выговором, но язык не повернулся сказать, что она нарушила профессиональную этику из-за какой-то глупой выходки. Он поднял стремянку, почему-то сказал: «Извините» – и медленно побрел по коридору, пытаясь решить, правильно ли он сделал, не рассказав эту историю с ежом, а Людмила, чтобы немного успокоится, подошла к окну и стала смотреть на плавно падающие на землю хлопья снега. Она думала о том, как странно было влюбиться в этого чудно́го электрика и при этом все время мечтать о встрече с тем, кто был, есть и будет ее единственной судьбой. Может, это произошло потому, что его зовут Адам? Наверно, просто совпадение, ведь он моложе на несколько лет, так что из его ребра уж никак… А с другой стороны, это чувство возникло сразу, как только он появился, и все звали его только по фамилии, а имя она узнала гораздо позже. Людмила обернулась. Фигура Забодалова уже исчезла во мраке бесконечного перехода между отделениями, но звук шагов все еще доносился из коридорного полумрака. «А ведь это как раз то место, где мы в первый раз встретились, – подумала Богданова, – рядом с этой причудливой перегородкой посредине коридора, где, вероятно по странной прихоти архитектора когда-то очень давно была массивная дверь, от которой сейчас остались только торчащие из стены железные петли. А над дверным проемом, который по размеру больше походил на открытые ворота, красовался забытый всеми выцветший и потрепанный вечными сквозняками лозунг: “СОТРУДНИКИ!!! ПРОЯВЛЯЙТЕ ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ ПО ОТНОШЕНИЮ К ПАЦИЕНТАМ!!!”. Большинство букв, когда-то старательно наклеенных тогда еще молодым сотрудником охраны и активным общественником Тетеймашей, облетели, и над воротами красовалось только то, что осталось от человечности. «ВЕЧНОСТЬ», – прочитала Богданова, и ей стало не по себе. Она отчетливо вспомнила, как идущий ей навстречу Забодалов держал в руках журнал «Звезда» и как он сказал кому-то, что идет в раздевалку, потому что мужики там в обед в домино козла забивают и у них что-то со светом случилось, сами починить не смогли, и теперь на него вся надежда, иначе так и не узнают, кто из них козлее. В голове Людмилы как наяву зазвучало пророчество Дарвина: «Ты встретишь своего Адама перед вратами, ведущими в вечность, и будет в руках его звезда, и свет надежды будет нести он людям». И почему-то два раза голос Дарвина повторил фразу о том, что первородство не является телесным состоянием во времени, где прошлое, настоящее и будущее могут существовать сейчас, как один вздох. «Ой, ведь это он, – одновременно обрадовалась и испугалась Богданова. – И что же теперь делать?»

Остаток дня Людмила провела в своем кабинете. После утреннего приема надо было разобрать истории болезней и составить план на следующий день. Она уже почти закончила с историями, когда в дверь постучали.

– Войдите, – сказала Богданова и, убрав в стол список сегодняшних пациентов, положила перед собой лист чистой бумаги.

– Здравствуй, докторша! – сказал неопрятно одетый молодой человек в толстенных очках. – Ты, наверно, по мне уже соскучилась?!

– Не то чтобы очень, – спокойно ответила Людмила, привыкшая к подобным заявлениям пациентов, – но вообще прием на сегодня давно закончен, и, если у вас что-то срочное, обратитесь к дежурному врачу.

– Не-е-е-ет, я только к тебе хочу, – запротестовал посетитель.

– Ну ладно, – согласилась Людмила, заметив, что молодой человек хоть и наглый, но на буйного не похож. – А вы записывались? Карточка ваша должна быть у меня или в регистратуре?

– Регистратура? – презрительно хмыкнул посетитель. – Я записан заглавными буквами в твоем сердце, но на всякий случай можешь проверить в ящике, она сверху лежит.

Богданова открыла письменный стол и достала верхнюю карту. На ней вместо обычной информации о пациенте, красовалась только одна, сделанная толстым маркером надпись: «Козловский-Дубровский».

– Дарвин?! – воскликнула Людмила, уставившись на хранителя.

– Нет, Бойль-Мариотт и Менделеев-Клапейрон в одном флаконе, – передразнил ее ангел, – а Дарвин – это бывший блошиный дом, который у тебя в квартире обитает.

– Да, конечно, – затараторила Людмила, – я помню, хранителям имя не положено. И мне кажется, я догадалась, кто он, только сегодня догадалась и все вспомнила.

– Ну и хорошо, – спокойно сказал хранитель. – Тогда иди домой и собери самое необходимое. Ночью за тобой придут, и начнется нечто очень интересное.

– А как же работа? – заволновалась Богданова. – У меня ведь завтра прием, надо предупредить, чтобы подменили.

– Не волнуйся, – успокоил ее ангел, – завтра не наступит, пока вы там с Адамом не разберетесь.

– А как же Дарвин? – не унималась Людмила.

– Все будет в порядке, если что, я о нем позабочусь.

Хранитель встал, сделал ручкой и вышел из кабинета, оставив Богданову с кучей незаданных вопросов и неполученных ответов наедине.

* * *

Вечером, вернувшись, домой, она быстро собрала все самое необходимое и уселась на диван, с грустью глядя на две большие сумки и чемодан на колесиках. Подумав немного, Людмила включила музыку и вытряхнула все содержимое сумок и чемодана на пол. Дарвин, заподозрив неладное, уселся на ворох вещей и начал тихонько поскуливать. Собачья душа чувствовала, что с его любимой хозяйкой может произойти что-то нехорошее, но, кроме жалобного поскуливания под музыку Вагнера, сказать ему было нечего.

Когда увертюра к «Тангейзеру» закончилась, из прихожей послышалось вялое звяканье. Людмила вскочила с дивана и, схватив косметичку, бросилась открывать дверь, по пути на всякий случай закрыв Дарвина на кухне. Но вместо ожидаемых гонцов хранителя с крылышками и нимбами она увидела на пороге завхоза больницы Хотело.

– Здравствуете, Александр Леонидович, – пролепетала удивленно Богданова.

– Надо поговорить, – коротко сказал завхоз и без приглашения шагнул в квартиру.

– Вы знаете, – запротестовала Людмила, – я очень занята, и вообще, что за срочные хозяйственные вопросы на ночь глядя?

Но Хотело проигнорировал протест и прошел в комнату. Увидев на полу груду вещей, он усмехнулся и сказал:

– Я смотрю, сборы в полном разгаре, но все это там не понадобится. Просто оденься поэлегантнее, чтобы у Забодалова в голове лишние мысли не появились.

– Так вы про Адама знаете? – Богданова от удивления опять села на диван.

– Не только знаю, но и могу помочь в этом деле, – сказал Хотело и взял Людмилу за руку.

* * *

Расставшись с Людмилой, Забодалов шел по бесконечному переходу, раздираемый противоречиями. Для того чтобы как-то систематизировать свои чувства, он пытался на три шага вдыхать и радоваться, что Богданова за него волнуется и переживает, и на три шага выдыхать и расстраиваться, что он не смог ее успокоить и объяснить, что вся эта история – лишь результат его глупой шутки. Во время паузы между вдохом и выдохом он пытался придумать восклицательное предложение, начинающееся словами: «А зато я…» – но ничего конкретного в голову не лезло.

Вдруг из-за угла выскочило что-то очень кудрявое и жизнерадостное.

– Здравствуйте, очень приятно, – сказало оно, и Забодалов понял, что это она. Он вспомнил, что вчера, стоя у проходной, начальник охраны Палочкин предупреждал всех о том, что в больнице на днях будет шастать команда американских журналистов, которым по приказу сверху надо оказывать всяческое содействие во имя разрядки напряженности. Адам для этих целей предложил понизить напряжение с 220 до 120, и идея так понравилась начальнику охраны Палочкину, что он даже записал ее в блокнот и обещал доложить наверх. Тем временем предполагаемая журналистка перестала трясти руку Забодалова и говорить, как ей приятно, и представилась:

– Меня зовут Мэрилин Кекссизюмо.

– М-м-м-м-м? – вопросительно промычал Адам, намекая на последнюю букву в фамилии.

– Не, Кекссизюмо, – медленно проговорила свою фамилию Мэрилин, сексуально округлив рот и сделав паузу в конце.

– А-а-а-а, очень приятно, Адам Нисчемпирожок.

– Я три года изучала русский язык в университете, – вероятно, для солидности уточнила журналистка, – а у вас странная фамилия.

– Ну конечно, – согласился Забодалов, – страннее некуда. Вот хотел недавно поменять на Пирожоксхреном, не разрешили, не бывает, говорят.

– Да, – сочувственно закивала головой Кекссизюмо, – с правами личности у вас в стране пока не все в порядке, но я уверена, что это временные трудности.

– Далеко не в порядке, – пытаясь синхронно с ней кивать головой, сказал Адам, – зато с чувством юмора у нас проблем нет.

– Я уже об этом слышала, но в нашей группе я отвечаю за права человека, а за чувство юмора отвечает Симпсон.

– Гомер? – обрадовался Забодалов.

– Нет, Крис.

– Жаль, но все равно было очень приятно с вами побеседовать.

Адам уже хотел идти, но вдруг как током его пробила замечательная мысль. Он увидел, что по коридору к ним направляется заведующий лабораторией профессор Массовиков, руководящий по совместительству самодеятельным больничным хором. Как большинство людей, не имеющих ни слуха, ни голоса Адам очень любил громко петь и уже давно собирался записаться в это сообщество любителей пения, но сейчас это стало действительно актуально – в больнице все знали о любви начальства к участникам самодеятельности. Можно сказать, что весь коллектив делился по принципу – поет или не поет, и первые всегда имели отпуск летом, бесплатные профсоюзные путевки на курорты и в стародавние времена освобождались от субботников.

– Йес, – сказал Забодалов, радуясь неожиданно пришедшей мысли.

– О, у вас хорошее произношение, – сказала Кекссизюмо, и они оба посмотрели на идущего по коридору Массовикова. Профессор шел не спеша и задумчиво ковырял в ухе разогнутой канцелярской скрепкой.

– Ой, это что он такое делает, – с удивлением спросила Мэрилин.

– А это наш профессор проводит эксперимент по прямому массажу мозга. Уже почти доказано, что производительность повышается в разы, но вам я повторять это не советую…

В это время Массовиков извлек из уха нечто похожее на суповой набор, ловко подцепил его ногтем и выверенным щелчком отправил в пространство. Но на этот раз пространство оканчивалось скучной стеной, разбавленной доской почета десятилетней давности, поэтому свой стремительный полет суповой набор закончил на носу у многодетной матери санитарки Плющиной.

– Уверен, что у вас профессора так не умеют, – с неподдельной гордостью сказал Забодалов. – Савелий Сергеевич, – обратился он к подошедшему Массовикову, – я так давно мечтаю в наш больничный хор записаться, как бы это сделать побыстрее?

– Да нет проблем, приходите сегодня в актовый зал в обеденный перерыв, у нас как раз репетиция новогоднего концерта.

– Вот спасибо, обязательно приду! – обрадовался Забодалов, у него появилась надежда еще до визита к начальству попасть в списки привилегированных. – А это американская журналистка, приехала за тридевять земель ваше мнение узнать о правах личности, – и он подтолкнул смутившуюся Мэрилин к Массовикову.

По традиции они начали рассказывать друг другу как им приятно, а Забодалов, воспользовавшись моментом, засеменил в сторону своей каморки. Последнее, что он услышал, было утверждение, что у Массовикова любой лаборант умеет в сто раз больше американского профессора. «Да, прочистит сейчас наш патриотичный Савелий Сергеевич мозги этой курице», – подумал Адам, и ему даже стало жалко бедную американку.

До обеда еще оставалось время, и Забодалов решил заскочить в буфет, потому что в перерыв ему придется распевать песни, чтобы заработать хоть какие-нибудь баллы перед надвигающейся головомойкой. Подходя к столовой, он увидел красочное объявление: «Сегодня после работы в помещении для принятия пищи руководитель пищеблока тов. Мордулян и гражданка Всежук М. М. будут отмечать сочетание законным браком. Приглашаются все сотрудники, а также ходячие и небуйные больные. Состоятся закуски и танцы. Обещает быть весело». По стилю и манере выражатся Забодалов безошибочно узнал руку начальника охраны Палочкина, большого друга брачующегося Мордуляна. С женихом он знаком не был, знал только, что это коренастый коротышка, который все время ходит в белом халате со стетоскопом на шее и хочет, чтобы все называли его доктором. Фамилия невесты ему вообще ни о чем не говорила, поэтому Адам решил игнорировать обещающее быть веселым мероприятие.

Время еще было предобеденное, но народ уже начал стекаться к столовой для пополнения растраченных с утра калорий. У самого хвоста пока еще жидкой очереди Забодалов столкнулся с другим сотрудником инженерной службы, слесарем-сантехником Абрамовичем, которого для краткости коллеги звали просто Абрамычем. Адам учтиво сделал шаг в сторону, пропуская вперед ветерана водопровода и канализации, но Абрамыч неожиданно замахал руками:

– Что вы, что вы, молодой человек, – сказал он с характерным акцентом, – я на вашем лице читаю, как вам надо подкрепиться, а мне все равно скоро на пенсию.

– Вот спасибо! – обрадовался Адам. – Мне действительно надо побыстрее – хочу в перерыве сходить в наш хор записаться.

– Ой, что-то судьбоносное слышится мне в вашем порыве, – насторожился Абрамыч. – Вы мне честно скажите: вас что, прямо так клюнуло и укусило, что надо побежать записываться, или просто попеть на досуге захотелось?

Слесарь Абрамович слыл человеком умным, говорил странно, и был больше похож на библейского пророка с сумкой ржавых ключей и плоскогубцев, чем на сантехника.

– Ну ладно, можете не отвечать, я предчувствую, что и то и другое. На самом деле вам крупно повезло, Забодалов, я в этом хоре пою уже больше, чем он существует, так что про некоторые тонкости процесса помогу вам понять.

Это было очень кстати, поэтому Адам взял только компот и бублик, чтобы не прерывать предстоящую беседу тщательным пережевыванием. А когда подошла очередь Абрамыча, он протянул буфетчице железный рубль и сказал:

– Уважаемая, вы вчера обсчитали меня не в свою пользу, и я спешу вернуть вам вашу растрату.

– Да ладно, Моисей Израилевич, – смутилась буфетчица, – ничего страшного, а что же вы ради этого в очереди стояли!

– И совсем не ладно, – возразил Абрамыч. – Если все с вас по рублю поимеют, то вместо зарплаты в окошечко вам выдадут носовой платок для вытирания слез. Ну а в очереди постоять – для меня все равно что вам сериал в телевизоре посмотреть.

Он хотел дальше развить свою мысль, но заметил, что Адам уже заглотил свой бублик и бьется в эпилептическом припадке, пытаясь вытрясти из стакана прилипшие ко дну сухофрукты. Абрамыч достал из кармана разовую пластмассовую ложку, запечатанную в целлофановый пакет.

– Молодой человек, конечно, полмира не знают, как пользоваться этим предметом, но все-таки надеюсь, что вы относитесь к другой половине…

Но проводить ускоренный курс хороших манер было уже поздно: содержимое стакана не выдержало запредельной вибрации и, сочно хлюпая, исчезло в утробе Забодалова. Абрамыч печально посмотрел на ложку и убрал ее обратно в карман.

– Ну что ж, – сказал он, – до начала репетиции осталось всего ничего, так что можно уже выдвигаться в ее сторону, а по дороге на я вам дам ряд советов. Прежде всего, не уверен, что вы живете достаточно давно, чтобы понять, что в каждом человеческом сообществе, даже самом маленьком, есть свои тараканы. И если вы не пассионарий на лихом коне, то этих тараканов лучше усыновить, удочерить и вообще полюбить всеми фибрами, как своих. Это сильно облегчает жизнь и просветляет перспективу.

– А можно как-то поконкретнее? – Забодалову было неудобно спросить, кто такой пассионарий и что он обычно делает на лихом коне.

– Можно и поконкретней. Например, в этом коллективе принято считать, что Сарасате писал концерт для фортепьяно с оркестром.

– Ого, – удивился Забодалов. – Он, кроме Дон Кихота, еще и концерт сочинил?

– Не, – грустно вздохнул Абрамыч, – то Сервантес, и он хоть тоже на С, но совсем не то же самое. А Сарасате был скрипач, и с чего ему писать фортепьянные концерты?

«А почему бы и нет, может, с бодуна и написал парочку», – подумал Забодалов, но вслух ничего не сказал.

– А зачем их держать в заблудшем состоянии? – спросил он Абрамыча. – Может, просто дать послушать, или книжку про это показать…

– И не вздумайте, запишут в чужаки и выгонят с позором. Ведь как это ни удивительно звучит, глупость людей объединяет. Вот вам, например, доводилось видеть толпу дураков?

– Да сколько угодно! У меня приятель рядом со стадионом живет…

Адам хотел рассказать какую-то историю, но Абрамыч прервал его:

– Прекрасно сказано – коротко и точно!

– Нет, я просто хотел рассказать… – попытался продолжить Забодалов, но Абрамыч опять перебил его:

– Молодой человек, наверно, не каждый день вам удается произнести что-то умное, так что не отказывайтесь. Ну а доводилось ли вам встречать толпу мудрецов?

Адам задумался.

– Нет, не доводилось, но теоретически, наверно, можно встретить в буфете после заседания президиума Академии наук.

– Ой, не уверен, далеко не уверен, – усомнился Абрамыч.

Так, мило беседуя, они подошли к дверям актового зала, где уже назревала репетиция больничного хора.

– А вы не в курсе, что петь-то будем? – спросил Адам.

– Да не волнуйтесь, что-нибудь споем, но больше будем разговоры разговаривать.

– А про что, интересно?

– Да про жизнь, но только с научным уклоном. Много новых слов сейчас наслушаетесь. Это не ЖеПоПоС в раздевалке у санитаров.

– Не что?

– Не ЖЕнщины, ПОлитика, ПОгода, Спорт.

– А-а-а-а, ну тогда – вперед!

И они вошли в зал.

– Ну вот, самый старый и самый новый пожаловали, так что можно начинать, – сказал, потирая руки, профессор Массовиков.

Адам на всякий случай глубоко вздохнул, чтобы грянуть как минимум «калинку-малинку», но все присутствующие вдыхать не торопились и начали доставать из сумок, портфелей и карманов бутерброды и прочие съедобные предметы. Сделав небольшую паузу, Забодалов выдохнул, пропев при этом:

– Спать положи-и-ите вы-ы ме-е-еня… Ну не пропадать же такому вдоху зазря, – пояснил он посмотревшей на него с подозрением девушке.

– Стажер Викусина, – сказал шепотом Абрамыч, – о-о-о-очень перспективная, а ты без моей команды больше не вдыхай, а лучше сжуй чего-нибудь, это сблизит тебя с коллективом.

Адам взял кусок кекса – единственное из того, что было на столе, в чем никогда не билось сердце. «С изюмом», – подумал он и вспомнил Мэрилин.

Тем временем все присутствующие представители больничной интеллигенции заговорили о каких-то высоких лечебных материях на совершенно непонятном обычному человеку медицинском языке. Молчали только сантехник с электриком, и если Абрамыч сидел спокойно, думая о чем-то о своем, то Забодалов пытался понять хоть что-нибудь из того, что обсуждалось на репетиции хора. Наконец возникла небольшая пауза, и Адам смог высказать наболевшее:

– Я вот после обеда люблю послушать фортепьянный концерт Сарасате с оркестром, прекрасно рецепторы срубает и хареогонический метаболизм увеличивает, – брякнул он.

Научное сообщество на мгновенье задумалось, а потом начало одобрительно кивать головами. Перспективная стажер Викусина положила руку на плечо Забодалова, закрыла глаза и опустила голову. Принят, понял Адам, а Абрамыч даже удивился:

– Это уже вторая умная вещь, которую вы сказали за сегодняшний день, и если об этом узнают ваши школьные учителя, они сразу загордятся!

Вероятно, выдвинутые новым хористом тезисы требовали осмысления, поэтому остальные мудреные разговоры сразу прекратились и все глубоко вдохнули.

– Пора, – сказал Абрамыч и тоже набрал полные внутренности воздуха. Викусина открыла глаза и, дирижируя себе свободной от Забодалова рукой, обращаясь к Массовикову, запела тихо, но с чувственным энтузиазмом:

Но, к удивлению Адама, все этим и закончилось. Хорошо спетый коллектив по непонятной причине раз за разом повторял один и тот же куплет, и никого это не смущало. После третьего круга Забодалов стал петь, что ему теперь любое дело по плечо, но, заметив, что Абрамыч этого не одобряет, вернулся к первоначальному варианту. И только после пятнадцатого пропева, вероятно, оппортунистически настроенная младшая научная сотрудница попыталась столкнуть коллектив с правильной дороги и тонким голосом затянула:

– Наш паровоз вперед летит…

Все мгновенно замолчали, а Массовиков махнув рукой с досадой сказал:

– Вот дура, такую песню испортила!

Забодалов понял, что на следующей репетиции он эту девушку уже не увидит. После этого все в полной тишине доели то, что оставалось на столе, и разбежались по своим делам. Вот и славно, подумал Адам, покидая актовый зал, теперь можно начальству сказать, что пою в больничном хоре.

* * *

Хождение по коридорам больницы в послеобеденный час напоминало хождение Штирлица по коридорам имперской канцелярии во время воздушной тревоги. Ни одной живой души, ни здоровой, ни больной, только массивные двери, за которыми спрятались чьи-то радости, горести и страдания. Таблички с номерами палат: 8… 6… 3… Надзорная… Возле последней круглосуточный пост. Угрюмый санитар Толик, судя по переразвитой мускулатуре, злоупотребляющий утренней гимнастикой, с тоской водит пальцем по страницам книжки с картинками.

– Что, брат Толик, интересная книжка?

– Да нет, ерунда какая-то, – и кладет книгу на стол. На ней разноцветными буквами написано «Азбука». – А вообще-то, это не моя, ее просто кто-то на столе оставил.

– Буратино, наверное, – предположил Забодалов.

– Не, Буратино не мог, он в надзорной палате лежит, и его сюда не пускают.

Действительно, в надзорной лежит чудак, который все время делает из бумаги длинный нос и пытается им проткнуть двери и стены палаты в поисках волшебной страны. Несколько раз он умудрялся этим носом разбивать лампочки, поэтому был на дружеской ноге с Забодаловым.

– Да, брат Толик, с профессиональной памятью у тебя все в порядке, а вот с остальным… Хотя это с лихвой компенсируется впечатляющим рельефом гармонично развитых бицепсов.

Последние слова вязнут в мясистых ушах санитара, и он начинает нервно мотать головой на могучей шее:

– Слушай, Забодалов, вали отсюда…

– Ну ладно, Толик, совершенствуйся дальше. Кстати, напомни, в дирекцию направо, или налево?

– В дирекцию? Без разницы. Хоть обратно иди, все равно туда попадешь.

– Ну, спасибо, бывай.

Кажется, он что-то намудрил с напра-налево, наверно, азбуки обчитался, слишком много информации…

Кажется, все-таки налево. Стоп. Засада. Навстречу два преуспевающих санитара Бижов с Пулаковым катят каталку поперек коридора, заняв все пространство от стены до стены. Колеса, не приспособленные к такому передвижению, упираются и душераздирающе скрипят, а каталка непрерывно бьется о стену, оставляя на ней неизлечимые вмятины и царапины. Вот и эти двое оставили свой след в истории больницы, хотя, скорее всего, в памяти коллектива они останутся как самые большие любители не возвращать долги.

– Привет тяни-толкаям больничного имущества! Позвольте полюбопытствовать, когда должок за позапрошлый год вернуть соблаговолите?

– Скоро, сейчас нету.

Ответ четкий, продуманный, хорошо аргументированный.

– Ну, что с вами делать? Придется подождать. И еще, простите за любопытство, почему не вдоль, а поперек?

Объяснение исчерпывающее, действия обоснованные. Недаром их перевели недавно из просто санитаров в санитары старшие. Оказывается, сначала сказали в морг. Но по дороге показалось, что шевелится и даже дышит, поэтому вперед ногами уже было нельзя. Но полной уверенности не было, поэтому вперед головой тоже как-то боязно, вот и решили боком.

– А ты-то, Забодалов, как думаешь, живой?

Да, повезло этому бедолаге с явными признаками трупного окоченения – такое трогательное отношение со стороны старших санитаров напоследок, даже подушку под голову положили. Заразы, лучше бы долги вовремя отдавали.

– Знаете что, Бижов с Пулаковым, если он и был жив, то сейчас наверняка уже помер со смеху, глядя на вас, так что скорее в морг, чем в реанимацию. Катите усердно и откладывайте деньги, господа, а то в один прекрасный день вместо своих холеных физиономий вы увидите в зеркале свиней, но не тех, которые в цирке с бантиками ходят, а тех, которые готовы к отправке на мясокомбинат.

Последнее заявление не произвело на старших санитаров никакого впечатления – наверно, они привыкли выслушивать от своих кредиторов и не такие образные намеки, а что касается морга, то их сомнения развеялись, хотя повернуть пассажира вперед ногами уже не представлялось возможным – каталка стояла почти впритык от стены к стене. Так и придется вам, старшие санитары, корячиться до самого морга…

– Кстати, а дирекция у нас где?

– Ты что, Забодалов, первый день здесь работаешь? Дирекция у нас везде!

Ответ, конечно, хороший, на уровне предельных возможностей Бижова с Пулаковым, но проблему направления движения он не проясняет. Хотя, это уже не так важно, потому что выбор небольшой, перелезать через каталку с трупом – сразу отпадает, возвращаться на пост и опять спрашивать у Толика куда идти – глупо, пошлет… Придется шагать в противоположную от санитаров сторону, а значит, упереться в морг или в реанимацию. Но это не важно, там можно будет спросить еще раз.

А коридор длинный, вот уже и воплей каталки не слышно, а еще ни одной двери на пути не попалось. Чудной архитектор проектировал эту часть здания – все углы сглаженные и плавные, как на бобслейной трассе. Это, наверное, для того чтобы из-за угла никто не выскочил, психбольница все-таки, могут напугать до смерти… А вот и первая дверь, притом, кажется, знакомая. За ней сидел младший инспектор отдела кадров, который когда-то оформлял на работу. Столько лет прошло, а бумажка на двери все та же, криво приклеенная скотчем со старательно выведенной фломастером надписью: «Справок не даем. Без приглашения не заходить. Младший инспектор отдела кадров Иванов И. И.». Странно, что тогда особенность коридорной архитектуры совершенно не бросилась в глаза. А дверь все такая же обшарпанная с закрашенными петлями и противосквозняковым устройством из смятой пачки сигарет. Следующая дверь поприличней, с табличкой в застекленной рамке и напечатанным на машинке текстом: «Не стучать. Не входить. В замочную скважину не заглядывать. Старший инспектор отдела кадров Петров П. П.». Похоже, что их специально для этого учреждения с такими фамилиями подбирали, чтобы никого не раздражать лишний раз, но это не так важно, главное, что административное крыло, именуемое в народе Тупиком, начинается как раз с отдела кадров, и как тут не вспомнить «правильной дорогой идете, товарищи». Удивительно, что у них в администрации никогда ничего не перегорает и не ломается, поэтому дальше Иванова И. И. бывать не приходилось. Забодалов посмотрел на часы и прибавил шаг. Мимо промелькнули дубовая дверь и латунная табличка с надписью: «Круглосуточно. Без выходных. Прямо по коридору. Бегом!!! Начальник отдела кадров Сидоров С. С.».

По мере продвижения по коридору двери набирали солидность вместе с табличками, идентифицирующими личность, находящуюся за дверями. Надписи «Главный», «Старший», «Первый», уже были исполнены золотыми буквами на темном стекле и вызывали у Забодалова странное желание посидеть в очереди на прием, смирно положив руки на колени, как учили в детском саду, в надежде на то, что так послушно и красиво сидящего сотрудника на первый раз можно и простить. От мрачных мыслей о предстоящем разбирательстве ненадолго отвлекла идея – для удобства проходящих повесить на каждой двери, как это делают в зоопарке, информацию о том, кто за ней обитает, с указанием ежедневного рациона, любимой телепередачи и любимого футбольного клуба. При входе в администрацию можно было дать общую информацию о том, что все обитатели вольера относятся к приматам и отличаются повышенной способностью к размножению в неволе, что подтверждается количеством персональных кабинетов, превосходящим количество больных, находящихся на излечении в больнице. Размышляя о том, стоит ли помещать на дверях фотографии обитателей в кругу семьи, на кухне и на даче, Забодалов дошел до конца Тупика и остановился перед самой главной дверью, напоминавшей ворота, которые штурмовали революционные солдаты и матросы в старом фильме про революцию. Рассмотрев поближе замысловатую дверь и решив, что она хоть и выглядит впечатляюще, относится скорее к попсе, чем к произведению искусства, Забодалов уже хотел потянуть на себя массивную позолоченную ручку, но увидел, что на мраморной табличке, украшенной вензелями и завитушками, написано, что за этой дверью сидит не кто иной, как всеми горячо любимый и уважаемый заведующий хозяйственным отделом и по совместительству всеми техническими службами, Александр Леонидович Хотело. Несмотря на то, что он был непосредственным начальником Забодалова, Адаму ни разу не приходилось бывать у него в кабинете, и все производственные проблемы решались либо по телефону, либо при случайных встречах в бесконечных коридорах и переходах больницы. «Это он, наверно, из скромности. Не хочет шокировать дверью впечатлительных электриков, сантехников и других подчиненных, – решил Забодалов, – и это заслуживает одобрения, хотя дверную ручку позолотой можно было и не покрывать. Кстати, по логике дверной эволюции кабинет главврача, который ждет для расправы за издевательство над Васькиной лысиной и лишение больницы квалифицированного санитара, должен находиться в самом конце должностного променада», – размышлял Забодалов, но Тупик венчает только ошеломляющая дверь в кабинет Хотело и маленькая дверь, очевидно, в кладовку, где уборщица хранит свои ведра и тряпки. Логика покорно подняла лапки к верху, и Забодалову пришлось будить дремлющую память и интуицию.

– Дойдете до конца и там увидите, – объяснила ему секретарша главного врача Венера Вздыхалкина после того, как радостно сообщила о вызове на ковер.

– До конца так до конца, – сказал себе Забодалов и шагнул в кладовку.

За маленькой дверью без табличек с должностями и званиями, с изогнутым гвоздем вместо ручки, находилась просторная светлая комната, по середине которой на письменном столе сидела Венера и, не обращая внимания на вошедшего Забодалова, эмоционально рассказывала кому-то о вчерашнем знакомстве с восходящей звездой популярного жанра, который Забодалов характеризовал как кастрированное пение с половым подплясом. Послушав несколько минут звездолюбивую болтовню, Адам намекающе покашлял в кулак и посмотрел в глаза счастливой со вчерашнего дня секретарше. В ответ на его вопросительный взгляд Венера сначала показала пальцем на большие электронные часы, а за тем на единственный стул, сиротливо стоящий в углу комнаты. Этот жест в переводе с секретарского означал: пришел на пять минут раньше – сиди и жди. Лаконично и информативно, в отличие от непрекращающегося словесного извержения в телефонную трубку. «Если бы люди разговаривали исключительно жестами, то в результате такой гимнастики женщины со временем стали бы не только лучшей, но и сильнейшей половиной человечества», – подумал про себя Забодалов, и направился к предложенному стулу. Проходя мимо висевших на стене часов, он заметил, что они точно такие же, как у него в подсобке, только идут совершенно точно, потому что догадываются, что спешить им некуда.

– А родственник ваш, этот бывший торопыга из проходной, оттикался, – шепотом обратился к часам Забодалов, – пару часов назад остановился навсегда. Странная вы штука, часы. Все когда умирают, падают, а вы – встаете. Почтим память торопыги минутой молчания.

И он уже хотел пойти к ожидавшему его стулу, как увидел, что часы остановились. Простояв ровно минуту, они быстро нагнали упущенное время и опять бодро затикали секундной стрелкой. «Однако, – подумал Забодалов, – может быть, работа в психиатрической больнице и на часы накладывает свой отпечаток». Он вздохнул и покорно уселся на единственный в приемной стул. Отвлекшись ненадолго разговором с часами, Забодалов, естественно, не обратил внимания на спонтанное ветвление Венериных эмоций, и после посадки никак не мог понять, что она пытается объяснить телефонной трубке. Конечно, чужие разговоры слушать не хорошо, но не слушать Вздыхалкину можно было только заткнув уши и начав изо всей силы петь известную арию из «Паяцев» Леонкавалло. Забодалов напрягся и не запел. Но не потому, что его смущало отсутствие слуха, а потому, что в данное время, в данном месте и при данных обстоятельствах его пение могло быть неправильно понято. Как показалось Забодалову, неуправляемая Венерина мысль завела ее в дебри работы компьютерных редакторов, которые что-то подчеркивают, отмечают и особо выделяют, но скоро выяснилось, что речь идет о новом гибриде вечернего платья и нижнего белья, которые плавно перетекают друг в друга в зависимости от ситуации, не требуя дополнительной настройки.

Чтобы удержать себя от соблазна встрять в разговор со своими язвительными комментариями, Забодалов попытался отвлечься, занявшись рассматриванием приемной, в которой оказался. Сразу было видно, что приемная мало отличается от двери, через которую в нее можно было попасть, и, как и дверь, совершенно противоречит коридорному эволюционному развитию. Конечно, соседняя дверь в кабинет Хотело компенсировала отсутствие внушительности двери в дирекцию, но она страдала безвкусицей и вульгарностью, и за ней восседал хоть и глубоко почитаемый, но всего-навсего завхоз, а не главное руководство. Эта логическая незавершенность помешала Забодалову дорисовать картину руководящего Тупика, и он принялся рассматривать оригинальный интерьер приемной, оригинальность которого заключалась в полном его отсутствии. Кроме стола, на котором сидела Венера, и стула, на котором сидел Забодалов, в комнате ничего не было. За окном уже бодро шагал век компьютеров и коробок из-под факсов, а на столе секретарши директора психиатрической больницы № 7 не было даже намека на оргтехнику, кроме старомодного телефона с дисковой набиралкой и безнадежно перекрученным проводом, похожим на синтетическую мочалку. На стене, граничившей с кабинетом завхоза, тикали небезызвестные часы и висел, по-видимому, сделанный кем-то из больных много лет назад, красочно оформленный «Моральный кодекс строителя коммунизма». Противоположную стену украшали две одинаковые двери, на одной из которых было написано «Архангельский Гавриил», а на другой «Директор». Существование в больнице еще одного руководителя, кроме главного врача, стало большой неожиданностью для Забодалова. Но осмыслить эту новость, как и то, что главврач Архангельский вывесил себя под именем и фамилией, а этот, ранее не известный, спрятался за внушительной должностью, Забодалов не успел, так как Венерин собеседник или – ца плохо отозвался о прическе какого-то Хулио из бразильского сериала, за что телефонный аппарат сразу получил трубкой по голове, и разговор был прекращен. Спрыгнув со стола и по-диктаторски уперев руки в бока, Венера уставилась на Забодалова, как на приговоренного инквизицией к пожизненному слушанию ее телефонных разговоров. Сразу вспомнив, что первым делом надо задабривать тех, кто обслуживает должностных лиц, Адам встал и элегантно, как букет цветов, протянул секретарше стул.

– Разрешите вам предложить все, что есть, потому что здесь больше ничего нет, чтобы вам сесть, – сказал Забодалов и содрогнулся от глупости получившейся у него фразы, к тому же заканчивающейся совершенно пошлой рифмой.

– Сядьте на свой стул и сидите сами, – не оценив джентельменско-подхалимского порыва, ответила Вздыхалкина, – а нам здесь стулья не нужны. Мы, между прочим, здесь работаем, и рассиживаться нам некогда.

Пораженный глубиной секретарской мысли, Забодалов сел на стул и, с восторгом глядя на Венеру, перевел ее из разряда куриц говорливых в разряд куриц недооцененных, а когда она подняла глаза кверху и сказала непонятно кому: «Тут очень милый Забодалов пожаловал, пора бы с ним поговорить», он точно решил на следующем конкурсе «Мисс Психиатрическая больница» голосовать только за нее, если, конечно, предстоящий разговор с начальством не закончится печальным уходом.

Процесс мышления, вяло текущий в забодаловской голове, был прерван слабым щелчком открывающейся двери. Из начальственного кабинета с табличкой «Архангельский Гавриил», безупречно одетый в стиле не «высокой» моды, но высокого вкуса, поражая элегантностью движений и жестов, вышел, как всегда, очень довольный собой, заведующий больничным хозяйством, господин Хотело. Он подошел к Венере и сказал, фамильярно положив ее руку в свои ладони:

– Ах, милая, если бы вы сделали то, что я просил, эти старые зануды согласились бы со всеми моими условиями, и мы с вами могли все поделить, как оно этого и заслуживает, цветочки – вам, ну, а ягодки, конечно, мне. Но вы, милая, как всегда, довели дело до возвращения и зачем-то осложнили мое прекрасное и беззаботное существование. И свое, между прочим, тоже.

С этими словами он достал из внутреннего кармана пиджака идеально сохранившуюся красную розу и протянул ее Венере.

– За что я вас люблю, Александр Леонидович, это за то, что все руководители цветочных киосков во всем городе считают за счастье хоть чем-то вам угодить, – издевательским тоном сквозь зубы прошипела Венера и демонстративно заткнула розу за «Моральный кодекс строителя коммунизма».

– А что касается ваших традиционных предложений, – ужесточив тон и повысив голос продолжила она, – получи традиционное «И не мечтай, Шурик». И хоть в твоих ослиных ушах мое «никогда» всегда звучит как «может быть, в другой раз», заруби у себя на носу, склеротик парнокопытный, мы с тобой играем в разных командах, хоть я иногда и забиваю в свои ворота…

В комнате воцарилась тишина, которая через минуту была нарушена тихим «чпоком». Это Забодалов закрыл рот, который был открыт на протяжении всего Венериного монолога. Так разговаривать с Хотело, по представлению Забодалова, мог только Директор Земного Шара, да и то изрядно выпивши, а тут просто секретарша главврача больницы… Правда, было похоже, что у них есть, или были еще какие-то отношения, помимо служебных, но все равно в присутствии совершенно постореннего Забодалова это выглядело как откровенное желание оскорбить Хотело, самого авторитетного и влиятельного человека в больнице. Его уважаемость началась практически с первого дня появления в коллективе. В далекие застойные времена дефицитных копченостей и чая со слоном Хотело организовал бесперебойное снабжение всех сотрудников и даже хорошо зарекомендовавших себя больных специальными продуктовыми заказами, которые за минимальные деньги позволяли регулярно набивать животы не только качественной колбасой, но и разной экзотической требухой от артишоков до омаров. В то время ходили слухи, что он вхож в самые высокие партийные сферы, поэтому те, кому удавалось завести с ним неформальные дружеские отношения, без труда решали свои жилищные проблемы и институтские проблемы своих детей. А попадали в круг его друзей совершенно просто. Достаточно было подойти и пожаловаться на трудности, подхалимски попросив совета у наиболее умного и опытного в житейских делах человека. Таким образом почти все окружающие пользовались совершенно бескорыстной добротой и связями Хотело, а те малочисленные, которые пытались обходиться без его услуг, проявляя принципиальность и независимость, с большим трудом уживались в коллективе. Хотело называл таких «мелкой вонью» и говорил, что у них всегда все не как у людей. А когда произошла перекройка, он с проворностью опытного портного нарезал себе самого вкусного и сочного, не забыв про нерасторопных сослуживцев, советуя, что, когда и куда вкладывать, выкладывать и перекладывать. В результате его гениальной прозорливости все сотрудники больницы избежали финансовых проблем и имели достаточно денег для безбедного существования. Даже «мелкая вонь» постепенно рассосалась, втянувшись в процесс первичного, хотя, по сути, бесконечного насыщения. Наверно, поэтому за последние годы ни один человек не ушел из больницы по собственному желанию. Она была сказочным островком спокойствия и стабильности, и Забодалову последнее время казалось, что сумасшедший дом – это то, что находится за стенами больницы, а не наоборот.

И вот такого замечательного кормильца, поильца, оберегальца и вообще создателя рая земного унижают и обзывают как последнего негодяя, обокравшего сотню старушек ради покупки нового «мерседеса» для своей любовницы. Ситуация сложилась очень неприятная, и Забодалов не придумал ничего лучшего, чем притвориться мирно дремлющим на стуле электриком, не слышавшим ничего, что только что было сказано в адрес его уважаемого начальника. Но любопытство и желание увидеть реакцию Хотело на вызывающее поведение Венеры все-таки оставило один глаз немного приоткрытым. Лица завхоза видно не было, так как он стоял спиной к Забодалову, и можно было только догадываться, какая буря негодования проносится сейчас по чисто выбритой поверхности между ушами. Но после того, как звук закрывающегося забодаловского рта нарушил угрожающую тишину, Хотело совершенно спокойно, как будто его каждый день называют парнокопытным склеротиком с ослиными ушами, сказал: «Не сердись, милая, и не кричи так громко, а то разбудишь Забодалова, который сейчас видит сон про то, что он выиграл в лотерею сто миллионов, купил часть суши со всех сторон омываемую Тихим океаном, сидит там под пальмой и придумывает конституцию своего острова». Адаму стало не по себе, потому что он недавно действительно видел такой сон, который кончился тем, что, создав законы для совершенно свободных и независимых людей, он не смог набрать желающих стать жителями острова для регистрации его в ООН как независимого государства. «Ничего страшного, – успокаивал себя Забодалов, пытаясь усилить естественность своего дремания вялым посапыванием, – это, наверное, очень распространенный сон, а может, вообще просто совпадение. Странно другое, что все это время он даже не повернулся в мою сторону, а точно знает, что это я, да еще что я сплю».

– А знаете, Забодалов, если вы сейчас проснетесь, я сделаю вам очень заманчивое предложение, от которого человеку разумному, коим вы являетесь, отказаться будет очень трудно, – сказал Хотело, по-прежнему стоя к Адаму спиной.

– А? Что? Где? – попытался изобразить неожиданное пробуждение Забодалов. – Извините, Александр Леонидович, меня тут вызвали, я ждал, вот и задремал…

– Не извиняйтесь, для большинства людей сон – это лучшая часть жизни, и для них главное вовремя заснуть, хотя для вас, я думаю, важнее вовремя проснуться, – продолжил, не поворачиваясь к Адаму Хотело, – так вот, я хочу предложить вам работу. Работа не сложная, связанная с обслуживанием электрооборудования, и для специалиста вашего уровня не составит никаких трудностей. При этом денег предлагается в десять раз больше, чем в этой больнице, плюс приличные премии по итогам работы за год. Я на этом предприятии являюсь главным акционером, поэтому моя рекомендация не подлежит обсуждению. Не скрою, что нам нужны такие толковые молодые специалисты, которые не только прекрасно делают свое дело, но и обладают, как вы, высоким уровнем интеллекта…

О, где вы, Эзоп, Крылов и Лафонтен?! Куда делись ваши бессмертные творения, высмеивающие человеческие слабости и пороки? Почему ваши тексты не пишут на стенах домов, не бросают в почтовые ящики не передают по телевизору вместо известий об успешном совокуплении каких-нибудь знаменитостей? Может быть, потому, что слово слишком слабое оружие в борьбе против глупости? Но если не слово, то что тогда? Не брать же в руки сковородку! Уж сколько раз твердили миру, да только все не впрок… и хвалебная песнь про умного Забодалова быстро сделала свое дело, придушив всю критику и аналитику талантливого, как оказалось, укротителя розеток и выключателей.

С лестью бороться очень трудно, потому что она имеет союзника внутри каждого человека, и этот внутренний предатель не бунтует и не организовывает заговоров, а всего-навсего тихо шепчет: «А ведь они правы, ты действительно умнее и талантливее многих, и если они это понимают, надо быть вместе с ними, а не с теми, кто считает тебя неудачником и посредственностью». И хотя Забодалов не любил принимать необдуманных решений, убедительность и льстивость хотеловской речи сделали свое дело.

– Вы знаете, – сказал он, – я, в принципе, готов к чему-то новому и интересному в работе, тем более что финансовая сторона вопроса выглядит весьма заманчиво, и могу прямо сейчас решить все организационные вопросы, – и кивнул на дверь кабинета Архангельского.

– Все вопросы с больницей я беру на себя, засуетился вдохновленный забодаловским согласием завхоз, впервые повернувшись лицом к Адаму. – Но все дело в том, что вам надо прибыть на место уже через сорок минут, иначе даже я ничего не смогу сделать, поэтому берите мою машину и гоните быстрее, водитель знает, куда ехать.

– Ну, хорошо, я готов, «карету мне, карету», – продекламировал Забодалов.

Предстоящие изменения в жизни несли с собой пару приятных перспектив: не надо было получать взбучку от главного по поводу кудрявовской лысины, и многократная прибавка денег сулила небольшое увеличение независимости от них. Голос тоже не проявлял никаких признаков озабоченности по поводу перемены места работы, поэтому всю забодаловскую голову заполнили только две мысли: сколько конкретно будут платить и что конкретно надо делать. Особый азарт в ситуацию добавляло то, что вопрос можно было решить прямо сегодня, и завтра уже проснуться новым человеком на новом месте, в новой должности. По сути, Забодалов останется прежним, изменится только ситуация вокруг него, но в субъективном восприятии изменится целый мир, состоящий из обязанностей и возможностей и в глазах окружающих, изменится сам Забодалов, всего-навсего сменивший запись в трудовой книжке и количество нулей в ведомости о зарплате… Но философия была быстро задвинута на потом, и, кроме радужных перспектив, только два маленьких червячка сомнения копошились в глубине души. Во-первых, можно было лишиться возможности видеть Богданову, а во-вторых, что менее важно, почему этот всемогущий добродетель, очень много чем владеющий и много чего контролирующий, до сих пор сидит на должности завхоза в психиатрической больнице и, судя по всему, не собирается никуда уходить. Второй червячок оказался совсем слабым и вялым, а первого утихомирило то, что превращение просто сытого Забодалова в Забодалова с финансовыми возможностями добавило бы недостающей уверенности в общении с доктором Богдановой. Он уже встал со стула и хотел бежать на проходную, где стоял «мерседес» Хотело, но из-за спины завхоза выглянула Венера и начала корчить страшные физиономии, изображая что-то рогатое с выпученными глазами и постоянно проводя большим пальцем по горлу. При этом она все время показывала на дверь Архангельского и грозила Забодалову кулаком. «Рожки», приставляемые Венерой поочередно то к своей голове, то к голове ничего не подозревающего завхоза, не произвели на Забодалова должного впечатления, а вот указание на дверь кабинета было явным обвинением в попытке трусливого бегства. Время принятия решения измерялось секундами, Хотело уже звонил водителю и давал какие-то инструкции, и, чтобы немного разобраться в своих чувствах, Забодалов задал совершенно естественный и безобидный вопрос:

– Интересно, а что же все-таки это за работа, если за нее платят в несколько раз больше?

– Да на бойне, при мясокомбинате, – выпалила Венера, как будто спрашивали именно ее, и еще раз провела большим пальцем по горлу. Этот жест показался Забодалову полетом серпа ниже пояса, и он, в надежде на опровержение, посмотрел на Хотело. Красивое лицо завхоза почти не изменилось, разве что немного опустились уголки рта и образовалось несколько морщин, но весь он стал похож на разъяренного удава и, ни слова не сказав Забодалову, стал медленно поворачиваться к Венере. Это означало, что опровержения не будет, и уже щекочущее воображение десятикратное увеличение жалования останется в воспоминаниях огромной рыбой, в последний момент соскользнувшей с крючка. Принять предложение Хотело было совершенно невозможно, Забодалов был вегетарианцем, и никакие деньги не могли заставить его работать на бойне.

После такой неожиданной развязки в карманах у него ничего не прибавилось и не убавилось, но к внутреннему дискомфорту ожидающего выволочку человека добавилось чувство безнадежно ограбленного. Забодалову оставалось только вежливо отказаться от заманчивого предложения, сохранив при этом хорошее отношение к себе всемогущего начальника, и постараться смягчить его гнев по отношению к проболтавшейся секретарше.

– Видите ли, Александр Леонидович, – начал Забодалов свое извинительное выступление, – к моему большому сожалению…

– Заткнись ты, жалетель хрюшек и коровок, с тобой я разберусь потом, – грубо перебил его Хотело. – А тебя, милая, я научу думать перед тем, как говорить!

И он схватил Венеру пальцами за щеки так, что она стала похожа на нарисованную рыбку. Ошарашенный такой степенью озверелости завхоза, Забодалов сел на стул и признался себе в полном непонимании того, что происходит. С одной стороны, было приятно, что начальство знает о его вегетарианстве и любви ко всему живому, но с другой стороны, почему отказ от новой должности привел всегда дружелюбного и вежливого Хотело в такое бешенство, что он перешел на совершенно оскорбительный тон и того и гляди задушит Венеру.

– Александр Леонидович, не мните, пожалуйста, девушку, ведь я все равно бы через час узнал, что это за работа… – попытался успокоить завхоза Забодалов.

Но Хотело не обратил на это никакого внимания и продолжил свой монолог, обращенный к превращенной в молчаливую рыбку Венере:

– Я в этот раз с таким трудом заранее узнал, кто та, которой, возможно, предстоит поставить точку в этой затянувшейся истории с возвращением, и мне не хватило часа, чтобы убедить ее сделать все так, как надо мне. А ты ведь прекрасно знала, что после того, как он войдет в эту дверь, я не смогу ей ничего сказать, если только злобу не пустит она в свое сердце, и я тебя научу… Ничему ты ее не научишь, – перебил его спокойный мягкий голос.

На пороге своего кабинета стоял главный врач психиатрической больницы № 7 Гавриил Архангельский и совершенно спокойно наблюдал за происходящим в приемной. Забодалов с облегчением вздохнул, решив, что Венера спасена, и завхозу сейчас воздастся за хамство и недостойное поведение, но Архангельский, не обратив никакого внимания на бедственное положение секретарши, посмотрел на Забодалова, сказал:

– Заходите, нам пора поговорить, – и шагнул обратно в свой кабинет.

Удивляться этому уже не было времени, надо было срочно решить, спасать болтающуюся в цепких руках Хотело девушку или проследовать в кабинет, оставив ее на произвол судьбы, как это только что сделал Архангельский. И хотя атлетическое телосложение завхоза и его нежелание слушать какие-либо аргументы сводили шансы на освобождение Венеры к нулю, Забодалов засучил рукава свитера и решительно встал. В это время Венере удалось приостановить руку Хотело, которая держала ее за щеки и болтала голову туда-сюда.

– Штул захвати ш шобой, – прошепелявила она решительно приближающемуся Забодалову.

– Что? – он остановился и посмотрел ей в глаза.

– Штул ш шобой возьми, а то будешь штоять там как дурак, – пытаясь говорить внятно, сказала Венера, после чего обеими руками толкнула Хотело в грудь так, что он отлетел в другой конец комнаты. При этом летел он довольно медленно и, пролетая мимо Забодалова, злобно усмехнулся и показал кукиш. После такого эффектного освобождения Венера проверила, на месте ли ее сережки, достала помаду и стала подкрашивать смазавшиеся губы, а Хотело, приземлившись в углу комнаты, позвонил в ресторан и стал обсуждать меню предстоящего ужина. Уточнив степень прожаренности и проваренности, он неторопливо вышел, предварительно вытащив розу из-за «Морального кодекса», пристроив ее за лацкан пиджака и не сказав никому ни слова.

– Рукавчики опускаем, волосики приглаживаем, стульчик берем и идем к начальству, оно ждать не любит, – обратилась к Забодалову Венера, не отрывая глаз от своего зеркальца, то складывая губы трубочкой, то растягивая их в голливудской улыбке.

– Спасибо за заботу, – Забодалов взял стул и направился к дверям с надписью Архангельский Гавриил. – А у этого дирижера мясокомбинатом тоже в кабинете со стульями проблема? – поинтересовался он, пытаясь протиснуть свой нелепый и неожиданно ставший тяжелым стул в дверь начальственного кабинета.

– О, нет, у него с этим все в порядке, там вообще не кабинет, а спальня Людовика Шестнадцатого с письменным столом вместо кровати…, хотя кровать тоже есть, – Венера опять уселась на стол и сняла телефонную трубку.

«Странноватое у нас руководство, – подумал Забодалов. – А может, у них так принято, может, это у них такой служебный ритуал, а может, вообще, она его жена, тогда все понятно…» Но что именно понятно, Забодалов решить не успел, потому что ему удалось протиснуться вместе со стулом через сопротивляющуюся дверь, и он буквально ввалился в кабинет вперед спиной, волоча за собой стул, у которого в последний момент отвалилось сиденье и одна нога. «Жаль, что хорошего впечатления своим появлением произвести не удалось, – сокрушался Адам, пытаясь пристроить на место отвалившееся сиденье, – теперь еще подумают, что я умышленно казенную мебель ломаю и запишут в трудовую статью о вредительстве… А вот и не подумают, – успокоил он себя, заметив, что в кабинете вдоль стены стоят несколько стульев, – с идиотов, которые вламываются на прием к начальству задом наперед, да еще со своей мебелью, да еще и ломают ее по дороге, спрос не большой». Чтобы как-то оправдать свое нелепое появление со стулом, он подошел к столу, за которым восседал Архангельский, и, пожав плечами, промямлил:

– Я тут… мне Венера сказала… я что-то, наверно, не расслышал…

Забодалов сделал ударение на последнее, так как плохо слышащий электрик в глазах начальства выглядит лучше электрика придурковатого.

– Присаживайтесь, молодой человек, – не обращая внимания на оправдания, сказал Архангельский и указал на световое пятно перед столом. Адам кивнул и смиренно пошел к ближайшему стулу, стоящему у стены. – Нет, молодой человек, у нас здесь каждый несет свой стул, так что будьте добры…

Забодалов покорно вернулся к двери, где он оставил своего треногого инвалида с отвалившимся седлом. В углу комнаты он заметил большое кресло с высокой резной спинкой, в котором сидел лохматый старик в длинном белом халате и больничных тапочках на босую ногу. Он был похож на больного, забытого нерасторопным врачом после приема в своем кабинете, мирно ожидающего, когда заботливые медики опять его найдут и продолжат поиски болезни, от которой он рано или поздно помрет.

Адам подошел к двери и сгреб в охапку развалившийся стул. За оставшиеся до начала взбучки секунды надо было продумать линию поведения в сложившейся после всех неожиданностей в приемной, и катастрофическим сломом стула, ситуации. «Первым делом надо показать себя квалифицированным работником, мастером на все руки», – рассуждал Забодалов, раскладывая обломки стула в центре светового пятна перед столом Архангельского. Засучив рукава, он достал из кармана изоляционную ленту, кусок провода и плоскогубцы, поочередно демонстрируя каждый предмет главврачу и спящему в кресле старикашке, как это обычно делают фокусники. После этого он мастерски составил развалившиеся детали и сильными ударами ладони поставил их на свои места. Для усиления конструкции нижние поперечины были стянуты проволокой, а расколовшаяся правая передняя ножка плотно замотана изоляционной лентой. Забодалову даже понравилось, с какой четкостью и ритмичностью он произвел все вставления и намотки, и в его душе появилась надежда на благосклонность начальства. Но все старания были напрасны, Архангельский сидел за столом, не моргая смотрел в открытую папку личного дела Забодалова и не обращал никакого внимания на виртуозные ремонтно-восстановительные работы. Поняв по наступившей тишине, что битва со стулом закончилась, Архангельский спросил, не отрывая взгляда от бумаг на столе:

– Послушайте, Забодалов, вы когда-нибудь задумывались, почему вас назвали Адамом?

Самый гадостный вопрос, который только мог быть задан, был задан. Спящую собаку облили холодной водой, потянули за хвост и пнули под зад коленом. Не проснуться было очень трудно, и в глубине Забодалова зашевелился злобный монстр, который, преодолев панцирь спокойствия и безразличия, мог наделать много дел.

– Не только задумывался, но и знаю наверняка. Просто мои родители мечтали, чтобы я до половозрелого возраста ходил голым. Большая экономия получается, понимаете ли…

Архангельский покачал головой и впервые оторвал взгляд от бумаг, посмотрев на сидящего в кресле старика. Забодалов, одновременно довольный и напуганный своей шуткой, тоже повернул голову. Старик уже не спал. Он гордо восседал в кресле и рассеянным взглядом получающего партийно-правительственную награду смотрел вдаль. Адам хотел промолчать, но монстрик уже почувствовал волю, и остановить его было невозможно даже под угрозой увольнения.

– Извините, папаша, что разбудил… – начал он и осекся.

Забодалов встретился взглядом с Гавриилом Архангельским, и замысловатая извинительная фраза застряла поперек горла. На него смотрели сверлящие клоунские глаза из далекого детства…

– Так сколько же тебе лет, мальчик? – спросил Архангельский.

– Бе… бе… бе… – залепетал Забодалов, хотя ни одна цифра с «бебе» не начинается. Он просто пытался сообразить, как лучше отреагировать на такую неожиданную встречу. Логично было бы сказать что-то традиционно вежливое, но монстрик уже окончательно проснулся, и Забодалов съехидничал: – Я вижу, с тех пор вы здорово продвинулись по служебной лестнице, – и он обвел кабинет оценивающим взглядом. – Правда, кабинет стал поменьше, зато нос выдали поприличней…

Хрупкая надежда отделаться строгим выговором, была безнадежно порушена, и саркастический монстр вольготно развалился на свежеотремонтированном стуле. И тут, вдобавок ко всем уже произошедшим неприятностям откуда-то сверху послышалось кряхтение и покашливание, и скрипучий голос, который когда-то появился первым и уже давно не доставал Забодалова своими занудными нравоучениями, начал свое традиционно долгое и непонятное повествование: «И пришло время, которое есть каждой вещи, и будут камни разбросанные собраны вновь, став одним большим камнем, лежащим на дороге, и минует его идущий, и станет эта дорога той, которая ведет дальше, чем видно, и приводит туда, откуда начались когда-то все дороги…» Неожиданное появление голоса в присутствии профессора психиатрии было полным экстримом. Но Архангельский уже прекратил сверление Забодалова профессионально заточенным взглядом для определения его психологического статуса. Он внимательно смотрел в угол кабинета, где сидел лохматый старикашка и согласно кивал головой. Адам повернулся и громко сказал:

– Ой, йоооо…

Рассуждения, звучавшие у него в голове, принадлежали не мифическому обитателю заоблачных высот его, Забодалова, сознания. Декламировал старик, еще несколько минут назад мирно дремавший в кресле. Манера говорить и, главное, голос новоявленного оратора были абсолютно такими же, как те, что когда-то являлись Забодалову, которому, в связи с этим на ум стали приходить невеселые мысли о массовом психозе, навязчивых идеях и инфекционной шизофрении. А старик, увидев, что теперь все присутствующие удостоили его своим вниманием, откашлялся и начал сначала:

– И пришло время, которое есть каждой вещи…

– Папаша, вы ради бога успокойтесь и прикрутите трансляцию, а то нас с вами отсюда никогда не выпишут, – попытался остановить это безумие Адам.

Забытый пациент, прервав свою речь на полуслове, посмотрел на Архангельского.

– Ну, – сказал старик и строго насупил брови.

Профессор подошел к Забодалову и, учтиво склонив голову набок, прошептал:

– Видите ли, Адам, это не пациент, как вы предполагаете, это наш… директор…

Даже если бы это сообщил человек со справкой о том, что он самый правдивый человек на свете, Забодалов бы ему не поверил. Возведение деда в больничном халате и тапках на босую ногу, несущего ахинею по поводу камней и дорог, в ранг директора психбольницы, было больше похоже на хитрую уловку коварного психиатра для достижения непонятных научно-исследовательских целей. «Сейчас главное, – подумал Забодалов, – не потерять самообладания и воспринимать все спокойно, чтобы не заподозрили в агрессивности и не надели смирительную рубашку. И еще хорошо бы избежать “докторской загрузки”, которая действует очень просто: к какому доктору попадешь, тем и заболеешь. У зубного или ухогорлоноса это все довольно безобидно, у хирурга – сложнее, его хлебом не корми, дай что-нибудь отрезать, а уж к психиатру на заметку попадешь – хуже некуда. Сочтут буйным и опасным, света божьего не увидишь…»

Возникла напряженная пауза, во время которой Забодалов мысленно распрощался со своей работой и думал только о том, как покинуть кабинет Архангельского без смирительной рубашки. Хотелось сказать что-то умное и умиротворяющее, но ничего, кроме «вы и я одной крови», на ум не приходило.

– Ладно, Маугли, не напрягайся… Все в порядке, – прервал паузу знакомый голос из глубины подсознания. – Ща у тебя начнется новая жизнь.

При этом в дверь постучали и затянувшееся молчание прервалось пафосным «Прийдите». Новоявленный директор в больничных тапках на босую ногу, пропев это слово дважды, торжественно поднялся с кресла и направился к Адаму, которому страшно хотелось узнать, кто же сейчас войдет, но он не решился повернуться спиной к решительно приближающемуся старикашке. Дверь хлопнула, кто-то тихо подошел к Забодалову и встал у него за спиной. «Окружили гады», – подумал Адам и на всякий случай обернулся.

– Прокомпостировал в булочной, как вы и советовали.

На него через толстые стекла очков смотрели хитрые глаза утреннего пассажира из трамвая, показавшего вместо билета талон на прием к Богдановой.

– А к вам тут посетитель… Кажется, ему срочная помощь требуется… Может, я пойду?.. А потом еще обязательно зайду… Отпустите, товарищ директор… – жалобно запричитал Забодалов хватаясь за неожиданно подвернувшуюся возможность покинуть кабинет.

– Тутанхамон тебе товарищ! – неожиданно громко съехидничал Голос.

А обнаглевший гражданин из трамвая тем временем с учтивым поклоном подошел сначала к директору, потом к Архангельскому и, повернувшись к Адаму, громко сказал:

– Тутанхамон тебе товарищ. Я же говорил тебе, что скоро увидимся!

Ой, Йооо…, – заныло все внутри Забодалова, – вот и второй материализовался. Полный пипец. Ну что ж, начинается новая жизнь. Но надо идти с улыбкой навстречу своей судьбе, даже если впереди четыре стены с зарешеченными окнами и передвижения по планете ограничены коридором от второй до тринадцатой палаты. Умный и в тюрьме свободен, а дурак и на свободе раб… Как красиво это звучало в теории! А теперь на практике можно будет проверить, достаточно ли ума чтобы внутренняя свобода заменила свободу передвижения и свободу выбора меню на завтрак, обед и ужин. Но об этом лучше позже, а сейчас надо просто спокойно посмотреть, чем все это кончится.

– Лучший друг Тутанхамона к вашим услугам, – спокойно сказал Забодалов и сел на стул.

В центре кабинета главного врача психиатрической больницы № 7 в круге света, образованном тусклой лампочкой, торчащей из картонного треугольного абажура, сидел печальный электрик вышеназванной больницы, Адам Петрович Забодалов. Перед ним по краю освещаемого пространства стояли трое. Посредине – невысокий коренастый старик в больничном халате со взглядом памятника и в соответствующей позе. Справа от него, присев на угол стола, со свистом крутил на пальце цепочку с ключами высокий человек в белом халате, слева – третий, бомжеватого вида, усердно протирал толстенные очки в роговой оправе краем вытащенной из-под свитера майки. Закончив процедуру и водрузив очки на нос, он первым нарушил молчание:

– Не мандражируй, бояться тебе пока совершенно нечего. Есть вариант, при котором ты просто выйдешь отсюда и вообще забудешь всю эту хрень… Извините, – он повернулся к старику, – еще не оправился от последней командировки… – и опять обратившись к Забодалову добавил – забудешь все то, что с тобой произошло сегодня.

– Да я и так спокоен, – ответил Забодалов. – Вот только, уважаемый глюк, уж если вы материализовались, нельзя ли не звучать одновременно и внутри моей горемычной головы, и снаружи?

– Ща узнаем, – сказал очкастый и посмотрел на директора.

– Угу – промычат тот, и Забодалов услышал звук закрывающейся двери и даже два поворота замка. Последнее, что прозвучало в голове перед тем, как дверь закрылась, было: «А за глюка ответишь!» Иногда безысходность помогает трезво оценить ситуацию и принять единственно правильное решение. Забодалов внимательно посмотрел на каждого из присутствующих и спокойным тоном произнес:

– Ну хорошо, я вас слушаю.

Его самообладание быстро катилось под откос и уже постепенно начало заползать в щель между полом и плинтусом. Ситуацию с нарастающей депрессией разрешил сам новоявленный директор. Он прекратил свои заумные вещания и с видом достатого рэкетом торговца редиской сказал:

– Слушайте, Гавриил, обеспечьте наконец адекватное восприятие ситуации всеми заинтересованными сторонам.

Архангельский учтиво поклонился директору и, взяв Забодалова за локоть, подвел к очкастому гражданину из трамвая:

– Я, конечно, мог бы и сам, но у него это лучше получится.

Очкарик, преисполненный гордостью за доверие, распушился, как воробей в луже, и начал вещать:

– Итак, для начала тебе необходимо знать, что ты находишься не на приеме у начальства горячо любимого тобой учреждения, и головомойку за членовредительство Кудрявого тебе никто устраивать не собирается… На самом деле ты предстал перед очами Творца всего Сущего – Неба и Земли…

– Это который… ааабвгд и ёёёпрст?..

– Альфа и Омега, – уточнил директор и гордо выпятил грудь вперед.

– А-а-а-а, – Забодалов хотел что-то сказать, но замолк, его нижняя губа задрожала, а глаза наполнились слезами. – Я что, умер? – серьезным тоном спросил он.

– Не-е-е-ет, гораздо хуже. Дело в том, что ты являешься первым человеком, сотворенным по образу и подобию, и у тебя есть особая миссия, которую ты пытаешься осуществить вот уже как много тысяч лет. Но об этом позже. А пока для ясности я тебе помогу разобраться в «Ху из Ху». Вот это – Гаврила, правая рука, так сказать, но, чтобы не заморачивать тебя тонкостями всей этой иерархии, можно использовать привычные тебе должности, – и очкарик посмотрел на директора. Тот в ответ вышел из состояния памятника и глубоко кивнул головой.

– Ну, а вы сами кем будете? – спросил Забодалов очкарика.

– А я, родной, твой ангел-хранитель, – и очкарик гордо скрестил на груди руки.

– О-о-о… – восторженно пропел Адам. – А как вас зовут?

– Ангелу-хранителю имя не положено… – начал было очкарик, но его перебил Архангельский:

– На самом деле у нас есть такая традиция – вы сами можете дать ему имя.

Адам восторженно посмотрел на своего новоявленного ангела и робко предложил:

– Вы знаете, когда я впервые увидел вас в трамвае, я про себя назвал вас телескопом, извините пожалуйста, но, наверно, это слишком длинно, так, может быть просто Скопом?

Очкарик возмущенно вдохнул, чтобы выразить свое негодование, но директор быстро махнул рукой и пропел:

– Да будет так.

Выдох новоявленного Скопа, недовольного своим новым именем, получился еще более возмущенным, чем вдох, но было понятно, что после директорского «дабудеттака» вопрос обжалованию не подлежит.

Архангельский перестал крутить цепочку с ключами и жестом предложил Забодалову сесть.

– Итак, первый вопрос, на который все хотят получить исчерпывающий ответ, это – почему?

– Вообще-то, меня больше волнует вопрос – это надолго? Я сегодня не дообедал, того и гляди в животе забулькает… Боюсь испортить торжественность момента… Хотя, и почему узнать бы не мешало.

– Не боись, не забулькает, – ехидным голосом успокоил Забодалова нареченный Скопом очкарик, – ща у тебя аппетит ва-аще пропадет вместе с желанием острить.

– Да не пугай ты его раньше времени, – махнул рукой Архангельский и коснулся лба Адама указательным пальцем.

И вдруг трава, небо, солнце, шум деревьев и этот человек в белом халате… но ведь это директор, только халат белоснежно белый и тапочек больничных нет… и странное ощущение недавней близости с женщиной, и желание кому-нибудь рассказать об этом, и долгий занудный разговор, и все возрастающая вера в собственные силы – все это превратилось в отчетливые воспоминания, но не о прочитанном или услышанном когда-то, а об очень важном, но почему-то забытом событии собственной жизни. И когда в ушах затихло эхо от последнего «да», Адам посмотрел на внимательно следившего за ним директора и робко спросил:

– Где она?

Было похоже, что вопрос был задан не самый удачный, и Архангельский постарался снять возникшую напряженность:

– Похоже, Адам, вы теперь вспомнили, кто вы такой, и хотите узнать, когда и почему все это началось…

– Где она? – опять робко, но уже более настойчиво произнес Забодалов.

– Да скажите вы ему, а то так и будет на мозги капать, – сказал Скоп обращаясь к директору, но тот отрицательно покачал головой:

– Всему свое время и время каждой встрече под солнцем. Да и не так долго осталось, скоро сам догадается.

Адам уже собрался что-то возразить, но в дверь постучали, и директор, пригладив ладонью волосы, пафосным голосом два раза произнес свое традиционное «прийдите».

– А почему два раза? – шепотом спросил Адам стоявшего рядом Скопа.

– Да это он последнее время компьютер осваивает – привык мышкой два раза кликать… А вот и оппонент пожаловал, – сказал Скоп, когда в комнате появился завхоз психиатрической больницы Александр Леонидович Хотело. – Вторая правая рука, как говорится. Анатомический парадокс, хотя вполне оправданный.

– Оппонент… Это в смысле он будет возражать против чего-то? – поинтересовался Забодалов.

– Не-е-е-е, – ответил Скоп, – он уже отвозражался, теперь он будет стараться голову оторвать.

– А кому? – с детской наивностью поинтересовался Адам.

– Да тебе, конечно, – возмущенный необходимостью давать совершенно очевидные ответы прошептал Скоп и демонстративно повернулся спиной к вошедшему завхозу. Слова про оторвать голову были восприняты Забодаловым в переносном смысле и на фоне общей непонятности ситуации не особо его напугали.

– Итак, теперь все заинтересованные лица присутствуют, и можно приступить к процедуре посвящения, – сказал Архангельский, отвесив поклон директору.

– Жребий брошен, – добавил Хотело и тоже поклонился.

– И это правильно, да будет так! – подытожил директор и почесал свалявшуюся бороду.

– Учитывая то, что Адам хоть личность и незаурядная, но, как всегда, является продуктом своего времени, для большей понятности предлагаю поручить изложение предыстории уважаемому… – Архангельский сделал паузу пытаясь вспомнить какое имя было присвоено очкарику.

– Скопу, – язвительно подсказал ему директор.

– Да, именно Скопу, так как после последней командировки он в совершенстве освоил все тонкости и особенности современного языка.

– Не возражаю, – сказал Хотело, – тем более, что, в отличие от твоих занудных разглагольствований, он сделает это гораздо быстрее.

– Ладно, уговорили, – нисколько не обрадовавшись оказанному доверию, сказал Скоп и положил руку Забодалову на плечо. – Видишь ли, Адам, история эта началась в Эдеме…

– А это далеко?

– Ужас как далеко, и не спрашивай… И было это задолго до того разговора, который иногда всплывает в твоей памяти…

– А давно?

– Ужас как давно, и не спрашивай. И вообще, чего это ты развыступался? Тебе сказали слушать, вот и слушай. В общем, сам акт творения тебе понять не дано, даже не напрягай свою костлявую голову, мозги сломаешь. Лучше подбери из своего скудного словарного запаса какое-нибудь объяснилово типа «скучно стало» или «захотелось вдруг создать что-то этакое»…, или еще что-нибудь, или просто замни для ясности… Ну историю-то эту ты наверняка слышал, про то, что слепили тебя из праха земного и жизнь вдохнули, и стоял ты посреди ботанического сада с таким же, как сейчас, глупым видом, только совершенно голый, и тогда спросил создатель двух своих помощников: «Ну и что, по-вашему, у меня получилось?» А теперь я перейду к содержанию монологов, потому что за многие сотни тысяч раз их пересказов выучил все наизусть.

И ангел с зелеными крылами преклонил колено и произнес: «Вот создано по образу и подобию то, чего не бывало никогда под солнцем, ибо нареченный Адамом несет с собой любовь и благодарность создателю за все сотворенное в первые дни и возможность постигать и восхищаться всем содеянным. И будет теперь каждый день наполнен восторгом и восхвалением дел сотворившего все это. Ибо не было прежде и не будет после существа под солнцем, способного постигнуть и восхититься божественным замыслом. И благословит он день и благословит он ночь и благословит за все Творца и пребудет в счастии».

И ангел с синими крылами преклонил колено и произнес: «Вот создано воистину то, чего не бывало никогда под солнцем, ибо нареченный Адамом явит миру сему все мыслимые прегрешения, начиная с неблагодарности и кончая ложью и предательством. И не восхвалением сотворившего все это наполнит он дни свои и годы, а будет истово искать удовольствия и обретет леность ума от еды и питья, доколе не дано ему будет большего. И полученную в дар возможность выбирать и постигать он будет заглушать послеобеденным храпом, если не перешагнет назначенной черты. Ну а если перешагнет, то мало никому не покажется…»

И так они разругались в итоге, что волос друг у друга понадергали и наставили друг другу синяков. Тогда-то и изрек директор свое историческое решение: «Я отдаю этот мир в ваши руки, чтобы вы боролись в нем за людские сердца. И кто окажется прав в истории человеческой, тот станет вечным царем всех миров, и другой будет служить ему, как мне служит. Но если однажды родится Адам, который сможет вернуться в Эдем и вкусить плод с дерева жизни, то закончится история человеческих времен, и вернется все к своему началу, и встанет он над вами, и будете вы оба служить ему».

И сказал ангел с зелеными крылами: «Мне радостно слышать это, ибо сотворенный по образу и подобию изначально имеет доброту в сердце своем, и счастье мне будет, служить ему».

«Мудрость твоя зашкаливает, – ответил ангел с синими крылами, – но жадность, лень и зависть, которые рождены будут глупостью его, никогда не дадут ему вернуться в Эдем, и я стану вечным правителем сердец человеческих».

«Ну ладно, – грустно сказал директор, – поживем – увидим, – и произнес свое судьбоносное «Да будет так».

Но вся закавыка заключается в том, что ты был не первым существом, которое вышло из-под пера нашего творца. Были еще две попытки, о которых широкой публике неизвестно, так как закончились они полным провалом. После первой попытки получилось то, что вы теперь называете бегемотом, при этом оно сразу залезло в ближайшее болото и вместо того, чтобы благоговейно восторгаться творением, только все критиковало. Ну явно переборщил. Мы сперва подергались малость, но потом махнули на него рукой. Второй раз решил создатель слепить что-нибудь поменьше и попроще. Недоборщил. Получился хомяк. Этот только ел, спал и гадил, притом па-а-астоянно. Ну, а на третий раз главный уже поднаторел в искусстве ваяния и слепил по образу и подобию. С тех пор, кстати, ваше племя норовит все решить с третьего раза, ну или на троих сообразить. В общем, ты третьим будешь. И ведь сперва все катило нормально. Ты по ботсаду шастал, глаза, как положено, на все таращил и кроме «ух ты, клево» и «класс» от тебя никто ничего не слышал. Старик уже возрадовался, успокоился, да и Гаврила ходил гоголем, ни дать ни взять – пророк. И только этот, – Скоп кивнул на завхоза, – ехидно улыбался и талдычил: «Всему свое время». Ну и накаркал, зануда. Постепенно перестал ты восторгаться и офигевать по любому поводу и стал с кислой мордой лежать под пальмой и спрашивать, долго ли осталось до обеда. Но сразу-то наш главный ситуацию не просек. Сначала он разных тварей насотворял, надеялся, что они тебя хоть как-то позабавят. И на первых порах вроде бы полегчало. Опять над Эдемом понеслось долгожданное «ух ты… клево»… Но потом ты связал двум кошкам хвосты, засунул кенгуре в сумку ежика, а про то, что ты сделал с черепахой, я вообще промолчу. И опять старик пошел на уступки и сотворил тебе женщину. И чтобы не повторять хомяко-бегемотских ошибок, сотворил он ее из твоего ребра, пока ты дрых под раскидистым лопухом. И вот тут уже настала пауза подлиньше. Как ты вокруг нее замельтешил, запрыгал, и, слюни счастья распустив, возблагодарил творца! Тут старик наш и смекнул, что вот такой-то ты ему и нужен, и строго-настрого запретил про это, ну, ты понимаешь что, рассказывать. Потому что «это» – штука весьма конкретная, и в итоге все восторги и спасибы достаются совсем не ему. Но время шло, и однажды ты дозрел до того состояния, когда сумел перешагнуть запрет и откусить этой кислятины, которая в итоге прочистила тебе мозги. Ну, и, конечно, всех собак сразу повесили на завхоза, который в широких массах известен как Люцифер. И хоть я к нему никакой симпатии не испытываю и в корне с ним не согласен, должен сказать, что погорячился тогда директор. Это уже много потом, когда в микроскоп догадались посмотреть, поняли, что неотвратимость этого события была заложена в самом акте твоего сотворения. Ведь прах земной – штука многокомпонентная, и кто ее особо рассматривать будет, а тут, сам понимаешь, торжественность момента, все глаза закатили и просто не заметили этого хомяка, который туда-сюда между всеми шмыгал. И ведь что самое ужасное, эта тварь может бежать и серить одновременно. Вот просто конкретно, бежит и серит, бежит и серит… Короче, в процентном отношении говорить не буду, но сотворили тебя из праха земного и частично дерьма того хомяка, что пробегал мимо в тот судьбоносный момент. Ну, а ДНК – штука серьезная и упрямая, с ней назад дороги нет. Конечно, можно было все похерить и начать заново, но у старика свои заморочки. И хотя начальства и законов над ним нет, он сам и то и другое, у него есть принципы. И уж если он что-то начал, то доведет это до логического конца. Потом, конечно, всех порешит и придумает что-нибудь новенькое, но пока все само собой колбасится, он вмешиваться не будет. Это скорей Гаврила с Люфером будут партию на щелбаны разыгрывать. А все шишки на самом деле будут доставаться тебе, ну и мне заодно. Ну вот, ситуацию в общих чертах я тебе описал, а подробности, если понадобится, расскажу по дороге в Эдем, если, конечно, ты согласишься туда пойти.