Читать книгу Ураган мысли - Вадим Проскурин - Страница 4

Я вошел в виртуальность. В полупрозрачном режиме, как обычно. Я вошел в поисковую систему и дал запрос «Марина Тимофеева». Естественно, поисковая система выдала какую-то ерунду. Тайна личности, изволите ли видеть. Даже мент не может получить подробное личное досье без достаточных оснований, что уж говорить о простом любопытном пользователе. Я попытался вспомнить, что чувствовал, когда заколдовывал доску в лекционном зале (заколдовывал? А что, подходящее слово). Вспомнил и повторил запрос. На этот раз компьютер задумался надолго, я даже подумал, не оборвалась ли связь. Но через минуту я получил то, что хотел.

Марина Александровна Тимофеева, 18 лет, студентка 2-го курса МГУ. Адрес проживания, аттестат зрелости, зачетная книжка – ничего интересного. Медицинская карта. Действительно, у нее обратимая стерильность, операция сделана в 15 лет. У меня заныло сердце – она наверняка проститутка, причем, скорее всего, не только виртуальная, иначе просто незачем делать такую дорогую операцию так рано. Кредитная история – копеечные доходы, копеечные расходы. Ежу ясно, что основные деньги этой девушки – наличные, причем из тех наличных, которые называют черными.

Информация о родителях. Отец – Александр Александрович Тимофеев, умер три года назад, раньше работал в частном охранном предприятии. Причина смерти – губчатая энцефалопатия. Ого! Это же коровье бешенство. Не хотел бы я, чтобы такое случилось с моим отцом, этого и врагу не пожелаешь. Мать – Юлия Георгиевна Тимофеева, домохозяйка. Место рождения – город Урюпинск Тамбовской области. Я и не знал, что город из анекдотов существует на самом деле. Образование среднее, никогда не работала. Инвалид первой группы. Причина инвалидности – хроническая форма губчатой энцефалопатии…

Если говорить по-простому, мозги давно уничтожены прионом, а тело живет в режиме овоща и может так существовать еще десятки лет. Я никогда не понимал, зачем врачи лечат больных коровьим бешенством, по-моему, лучше сразу умереть, чем долгие годы существовать бестолковым и беспомощным бараном.

Итак, три года назад Юлия Георгиевна купила на рынке, а может, и в супермаркете, кусок зараженной говядины. Дочка, очевидно, дома не ужинала, а вот папа с мамой с удовольствием полакомились натуральным мясом. Возможно, это был бифштекс, а может быть, котлеты, теперь это совершенно не важно. Важно то, что через неделю папа умер очень неприятной смертью, а маму врачи сумели спасти. Ну это они считают, что сумели спасти, по-моему, лучше бы не спасали, а сама Юлия Георгиевна уже три года ничего не считает, потому что физически не способна что-либо считать. Через два месяца дочка сделала себе обратимую стерильность в маленькой частной клинике. Я готов поспорить на что угодно, что к этому времени она уже трудилась в борделе.

Ну и что мне делать со всем этим? Я подумал, что настало время сотворить что-нибудь хорошее. Позавчера я размышлял, чем могу быть полезен в народном хозяйстве, почему бы не попробовать свои силы здесь и сейчас? Я мысленно обратился к тому, что живет в центре моего мозга, и потребовал, чтобы Маринкина мама была здорова. Потом вспомнил многочисленные сказки про исполнение желаний и поспешно добавил: без значительных побочных эффектов.

Я вышел из сети и вошел в нее снова, на этот раз как обычный рядовой пользователь, отключив свои необычные способности. Я написал Маринке короткое письмо, в котором извинился за произошедшее сегодня. Подумал, не стоит ли написать, что я, кажется, влюбился, но решил, что еще не время. Сначала надо разобраться в своих чувствах.

Ответ пришел через считаные минуты. Мои извинения были приняты, Маринка на меня больше не злится и вообще считает, что вела себя как дура. Короче говоря, инцидент исчерпан.

* * *

Те две пары, что были в четверг, упоминания не заслуживают, ибо на них не произошло абсолютно ничего интересного.

В перерыве я подошел к Маринке и еще раз извинился, на этот раз устно. Она приняла мои извинения, но выглядела при этом непривычно задумчиво, даже немного подавленно. Я спросил, что с ней случилось, она сказала, что ничего. Потом, подумав и, помолчав, она предложила сходить после занятий в беседку. Я согласился.

По дороге в беседку Маринка купила пол-литра джин-тоника. Я удивился. В принципе в беседку не запрещается приходить со своей выпивкой, но это считается очень дурным тоном. И то, что она выбрала джин-тоник… я не ожидал этого от нее. Маринка не похожа на девушек, которые любят джин-тоник, она не злоупотребляет косметикой, не носит одежду попугайской расцветки, и в ее глазах виден нормальный человеческий интеллект.

Я взял себе кружку «Мадам Бочкиной» и пачку фисташек. Хотел было угостить Маринку эмэндэмсами, но она отказалась. Мы сели за столик, и воцарилось неловкое молчание, как в тот воскресный день, когда мы сидели за пивом и не знали, как предложить друг другу переместиться в постель, не показавшись при этом персонажами неприличного анекдота. Господи, с тех пор прошло всего четыре дня, невозможно поверить!

Маринка достала из кармана пачку «Marlboro lights» и закурила, я и не знал, что она курит. Она сделала пару затяжек и начала говорить, часто прерываясь, чтобы затянуться или отхлебнуть из банки. Пока она говорила, она успела выкурить две сигареты, а ее банка джин-тоника совершенно опустела. Я дернулся было, чтобы купить ей пива, но передумал. Меня заворожила ее речь, раньше я думал, что так говорят только в женских романах. Но, оказывается, такое бывает и в жизни, причем выглядит это не так пошло, как могло бы показаться. Итак, Маринка начала говорить:

– Знаешь, Игорь, мне кажется, ты очень необычный человек. Не знаю, что в тебе странного, но я это чувствую, хотя словами объяснить не могу. Извини, я говорю сумбурно, ты, скорее всего, ничего не поймешь, но мне надо это кому-то сказать. А может, ты и поймешь, пусть и не все, но хоть что-то.

Мне надо кому-то выговориться уже несколько лет. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Я живу, я работаю, я учусь, веду домашнее хозяйство, смотрю фильмы, играю в игры, но часто кажется, что это не я. Будто я смотрю фильм про свою собственную жизнь, и это так… отстраненно, что ли… Мне кажется, что жизнь идет как-то иначе, будто я играю в «Цивилизацию», нажала Save, поиграла еще немного и понимаю, что где-то сделала что-то не то, что надо восстанавливаться, но нажимать Load почему-то не хочется, и я смотрю, что будет дальше, зная, что нажать Load никогда не поздно. Только в жизни я не знаю, как нажать Load.

Я действительно проститутка. Уже три года. Вначале работала в реале, теперь – в виртуальности. Не бойся, я незаразна, уже больше года я работаю только в виртуальности. С тех пор, кстати, у меня не было ни одного мужчины в реале. Правда, странно – проститутка страдает от полового воздержания? Моя жизнь вообще очень странная с тех пор, как умерли родители.

Тогда мне было пятнадцать лет, я училась в десятом классе, мы с друзьями пошли на майские праздники в поход на Истру, а когда вернулись, папа был уже мертв. Я отключила радиоприставку, мы все отключили мобильную связь, это было как правило игры. Мы как бы играли в пионеров-первопроходцев, делали вид, будто на тысячу километров вокруг никого нет, будто нас окружает не подмосковный лес, где пустых бутылок больше, чем грибов, а что-то далекое, сибирская тайга, что ли…

Мама успела вызвать «скорую», они приехали, но сделать ничего не смогли. Да, они сохранили маме жизнь, но я часто думаю, лучше бы они вообще ничего не делали. У них с папой было коровье бешенство, прион пятого класса вирулентности. Когда я пришла домой, квартира была опечатана. Ее полностью дезактивировали, часть вещей уничтожили, а то, что осталось, воняло так, что я больше не могла там жить.

То, что моя мама выжила, – настоящее чудо. Обычно прион пятого класса убивает за считаные часы, причем больной даже не успевает понять, что случилось. Они с папой пили вино. А когда прион поступает в организм вместе с алкоголем, все симптомы списываются на опьянение. Хочется лечь поспать, кажется, что все пройдет, но ты больше не просыпаешься. А если просыпаешься и понимаешь, что надо вызвать «скорую», то уже не можешь говорить и почти не способен на связные мысли. Мама все-таки вызвала «скорую», это мне сказали врачи, они искренне считали, что ей повезло. А, по-моему, лучше умереть, чем так жить.

Когда я впервые увидела ее в больнице, мне было так страшно… Я знала, что такое коровье бешенство, знала, что мозг физически разрушается, что это хуже, чем обычное бешенство. Но одно дело знать, а другое – видеть своими глазами. Мне казалось, что все будет, как это обычно случается в больницах: мама лежит в постели, я подхожу к ней, присаживаюсь рядом, она говорит что-то ободрительное, вроде того, что не расстраивайся, я выздоровею, все будет хорошо. Я отвечаю, конечно, мама, все будет хорошо, раскрываю сумку, вытаскиваю всякие там фрукты, другие вещи, мы говорим о пустяках, она спрашивает, как было в походе, я рассказываю, естественно, не о том, как мы курили анашу, и не о том, что меня два раза трахнули, а о том, как мы шли по лесу с рюкзаками, и сидели у костра, и пели песни, и как все это было прекрасно.

А получилось совсем иначе. Врачи предупреждали меня, что это будет «неприятно», но это оказалось ужасно. Мама лежала в кровати, ей постоянно кололи успокоительное, она была привязана ремнями, но казалось, что они ее не удержат. Она страшно похудела, вся тряслась, тело выгибалось дугой, лицо искажалось какими-то нечеловеческими гримасами, которые постоянно менялись. Это были не ужас, не улыбка, это вообще было ни на что не похоже, казалось, мышцы лица живут своей жизнью, причем в отдельности друг от друга. Она тогда была похожа на терминатора из фильма, у которого сломался мозг и он бьется в судорогах. В кино это интересно и даже смешно, а в жизни – кошмар. Еще было похоже, что у мамы под кожей шевелится выводок червей, тараканов или чего-то такого же противного. Мама все время говорила. Она говорила невнятно, интонация постоянно менялась, но слова были понятны. Это было чем-то схоже… знаешь, как вирус «Ниндзя» генерит заголовки зараженных писем? Примерно так же. Слова, обрывки фраз, иногда довольно длинные, однажды она сказала даже: «Я люблю тебя, моя маленькая жабочка», – она так меня называла, когда я была совсем маленькая, но только теперь это говорила не она, ее уже не было как личности, мозг распадался на фрагменты, и каждый из них делал то, что умел, и никакой координации между ними не было. Это потом врач мне все объяснил, а тогда, как только я услышала, что мама любит меня, я то ли упала в обморок, то ли случилось еще что-то, я не помню.

Я очнулась в пустой палате, на кровати-каталке, у меня страшно болела рука после инъекции, мне показалось на секунду, что я тоже заболела, я захотела закричать, но не смогла. Меня начало трясти, я скатилась на пол, прибежала сестра, мне вкололи успокоительное, и я проснулась только следующим утром. Со мной говорил врач, его звали Михаил Ахмедович, только он был совсем не похож на хача, скорее на того придурка из рекламы жвачки. Очень добрый, спокойный, он мне все объяснил, но я и сама знала, что коровье бешенство не передается от человека человеку, что активная стадия никогда не длится больше недели, а обычно заканчивается гораздо быстрее, что потом наступает общая заторможенность, иногда переходящая в паралич, и что уже сейчас моя мама спит, и я могу на нее посмотреть. Я зарыдала, мне было страшно смотреть на нее, и я больше никогда ее не видела.

Михаил Ахмедович долго поил меня чаем, он почти успокоил меня, но ему было неудобно, он все время смотрел на часы, ему надо было куда-то идти, но он не мог оставить меня в таком состоянии. Наконец я собралась с силами, попрощалась и ушла. Мне показалось, что он почувствовал облегчение. Я вышла на улицу и поняла, что не знаю, куда идти – квартира была опечатана после дезактивации. Наверное, в медицине предусмотрена какая-то процедура для таких случаев, до сих пор не знаю.

Ко мне подошел незнакомый мужчина в дорогом костюме и пригласил к нему в машину. Мне было все равно. Я подумала, что сейчас он меня изнасилует, а после чего убьет, а потом мне будет совсем все равно. Я пошла за ним, как сомнамбула, и села в автомобиль, это оказался почти новый «Ленд Крузер», но тогда я этого не заметила. Я сидела и смотрела в одну точку, а он все говорил и говорил. Я удивилась, почему он не нападает, стала прислушиваться к его словам и попросила все начать сначала.

Он удивился и даже чуть-чуть разозлился, но потом понял, что я вовсе не издеваюсь над ним, и начал сначала.

Оказалось, что этого человека зовут Станислав Сергеевич, но я могу звать его Борманом, это было его погоняло. Я сначала не поняла, что такое погоняло, я подумала, что он имеет в виду фамилию, и сказала, что он не похож на еврея. Он долго смеялся, а потом сказал, что погоняло – это прозвище. Выяснилось, что мой папа был вовсе не охранником, а бандитом. Не слишком хорошим бандитом, но семья все равно поможет мне, потому что мне сейчас очень тяжело, а помогать тем, кому тяжело, – святой долг каждого приличного человека. Меня повезли на какую-то дачу, я жила там с неделю, пока немного не пришла в себя.

Я думала, что меня обязательно изнасилуют, но никто меня не трогал. Все обращались со мной очень бережно, особенно проститутки, их там все время было человек пять, они постоянно менялись, но не исчезали навсегда, а через какое-то время возвращались. Они все были такие добрые.

Потом Борман сказал, что я должна отписать квартиру семье, что вроде как, по понятиям, это квартира семьи, а папа ее вовсе не купил, а ему ее купила семья, и несправедливо, что квартира больше семье не принадлежит. Я не возражала, мне было все равно. Приехал нотариус, я подписала какие-то бумаги, и жизнь продолжилась. Я тогда много пила и курила травку, и дни проходили будто в тумане. Одна девчонка даже предложила мне героин, она уколола меня, но я тут же вспомнила больницу и как мне кололи димедрол, я разозлилась и расплакалась, и прибежал Карабас-Барабас – главный охранник. Он добрый и смешной, это только погоняло у него такое. Он отругал эту девицу, даже ударил ее, а потом успокаивал меня, носил на руках и убаюкивал, как ребенка. Больше я никогда не кололась. Наверное, если бы не больница, я бы села на иглу.

Потом я захотела вернуться к себе домой, мне показалось, что семья делает мне так много хорошего, что неудобно пользоваться всем бесплатно. Я сказала Борману, что очень ему благодарна, но хочу вернуться домой, а он смутился и сказал, что в этой квартире мне больше жить нельзя и что я сама не захочу там жить. Я обиделась и потребовала, чтобы меня туда отвезли. Мы туда приехали вместе с Ка-рабасом-Барабасом. В квартире жили какие-то азербайджанцы, я потом поняла, что они делали наркотики, и действительно не захотела там жить. Не из-за азербайджанцев, а потому что постоянно вспоминала маму. Здесь она спала, здесь она сидела, когда смотрела телевизор, эти цветы она очень любила, поливала и расстраивалась, когда они засыхали или их листья поражала какая-то болезнь. Я расплакалась, и Карабас-Барабас отвез меня обратно. Я жутко напилась и плакала весь вечер. Ночью Карабас-Барабас меня трахнул. Не помню, как это было, я слишком напилась, но думаю, что не так уж и плохо, он вообще добрый и заботливый. Только какой-то… дерганый, что ли, как все бандиты.

Борман сказал, что подобрал мне комнату неподалеку от моей старой квартиры и что я могу там жить. Эта комната находилась в большой пятикомнатной квартире, в других комнатах которой был бордель. Сначала семья платила мне, как говорил Борман, пенсию. А потом я решила тоже работать, не из-за денег, скорее из любопытства. И еще мне так нравились мои соседки, они были такие хорошие девчонки, я хотела быть среди них своей, мне было неудобно, что они постоянно подкармливали меня всякими деликатесами, дарили дорогие подарки. Я хотела стать такой же самостоятельной, как они, а не сопливой дурехой. Я несколько раз потрахалась за деньги, а потом об этом узнал Борман, всех страшно изругал и перевез меня в другой бордель, где работали малолетки.

Так и пошло – днем я ходила в школу, а вечером ложилась в постель. Меня пользовали нечасто, этот бордель был не то чтобы элитный, но и не самый дешевый, семья следила за тем, чтобы девочки не теряли «товарный вид». Каждый шестой день у меня был выходной, я ходила на дискотеки, однажды накопила отгулы за два месяца и съездила в Турцию с одной девчонкой из наших. Платили мне хорошо, денег хватало, в субботниках я не участвовала, наверное, из-за того, что Борман сам меня трахал время от времени. Потом семья открыла виртуальный бордель, вот с тех пор я там и работаю. Я вернулась в свою квартиру, по-прежнему вспоминаю маму, но уже более отстраненно, теперь я редко плачу, когда думаю о ней.

Ни в школе, ни в университете о моей работе никто не знает. То есть так я думала. Сейчас – не знаю… В общем, мне на это наплевать. Я сама не понимаю, зачем учусь, скорее всего, я так и буду проституткой, пока не состарюсь или не выйду замуж за миллионера. Такое бывает, причем чаще, чем полагают. Наверное, мне придется отчислиться. Ну и черт с ним.

Маринка затушила вторую сигарету и посмотрела на меня отсутствующим взглядом. Она сказала:

– Не знаю, зачем я тебе все это рассказала, наверное, надо было выговориться. Не бери в голову, просто забудь. Мне показалось, что ты меня поймешь. Теперь, думаю, ты вообще не захочешь меня трахать после всех ужасов, что я рассказала. А жаль, ты замечательный любовник.

– Ты у меня вторая, – сказал я, сам не знаю зачем. – А первая – проститутка с Тверской, я ее трахнул только один раз. Так что я совсем неопытный любовник, наверное, просто удачно получилось.

Маринка рассмеялась:

– Профессия проститутки в принципе дурная, очень легко сесть на иглу, часто появляются всякие отклонения в психике, но у этой профессии есть одно большое преимущество – она учит разбираться в людях. Да, ты совсем неопытный, это сразу чувствуется, такой стеснительный, – она хихикнула, – но все равно мне еще ни с кем не было так хорошо, даже с Ленкой.

– С Пуховой? – У меня отвисла челюсть. Так вот при каких обстоятельствах Маринка раскрылась перед Ленкой!

– Да ты что! – Маринка засмеялась. – В моем втором борделе одну девчонку звали Ленкой. Она была лесбиянкой, у нас это часто бывает, мужики – это как бы работа, а хочется, чтобы любовь и работа были отдельно. Ленка в меня влюбилась, прямо по самые уши. Долго меня соблазняла, в конце концов добилась своего. С ней было вправду очень хорошо, только она потом дурная стала. А в прошлом году умерла – передозировка. А с тобой – это совсем не то, это… ну, понимаешь, обычно мужики думают только о себе… ну не могу я это объяснить! Да и вообще ты какой-то… такой спокойный всегда, несуетливый, уверенный, но не дурак, как Андрюшка. Я давно хотела с тобой переспать, даже не переспать, а… дружить, что ли… Я так порадовалась, когда ты начал ко мне клеиться. Только я боялась, что ты трахнешь меня и тебе станет неинтересно, впрочем… – Она погрустнела. – После этого разговора вряд ли ты меня еще захочешь. – Она встала. – Ладно, Игорь, прощай! Если что, пиши-звони, только подумай хотя бы дня два-три, сейчас ничего не решай, сейчас в тебе комплексы играют, типа я, крутой рыцарь, должен спасти бедную девочку, а меня не надо спасать, я…

Маринка прервала свою речь на полуслове. Взгляд стал отсутствующим, левая рука машинально раскрылась ладонью вперед. Самый обычный жест – мне звонят по телепатической связи. Прошло не более трех секунд, и Маринкино лицо стало бледным, как у вампиров из сериала, глаза расширились, челюсть отпала. Я сразу понял, кто ей звонит. И подумал, вспомнив дурацкую рекламу, «е-мое, что же я наделал-то?»

Я встал и тихо вышел. Я хотел поцеловать Маринку на прощание, но, взглянув еще раз в ее отсутствующие глаза, решил, что этого делать не стоит.

* * *

В пятницу Маринка в университет не приехала. Егор посетил все четыре пары, так же, как и я (какой кретин поставил четыре пары в расписание на пятницу?), но мы с ним почти не разговаривали. На его вопросы я отвечал односложно, и в конце концов он перестал ко мне приставать. О вчерашнем шоу на философии никто со мной не говорил. О том шоу, которое мы с Маринкой устроили в коридоре после философии, тоже никто не упоминал. Короче говоря, никто ко мне не приставал, и я мог спокойно предаваться размышлениям.

Я влюбился в Маринку, это уже совершенно очевидно. Глупо любить проститутку, во всех книгах черным по белому написано, что проституция оставляет глубокие следы в психике человека: депрессии, алкоголизм, наркомания, нимфомания, другие сексуальные отклонения, венерические болезни, замечательный букет, не правда ли? Но мне на это наплевать. Думаю, вылечить сифилис для меня не намного труднее, чем снять похмелье, но, даже если это не так, я все равно хочу быть с Маринкой. Именно быть с ней, а не просто трахать ее.

Впрочем, если я действительно вылечил ее маму, ближайшую пару недель ей будет не до меня. Я попытался представить себе, что сейчас делают Маринка и ее мама, и, чем больше я думал, тем больше мне становилось не по себе. Похоже, я заварил кашу покруче, чем в «Санта-Барбаре».

Когда я ехал домой, Маринка мне позвонила. Мне уже надоело каждый раз говорить, что все звонки в нашем мире делаются через телепатический интерфейс встроенного в мозг компьютера. Считайте, что это – последнее упоминание.

Телепатическая связь – очень странная штука, привычная, но, если вдуматься, все-таки странная. Если общаются практически незнакомые люди, телепатический разговор мало чем отличается от голосового. Но чем ближе собеседники друг к другу, не географически, а эмоционально, тем больше оттенков мыслей и чувств передается от мозга к мозгу напрямую, минуя речевой центр. Наш разговор трудно передать одними словами, но я все-таки попробую.

– Привет, Маринка! На пары решила забить? Контрольной по матану не боишься?

– Игорь, привет! Какие, к черту, пары! Тут такое творится! Игорь, ты не обидишься, если я еще раз использую тебя как энергетическую помойку?

– Нет, конечно. Рассказывай.

– Помнишь, что я вчера говорила про маму?

– Конечно.

– Так вот, она жива и здорова. Она абсолютно выздоровела. Вчера, когда мы сидели в беседке, она мне позвонила. Обычно психбольным блокируют мобильную связь, чтобы они не доставали знакомых, не вызывали в психушку пожарных и милицию, и все такое прочее. А ей забыли это сделать, и за три года никто этого так и не заметил, у нее мозг совсем не работал, она не то что позвонить, а даже говорить не могла. И вот вчера она мне позвонила. Я вначале подумала, что это чья-то шутка, я взбесилась, думаю, сейчас выскажу все, что думаю о таких уродах, а потом поняла, что это на самом деле мама, и просто обалдела. Я сидела и плакала, внутри, ну ты знаешь, как это бывает, когда говоришь по телесвязи.

Естественно, я это знаю. Когда телепатический интерфейс активизирован, он берет на себя большинство проявлений эмоций, а снаружи человек совершенно спокоен, лицо застывшее, мимики нет, сразу видно, что он говорит по телесвязи. Внутри он может хохотать, как сумасшедший, или биться в истерике, но, что бы он ни чувствовал, внешне этого не видно. Такая вот странная особенность. Тем временем Маринка продолжала:

– Не знаю, от чего я плакала, от радости или от ужаса. Скорее от радости, однозначно от радости, но все равно… знаешь, это как будто покойник воскрес… Она ничего не помнит, совсем ничего. Задала вопрос, нашла ли я, что поесть, а я спросила «когда?» А она спросила, сколько времени она провела без сознания, а я ответила, что три года. Потом она долго молчала, а потом посетовала, что не может связаться с папой. Я сказала, что он умер, она спросила, отчего, а я объяснила, что от коровьего бешенства. Мама опять надолго замолчала, я ждала, что на ее глазах появятся слезы, но она не заплакала. Лучше бы заплакала.

Потом мы говорили с ней целый час. Я рассказывала, как прожила это время, а она молчала почти все время, и я чувствовала – так молчат, когда готовы выхватить нож и кого-нибудь убить. Оказывается, Борман кинул меня с квартирой – папа купил ее на собственные деньги, и вообще, мама сказала, что семья помогает только тогда, когда бандитам от помощи получается выгода. Я не поняла, в чем выгода для семьи от того, что они меня бесплатно кормили и всячески обо мне заботились, а она сказала, что, если бы обо мне не заботились, быки стали бы думать, что, если они умрут, с их детьми будет то же самое, а для семьи нехорошо, когда быки так думают. Потом мама спросила, не пытались ли меня посадить на иглу, а я сказала, что нет, только один раз одна девочка предложила мне уколоться, я укололась, мне стало нехорошо, после чего Карабас-Барабас эту девчонку потом побил. Мама сказала «ну-ну», и мне стало страшно. Я поняла, что это вполне в стиле Бормана – вначале всячески помогать, а потом представить дело так, будто он помогал и заботился, а бедная девочка совсем ополоумела от горя, начала колоться, вы же понимаете, такое горе, извините, братья, не уследил. И все довольны, авторитет крестного отца на недосягаемой высоте, а меня сдают в бордель – ну вы же понимаете, братья, она теперь конченый человек, пусть хотя бы пользу приносит. Через пару лет я умираю, а еще через год обо мне все забывают. И все довольны. У семьи появилась на халяву новая квартира, Борман всем показал, какой он добрый и человечный, братья гордятся тем, что в нашей семье детей не бросают в беде, все замечательно. Вот только я на иглу не села. Чисто случайно, из-за нелепой случайности, которую нельзя было предусмотреть. Тогда Борман поселил меня в борделе, да, конечно, мне выделили особую комнату, но не нужно быть гением, чтобы понять, что случится в этом случае с одинокой сопливой девчонкой. А моих подруг наверняка проинструктировали, чтобы обращались со мной хорошо и не обижали. Вот так – и волки сыты, и овцы целы. Общечеловеческие ценности соблюдены, а семья получила в доход еще одну квартиру и еще одну проститутку. Хороший аналитик извлекает пользу из самых неудачных обстоятельств, а Борман – очень хороший аналитик.

Мама очень печальна, зла и испугана. Она очень любила папу и не может поверить, что он умер, еще не до конца все осознала, а когда поймет, ей будет очень тяжело. Но пока мы говорили, она почти не думала о папе, она думала обо мне. Ее так сильно потрясло, чем я теперь занимаюсь… Оказывается, она тоже была проституткой, с моим папой они познакомились в постели, у них был субботник, а папа тогда работал в террор-группе, это потом, когда я уже родилась, он ушел в охрану. Папа тогда поссорился с Борманом, сказал, что не будет заниматься убийствами, потому что это отвратительно. Борман сказал: «Раньше тебе это не было отвратительно», а папа ответил, что раньше у него не было жены и дочери. Борман сказал: «Зря я отдал тебе эту шлюху», а папа взорвался: «Не смей называть мою жену шлюхой!», и Борман извинился, но обиделся. Но его обида была не сильной, если бы Борман обиделся всерьез, папу бы убили менты, а потом к нам пришел бы начальник ментовки, извинился и принес бы за кормильца штраф. А так папа стал работать рядовым охранником, и денег он приносил теперь в три раза меньше, а в остальном все было нормально.

Я спросила маму, не думает ли она, что это Борман отравил их прионом, но мама сказала, чтобы я не порола чушь, что, если бы Борман хотел их убить, он бы сделал это гораздо проще. И вообще, Борману незачем было их убивать, а просто так, без нужды, он никого не убивает.

Я спросила маму, как мы теперь будем жить, а она сказала, что пока не знает, что ей надо думать. И еще, чтобы я никому не говорила, что она выздоровела.

– Может, тебе не стоило и мне все это рассказывать? – Я прервал Маринку.

– Может, и не стоило. Жутко стало?

– Есть немного.

– Наверное, не стоило. Большинство людей живут своей жизнью и думают, что она прекрасна. А когда узнаешь, что совсем рядом есть другая жизнь, которая совсем не так хороша, то становится жутко. По себе знаю. Ладно, забудь. Я выговорилась, ты меня выслушал, теперь я хоть чуть-чуть стала соображать. Буду решать, что делать дальше, в универ я теперь ходить не стану, на хрен мне все это надо? Маму выпишут, и мы уедем куда-нибудь подальше.

– Ты же говорила, что твоя мама совсем выздоровела?

– Она же три года валялась в памперсах, теперь сама с кровати встать не может. У нее атрофировались мышцы, ей теперь надо заново учиться ходить, держать ложку, когда ест, практически все ей надо заново осваивать.

– И сколько это займет?

– Откуда я знаю, может, месяц, может, полгода.

– Думаешь, за это время Борман не узнает, что она выздоравливает?

– Наверное…

– А что он тогда сделает?

– Хрен его знает. Убьет, наверное. Даст денег врачам, они ее придушат, и даже расследования не будет. Лежала три года овощем и вдруг умерла ни с того ни с сего, такое часто бывает.

– А зачем ему ее убивать?

– Так она же всем расскажет, что Борман отнял у меня квартиру. От этого на Бормана могут обидеться… террористы хотя бы. Они очень уважали моего папу, если верить маме.

– А если мама пообещает, что никому ничего не скажет? Квартиру он тебе вернул…

– Я там временно живу, пока ему моя квартира не нужна. Этих азербайджанцев потом взяли менты, и квартира была под наблюдением. Вот он и поселил меня туда, чтобы они' подумали, что теперь там все чисто. А если она ему снова понадобится, он мило улыбнется и выгонит меня обратно в бордель или в какую-нибудь коммуналку.

– Ну так если твоя мама никому ничего не скажет про то, как он у вас отнял квартиру, а он не будет вас выгонять, зачем ему ее убивать?

– Она скажет. Она не сможет сдержаться, и он это тоже знает. Нет, он ее точно убьет.

Я задумался. Что-то вертелось в моей голове, какая-то мысль, про которую я точно знал, что это – решение проблемы, но я никак не мог ее сформулировать. Я обратился к тому новому и чуждому, что теперь живет в моей голове, и неуловимая мысль моментально вынырнула на поверхность. Интересно, есть ли в этом мире что-нибудь, что я не могу? Я сказал:

– Маринка, а ты помнишь, что было с этим… как его, ну, японцем, который сам вылечился от R2 без всяких лекарств?

– Якадзуно… Таканака, что ли?

– Что-то вроде. Помнишь, что с ним было потом?

– Ну… его долго обследовали, он чуть ли не год совсем здоровый валялся в больнице, а потом из его крови сделали вакцину, а ему дали кучу денег.

– Он лежал не просто в больнице, а в федеральном госпитале в Токио. Если твою маму переведут, к примеру, в Кремлевку, Борман сможет ее убить?

– Ой, и правда! Точно! Тогда нам вообще ничего не надо делать, главное, чтобы Борман ничего не узнал сегодня-завтра.

Я отметил, что Маринка сказала не «мне», а «нам», но не стал заострять на этом внимание. Вместо этого сказал:

– Ты лучше позвони каким-нибудь журналистам, пусть сделают репортаж. Тогда ее увезут в Кремлевку уже сегодня, а там Борман ее не достанет. – Меня посетила еще одна мысль. – И пусть она скажет в интервью, что очень благодарна Борману за то, как он с тобой обошелся. Типа хорошо заботился о моей доченьке, а про квартиру пусть скажет, что она действительно принадлежит семье и что мама благодарна ему, что он тебя не выселил. Тогда у него и повода не будет ее убивать.

– Игорь, ты гений! – воскликнула Маринка и тут же повесила трубку. Наверное, собралась звонить в «Московский богомолец».