Читать книгу Портрет неизвестного - Вадим Шалугин - Страница 4

Позвольте любопытствовать, не доводилось ли вам слышать об Аннете Фальц? Не доводилось, стало быть? О, это презанятная история.

Аннета была внучкой одного чудного графа. У Аннеты была маменька и отчим – младший графов сын, который по воспоминаниям аннетиным был самодур, кричал и более всего на свете обожал две вещи: пререкаться с графом и жевать табак, раздобывая тот из синей, пухлой табакерки.

Раз, оказавшись утром на диване с брошенною в сторону рукой, из которой, откуда-то из под манжеты выбираясь, тонкой струйкою сочила кровь и пачкала диван, ковер, сюртук, отчима другой раз тоже пачкала, когда он для чего-то этою рукою силился поднять, где, на диване то есть, оказавшись, отчим тяжело стонал; и где под утро отчима и обнаружила служанка, страшным воплем разбудив весь дом.

Под вечер шумно умирая, отчим бредил о каком-то медальоне. Мучился и беспрестанно норовил схватить что-то перед собою и однажды все же ухватил за бороду врача, неосмотрительно склонившегося над его лицом.

Тот медальон, как выяснялось, почему-то был у графа. Отчим, вероятнее всего, об этом так и не узнав, на следующее утро все же умер. А еще на следующее утро объявился некий господин. И угрожая, что имеет доказательства какого-то скандалу, какого, впрочем, именно не уточняя и скандаля тоже сам весьма изрядно, начал требовать, чтоб медальон ему вернули. Потому что он откуда-то все знает. И наверно знает то, что медальон у графа.

Граф же, будучи кроме другого страшный грубиян и много не дослушав господина, говоря о нем довольно тоже нехорошее, взял да и вытолкал того взашей.

То было утром. Ввечеру же граф будто понемногу образумился и даже рассудил, что лучше медальон вернуть. Коль скоро графу он не нужен совершенно и кроме этого неведомо, как к графу самому попал.

– Должно быть, в карты выиграл. – Бормотал с задумчивостью граф и, заложив руками за спину, ходил по кабинету. – Впрочем, что разница?

– Слуга! Слуга! – заверещал с надрывом граф, как будто сделался пожар. Пришел слуга.

– Там вон, на полке медальон. – Промолвил граф, не глядя на слугу. – Снеси тому мерзавцу, что вчера был…

– Тому, которому вы угрожали на него собак спустить? – для окончательного пониманию уточнил слуга.

– Ему, ему…

– Чего ж ты топчешься? – оборотясь, прикрикнул граф. – Вон там, на полке! Медальон…

Однако же, на полке медальона не было.

Прогнав слугу и обругав бездельником и кровопивцем кучера, тащившего куда-то доски под окном, граф походил еще по комнате и стал припоминать, куда злосчастный медальон мог подеваться.

– Должно быть ту неделю проиграл. – По некотором размышлении заключил граф и, поднявшись с кресел, тотчас же засомневался то, что проиграл как будто бы не медальон, а дедовы часы и будто б не на той неделе, а недели три тому, поскольку, ежели припомнить, то на той неделе, он как будто все выигрывал.

– Проклятие! Слуга! Слуга!

Пришел опять слуга.

– Закладывай-ка, братец. – Проворчал угрюмо граф. – Наведаюсь к невестке. Да проверь, чтоб кучер трезвый был. Что там? Как будто заполдень?

День снова наряжался в вечер.

В доме у невестки, матушки Аннеты, перешептываясь и набившись целым домом в кухню, ждали двух вещей: когда взойдет сметановый пирог и когда Аннета, сунувшая пальцем в тот пирог, устанет плакать.

Ждали, несколько поутомившись и уже порядочно давно. Поскольку вздорная кухарка, хоть оправдывалась, но все же грохнула в пирог две банки жиденькой сметаны. Поскольку банки-то пусты.

На это вздорная кухарка охала и клятвенно божилась, что половину банки съели еще ужином. А в завтрак давеча употребили и вторую половину. Стало быть, банка-то пошла всего одна. И пирог единственное потому не подымается, что кто-то сунул в него пальцем…

Здесь уже Аннета, на мгновение притихнувшая было, чтоб послушать, принималась с новой силой за рыдания.

В кухне с вздохом переглядывались, снова начинали перешептываться. Ждали, ждали. Графа же, совсем наоборот, не ожидал решительно никто.

Вломившись и минуту озираясь, точно обворованный, граф все же смутно уяснил себе из общего галдения, зачем никто не открывал ему и почему Аннета хнычет.

– Пойдем-ка на два слова…

Выставив перед собой рукой, и словно бы кому-то пальцем подбородок щекотал, граф пристально смотрел на маму.

– Я, право, и не знаю… – с виноватым видом бормотала мама, все еще пресмутно, впрочем, понимая, в чем оправдывается, и с перепугу взглядывая на мелькания графовой спины, картины, люстру, оставленные кем-то тапки в коридоре. – Пирог мы уже час поставили. Ума не приложу. Во всем, вы знаете, кухарка виновата. Но даже если банки две. То все равно как будто странно.

– Право, ведь не из-за пальца же. – Прибавила со вздохом мама и расположилась в кресла, повинуясь выразительному взгляду графа.

Граф несколько пройдясь по комнате и, заглянув за крышку отворенного рояля, за шторы заглянув, постукав пальцем по стеклу и повернувшись, хмуро посмотрел на маму.

– Тапки-то зачем схватила, положи.

Мама послушно положила тапки.

«Эх, дура, испугалась ведь». – С досадой думал граф.

– Скажи-ка вот чего голубушка. Ты помнишь ли часы мои? От деда мне еще достались.

Мгновенно побледнев, мама с усилием отвечала, что часов не помнит.

– Как же ты не помнишь. – Грянул граф. – Я их еще забыл у вас минувшем месяцем. Потом за ними кучера послал. Тот пьяный был.

– Ах, кучер. Помню, помню. Кучер, да. – Залепетала, шевельнувшись, мама.

Граф, почему-то тотчас рассердившись еще больше, с злобою умолк и продолжал в молчании ходить по комнате.

– Я их намеднях проиграл. Верней, недели три тому. – Заметил как-то с неохотой граф.

Мама как будто страшно оттого расстроилась.

– Ах, ведь такие были славные часы. – С тоскою молвила она. И грустно посмотрев на графа, на крахмальный воротник его, потом куда-то на усы, на баки, вдруг хихикнула.

– Как? Что такое? – Весь опешив, крикнул граф. – Смеяться надо мной?

– Чудесные часы. – Каким-то сдавленным, поспешным голоском пролепетал мама и хихикнула опять.

Тут граф все-таки догадался в чем все дело. И оборотившись, увидал в дверях Аннету, которая в все время разговора про часы с великим наслаждением кушала кусок сметанового пирога и делала за графовой спиною рожи.

– Ах, это ты дитя мое. – С улыбкой молвил граф. – Ступай, ступай. Иди во что-нибудь играйся. И попроси, чтобы нам тоже принесли пирог. И чай путь принесут.

Аннета с смехом показала кончик языка и, сунув графу блюдце с пирогом, бежала. – Итак… Про что мы там?

– Про часы как будто ваши говорили. – С вежливой улыбкой отвечала мама.

– Про часы? Да, про часы. Гм… – согласился граф и снова зашагал по комнате. – Потерял их где-то уже две недели. Знаешь ли, ума не приложу.

– Как? Вы же вот только что упомянули то, что в карты проиграли…

– Что я проиграл?

Остановившись, граф уставился с недоумением на шкап, который – так уж сталось – оказался перед ним.

– Часы вы проиграли… – стала растолковывать с каким-то ласковым, проникновенным видом мама. – Сами только вот обмолвили, что проиграли… Недели три тому.

– Может и проиграл… – задумчиво повел плечами граф. – Ты вот что. Полно околесины. Скажи-ка прямо, знаешь ли о некоем медальоне? Муж еще твой, умирая, бормотал… И не кривись, смотри, я угадаю. Ну? Не слыхала что ли?

– Не слыхала. – Как-то монотонно повторила мама.

– Ты правду говори. Не знаешь? – грозно поглядев на маму, крикнул граф.

Та было отвечала, что совсем не знает. И затем еще минуту может быть крепившись, горько разрыдалась по чудному дамскому обыкновению, которое и уничтожило все предыдущие труды схитрить.

– Ну, полно, полно. – Разом как-то весь и подобрев и улыбаясь, хлопотал над мамой граф. – Вон пирога возьми. Не хочешь что ли? Сметановый пирог-то… Ты растолкуй как есть. Мы и обдумаем вдвоем с тобою.

– Врешь! – заревел, подскакивая, граф.

Мама с усилием мотнула головой и повторила то, что медальон и был тем доказательством скандала, о котором угрожал, ругаясь, господин.

– Я господина этого только раз прежде видела, на водах…

– Ну, ну!

– На водах… – всхлипывая, повторила мама. Как будто в этом-то и заключалась сама суть.

На водах были позапрошлым годом. Обернулось так, что отчим должен был на пару дней наведаться куда-то и мать с дочкою оставились вдвоем. С галантным господином мама познакомилась на станции.

Покашливая с вежливой улыбкою и ловко на руке подбрасывая тростью, расспросив еще о всяком светском вздоре, господин вдруг объявил, что все кругом мошенники и за пять верст берут неслыханно, а у него, вообразите ли, коляска подле входу с кучером, и будто б все сидения свиной кожей, из Шотландии, заверил господин и взялся мигом проводить.

Однако ж, затянулось почему-то мало не до вечера. Так что Аннета, вероломно брошенная на попечения знакомой, пряничной старушки, которая все время для чего-то норовила накормить Аннету твердыми, безвкусными баранками и постоянно говорила о каком-то Фейербахе, мучаясь жевать и не умея совершенно ничего понять про Фейербаха, Аннета исподволь вздыхала и понемногу несколько и начала скучать.

– Ну не сердись, мой друг. – Упрашивала мама, когда под вечер возвращались в снятую на месяц, светлую роскошную квартиру. – Я познакомилась на станции. Потом я потеряла зонт, потом гуляли. Ну, хочешь, вон, я леденцов куплю?

А там, все почему-то снова обернулось. И за первою прогулкою пошли другие. Опера, театр. Вечера под липами, беседы с чаем. Отчим, чем-то задержавшись, написал, что не приедет вовсе. Кончилось же тем, что раз, прогуливаясь мимо антикварной лавки…

– Я поначалу выбрала какие-то часы – поглядывая то и раз на графа, объясняла мама. – Но, уже расплачиваясь, вдруг заметила на длинной, золотой цепочке медальон. Из лавки я отправилась к часовщику и попросила, чтоб он выгравировал…

– Выгравировал. – Растягивая как-то с злобой по слогам, пророкотал граф.

– Да, я попросила. – Закричала мама и, едва вскочив с дивана, тотчас рухнула назад.

– Ты… что же? Все слыхала?

Оборотясь, граф увидал стоявшую в дверях Аннету, на которой было кружевное даренное как-то графом платьице и совершенно не было лица…

Тут по прошествии недолгой театральной паузы Бланш объявила, будто бы она и есть Аннета Фальц. Он хоть и слушал, глядя более по сторонам, но чуть не поперхнулся.

Они сидели в ресторане. И как они здесь очутились, тяжело было сказать.

Сперва как будто поругались из-за сумки, которую он требовал, чтобы не клали на матрац. Потом еще о чем-то выясняли. И когда после Бланш, ошельмовав его тираном, убежала с сумкою на кухню, почему-то было решено сходить перекусить.

– Перекусить? – Переспросил он с равнодушием человека, который только что намеревался вешаться.

– Я знаю дивный ресторан. – Выглядывая с кухни, объявила Бланш.

Ресторан был та весьма распространенная на свете разновидность ресторана, где повара, как будто с самого начала не поладили и появлялись на работу так, чтобы не видеться.

И тот, который хорошо готовил рыбу и бывал по пятницам, не приходил в четверг. А тот, который был ответственен за птицу не ходил по пятницам. И потому из трех каких угодно блюд про два официант с сочувственной улыбкой объяснял, что их к великому несчастию не предвидится.

Приняв подобным образом заказ, официант бесследно пропадал.

То ли затем, чтоб лично наблюдать и растолковывать, как лучше приготовить эскалоп. То ли затем, чтоб гость уже не помнил сам, чего просил: свинину, эскалоп ли, курицу.

Как бы то ни было, когда официант являлся вновь, то появление его несло эффект ошеломительный. И гость, как бы уже начавший сомневаться, делал ли вообще заказ, глядел на официанта так, как только Пенелопа глядывала на Улисса.

И все-таки, как ни приди, за столиками кто-нибудь сидит. Какой-нибудь виниетточный артист, жующий с увлечением ветчину. Какие-нибудь дамы за фужерами разбавленного сельтерской водой портвейна.

Впустив и предложив разоблачиться у скучающего в гардеробе юноши, девица с заспанным лицом препроводила их за дальний, у камина столик.

Расселись. Бланш подле камина, он в углу.

– Как все ужасно дорого. – Разглядывая выдержки меню, с восторгом сообщила Бланш.

– Да, да ужасно дорого. – Пробормотал он, свой черед разглядывая зал. И с тою же готовностью бы подтвердил, что у стола нет ножек. Или что гости хором распевают арии Стравинского.

Он чувствовал, что было что-то нехорошее, что по какой-то важной и забытой им причине ни в коем случае не нужно было приходить сюда. Но по какой? Он щурился и совершенно не умел припомнить.

Минуты через две явился официант и, выдав каждому по книжице меню, расположился подле столика.

Бланш тотчас принялась читать, чуть шевеля губами и сощурясь иногда. Он же, рассеянно скользнув по официантову лицу, вдруг помрачнел. И помрачнев, нахмурился.

– А что это? – указывая пальцем строчку, поинтересовалась Бланш.

Официант великодушно отвечал, что это рыба жареная в кляре с соусами из каких-то там грибов.

– А рыба. – Протянула Бланш, как бы сама уже не помнила, о чем там речь, какая рыба. – Какое у вас имя интересное.

– Гм… – Распрямился официант. И начал объяснять, что имя ему данное составлено из двух имен, поскольку в наречном листе…

– В каком листе? – переспросила Бланш.

– В листе, куда заносят имена младенцев. – Растолковал, чуть покосившись, официант. – В листе возможно было уместить не более пяти с заглавной литер. Тогда мой папенька…

– Ваш… вы сказали, папенька? – стараясь сделать строгое лицо, переспросила Бланш.

– Да, папенька решил назвать меня Мимонт в четь Мифагора, древнего мыслителя и вместе с этим Артимонта, в честь…

– Собаки? – изумилась Бланш.

– Какой собаки?

Официант как будто бы обиделся.

– Нет, неизвестно в честь кого. Сначала полагали, будто бы в честь одного приятеля. Однако же мой папенька… – украдкою взглянув на Бланш, официант торжественно пробормотал, будто бы папенька в дальнейшем уверял, что у них не было подобного приятеля.

– Как бы то ни было, – развел руками официант. – От Мифагора, древнего мыслителя решили взять один слог и от собаки…

Поздно спохватившись, официант ужасно покраснел. И вынужден был ждать теперь, когда у Бланш закончится мучительный припадок кашля.

– Вы не подскажете вот тут…

Он начал что-то выяснять о блюдах среднеазиатской кухни. Поскольку если сделался какой-нибудь конфуз, всем, так уж принято, немедля нужно притворяться, что конфуза не было.

Показывая, что с чрезвычайным интересом слушает, и ничего решительно не слушая, он изредка поглядывал на официанта. И вдруг заметил, что и официант стал временами на него поглядывать. Сначала с удивлением. Потом – все чаще останавливаясь. И наконец, совсем остановившись и с изумлением распахнув глаза.

Удостоверившись, что все-таки разоблачен, он коротко откашлялся.

Узнал, узнал потомок древнегреческих мыслителей. Узнал и непременно станет мстить за табурет.

Все дело было в том, что табурет, который нынче обретался у него в квартире, он украл. Украл не то что бы со зла, а более из безысходности: второго дня он обошел полгорода, но мебельного магазина так и не нашлось. В ресторане же этот табурет, по-видимому, употреблялся для того, чтоб посидеть в глухой безлюдной улочке во время перекуров. То есть, довольно трудно утверждать, кому он был нужнее. Но суть, что табурет и без того не пропадал. И когда официант, просунув в дверь лицо, вдруг увидал, что кто-то похищает табурет, официант, естественно, погнался. Бежали где-то два квартала. Потом пошло немного в горку. И уже посередине горки стало ясно, что официант начал непоправимо отставать.

– Итак. Прикажете вернуться через несколько минут, пока вы выберете? – Осведомился официант с таким лицом, как будто выбирали место на дуэль.

– Я думаю, мы можем заказать. – С учтивою улыбкой отвечал он.

Ткнув наугад в какие-то три строчки, он объявил, что будут это, это и еще вот это.

– Превосходно. – Отозвался с ядовитой миной официант. – Что-нибудь из еды?

– Ах, непременно. – Прошептал он, снова сахарно осклабившись и отмахнув страницы три назад, запрыгал через строчку, называя.

Бланш на противоположной стороне стола вдруг почему-то охнула и, выглянув на миг из-за меню, проворно спряталась назад.

Докончив первую страницу, перебрались на следующую.

– Вот здесь, которое чуть выше или ниже? – интересовался официант. – Вы палец непонятно положили.

– Здесь выше или ниже? А давайте оба.

Бланш начала тихонько ерзать, словно бы пыталась пнуть кого-то под столом.

– Гарнир какой изволите к форели?

Он объяснил, что весь гарнир, который можно и что форели нужно две.

– Вина к форели белого сухого?

С насмешкой искоса взглянув на официанта, он стал заказывать вино.

– Все так. – Удостоверил он минуты две спустя, когда страницы кончились и официант, пошелестев блокнотом, все перечитал.

Предчувствуя, что будет сцена с подниманием бровей и глупыми вопросами, он коротко взглянул на Бланш и, рассудив, что сцена будет, объявил что-то с невнятным бормотанием про руки, про уборную.

– Куда пройти? – переспросил он оказавшуюся кстати барышню. – Та дверь направо за колонной?

За дверью оказался коридор с какими-то картинами. Потом еще какая-то другая дверь налево, с виду запертая. И дальше вслед за ней уборная совместная для дам и для господ.

– Ага. – Воскликнул он. – Изгнание и царство.

И тщательно намылив руки, медленно моргал, разглядывая с любопытством банку с мылом. Но потому как банка была накрепко прикручена, а само мыло было жидкое, было решительно неясно, как его украсть.

Он несколько еще поозирался на светильники, на пол, уложенный какою-то замысловатой плиткой. Побрел обратно. На месте, где была другая с виду запертая дверь, никакой двери, как оказалось, уже не было. Зато была окрашенная в вечер сумраком и фонарями улица; дома, балкончики.

– Может удрать? – пробормотал он с замиранием.

Удрать, конечно, было хорошо. Вот только, знаете ли, некуда. Все, право, бы уже давно сбежали. Сбежали бы из парков, из кафе, из этих электрических концертных залов и гостиных комнат. Сбежали, если бы хоть кто-нибудь мог объяснить куда.

Насупясь и задумчиво елозя ложкой, Бланш исподволь следила, как он приближался ко столу.

– Официант два раз приходил узнать порядок блюд. Я попросила принести сначала устрицы. Но он сказал, что устрицы нужно с шампанским. А шампанское перед вином не пьют. Поэтому он принесет сначала рыбу… Ты не слушаешь.

– А? Нет, я слушаю.

– Ты знаешь, все-таки довольно странно.

– Что странно?

Застыв с бутылочною пробкою в зубах, он поглядел с недоумением на Бланш.

– Что шампанское нельзя перед вином? Или о чем ты?

– Сейчас когда ты отходил, я вдруг задумалась, что очень странно. Ведь ты ни разу не спросил, как я нашла тебя.

– Действительно? – воскликнул он с довольно плохо скрытою усмешкой. – И как же ты нашла меня?

– Нет, речь, немного не о том, как я тебя нашла. А то, что ты меня как будто поджидал…

Он, поперхнувшись и как был с стаканом на весу, уставился на Бланш.

– Ну что ты смотришь? Хорошо. А сам ты, как все это объяснишь? Является какая-то девица, заявляет будто бы она твоя сестра. А ты даже не удосужишься спросить, откуда бы она взялась…

– Я что-то толком не пойму. Ты издеваешься или не издеваешься? Ты говоришь так, будто я тебя нарочно пригласил. Ведь ты сама пришла…

– Сама. Но разве это непременно значит то, что ты не поджидал?

– Нет… То есть да, конечно, значит. – Он замотал нетерпеливо головой. – Послушай, как я мог кого-то поджидать, когда я два часа назад даже не знал, что кто-нибудь придет?

– Не знал, то есть не знал наверняка?

– Нет, я совсем не знал. И даже не подозревал о твоем существовании…

– Ах, значит, не подозревал… – Бланш как-то иронично усмехнулась. – А это тогда что?

– Как? Что такое?..

Он для чего-то заглянул под стул, хотя заглядывать, признаться, пользы не было. Ведь даже если он и обронил записку ранее, в свете последних обстоятельств приходилось признавать, что теперь ее там совершенно точно нет.

– Откуда это у тебя? – Краснея и в сердцах досадуя на то, что он краснеет, прошипел он.

– Лежала у тебя на подоконнике. – Невинно поднимая брови, отвечала Бланш. – Скажешь, не читал ее?

– Нет, я читал. Но представления не имею от кого она.

– По-моему, ты снова врешь.

Он мрачно глянул исподлобья.

– Послушай, – Бланш подалась вперед и даже попыталась ухватить его за руку. – Мне кажется, тебя используют. Не знаю, что они тебе наговорили. Может, ты, правда, ничего не знаешь и меня не ждал, но я действительно твоя сестра.

Он застонал.

– Нет, не родная. Ты послушай. Меня зовут Аннета Фальц, я дочь твоего дяди. Как это называется?.. Твоя кузина, кажется.

– Ах, вот ты что. Кузина… – Он с некоторым жеманством рассмеялся.

– Опять не веришь? Подожди…

Бланш вытащила фотокарточку и протянула через стол.

Он с неохотой посмотрел. На снимке к удивлению его и правда, оказался дядя в каких-то клетчатых шортах на фоне гор. Рядом стояла девочка лет четырнадцати и, улыбаясь во весь рот, двумя руками обнимала дядю. Не то что бы взглянув на девочку, сразу можно было убедиться, что она и Бланш одно лицо. Но что-то общее меж ними, безусловно, было.

С задумчивостью он протянул снимок обратно.

– Послушай, – оживилась Бланш. – Я не знаю, что они тебе сказали. Но ты должен, слышишь, должен передать мне этот медальон. Иначе будет страшное…

– Проклятие! – Он закатил глаза. – Сколько же нужно говорить, что у меня нет и никогда не было никакого медальона! Я даже и не представляю, что за медальон такой. Сейчас же двадцать первый век. Сходи в любую лавку и купи, сколько душе угодно этих медальонов. Нет, подожди… Я, правда, говорю, что все это какой-то нескончаемый абсурд. Я никого не ждал. Ведь ты сама же заявилась. Зачем-то стала убеждать, что ты моя сестра. Письмо какое-то достала, уверяя, что от мамы… Теперь вот просишь медальон…

– Я плохо помню маму… – как бы случайно вырвалось, пробормотала Бланш.

– Вот, вот. Я ведь и говорю…

Он вдруг застыл и подозрительно сощурился.

– Конечно, в доме было множество портретов и отец, по-временам, любил о ней рассказывать. Но только что я начинала спрашивать, он почему-то умолкал. И объявлял, что все это, конечно, хорошо, однако же он должен посмотреть гусей. Или что всем давно пора ложиться спать. Или что нужно посмотреть, не спит ли под забором кучер. Он, как рассказывала тетя, очень изменился с той поры… С тех пор, как утонула мама.

Меня воспитывала тетушка. Отец, хоть откровенничал не часто, все-таки любил меня. Невыносимо двадцать лет прожить и убиваться горем…

Я очень помню мой двадцатый день рождения. И, знаешь, большей частию не оттого, что все это произошло не так давно.

Служанка, разбудив меня чуть свет и, видимо, едва ли не сильней меня измучившись от любопытства, объявила, что коробки наконец перенесли в гостиную.

– Дворецкий в два часа переносил. Я по-случайности увидела, когда ходила ночью за водой. В пакете, про который, вы сказали, что не знаете – точно говорю вам – шаль. А в той большой приплюснутой коробке – помните? – там, вероятно, платье от мадам Жоржетт. Ведь, правда, вы дадите поносить через сезон? Дадите ведь? Ах, право, что ж вы не встаете?

– Что ты такое говоришь? Который час?

– Седьмой. Или шестой. Нашли, когда узнать, который час. Ах, право, что же вы? Вставайте.

Анна еще поупиралась несколько для виду и затем, с притворным вздохом все же встав, отправилась с служанкой разграблять коробки.

Чрез полчаса в гостиной был повсюду ворох лент, оберточной бумаги и каких-то лоскутов, что загляни туда, случайно, посторонний, вероятнее всего, решил бы то, что был какой-то обыск. Или же, наоборот, банкет. Или, совсем наоборот, банкет по случаю обыска.

– Ах, посмотрите, посмотрите. Правда мне идет? – чуть выпятив живот, жеманилась пред зеркалом служанка.

– Послушай, ты не знаешь от кого-то вот этот медальон?

– Что ж он без подписи?

– Без подписи. – Задумчиво пробормотала Анна. – Да, без подписи. Спрошу папа.

– Он спит еще, должно быть. Дайте я взгляну… Может он как-то открывается?

– Ах, что ты. Перестань, испортишь ведь!

Отняв обратно медальон, Анна еще недолго мучилась над ним, покуда с страшным хрустом не сломала ноготь.

Служанка, охнув, тотчас побежала, не сказав, впрочем, куда. Судя по стуку каблуков, должно быть, в кладовую или в кухню.

Задумчиво посасывая палец, Анна разглядывала на ладони медальон.

– Спрошу, пожалуй, тетушку.

– Куда вы собираетесь ее везти? – не поняла служанка, добежав тем временем уже обратно и для чего-то раздобыв стакан воды.

– Я говорю, спрошу. А не свожу. – С улыбкой глядя на стакан и вынимая палец изо рта, неспешно отвечала Анна.

Тетушка Анны обреталась в том же доме, но в другом крыле.

– Ma tante, ma tante… – на всякий случай принялась окликивать еще издалека Аннета.

– Что, дитя мое? Ты разве уж проснулась? Ты хорошо спала? Ты счастлива? Ты видела подарки?

– Да, да, ma tante.

Тетушка сидела на диване с чашкой чая и сидела, разумеется, не просто так, а словно бы нарочно полчаса ждала, пока хоть кто-то не придет и не увидит.

– Ma tante…

Анна пустилась было что-то объяснять. Но получалось несколько бессвязно. Так что ma tante около минуты медленно кивала и совершенно не могла понять, что от нее хотят.

– Гм… Медальон? Дай-ка взгляну. Позволь. – Все же уразумев необходимое, протянула руку тетушка.

– Что-то не так? Ma tante? Отчего вы побледнели?

– Ах, бедное, несчастное мое дитя. – Воскликнула с надрывом тетушка, теперь уже протягивая обе руки.

С слов тетушки в ту ночь, когда погибла мать Аннеты, на ней был этот самый медальон.

– Вернее не на ней, а на тебе. – Поправилась с задумчивостью тетушка. – Все думали, что медальон пропал. Или тот, человек, который спас тебя забрал его. Его, конечно же, допрашивать не стали.

– Ах, я так рада то, что медальон нашелся. – Вскрикнула Аннета. – Я вставлю маленькую карточку туда, и он мне будет как напоминание о матери.

Тут тетушка подвинула куда-то в сторону глаза и объявила, в сущности, довольно странное.

А именно сказала то, что ничего хорошего ни в том, что медальон теперь у Аннушки, ни в том, что он нашелся, ежели об этом говорить начистоту, пожалуй, нет. Поскольку если медальон каким-то чудом уцелел, возможно, так же точно уцелела настоящая Аннета.

– Ах, дитя мое, я сразу поняла, что ты это не ты. Но старый граф так искренно был рад, что я боялась возразить ему… Я сразу поняла, что тот чрезвычайно странный человек, который утверждал, что спас тебя, скорей всего, вместо тебя решил подсунуть графу своего ребенка.

– Зачем? Какого своего ребенка? – хлопала глазами Анна.

– Зачем? Ах, бедное дитя мое. Известно, за вознаграждение…

Порассказав взволнованной и потрясенной Анне, тетушка на следующий же день слегла с какою-то загадочной болезнью.

Анна ходила целый день, как будто три недели не спала. Под вечер, впрочем, правда не могла заснуть. И утром, выяснив, что с тетушкой нехорошо, хотела было тотчас же ее проведать.

Однако же пока отыскивала тетушкин любимый томик с Бовари, невольно выяснила кое-что еще. А именно, что ладно Бовари, пропал тот самый медальон, который она спрятала за мушкетерами Дюма. Спрятала и с той поры не доставала.

Три следующие дня Аннета со служанкою без перерыва шастали по дому. И лишь по-временам, вдруг очутившись в одной комнате, в молчании переглядывались несколько секунд. Кивали друг на друга головой. Мотали головой. И снова принимались шастать.

Так что старый граф, уже с второго дня начавший что-то замечать, на третий был совершенно убежден, что зреет непонятный заговор.

– Аннета. Аннушка, проснитесь!

– А? – хриплым, не своим каким-то голосом пробормотала Анна.

– Проснись! Проснитесь!

– Я проснулась.

– Нет, вы не проснулись. Просыпайтесь.

– Ну? Проснулась, видишь? Говори. – Приподнимаясь с вздохом на локте, моргала сонными глазами Анна.

– Нет, вы сначала сядьте.

– Ах. Ты, право, смерти моей хочешь. Села. Ну?

Служанка неуверенно заозиралась.

– Нет, лучше в коридор. Они могут подслушать тут. – Забормотала, делая ужасные глаза, служанка. И вынудив сперва подняться, вытолкала Анну в коридор.

– Теперь пообещайте не кричать и слушайте. Я видела, как давеча в крыле у вашей тетушки была какая-то нарядная девица.

– У тету-ушки? – зевая, удивилась Анна. – Но ведь она четвертый день больна и строго никого не принимает.

– Я тоже так подумала и удивилась. А вчера, смотрю, опять эта девица. Они закрылись в новогодней зале.

– Где? – не поняла, стараясь не стучать зубами, Анна.

– Ну в дальней зале, где еще рояль стоит. – Растолковала с нетерпением служанка. – Закрылись и о чем-то стали обсуждать. А я стояла за портьерою и все услышала.

– Как же ты оказалась за портьерой? – удивилась Анна.

– Ах, да при чем тут, как я оказалась. Зашла и оказалась. Много дел.

Анна хотела было, наклонив с упреком голову, провозгласить то, что подслушивать грешно, но пока наклоняла, глядя с любопытством на служанку, напрочь позабыла, что хотела.

– Они местами говорили по-французски, так что я не все конечно поняла. Но ваша тетушка чрезвычайно гневалась из-за того, что потеряли медальон. И говорила, что теперь мол из-за этой… словом, из-за вас все окончательно погибло.

Девица же, наоборот, со слов служанки упрекала тетю, что вообще не нужно было давать Анне медальон. Что как старик теперь поверит, что она не Анна?

– И тогда они стали придумывать, где взять похожий медальон…

– Постой, постой. Так не понятно. Кто не Анна?

– Кто не Анна? – переспросила с удивлением служанка, не поняв, что именно у ней хотят узнать.

– Девица эта или я. Кто именно не Анна?

Служанка, несколько подумав, отвечала, что должно быть, речь шла все же о девице.

– Поскольку вы-то Анна. – Пояснила неуверенно служанка, видя то, что Анна как-то странно смотрит на нее.

– Они ее хотели выдать за меня. – Пробормотала в совершенном потрясении Анна. – Я… Что мне делать? Лучше все тотчас рассказать отцу.

Служанка тотчас стала уверять то, что ни в коем случае не надо говорить.

– Послушайте… – с задумчивостью начала служанка. – Ведь медальона нет. И если только вы не перепутали или, допустим, я сама не перепутала, то вашей тетушке не стоит ничего сказать, будто его на свете никогда и не было. Верней, постойте… Ведь ей же этого и нужно. Чтоб граф узнал про медальон и принялся искать другую Анну. Ну, то есть, ту, которая не Анна. Ну, словом, ту, которая не вы. Вы понимаете?

Анна, с сомнением глядя на служанку, отвечала, что, допустим, понимает.

– Но ведь необходимо что-то предпринять…

– Известно, что необходимо. – Подтвердила с бойкостью служанка. – И первая необходимость есть сыскать первее них вот этот медальон…

К тому моменту как служанка стала излагать свой грандиозный (la grandiose) план, он, слушая с чрезвычайной любознательностью, уже не различая брал бутылки и, хотя много виду не показывал, хватил уже изрядно лишнего.

Бланш, свой черед, геройски одолела суп.

Декларативно он, конечно, не был против ни служанок, ни прихворавших неизвестною болезнью тетушек, ни занимательных историй про каких-нибудь там графов, медальоны, но, по-сути, от всего этого стал уже малость уставать.

Посматривая иногда по-сторонам – где, впрочем, любопытного довольно мало совершалось: девицы в дальнем крае залы что-то обсуждали, вкушавший ветчину артист ушел, девица, обитавшая у входа, тоже не показывалась – и поглядев очередной какой-то раз на барышень, он вдруг задумался, холодный или не холодный в ресторане пол.

То есть, по виду было совершенно непонятно.

Ну, плитка каменная. Мрамор. Может и не мрамор. Украдкой ковырнув ботинок, он стал потрогивать ногою под столом.

И так как было все-таки не ясно – не тепло, пожалуй, но и не сказать, что холодно – он сковырнул, посматривая искоса на Бланш, второй ботинок. Однакож, почему-то даже и теперь понятнее не стало. Вдобавок с мискою каких-то гребешков под соусом пришел Мимонт.

– Прикажете с бутылочкой, – он толком не расслышал, чего именно, какого-то бальзама. – И кофе подавать десерт? – осведомился, глянув свысока, Мимонт.

– Да, разумеется. – Ответил он. – Позвольте также одолжиться у вас ручкою.

– Вы спрашиваете именно про ручку? Поскольку у меня с собою карандаш. – Протягивая карандаш и подозрительно сощурясь, уточнял Мимонт. – Изволите немного подождать, я принесу вам ручку.

Он объявил, что карандаш прекрасно подойдет.

Махнув с небрежным видом что-то на салфетке, он протянул, перегибаясь через стол, салфетку Бланш. Вернул Мимонту карандаш. И объявив, что рыба жареная в кляре совершенно изумительна, заметил, оглядевшись, что недолго отлучится и через минуту, долго две всенепременно подойдет.

Пробравшись кое-как по зале, он скользнул за дверь.

Минуты через две дверь снова заскрипела. И всунув прежде голову с опаской, показалась Бланш.

– Что ты такое написал? Что это значит все? – пытаясь для чего-то показать салфетку, наверное, чтобы он не отпирался, набросилась она.

Он сделал знак рукой, которым, видимо, пытался показать, что призывает всех к порядку. И выдохнув, провозгласил, что совершенно нету времени ей что-то объяснять, что женщина, как испокон столетий водится, в мгновения опасности должна беспрекословно слушать окружающих, что все, конечно, правильно и очевидно, и еще в древнем Вавилоне что-то там такое полагали… словом, наговорив какой-то несусветной чепухи и напугав тем самым Бланш едва не до беспамятства, он заявил, что нужно тотчас же бежать и ринулся к двери.

Одно какое-то мгновение ему почудилось, что он напутал. Что дверь не та и сразу же за нею будут люстры, зал, столы и поджидающий их у столов Мимонт. Зажмурившись, он с осторожностью шагнул куда-то наугад и тотчас убедился, что Мимонта, стульев, скатертей и прочего по счастию не будет. Зато по том же счастии будет улица, дома. Столбы фонарные и кое-где обыкновенные. Была под самой дверью лужа. Витрины, тоже кое-где горели вывески. Шуршал и точно с неохотой крапал дождь.

Полулицы бежали, в сущности, довольно замечательно, но по прошествии полулицы Бланш, видимо, опомнившись, заупиралась. – Постой, постой, постой…

И тут все же случилось то, чего он искренне надеялся, что не случится.

Остановившись и взглянув с сомнением на Бланш, которая сама немедля посмотрела, взглянув на улицу вдали, на собственные ноги без ботинок, он снова перевел глаза на Бланш и цокнул языком.

Меж тем хоть они оба и не шевелились, окрик повторился.

И был он на пустынной улице настоль зловещ, нелеп и страшен, что Бланш невольно вздрогнула. И в доме слева, в четвертом этаже зажглось окно.

Спустя минуту все же добежав, Мимонт сперва как будто растерялся. И долго переводил безумными глазами на Бланш и на него.

– Вы… – тяжело перебирая воздух ртом, промолвил, наконец, Мимонт. – К несчастью заплатить забыли.

– Не может быть! – Воскликнул он.

И тотчас же с усмешкой объявил, что у него к несчастию нет де-енег. Хотите можете хоть за ногу поднять и над землей трясти.

– Позвольте… Что же вы такое говорите? Почему вы говорите, что у вас нет денег? – несколько бессвязно залепетал Мимонт.

– Так, хорошо.

Бланш щелкнула застежкою на сумке и, пошуршав, с презрением передала какие-то бумажки.

– Я полагаю, там достаточно. Идем…

Отволочив его за поворот, Бланш медленно вдохнула. Медленно же подняла глаза. И надавив рукою на рукав, приблизилась губами к уху.

Не то что бы он ожидал услышать что-нибудь конкретное. Однако же того, что он услышал, он совсем не ожидал.

– Бежим. – С какой-то судорогой в голосе прошелестела Бланш.

Бежим? Зачем?

– Мимонт. Он может вернуться.

Вернуться? Почему он может вернуться? Почему они все возвращаются? Почему он сам вернулся? Почему?..

Тут на мгновение лицо его переменилось. Он на бегу просунул руку в боковой карман. Поворошил там и с великим облегчением выдохнул. Медальон был у него.