Читать книгу Всё, что должен знать - Вадим Семёнов - Страница 3

На часах 9:53:51.

На часах 9:53:52.

На часах 9:53:53.

Как же время медленно течет… Время медленно льется рекой, а дела никуда не уходят. Лежат неподъемными валунами на пути воды. Если бы поток был сильнее, я бы еще мог рассчитывать на то, что камни будут сточены рекой до делишек, и тогда река их унесет. Но река течет так лениво, что рассчитывать на это не приходится. Происходит ровно обратное. Ветки, бревна и прочий мусор застревают среди валунов, образуя дамбы, и кажется, что время окончательно увязло в этом болоте.

У горожан, в отличие от жителей сельской местности, концепт времени или жизни имеет форму вытянутой прямой. Простой человек скажет – «вот земля, на которой жили мои предки, в которую уйду я и которая будет кормить моих внуков», городской же житель стремится к центру в прямом и переносном смыслах. У нашего городского времени есть понимание прошлого, будущего, настоящего, в отличие от деревенского времени, более цикличного. Прямая берет начало из минус бесконечности – в плюс бесконечность. И вот прямая моей жизни в какой-то момент соединилась концами – на бесконечности: прямая стала окружностью. В начале у моей жизни-окружности был огромный радиус, и я даже не подозревал, что попал в «замкнутый круг». От точки на прямой, где я находился, смотря вперед, в будущее, или назад, в прошлое, – я не мог отличить прямую от окружности. Точно так же, как, гуляя по улице, невозможно понять, земля сферическая или плоская: сам объект очень большой, а ты видишь лишь малую его часть. Но вот окружность моей жизни начала сужаться; начала сжиматься петлей на шее. Я еще продолжал жить – несся поездом по ее рельсам, пытался что-то успеть. Но в какой-то момент петля времени сузилась настолько, что поезд уже не смог больше поворачивать по такой резкой траектории, и тогда я понял: мое время – больше не прямая. И у меня нет цели. Там, впереди. Нет и четкого прошлого. Моя жизнь зациклилась, и так быстро нестись (куда-то? ради чего?) больше невозможно. Так что мне пришлось выйти из поезда. Возможно, оно и к лучшему: больше увидишь по сторонам. Возможно, лучше наблюдать много малого, чем мало многого? Не знаю. Петля времени продолжала стягиваться, и я больше не мог идти, то есть жить, потому что шаг стал больше длины самой петли. Поэтому мне пришлось остановиться и сесть в круг, не отличимый от точки. Маленькая точка моей повторяющейся жизни. И здесь, в этой точке, прямо где я сижу, очень много одного и того же. По времени цикл равен примерно промежутку между приемом сигарет. Он повторяется одними и теми же мыслями. Одними и теми же словами.

Впрочем, о сигаретах я расскажу позже – я опять слишком ушел в себя. А сейчас мне стоит заметить, что нет ничего страшного в том, что вы могли что-то не понять. Знаете, я математик. И иногда я описываю свои эмоции, используя математику. Ну это как болезнь. Она такая же вялотекущая, как и мое время. Лет, может, через тридцать я совсем забуду русский язык и буду использовать только математический сленг. Интересно, смогу ли я говорить о Любви?

А еще мне кажется, должны быть в мире такие племена, у которых нет понятия времени. Во всяком случае, время у них – не прямая. В их речи отсутствуют слова «завтра» и «послезавтра», отсутствуют и фразы, такие как «в следующем месяце» или «три дня назад». Они, должно быть, очень счастливы, потому что живут «сейчас». Эти племена живут в моменте – я живу в повторяющемся моменте, – а они каждый день живут в новом моменте. Все это разные вещи. Время этих племен – не окружность, а спираль. Помните иронию Миронова над коммунизмом:

Или строчки Анофриева:

В общем, все то, на что наши слова способны, все-все было сказано и до меня. А значит, вряд ли в этих строчках я открыл что-то неизведанное. Новых слов пока не привезли – они к вечеру будут. И не факт, что эти слова сделают нашу жизнь счастливее.

Может быть, лучше начать забывать слова? Я бы хотел забыть слово «время» – слово, убившее Бесконечность. Бога. Убившее момент? Ведь сакральное происходит именно в моменте. Сокровенное рождается в тишине. Но сейчас не об этом. Что я могу, так это привести лишь пару примеров обитания этих слов. Мест, где, казалось бы, таких слов и быть не может. Людей, от которых не ожидаешь услышать подобные слова. Обо всем этом мы тоже еще поговорим. А может быть, и не поговорим – я пока не знаю. Но о чем-то же я должен написать? (Должен кому?)

В чем я уверен, так это в том, что я могу придумать какую-то заковыристую ложь. Возможно, заковыристая ложь нужна лишь для того, чтобы увидеть простую истину. Или уверовать в эту простую истину. Знать… Знать – это не верить. Хотя, конечно, мне, а возможно, и вам, нужно, чтобы об истинах постоянно напоминали. Даже несмотря на то что я начинаю плеваться на высказывания, которые нахожу «простыми».

Впрочем, сейчас я сижу в кабинете университета, ковыряю ручкой бумагу. Диссертацию писать откровенно не хочется. Я переехал из Москвы в Нью-Йорк после окончания магистратуры, чтобы заниматься математикой. Будучи когда-то молодым человеком, умевшим зажечь огонь в глазах своих учителей, сейчас я – лишь загнивающий аспирант в Колумбийском университете. Когда я только поступил на должность, все было не столь мрачно, но каждый новый семестр я обнаруживал, что для успеха мне не хватает еще одного качества, которым, увы, меня обделили. Да, когда я только задумывался над тем, чтобы стать математиком, мне казалось, что самое главное качество ученого – это интеллект. И интеллект, хотелось бы мне так думать, у меня до сих пор есть. Но в первый год учебы я откровенно разочаровался большим объемом работы и резко сменил свое мнение: «Самое главное не ум, а трудоспособность!» Ее мне не хватало. Позже, обретя научного руководителя, который вспоминал обо мне, только когда поливал свои вечно сухие и умирающие растения – и не потому, что я должен был их поливать вместо него, а потому, что я ассоциировался у него именно с сухим и умирающим растением – мною было постановлено: «Самое главное – это испытывать интерес к науке!» Правильнее было бы сказать: «отсутствие интереса к жизни вне науки». А жизнь меня так тяготила… У меня не было «того самого» научного руководителя, наставника, о котором каждый студент мечтает и одновременно считает его будущее наличие неоспоримым фактом. Не было ни учеников, ни просто того, кому я интересен. Сидишь в кабинете один целый день, что-то читаешь, что-то пишешь, а мотивация улетает. Помню, в тот год я тщетно пытался искусственно усилить «чувство интереса», но, естественно, ничего из этого не вышло. Теперь же я все больше и больше думаю о случае. Что было бы, если бы я выбрал другой университет, другого научного руководителя? Возможно, тогда цветок зацвел бы в клумбе, река моего времени забурлила бы, а жизнь была бы по-прежнему вытянутой прямой, а не комком повторений.

На часах 10:00.

Наконец-то! Коридор очистился, и можно спокойно уйти, ни на кого не наткнувшись. Мой научный руководитель читает лекцию ровно в десять, поэтому я его точно проскочу. Ему, конечно, все равно, где я и чем я занимаюсь, но я не убил в себе школьника, и мне неловко попадаться ему на глаза. Более того, большинство научных сотрудников сейчас на семинаре, а значит, я не испытаю чувство стыда оттого, что сейчас 10 утра и я уже ухожу из университета, в то время как другие математики дописывают очередную статью. Я всегда так думаю, увидев коллегу (или сокамерника), что он дописывает очередную статью. И еще один камушек в банку своей значимости! У меня нет публикаций, и поэтому я предпочитаю избегать себе подобных. Себе подобных, но все-таки других. Я медленно иду по коридорам, выхожу на улицу и закуриваю. Как малый ребенок, ей-богу. Нью-Йорк пахнет весной – не верьте людям, которые говорят, что курение ухудшает обоняние.

Телефон-младенец, оставленный без внимания, заревел в моем кармане. Вереница уведомлений на экране постоянно обновляется и уплывает вниз, поэтому я не успеваю прочитать ни одно сообщение. Либо у меня день рождения, либо наступил апокалипсис. Я точно помню, что день рождения у меня не весной, так что я открываю первое попавшееся сообщение в предвкушении конца света. Оно оказалось заголовком статьи на новостном портале: «Метеорит в Метрополитене – самое главное событие в искусстве за последний век». Сильное утверждение.

В статье написано примерно следующее.

Пару недель назад метеорит упал в огород одного известного скульптора. Когда скульптор подошел к метеориту, небесное тело раскололось на несколько частей, из которых выпал светящийся камень. Скульптор сразу понял, что камень нужно выставить в галерее, что «объект» символичнее и эмоциональное всего того, что сам мастер когда-либо создавал. В итоге, скрыв от заинтересованных правительственных служб, камень привезли в музей Метрополитен. Вчера состоялось открытие выставки с метеоритом, и, судя по статье, оно произвело фурор. Толпы людей стояли сутки в очереди, лишь бы посмотреть на чудо. Вокруг музея – орава полицейских. Пробки на всех близлежащих улицах. Запрещено фотографировать и стоять у камня больше минуты, а самые «находчивые» пытаются продать посетителям воду, заряженную энергией камня.

Весь интернет говорит только об этом событии, поэтому я отключаю телефон. Конечно, событие довольно неординарное, но после тысячи плакатов с высказываниями об очередном новом восхитительном шоу на Бродвее, которого «никогда не было и никогда больше не будет», вырабатывается иммунитет к любым оценочным суждениям. Нет, сегодня я не хочу думать обо всей этой истории.

Я гуляю по знакомым улицам. Холодный воздух приятно щекочет мне лицо, которое несколько опухло от спертого воздуха моего офиса. Вокруг университета в это время пустынно, и поэтому мне легче любоваться архитектурой домов. Лишь маленькие группы туристов досаждают мне, но и их сегодня меньше, чем обычно. Наверное, все побежали глазеть на камень.

А все-таки на улице весна… Солнце и правда становится ярче с каждым днем.

Захожу в свою кофейню. Ты не житель Нью-Йорка, если у тебя нет самой любимой, единственной, дорогой, родной кофейни. В других городах ищут свою вторую половинку, пытаются обустроить дом или квартиру. В Нью-Йорке ты начинаешь встречаться с кофейней. Иногда, конечно, ей изменяешь, но кто из нас не грешен! Сначала тебе нравится кофе, неплохие стулья, уют. Как она пахнет. Потом ты узнаешь всех, кто там работает, часы открытия, каждую морщинку на стенке, каждого постоянного посетителя. Общаешься со знакомыми лицами как с родными и ревностно смотришь на тех, кто пришел сюда в первый раз. Если бариста запомнит твое имя – считай, вы женаты. После этого – как в любом браке. Тебе периодически бесплатно делают кофе, а ты потихоньку врастаешь в окружающее тебя помещение.

Своя кофейня в Нью-Йорке на улице Макдугал была у одного русского иммигранта. Недавно я узнал, что он сидел на стуле со львами на подлокотниках. Я и сам садился на этот стул. (Для чего? Прочувствовать поэта? Перенять силу?) О ней знают немногие. Своя кофейня была у Сартра и Камю. Сейчас это излюбленная точка туристов, которые толком не читали ни Сартра, ни Камю. Мне кажется, это говорит о многом. Моя же кофейня – единственная во всем городе (по крайней мере, так мне хочется думать), у который сквозной проход с одной стороны улицы на другую. Возможно, это что-то говорит о моей мании преследования. Вбежать в одну дверь и выбежать из другой займет секунды полторы. Прекрасное место, чтобы скрыться от слежки. У кофейни также имеется два панорамных окна на две стороны дома – восточную и западную. Следовательно, в ней чаще, чем в других, солнечно. Я также не признаю заведений, у которых нет столика или хотя бы лавки на улице. Она – моя кофейня – со мной солидарна: каждое утро я сижу на красной лавке у входа, пью американо и смотрю на вечно куда-то несущихся ньюйоркцев. Даже в отдыхе у ньюйоркцев ощущаются рабочая основательность и спешка. Чувство такое, как будто программа отдыха записана у каждого в своем ежедневнике, и каждый строго придерживается расписания. «Дела, дела, дела», – сказали бы боконисты.

И все-таки метеорит прерывает мои размышления. Пока бариста делает мне кофе, я задаю ей вопрос. (На секунду отвлекусь и замечу, что очень удобно разговаривать с баристами – они не могут избежать разговора, а ты всегда можешь отойти от стойки, где они работают, если разговор тебе наскучит.)

– Слушай, это как-то странно, что в интернете нет никаких фотографий, ни описаний метеорита. Один хайп, – говорю я ей.

Бариста – девушка лет двадцати трех. На ней светлые джинсы с высокой талией, стянутые тонким ремешком, на котором висит небольшая золотая бляха. Свободная белая рубашка заправлена в джинсы. Туфли не видно, но мне, признаться, сложно отвести взгляд от ее лица. Поэтому даже если бы я их увидел, то не смог бы здесь о них рассказать. Светлые локоны, немного завиваясь, спадают по двум сторонам лица, округляя его треугольную форму. Маленькие живые глаза. Все это дополняет нос, который тоже вроде маленький, но при этом приплюснутый, как будто она слишком часто его совала куда не следует, в связи с чем его придавили. А может, перед ней слишком часто хлопали дверью? Наверное, в ней есть и недостатки, но разве мы их замечаем, если человек нам сразу симпатичен?

Вполне возможно, что, если бы я не был так зациклен на своем бултыхании между ненавистным университетом, работой и родственниками, я бы даже подумал, что было бы забавно в нее влюбиться. Да, я еще не рассказал, что вдобавок к научной деятельности я работаю и имею родственников. Почти всем точно так же не повезло. Сразу замечу, что я слабо отличаю моменты, которые я провожу с родственниками, от моментов в университете или на работе, или, если на то пошло, в любом другом месте. Поэтому мой процесс погружения на дно в университете, о котором я уже говорил, ничем не отличается от похожих процессов где бы то ни было еще.

Баристу зовут Эльза.

Вчера я узнал от нее, что она в Нью-Йорке проездом и на время пребывания устроилась работать в кофейню. В Нью-Йорке она подает заявление на визу волонтера, для того чтобы уехать в Африку, где она будет работать в приюте и помогать детям. Я понятия не имею, что это значит, но ее видок «из шестидесятых» намекает на определенного рода романтический склад характера. Действительно, я бы смог представить эти джинсы с высокой талией где-нибудь танцующими на Вудстоке, но в грязи Вьетнама они бы порвались за день! Впрочем, если не она, то кто – карьеристы, которые считают, что год волонтерства в Африке поможет им при поступлении в Гарвард? Уж лучше горячее заблуждение, чем холодный расчет.

– Ой, я как раз сегодня ходила смотреть на тот камень! Это просто космос! – Странная шутка, хотя, может, и просто совпадение. – Столько умиротворения. Звук, цвет, форма…

– И как он выглядит?

– Ох… Ну, ты знаешь… Такой вытянутый, изогнутый. Блин, да сходи сам и посмотри! Вот прям сейчас. Все равно ничего не делаешь!

Хмм, я ей уже рассказывал о себе? Или у меня на лице написано, что я убегаю от обязанностей? Не думал, что отпечаток жизнедеятельности будет заметен на лице так быстро. Я, конечно, никуда не пошел. Нужно стоять в очереди. Я не стою в очередях. Обычно я хвалюсь этим, говоря, что это форма протеста против культуры потребления. На самом деле у меня затекают ноги. А она… В нее определенно можно было бы влюбиться. Вернее, разделить с ней любовь к весне и к хорошей погоде.

– А сама-то ты что? Уедешь через пару недель, а города толком не видела…

– Так пошли со мной гулять! Покажешь мне любимые места.

– Я скорее гуляю подальше от мне нелюбимых мест, – пробубнил я ей в ответ, уставив свой взгляд на кафель под ногами.

– Ну и хорошо! Гулять, гулять, хочу гулять! Скоро закончится моя смена, и мы непременно идем гулять!

Ну ладно. Пусть так – пойдем гулять. Пусть судьба решит за меня, что мне сегодня делать. Чем меньше ты думаешь о том, чем заняться, тем меньше сожалеешь, если что-то пошло не так. Спонтанность освобождает. Дышится немного легче. С недавнего времени я только так и живу. Надо скрутить самокрутку, а то, не дай бог, еще душа очнется… А это очень болезненный процесс.

Мы вышли покурить. Любуемся ранней весной. Она запрещает молодежи носить легкую одежду, ведь еще довольно холодно. Если весна не окончательно пришла в Нью-Йорк, то в душе Эльзы, вышедшей со мной, весна обрела свое законное место. В таком случае надеть утром пальто – кощунство. Выходит на улицу в одной рубашке и мерзнет, как не мерзла зимой, а все потому, что весна и солнечно. Слишком рано ходить без верхней одежды. В том же ключе говорят о некоторых гениях, опередивших свою эпоху. Опережающих природу. Эльза машет свободной рукой, притаптывает ногами и периодически вздрагивает. Все происходящее чем-то напоминает древние славянские обряды по призыву теплой погоды. Выдыхает дым уже как индейцы – призывая солнце. Общество смотрит на нее с бубном/сигаретой, как на идиота, и проходит мимо. Гении эпохи опережают свое время. На них смотрят тем же взглядом: «Больные». А они двигают время, вращают планету, перелистывают страницы истории.

– Да вы сами через месяц будете также одеваться! – бросаю им вслед свое презрение вместе с бычком. Мы выполняем общественно важную функцию по призыву весны; метафизически; сами того не ведая. Поделился своими мыслями с Эльзой. Она засмеялась. На секунду показалось, что и солнце чуть-чуть усмехнулось и стало немного теплее.

Мы докурили. (Сколько повторений момента сегодня? Отличался ли один от другого? Сколько кругов я успел пройти?) Эльза продолжила работать, а я за это время успел сходить домой и принести ей свое пальто. Если я не задумываюсь над судьбой детей в Африке, это не означает, что смог бы спокойно стоять рядом с мерзнущей Эльзой, тем более она уедет потом помогать этим самым детям (опять же – что бы это ни значило!), так что я вправе считать себя благодетелем и меценатом. Приготовив последнему клиенту кофе, Эльза надевает пальто, и мы выходим из заведения. Двигаемся по направлению к Ист-Виллиджу.

– А все-таки этот метеорит?.. Пока тебя ждал, пролистал с десяток статей, и ни одного толкового описания. Неужели на весь город никто не смог рассказать, что он увидел?

Эльза хмурится, начинает над чем-то думать, но за поворотом обнаруживает стаю голубей. Бурлящие создания, курлыча, прыгают друг на друга, чем-то напоминая панков, месящихся в мошпите. Эльза вскрикивает и бежит в самый центр, вскинув руки. Party animal.

Если бы это были московские голуби, мне бы вспомнились строчки «Кровостока»: «Они всех склюют, нах, и высрут помет на асфальт. // И город станет пустым и ярким, мама, как бриллиант».

Если бы это были парижские голуби, я бы подумал о том, что я ел этого самого голубя в Париже.

Если бы это были стамбульские голуби, я бы задумался о святом духе.

Но это были голуби Эльзы, и, когда они вспорхнули, я больше не мог ни о чем думать, кроме как о голубях и об Эльзе.

Весна. Солнце. Голуби. Эльза. Деревья. Поменьше. Побольше. Солнце. Куст. Почти распустились. Мороженое. Холодно и без мороженого. Смеется. Общаемся с бездомным. Довольно интересно. Солнце. Ист-Ривер. Купили хлеба. Опять кормим голубей. Весна. Солнце. Голуби. Эльза. Солнце целует ее губы. Я пытаюсь поцеловать солнце. Ветер гладит ее волосы. Я внимательно вслушиваюсь в шепот ветра: может, он мне расскажет, что он почувствовал, когда коснулся ее лица.