Читать книгу Экс-доцент - Вадим Вольфович Сухачевский - Страница 5

Камень – палка – веревка – трава – страдание

– Вы о том, не я ли автор письма? – отозвался этот самый Домбровский. – О, разумеется! А я‑то, признаться, был уверен, что вы еще прежде догадались. Прошу тем не менее великодушно простить, что с самого начала это не сказал… Теперь же, если вы никуда не торопитесь, попытаюсь ответить на все ваши вопросы.

– Тогда, – проговорил Васильцев, – что все это значит, извольте объяснить.

Домбровский улыбнулся:

– Подобным вопросом, Юрий Андреевич, вы даже меня поставили в тупик. Не кажется ли вам, что его очертания слишком уж расплывчаты?

Васильцев и сам это понимал. Но то, что он хотел узнать, было также столь расплывчато, и он просто не знал, с какого боку к этому подойти.

– Хорошо… – кивнул он. – В таком случае… В таком случае извольте объяснить, что это за Тайный Суд… И какое отношение к нему имел мой отец… И кто вы такой, в конце‑то концов!.. И что вам нужно от меня?.. И что, наконец, черт побери, означают эти слова: «палка», «камень», «веревка»?..

– Постойте, постойте, дорогой Юрий Андреевич! – не переставая улыбаться, перебил его Домбровский. – Вы просто засыпали меня вопросами, теперь я, право, и сам не знаю, с чего начать. Давайте‑ка все же по порядку. Итак, вас интересует, что такое Тайный Суд? В таком случае, однако, мне сперва придется самому начать с вопроса. Скажите, вы верите, что в нашем жестоком мире все же существует истинная справедливость? Я имею в виду справедливость именно в этом мире; мир загробный покуда оставим в стороне.

Васильцеву вспомнился тот давний, из детства, разговор с отцом, о котором после много размышлял.

– Ну, если в этом мире, – сказал он, – то разве что – как некий недостижимый идеал. Нечто наподобие, коль угодно, истинной свободы или…

– Ах, прошу вас, не торопитесь! – остановил его собеседник. – То, что вы назвали недостижимым, все‑таки достигалось в этом мире. Разве не истинно свободен был, скажем, Диоген, живший в своей бочке? Разве не свободен был римский император Диоклетиан? Я разумею, конечно, лишь тот период его жизни, когда он, отрекшись от императорского венца, занялся выращиванием капусты, ибо свобода и власть – вещи несовместимые. Разве не свободен, наконец, какой‑нибудь тибетский отшельник, отрекшийся от всех земных желаний и страстей? Как видите, примеры, хотя и немногочисленные, все‑таки есть, иначе у людей не было бы потребности в самом этом понятии «свобода», и слово это никогда не возникло бы ни в каком языке. И ровно то же самое можно сказать и о справедливости, хотя…

– …хотя тут, боюсь, вам будет труднее с примерами, – вставил Васильцев.

– Но тем не менее они есть! – твердо сказал Домбровский. – И не так их мало, как вам это представляется! В истории всех веков, начиная с глубокой древности, мы можем их отыскать.

Васильцев скептически спросил:

– И вы их можете привести?

– Множество! Да вот хотя бы первое пришедшее в голову! Древняя Персия эпохи Ахменидов. Некий сатрап царя Камбиза слишком вольно предавал подвластное ему население мученической смерти путем сажания на кол. Порой казнил без всякой вины, просто ради собственного удовольствия. Это надо было ухитриться – прославиться своей жестокостью в те немилосердные времена! И вот однажды он обнаружил возле своего ложа табличку, надпись на которой гласила, что приговор ему уже вынесен и в последний день праздников Солнца он будет казнен тою же казнью, которой предавал многих…

Каким образом попала к нему эта табличка, выяснить так и не удалось. Впрочем, едва ли сатрап слишком убоялся – стража была многочисленна, а стены дворца крепки.

Однако в последний день праздников Солнца он по традиции принял участие в колесничных состязаниях, и вдруг его кони, прекрасные объезженные кони, обезумели и понесли. Колесница перевернулась, и сатрап вывалился из нее в глубокий овраг. Там, в овраге, его вскорости и нашли. Он был нанизан на заостренный ствол дерева, и когда слуги подбежали к нему, из его уст вырвалось только одно слово: «Сбылось…»

Понятно, окружающие сочли это за кару богов. Ну а вы, Юрий Андреевич, как вы это назовете?

– Не знаю… – пожал плечами Васильцев. – Должно быть, в самом деле, Провидение.

– Да полноте, полноте, Юрий Андреевич! Провидение, совпадение!.. Черт возьми, вы же математик – так потрудитесь, наконец, дать работу разуму! Провидение, как вы понимаете, бесплотно! Но кто‑то же заострил этот кол, кто‑то хитроумным способом вспугнул коней в нужном месте, а было потом обнаружено, что в глаз одного из коней вонзилась крохотная стрела, умело кем‑то пущенная из духовой трубочки, – кто‑то же, согласитесь, пустил ее! Кто‑то, наконец, в нужном месте подложил камень под колеса, чтобы колесница опрокинулась именно там! И уж эти «кто‑то», можно не сомневаться, были вполне во плоти; они‑то, надо полагать, и помогли свершиться воле Провидения! А поскольку это первый такой доподлинно известный случай, занесенный в анналы, то, пожалуй, именно с него мы можем начать отсчитывать историю сообщества, которое вас интересует.

– Вы хотите сказать… – проговорил Васильцев.

– Да, именно! – подхватил Домбровский. – Этого самого Тайного Суда! Сообщества людей, не желающих отдавать справедливость на откуп одному лишь его величеству Провидению, кое подчас, увы, оказывается весьма ленивым и необязательным.

Ну да о тех давних событиях, отделенных от нас тысячелетиями, я вам поведал, только дабы вы поняли, что подобные сообщества существовали и в очень древние времена. Как вы понимаете, их деятельность всегда была окутана глубокой тайной, так что об их традициях вряд ли можно сегодня знать что‑либо достоверное. Но гораздо лучше известно о традициях, дошедших до нас века примерно с шестнадцатого. – Тут же поправился: – Сказав «известно», я, конечно, должен был добавить: кое‑кому, разумеется.

– «Кое‑кому» – это, надо понимать, вам? – спросил у него Васильцев.

– Вы совершенно правильно понимаете. Впрочем, не одному лишь мне, а всем тем (весьма, разумеется, немногим), кто носит передаваемое по наследству высокое звание посвященного, и ваш покорный слуга, – он поклонился, – как вы, надеюсь, уже успели догадаться, входит в их число. Добавлю: мне известно, быть может, поболе, чем всем остальным посвященным, ныне проживающим в этой стране, ибо я вот уже почти двадцать лет являюсь верховным судьей Российской коллегии этого самого Тайного Суда, с того дня, как сменил на названном посту вашего батюшку после его трагической гибели.

С некоторого момента разговора Васильцев ощущал раздвоенность – так и не знал, верит он или нет в то, о чем вещает странный господин. И лишь сейчас, услышав самое неправдоподобное из всего – об участии отца в каком‑то тайном сообществе, – как это ни странно, вдруг понял, что верит, верит, черт побери, во все! Однако новость была столь ошарашивающая, что он, машинально выпив рюмку водки, только лишь и сумел пробормотать:

– Так значит, отец был?..

– Да, да, именно так! – закивал Домбровский. – Ибо до меня на протяжении пятнадцати лет не кто иной, как Андрей Исидорович, ваш покойный батюшка, осуществлял эту миссию… Но к тому мы еще вернемся; покуда же, если позволите, продолжу свой экскурс в историю.

Итак… В шестнадцатом веке жил в своем родовом замке в Саксонском герцогстве некий барон. И вот вдруг в окрестностях этого замка появился, как все поначалу полагали, вервольф – оборотень: недели не проходило, чтобы в овраге не обнаруживали истерзанные останки какой‑нибудь девочки или женщины, жительницы одной из близлежащих деревень. Охота на страшного оборотня, то и дело предпринимаемая местными крестьянами, всегда оказывалась безрезультатной.

Однако со временем обнаружили странную закономерность: когда барон отъезжал из своего замка на месяц‑другой, злодеяния оборотня в точности на это самое время прекращались. Тогда пристальнее стали приглядываться к замку и его окрестностям, выходить в ночные дозоры, и наконец один мальчишка увидел, как вечером слуги барона схватили на дороге девочку, засунули ее в мешок и стремглав ускакали в сторону замка. А наутро эту самую девочку… точнее, то, что от нее осталось… нашли в овраге. Так открылась ужасная правда о потаенной жизни барона.

Если бы речь шла о каком‑нибудь простолюдине или даже о не слишком знатном дворянине, его бы как вервольфа, по законам тех времен, недолго думая спалили без исповеди и причастия на медленном огне. Но тут иное. Сей барон был сказочно богат, по знатности не уступал многим принцам, к тому же в недавних войнах поддерживал саксонского курфюрста, и тот к нему благоволил. Напасть на замок? Но их бы разметали как пыль. И вне замка барон тоже был неуязвим – он разъезжал по округе не иначе как в сопровождении дюжины конных латников; чтó против них пускай даже сотня деревенщин со своими косами и вилами?

В отчаянии местный пастор написал письмо герцогу о злодеяниях барона – и что же? Спустя короткое время пастора приволокли в замок, нещадно высекли на дворе, а то самое письмо под смех дворни понудили проглотить вместе со всеми сургучными печатями. После пережитого бедняга в тот же вечер и отошел к праотцам. Все в округе пребывали в отчаянии: нет в мире ни правды, ни закона.

Однако…

Однако через несколько недель наш барон вдруг получает странное послание, в котором говорится, что некий Тайный Суд вызывает его на свое заседание в связи с совершенными им преступлениями, и назначено место где‑то на опушке леса, куда он должен явиться.

Барон со своими латниками прискакал в деревню, от души хохотал, когда рвал перед селянами эту бумагу, нескольких для острастки на всякий случай здесь же выпороли, с тем и ускакали.

Но проходит неделя – и барон обнаруживает в своей спальне новое письмо. Как пронесли, кто мог туда проникнуть?! Допрашивали всех слуг, но так ни до чего и не сумели доискаться. Это распечатанное письмо там же, в спальне, потом и было обнаружено. В нем сообщалось, что, поскольку барон не соблаговолил явиться на заседание, то оное заседание Тайный Суд провел в его отсутствие, во всех злодеяниях барон признан виновным, приговорен к смерти, приговор будет исполнен в ближайшее время, вид же смерти барон, коли пожелает, вправе выбрать для себя сам из пяти перечисленных. А далее стояли эти самые слова…

– Палка, камень… – произнес Васильцев.

– Именно! Палка, камень, веревка, трава, страдание! Если же, сообщалось далее, господин барон откажется от предоставленного ему выбора, то вид исполнения приговора будет назначен по усмотрению самого Суда.

И снова барон хохотал (замечу, кстати, в последний раз хохотал в своей жизни), рассказывая челяди об этом приговоре, однако, говорят, хохот его был уже далеко не столь весел. А вовсе он помрачнел, когда на следующий день обнаружил в своих покоях слово, начертанное углем на стене. Это слово было «палка».

Барон отдал приказ усилить караулы. Теперь стража бодрствовала возле его покоев денно и нощно… Длилось это, правда, недолго, ибо на третий день барон неведомым образом из своих запертых покоев исчез.

Нашли его на другой день на лесной поляне, неподалеку от замка. Он лежал распростертый, и из груди у него торчала заостренная палка, которой он был пригвожден к земле.

Ну, что вы на это скажете, милейший Юрий Андреевич?

– Выходит, крестьяне все же каким‑то образом добрались до него… – проговорил Васильцев. – Как им, однако, удавалось пробираться в замок?

– Вопрос о том, как все это было проделано, давайте‑ка мы с вами до поры отложим, – сказал Домбровский. – Покамест я предлагаю вам лишь обозреть, что происходило. И ради бога, оставьте вы в покое крестьян! Чтобы несчастные, забитые смерды проделали столь замысловатую комбинацию!.. Будьте же вы, наконец, реалистом.

После всего услышанного пожелание быть реалистом показалось Юрию достаточно нелепым, однако он промолчал.

Домбровский продолжил:

– Во всяком случае, люди, жившие в ту пору, были большими реалистами, нежели вы. Весть о том, что произошло с саксонским бароном, разнеслась довольно быстро, и когда вскоре после этого некий лотарингский виконт, повинный в таких же, что и тот барон, злодеяниях, получил послание Тайного Суда, он, полагаю, вовсе не расположен был смеяться. На заседание Суда он, понятно, не явился, замок свой повелел охранять, как осажденную крепость, но, обнаружив на стене приговор, в котором значилось одно слово: «камень», и сообразив, что никакая стража и никакие стены не могут стать надежной защитой, принялся искать спасения у Господа. По дюжине раз на дню он входил в часовню, расположенную внутри замка, запирал за собой железную дверь, за которой была выставлена многочисленная стража, и там, в часовне, предавался молитвам, вымаливая прощение у Всевышнего.

Там его и нашли после того, как однажды он слишком долго оттуда не выходил. Он лежал на полу, и голова его была размозжена тяжеленным камнем. Ну? Тоже спишите на местных крестьян?

– Нет… – произнес Юрий. – Не могло в разных местах все быть столь одинаково…

Домбровский удовлетворенно кивнул:

– Наконец‑таки, вы, Юрий Андреевич, кажется, начинаете прозревать!

– Но все‑таки… – вымолвил Васильцев, – как это возможно? В запертой часовне, при многочисленной охране…

– Эх, снова вы о деталях! А мне они, признаться, не столь интересны. Никогда, право, не вдавался в такие подробности. В данном‑то случае, положим, все весьма просто: должно быть, камень особым образом загодя закрепили под крышей часовни с таким расчетом, чтобы он рухнул на голову тому, кто станет на колени перед алтарем. Известная ловушка, придуманная в древние времена. Поверьте, по поручению Суда действовали… да и действуют люди, порой много, много более изобретательные.

Юрий проговорил:

– Стало быть… Стало быть, у вас есть свои… исполнители?.. И они…

– Да не плутайте вы, Юрий Андреевич, в словах, – перебил его Домбровский. – Исполнители – это не у нас, исполнители – это в НКВД… Стыдливы на слова – ну прямо как девицы на выданье! Все‑то они подают в изящной словесной упаковочке, отчего мерзость, право, не перестает быть мерзостью, ибо чтó может быть мерзостнее, чем вынести и исполнить заведомо неправедный приговор? Они и сами, видно, сие понимают, отсюда и вся эта нынешняя шелуха словесная: «исполнители», «пролетарское возмездие»… Нет, по приговору Тайного Суда осуществляется именно что казнь, и осуществляют ее, разумеется, палачи! Кстати, одного из них, Викентия, вы нынче имели возможность видеть воочию, он и сейчас ожидает нас с вами в автомобиле.

Услышанное покоробило Васильцева. Лицо, вероятно, выдало его, потому что Домбровский сказал:

– Да не волнуйтесь вы так, Юрий Андреевич!

– Да и о чем же, право, тут можно беспокоиться? – отозвался Васильцев. – Вас ожидает палач! Приятнейшая перспектива!

Домбровский строго произнес:

– Не надо иронизировать, молодой человек. Викентий принадлежит к весьма уважаемой династии, ибо должность эта передается по наследству, так же, как некогда у вошедших в историю знаменитых французских палачей Самсонов. Поверьте, батюшка ваш покойный относился к Викентию и ко всем его предшественникам с истинным почтением.

– Вы хотите сказать, – нахмурился Юрий, – что отец…

– …мог пожимать руку палачам? – закончил за него Домбровский. – Ну разумеется. Викентий и его предки всегда были далеко не последними лицами в Тайном Суде. Я имею в виду не только исполнение приговоров, но и всю подготовительную работу, кою осуществляет его группа. Надо же собирать доказательства вины подсудимого, надо разыскивать осужденного, если тот пытался скрыться.

Добавлю, кстати, что ни одна такая попытка не увенчалась успехом ни для одного из приговоренных. Так, в семнадцатом веке один французский маркиз, получив извещение о том, что суд над ним состоялся и приговор уже вынесен, спрятался в самом Лувре (он был каким‑то родственником королевы) и ни на миг не покидал дворец. Там, во дворце, его стража и нашла. В дворцовом нужнике, если быть совсем уж точным, где он был повешен на потолочной балке.

– «Веревка»… – машинально произнес Юрий.

– Именно так!.. Или – веком позже – история с польским магнатом. Этот бросал своих податных в каменный мешок на голодную смерть, если они вовремя не расплачивались по оброку, а узнав о приговоре Суда, втайне, под чужим именем, удрал аж в Вест‑Индию. Где два года спустя и нашел свой конец. Его потом обнаружили в заваленной камнями пещере, и подле него лежало два мешка с высохшей травой. Третий мешок был пуст: мучительно страдая от голода, он съел мешок травы, пока не умер той же смертью, которой не раз предавал других.

– «Трава», «страдание»…

– Да, да! – подхватил Домбровский. – Вот и ответ на один из ваших вопросов. «Палка», «камень», «веревка», «трава», «страдание» – все это из давней истории нашего сообщества. Но мы сейчас о другом – о роли в этой истории предшественников Викентия. Суд лишь выносит приговоры, но без таких людей, как Викентий, приговоры Тайного Суда превратились бы в пустое сотрясение воздуха… – Домбровский вдруг спохватился: – Господи, да совсем же забыл! Держите… Тоже, кстати, не обошлось без помощи Викентия. – С этими словами он протянул Юрию паспортную книжицу.

Васильцев открыл ее. Это был его, Юрия, паспорт. Никакой радости он, однако, не почувствовал. Даже если они каким‑то путем добыли его паспорт, ровным счетом ни от чего нынче в СССР наличие этой книжицы не спасало.

– По вашему лицу могу догадаться, о чем вы сейчас подумали, – вздохнул Домбровский. – Не извольте беспокоиться, ваш паспорт Викентию отдали в том самом ведомстве. Кроме того, мы предприняли кое‑какие дополнительные меры, так что с этой стороны вам нечего отныне опасаться.

– Но как вам… как Викентию это удалось? – недоуменно спросил Васильцев.

– Ах, это все детали, – отмахнулся Домбровский как от чего‑то совершенно пустякового.

– Но все‑таки? Вы что же, с ними… сотрудничаете?

– Ну, сотрудничество – тут едва ли верное слово. Просто и в том ведомстве, и во многих других служат некоторые наши поднадзорные… Простите, о них я вам еще не рассказывал. Дело в том, что смертные приговоры Тайным Судом выносятся далеко не всегда. Тюрем, видите ли, в нашем распоряжении нет, поэтому, если имеются какие‑то смягчающие обстоятельства, преступник попадает в число так называемых поднадзорных и с этих пор находится под нашим бдительным наблюдением. Он знает, что, повтори он свои деяния – и пощады ему уже не будет. Надзор осуществляет тот же Викентий, и его поднадзорные хотя и знают, что в случае чего это им ничуть не поможет, тужатся оказывать ему всяческие услуги, ибо подобострастие перед силой – в природе всякого негодяя. Не стану скрывать, Суд этим зачастую пользуется в своих целях: иногда это самый простой способ получить некоторую необходимую информацию или, скажем, деньги легализовать, а у нас их, поверьте, немало – еще в начале позапрошлого века один наш соратник, сказочно богатый английский лорд, оставил Тайному Суду все свое состояние. Или когда мне, например, надо по делам Суда съездить за границу, что для обычного здешнего… (он слегка усмехнулся) свободного художника, как вы понимаете, почти нереально. Ну а на ваш паспорт и вообще на перемену вашей участи Викентий, я уверен, потратил совсем не много времени, дело‑то, в сущности, простое. Так что вдыхайте полной грудью воздух свободы, мой друг!

Свободы, однако, Юрий не ощущал, ибо за эту свободу, судя по всему, предстояло как‑то расплачиваться.

– Что я должен сделать в обмен на вашу любезность? – несколько сухо спросил он.

Домбровский взглянул на него с укоризной.

– Ах, Юрий Андреевич! – вздохнул он. – Да неужто вы решили, что я с вами какой‑то торг затеваю? Вот уж от вас, ей‑богу, не ожидал! Если я и сделал для вас какую‑то малость, то исключительно в память о своем друге, вашем покойном батюшке, которому очень многим обязан.

– И что же, – спросил Васильцев, – я сейчас могу просто встать и уйти?

– Ну разумеется. Вы вольны делать все, что пожелаете… Однако, мне кажется, вам было бы небезынтересно выслушать кое‑что еще…

– Слушаю вас, – по‑прежнему сухо сказал Васильцев.

– Дело вот в чем. Все должности в нашем Суде, так же, как у Викентия, наследуемые, они передаются от отца к старшему сыну, поэтому судьей может стать только сын судьи, так было когда‑то постановлено нашими отцами‑основателями. А приговор может вынести только коллегия в составе трех судей и только при их единогласном решении. Но беда в том, что третий судья здешней, Российской коллегии несколько недель назад почил, и работа Суда полностью застопорилась. На сегодня единственный, кто может его заменить, это вы.

– Я?.. – только и смог выдавить Юрий. Все услышанное напоминало какую‑то страшную сказку в духе братьев Гримм.

Однако предложение было явно сделано всерьез, ибо Домбровский поспешил вставить:

– Только, ради бога, с ходу не отказывайтесь! Прежде я вам кое‑что покажу. Узнаёте? – С этими словами он извлек из внутреннего кармана и положил на стол…

Боже! Юрию одного взгляда было достаточно, чтобы узнать отцовские золотые часы! Да, вот и вензель отцовский на крышке! Они!

– Вижу, узнали, – подытожил Домбровский. – Держите, они по праву ваши.

Юрий едва смог проговорить:

– Откуда у вас?..

– Всплыли по ходу дела, которое сейчас находится в стадии расследования.

– Дело об убийстве отца?

– Нет‑нет, то произошло в Гражданскую войну, а тогда убийства и мародерство были столь обыденными явлениями, что если всех судить за тогдашние дела, то под Суд попадут миллионы. Да и мы в ту пору бездействовали, ибо было ощущение, что настал совсем другой, Страшный суд из Апокалипсиса. А часы эти (Викентий изъял их совсем недавно) понадобились нам лишь для того, чтобы проследить жизненный путь преступника. Но судить его будем совсем за иные преступления, совершенные в более близкие времена, ибо тот, кто однажды стал на путь преступления, крайне редко останавливается.

– Их там было двое, – с большим трудом произнес Васильцев.

– Знаю, знаю. Но об одном из них вы можете уже не вспоминать – недавно он был осужден за все свои злодеяния.

– И что с ним?

– Несколько дней назад нашли висящим в Нескучном саду. Он висел там на дереве с табличкой на шее. «Люди, простите меня!» – было на ней выведено им собственноручно.

– А второй?

– Как я уже сказал, по нему пока ведется следствие. Он куда более осторожен и свои преступления прячет куда тщательнее. Тем не менее следствие продвигается, кое‑что удалось установить… но все это нуждается в тщательнейшей проверке. Поймите, мы не имеем права ошибаться. Однако я не сомневаюсь, что со временем…

Васильцев с силой сжал часы в руке.

– Его казнят?.. – сделав над собой усилие, спросил он.

– Если так решит Суд… – Домбровский посмотрел на него испытующе. – А вы, Юрий Андреевич, лично вы смогли бы вынести ему смертный приговор?

– Я сам бы его… – Юрий стиснул зубы.

– Ну зачем же самому? На то существует Викентий, дело Суда – лишь вынести приговор. Но, ладно, предположим, вы бы его – сами. А другого такого же мерзавца, но только досель вам неизвестного? Смогли бы?

После некоторой борьбы с собой Васильцев выдавил:

– Смотря по тому… Нет… Не знаю…

– То‑то и оно… – вздохнул Домбровский. – Вами пока что движет не столько чувство справедливости, сколько первобытная жажда мести, а это для нашего дела весьма скверно. Тайный Суд не вправе руководствоваться ни жаждой мести, ни какой‑либо корыстной выгодой. Он беспристрастен – и лишь поэтому справедлив. Вас, видимо, интересует, когда настигнет кара этого негодяя. Я вам отвечу: не раньше, чем Суд обретет третьего заседателя, это во‑первых, а во‑вторых, когда этот заседатель будет готов, отрешившись от всего личного, вынести беспристрастное решение, вот когда! А вам для того, чтобы к этому быть готовым, надо пройти немалую школу.

– Какого рода?

– Если вы примете мое предложение, то сперва надо будет поучаствовать в делах, кои не столь касаются вас лично.

– Например?

– Например – вот в этом. – Домбровский положил на стол какую‑то фотографию.

Васильцев взглянул на нее и отшатнулся. На фотографии была изображена светловолосая девочка, лежавшая с неестественно вывернутой головкой в луже крови.

– Кто это ее? – с ужасом выдохнул он.

– Прежде, чем убить, над ней еще и надругались, – свел брови Домбровский. – А сотворил все это некто проходящий по милицейским сводкам как «лунный оборотень», потому что свои злодейства он совершает исключительно в полнолуние. Но изловить его наша доблестная милиция никак не может, ибо ищет совершенно не там. Лишь Викентию совсем недавно удалось выйти на его след.

– И – кто же он?

– О, большая шишка! Гражданин Куздюмов Павел Никодимович. Служит в важном главке на ответственной должности, член ВКП(б), ясное дело. И с социальным происхождением у него все в полном порядке. И в свободное время постукивает на своих соседей и коллег. В общем, по нынешним нашим временам фигура, заслуживающая всяческого уважения и доверия, кто ж такого заподозрит в чем плохом? Но это именно он, не извольте сомневаться. Дело за малым – вынести окончательный приговор и затем привести его в исполнение.

– Так что же – всего лишь из‑за того, что у вас недостает одного заседателя?.. – Юрий не договорил.

– «Всего лишь»! – воскликнул Домбровский. – Именно это «всего лишь» и отличает подлинный суд от самосуда! Процедура должна оставаться незыблемой, иначе мы докатимся бог знает до чего! До той, собственно, мерзости, которую мы сейчас и наблюдаем вокруг!

– Но ведь есть же милиция, прокуратура, вы могли бы передать туда…

– Да что вы такое говорите! Над нами бы только посмеялись – ведь в стране победившего социализма, как известно, не существует никаких маньяков! И уж на высоких должностях таковые в СССР точно никоим образом служить не могут. Вот имей он связи с троцкистами или уклонистами какими‑нибудь… Но с этим у нашего гражданина Куздюмова, будьте уверены, все чисто, ни одного такого пятнышка на репутации, кристально чист!.. Ну так что же, вы готовы были бы вынести ему приговор?

– И потом…

– При соответствующем приговоре – казнь, – отчеканил Домбровский.

– Палка – камень – веревка…

– Именно так. И учтите, ближайшее полнолуние совсем скоро. Держать этого мерзавца под постоянным наблюдением мы не в силах – у нас не так много людей, и вообще это не наша функция. А если его до полнолуния не пресечь, то он снова сотворит что‑нибудь. Итак, вы готовы, Юрий Андреевич?

Юрий медлил с ответом. Фотографию Домбровский уже убрал, но перед глазами все еще была эта девочка, в луже крови, с вывернутой шеей…

С другой стороны… Он вдруг представил себе вживе: мерзавца волокут, распластывают на земле, и Викентий вбивает ему деревянный кол в грудь… Или мозжит камнем голову… Или тело дергается на веревке в последних судорогах… Видение вызывало тошноту.

И решит все его, Юрия, слово. Не кого‑то неведомого, а именно его!.. Господи, да вправе ли он, вправе ли?! Кто он такой? Не Господь же Бог, чтобы взвешивать чужие жизни на какой‑то чаше весов!

– Я не знаю… – тихо произнес он. – Вам нужен кто‑то другой… Я… я не знаю…

С этими словами он поспешно вышел из зала, ибо к горлу нестерпимо подступала предательская тошнота.