Читать книгу Узнай врага - Вадим Волобуев - Страница 2

– Пурга и хвори, и все несчастья земные да обрушатся на ваши головы! Как смели вы, ничтожные, польститься на Ледовый посул? Как не отсохли ваши руки и не отнялись ваши ноги? Как отважились вы явиться сюда, в средоточие Огненной благодати, после того, как прикоснулись к мерзости? Еретики и вонючие падальщики, вам не место среди людей! Вам место среди таких же, как вы, – отверженных и презренных. Уже сейчас вижу скверну, разъедающую вас, чувствую гниль, пронзающую ваши члены. Как ни рядились вы в личины правоверных, вам не обмануть Огонь и Его слуг. Думаете, не вижу ваши червивые душонки? Срам и поругание вам и вашим детям! Помните: врага мы познаём не по словесам, кои всегда лживы, не по поступкам, кои лицемерны, но по блеску глаз и скрежету зубовному, по страху и злобе, поражающему души. Не тот огнепоклонник, кто стоит в стороне от соблазна, но тот, кто давит искус везде, где заметит его. А вы, поддавшиеся прельщению, – губители рода человеческого, худшие из людей! Чрез вас терпим мы муку и страдание, чрез вас сидим без еды. Вы, отступники, – корень всех бед, а главный корень – ты, вождь…

Так приветствовал их Отец Огневик, когда они привезли добычу в становище. Отец разорялся, порицая загонщиков за слабость духа и податливость Льду, а те стояли, потупив очи, и только Светозар с Огоньком злорадно ухмылялись, радуясь такой встрече. Это они донесли Отцу, что Большой-И-Старый был взят в мёртвом месте.

Зверь лежал связанный в санях: головой – к спинке, задом – к вознице, рога примотаны сушёными жилами к перекладинам. Под пегим шариком хвоста приторочен мешочек из евражьего меха – весь в замёрзших испражнениях. Собаки повизгивали, виляя хвостами – радовались возвращению загонщиков. Лошади, гружёные тюками, тревожно поводили ушами и косились на хозяев, будто спрашивали: за что ж так взъелся на вас Отец?

– Помни, помни, вождь, – продолжал Отец Огневик, – худо тебе придётся, если не отмоешься от скверны. Подонком и мерзостью станешь ты пред Господом.

– Я чту заветы Огня, Отче.

В сердцах плюнул Отец Огневик и побрёл прочь, а понурые загонщики начали снимать тюки с кобыл. Собратья, сбежавшиеся встречать родичей, молча взирали на них, боясь приближаться. Даже Ярка, жена Светозара, не смела подойти к мужу. Скверное получилось возвращение, что и говорить. Вместо почёта и славы – оскорбления и страх, вместо радости – печаль.

– Головня, Сполох, отведите лошадей, – распоряжался вождь. – А ты, Огонёк, вези Большого-И-Старого в загон.

Стойбище раскинулось на ровной возвышенности, зажатое меж речной низиной и пологим холмом, который до самой верхушки зарос чахлой, в наростах, лиственницей, сосной и елью. Кое-где меж заснеженных стволов проглядывали хилые берёзки и рябины, утонувшие в зарослях можжевельника, боярки и шиповника. На возвышенности, полукругом, уперев концы в края склона, выстроились сосновые избы с хлевами, до самых крыш обмазанные глиной и навозом. Вокруг каждой избы протянулся земляной вал. В окнах тускло мерцали грязно-серые льдины. У коновязей переминались печальные тощие кони. Скирды сена, ещё недавно стоявшие плотными рядами вокруг становища, теперь изрядно поредели и сделались похожими на полуразвалившиеся срубы.

По ту сторону скованной льдом реки бродили коровы: их охраняли мальчишки с деревянными колотушками. А ещё дальше над занесённым снегом хвойным бором тут и там торчали голые верхушки сопок. Летом они слегка желтели от ягеля, но зимой неизменно окрашивались пепельной серостью, растворяясь в окружении столь же серого неба. Под ними в пойме реки угадывались переплетения ракитника и ивы. Общинники называли эти заросли Ледовой паутиной.

Пока загонщики вели лошадей, к ним несколько раз подбегали собаки, скулили, просили покормить. Головня не обращал на них внимания – слишком был занят своими мыслями. Сполох брякнул:

– Смотри, о своей находке не проболтайся. Иначе нам вообще конец, земля мне в зубы.

– Ты сам трепись поменьше, – процедил Головня.

Вокруг не было ни души: все убежали глазеть на Большого-И-Старого. Становище словно вымерло, только слышался гул голосов со стороны оленьего загона, да вились дымки над избами. Головня и Сполох миновали цепочку срубов и вышли к изгороди по ту сторону жилища вождя. Внутри изгороди паслись две облезлые кобылы. Сполох присвистнул.

– Дрянь дело. Ты посмотри на них. Совсем кормить нечем, чтоб мне провалиться.

Головня открыл плетёную калитку, впустил внутрь лошадей, привязал их мордами вверх к обитому медью высокому шесту с кольцами. Затем вместе со Сполохом расседлал животных, отёр их от инея, прочистил им ноздри. Сложил сёдла возле изгороди и зашагал к оленьему загону.

Загон – обширная площадка, окружённая высокой, до плеча, саманной стеной – был полон родичей. Окружив стоявший в середине железный кол, возле которого лежал Большой-И-Старый, люди негромко переговаривались, выспрашивали у загонщиков про мёртвое место и колдуна. В толпе то и дело раздавались ахи, слышались заклинания против Ледовых прихвостней. Собравшиеся волновались, гадали, с какой стороны зверь обойдёт колышек, когда встанет: справа или слева. Если справа – быть беде, если слева – быть благу. Ставили на кон песцовые шапки и ходуны из оленьей кожи.

Большой-И-Старый лежал на правом боку, косил чёрным глазом, фыркал. Шея его была перетянута кожаной петлёй с цепью, которая тянулась к железному колу. Несколько раз он пытался подняться, но всякий раз падал, не в силах размять затёкшие от долгой неподвижности ноги.

Головня протиснулся вперёд, обежал глазами собравшихся. В толпе не было ни Светозара, ни Огонька, ни матери его, Ярки, – видать, ушли к Отцу Огневику советоваться, как бы ещё нагадить вождю. Зато здесь была Огнеглазка, дочь Светозара. А рядом с ней – Искра, отрасль рыбака Сияна. Подружки стояли почти напротив Головни, не замечая его, – обе заворожённо следили за оленем. В какой-то миг Искра перехватила взгляд родича и подняла на него глаза, улыбнувшись. Загонщик пробрался к ней, шепнул:

– Ты жди. Приду к тебе сегодня.

Она чуть заметно кивнула, делая вид, что продолжает наблюдать за оленем.

– Ну давай.

– Ей-богу приду! – пообещал Головня.

Огнеглазка вдруг заверещала:

– Встаёт, встаёт! Искорка, гляди!

Большой-И-Старый всё-таки сумел утвердиться на дрожащих ногах и теперь громко сопел, покачивая рогами. Родичи подались назад, перешёптываясь:

– Попотеть придётся… Сильный зверь.

– Рога бы отрезать… Насадит ещё…

– Жилистый. Выносливый.

– Собак не пускать. Разорвут в клочья…

– Три пятка дней его кормить, пока дозреет…

Постояв немного, зверь пофыркал и вдруг рванулся прочь, едва не сшибив Сполоха. Цепь, загремев, натянулась, как потяг, дёрнула его обратно, и олень, взревев, рухнул на снег. Люди выдохнули в едином порыве.

Олень бился как рыба в сетях, мотал головой, пытаясь сбросить ошейник, скрёб копытом по обнажившейся мёрзлой земле, но цепь держала крепко. По толпе прокатился смешок: ишь как его корчит, Ледовое отродье, – хочет Огненных чад без мяса оставить, бесова душа.

Головня легонько похлопал Искру по спине и направился в мужское жилище, чтобы отоспаться после трудного пути. Мужское жилище находилось на самой опушке, нарочно вынесенное на отшиб, чтобы парни по ночам не бегали к девкам. Предосторожность напрасная – бегали всё равно, а бывало, что и девки к парням заглядывали, смеясь над строгостью Отца Огневика. Жилище было без углов, продолговатое, выстроенное из сосновых брёвен и брусьев, со всех сторон обложенное дёрном.

Внутри было темно и вонюче. На истёртых прокисших шкурах валялись обглоданные кости, разбитые черепки, под ногами хрустел песок и высохшая рыбья чешуя. В полумраке терялись два очага с деревянными шестками, набитыми глиной. Слева, возле входа, угадывались очертания больших и малых котлов. Вдоль стен шли нары, тоже прикрытые шкурами. В жилище было морозно, Головня пробрался ощупью к нарам и брякнулся на них, не снимая ходунов. Но едва закрыл глаза, услышал вкрадчивый голос:

– Слышь, Головня, а ты там в мёртвом месте-то ничего не находил? А то махнёмся не глядя, а? У меня две железячки есть – почти не ржавые! – и кривая штуковина. Гибкая, как ветка. Я пробовал. Меняемся?

Головня вздрогнул, поднял веки. Разглядел в полумраке белобрысого лопотуна Лучину. Тот сидел рядом с ним, подогнув под себя ноги, и всматривался жадным взором в лицо загонщика.

– Меняемся, а?

Головню взяла досада. Неужто Сполох проболтался? Грёбаное трепло. По башке ему… Хотя нет, едва ли. Сполох – товарищ верный. Понятно же: наобум явился Лучина – услыхал россказни про мёртвое место и припёрся. Знай он, что у Головни есть «льдинка», мигом бы разнёс по общине. «Льдинка» – вещь завидная, редкая, иной её за всю жизнь не встретит.

– Нет у меня ничего, проваливай.

Лучина огорчился.

– Так уж и ничего? Ну хотя б крохотной вещицы, а? Ты же был в мёртвом месте… А я для тебя что хочешь сделаю. Вот хочешь, новые ходуны сварганю? У тебя, я гляжу, совсем старые, прохудились.

– Иди отсюда, пока в зуб не получил.

Выгнав назойливого просителя, Головня на всякий случай сунул руку в мешочек из горностаевого меха, подшитого изнутри к меховику (подарок Искры), проверил, на месте ли находка. Пальцы ощутили знакомую шершавость окаменевшей земли, скользнули по гладкой поверхности. Надо будет спрятать её куда-нибудь, пока родичи не наткнулись. Найдут – плохо ему будет. Отец Огневик живьём сожрёт. Старику только дай волю – выкинет из общины все реликвии до последней. Не успокоится, пока не избавит родичей от «скверны».

С этой мыслью Головня и задремал.

Вечером, отоспавшись после загона, он пошёл к Искре. Она жила вместе с отцом и мачехой в срубе у старой рассохшейся сосны, и жила несчастливо. У мачехи было двое собственных детей, совсем маленьких, в которых она души не чаяла, а отец о дочери вспоминал, лишь когда надо было заштопать меховик, принести воды или подоить коров. Ласкового слова от него Искра не слышала – батя будто мстил ей за мать, так и не сподобившуюся на сына. Мечтал сбыть дочь поскорее, выдать её за кого-нибудь из Ильиных или Павлуцких, как уже выдал двух старших сестёр. По слухам, не раз уже заговаривал с Отцом Огневиком насчёт сватовства. Старик, вроде, обещал похлопотать. Дело было за малым: найти жениха, который согласился бы дать за Искру хороший выход. Головне нужно было торопиться.

По правде говоря, он не представлял, как сумеет добиться своего. Всё было против него: и обычай, и судьба, и время. Родители умерли, когда ему не исполнилось и двух пятков зим, а без родителей кто поможет? Кто наберёт хабар, чтобы дать отцу невесты? Кто сосватает отпрыска? Другим сиротам пособляла община, собирала вскладчину подарки, отправляла сватов, уговаривалась о дне торжества. Отцы съезжались, говорили красивые речи, загонщики устраивали лошадиные бега, девки плясали до упаду. Но то – другим, не ему. Ежели придёт он к Отцу и скажет: «Отче, хочу жениться на Искре, дочке Сияна-рыбака. Дай своё благословение», тот посмотрит на него как на безумца и ответит: «Да ты не рехнулся ли, малый? Забыл, что брачеваться со своими – мерзость для Огня? Иди себе подобру-поздорову». Как тут извернуться? Как пойти наперекор обычаю? Вопрос!

Погода стояла безветренная. Столбы чёрного дыма, поднимавшиеся над скошенными трубами изб, упирались в набрякшее свинцовое небо. Речная низина отливала серебром, заросли тальника казались присохшей медной накипью на бронзовом блюде.

Вечера Искра обычно проводила не у родителей, а в женском жилище – там она могла хоть немного отдохнуть от понуканий отца и ворчания мачехи. Женское жилище – поставленные крест-накрест жерди и лесины, прикрытые полосами берёзовой коры – рядом с прочими строениями выглядело как игриво разодетая девка рядом с насупленными парнями. Стояло оно над косогором, сразу за крайней избой, в которой обитал Жар-Косторез с семьёй. Головня шёл к жилищу, петляя меж свежих коровьих лепёх, раскиданных на всём пространстве становища.

Со стороны реки поднимались бабы с коромыслами, где-то плакал младенец, мычал скот в холодных, насквозь пропахших мочой, хлевах. Из дома вышел Лучина, понёс бадью с рыбьими очистками на корм Большому-И-Старому. Возле жилища Отца Огневика пыхтела чёрным дымом дерновая чадница, в которой томились ровдуги. Рядом с чадницей две собаки с рычанием рвали старый, задубевший на морозе меховик. Чуть поодаль, в загоне, Сполох вытряхивал на грязный снег сено из мешка. Лошади сгрудились вокруг него, тянули длинные морды.

Подходя к женскому жилищу, Головня услышал доносившиеся изнутри звонкий смех и чей-то низкий голос. Нахмурился – кого ещё Лёд принёс? Очередного бродягу? С бродягами загонщики не ладили: слишком часто после их ухода в общине рождались дети, не похожие на своих отцов. Пламяслав говорил: «Общине нужна свежая кровь – без неё род киснет и хиреет». Он говорил это, поглаживая куцую бороду, а в глазах его загорались лукавые искорки. Он говорил: от кузнецов и следопытов не рождаются уроды. Всякий чужак чист перед Огнём.

Вход в жилище был завешен медвежьим пологом, изнутри шёл приторный запах копчёной рыбы и забродившего моняла – полупереваренного мха из желудка оленя.

Головня постоял, прислушиваясь. Потом откинул полог и ступил внутрь.

Так оно и было: возле очага спиной к нему сидел рослый мужик с чёрными от сажи ладонями, в щегольском тканом нательнике светло-серого цвета. Его волосы, длинные, как лошадиная грива, буланой копной топорщились над костяным ободом.

Ещё один чужак. Кузнец или следопыт. В общем, бродяга. Все кузнецы – бродяги, лишённые общины. Свежая кровь, как говорил Пламяслав.

Перед чужаком полукругом расселись девки. Их было немного, пяток всего. Головня заметил в потном сумраке жилища Искру и пухленькую Огнеглазку, чуть подальше – двух маленьких дочур покойного Золовика-Короеда и рыжую Горивласу, совсем кроху, родившуюся без отца после праздника Огня, когда Артамоновы соседили с Павлуцкими и Ильиными. Позади девчонок, угнездившись на нарах, чинно восседала старуха Варениха: поглядывала сверху суровым оком, жевала смолу и сплёвывала её в коричневую сморщенную ладонь. Искра и Огнеглазка сучили нить: расщепляли зубами сушёные оленьи жилы и скручивали получившиеся волоконца на бедре, время от времени смачивая их языком.

На огне, прицепленный кожаными жгутами к перекладине под потолком, висел котелок, в котором булькало мутное варево. В липком сером пару болтались копчёные хариусы и караси, подвешенные на нитях из конского волоса. Под нарами виднелись берестяные туески и короба с резными завитушками и загогулинами, горшки из чёрной глины, в углу стояло деревянное изваяние Огня работы Жара-Костореза – высотой до пояса, изжелта-красное, с багровыми зрачками. Дальний закут был перекрыт ровдужным пологом.

Услыхав за спиной шум, чужак обернулся, вскинул мохнатые брови. Был он пятка на два зим старше Головни, бурые сильные пальцы сплетены на скрещённых ногах. Все глаза устремились на вошедшего, и загонщик криво ухмыльнулся, сразу почувствовав себя лишним.

– Каково вечеряете?

– Слава Огню, – улыбнулся чужак. – И ты подсаживайся.

– Искромёт нам байки травит, – оживлённо сообщила Огнеглазка.

Головня кинул взгляд на Варениху, но та смолчала – знать, улестил её чем-то чужак, иначе шиш бы он попал сюда.

– Кузнец, что ли? – спросил Головня гостя.

– Плавильщик.

Загонщик опять посмотрел на Варениху.

– Я войду?

Та приподняла пальцем губу, начала ковырять в зубах.

– Войди уж, коли пришёл.

Сделав несколько шагов, Головня остановился в поисках свободного места. Плавильщик подвинулся.

– Сигай сюда, друг.

Говор у него был необычный: мягкий, с проглатыванием звуков. Головня такого и не слыхал никогда. Должно быть, из дальних краёв прибыл человек.

– Ты голодный, небось? – продолжал чужак. – А ну-ка, девоньки, что у вас там есть… Метайте сюда.

И сразу несколько рук протянули загонщику туески с сушёной заболонью, толчёной рыбой и раскисшим в воде мхом.

– Ты вроде из сегодняшних загонщиков? – продолжал плавильщик. – Слыхал, вы встретили в тундре колдуна. Лихое дело!

– Лихое, – кивнул Головня, устраиваясь рядом с ним.

– От колдуна, говорят, хорошее средство – это вещь древних, – поучал бродяга. – У меня-то, понятно, их нет, я с мерзостью дела не имею, но слухи по тайге бродят…

– Искромёт зовёт их артефактами, – вставила Искра, вся сияя от восторга.

«Артефактами, значит», – подумал Головня, с каким-то ожесточением смакуя про себя незнакомое слово. Поглядим, что тут за артефакты.

Он взял у девок рыбью толчёнку и моняло, начал жадно жевать, исподлобья поглядывая на Варениху. Как же она впустила этого Искромёта? Немыслимо, невероятно.

– Да и ни к чему они мне, – продолжал чужак. – Я знаю средство повернее. Такое, что ни одна зараза не пристанет.

– Какое? Какое? – загалдели девки.

– А такое: возьмите три сосновых шишки да суньте их на ночь под сани. И идите на боковую. Но спать нельзя! Если пролежите так до утра, никакой демон, будь он хоть сам Лёд, не будет вам страшен.

– И всё? – недоверчиво пропищала Горивласа.

– Нет, не всё. Надо ещё за всю ночь ни разу подумать о зайце. Если подумаете хоть раз, всё насмарку. Такие дела.

Девки переглянулись. Варениха подозрительно приподняла мохнатое веко.

Чужак повернулся к Головне.

– А ещё слыхал, от вас старик в мёртвое место ушёл. Недобрый это знак. Совсем недобрый.

– Куда уж хуже, – буркнул Головня. – И так уже на одной заболони сидим.

– Знать, прогневался на вас Огонь.

– Выходит, что так.

Плавильщик осторожно глянул на него, моргнул – будто тень взмахнула крылом в глазах.

– Знаешь, о чём я думаю, парень?

– О чём?

– Старик себя в жертву принёс. Кабы не он, сожрал бы вас колдун с потрохами.

Головня пожал плечами. Вспоминать о колдуне не хотелось – будто ворошишь насквозь гнилое, червивое мясо.

Его одолевала досада. Не вовремя он пришёл говорить с Искрой, совсем не вовремя. Искромёт этот, да ещё Варениха над душой висит… Может, уйти?

А чужак продолжал беззаботно:

– Помню, отец мне говорил: «Счастливую я прожил жизнь. Под старость сохранил силы, что были в молодости». «Это как же?» – спрашиваю. «А так. Вон видишь, валун лежит под деревом? Я и в юности не мог его поднять, и сейчас не могу».

Девки грохнули смехом, а плавильщик объяснил:

– Это он к тому говорил, что не след людям хвататься за непосильное. Кем тебе предназначено быть на роду, тем и станешь. Да вот закавыка: когда родитель мой ушёл к Огню, я тот валун взял да и выворотил. А потом ещё и зашвырнул в ручей. А кабы не сказал он мне про него, я бы и стараться не стал. Значит, можем мы переломить судьбу, а?

– Потому ты и стал плавильщиком? – спросила Огнеглазка, сгорая от любопытства.

– Плавильщиками у нас в семье все мужики были. Правда, они бронзу да медь плавили, а я золото.

И он ловко, двумя пальцами, вытащил откуда-то из-под нательника две маленькие золотые серьги – круглые, с напаянными по краю шариками, с тоненькими цепочками понизу. Девушки ахнули, а Головня чуть не выронил туесок с толчанкой. В свете костра серьги янтарно заискрились, как две масляные капли, засияли холодным мягким переливом. Девицы зачарованно уставились на них – не оторвёшь. Будто околдовал их проклятый чужак. Искромёт же покатал серьги между пальцев и снова спрятал за пазуху.

– Такие дела, красавицы.

Головне ужасно захотелось прихвастнуть своей находкой, чтобы сбить спесь с этого чурбана, но он переборол себя и вместо этого спросил:

– Как же ты сподобился?

– Да тайна немудрёная. Надо не обычный уголь в горн бросать, а каменный, из древних шахт, что в Серых Ямах остались. От него хороший жар идёт.

– Я слышал, в этих Серых Ямах еретики-лёдопоклонники сидят. Не сунешься к ним.

– А у меня от еретиков средство есть. Отец присоветовал. Надо, говорил, всегда носить с собой волчьи зубы, которые пролежали зиму в заговорённом ларце. Видишь? – он оттянул нательник, показал шею. На сушёной жиле болтался пожелтевший волчий клык. – Ни один еретик не страшен!

Девки так и остолбенели. Искра спросила:

– А других у тебя нет? Я этих еретиков жуть как боюсь.

Искромёт задорно подмигнул.

– Думаешь, пролежали бы они у меня целую зиму, если б я раздавал их всем подряд? – но тут же рассмеялся: – Завтра приходи – подарю.

– И мне! И мне! – загалдели девчонки.

– Всем достанется, – успокоил их плавильщик.

Головню аж передёрнуло. Он отставил туесок и вытер рот.

– Ну ладно, пойду. Доброй ночи! И тебе доброй ночи, бабушка, – отдельно сказал он Варенихе.

– Уже? – просил Искромёт. – А про загон рассказать? Мы ж в нетерпении.

– В другой раз, – ответил Головня. – Благодарю за угощение.

Он вышел наружу. Сердце его прыгало от бешенства, в уголках губ играли желваки. Он злился на себя и на чужака, но больше всего – на богов, которые привели бродягу в общину. Из памяти не выходило лицо Искры, каким она смотрела на чужака, – зачарованное, полное немого восхищения и восторга. Много бы дал Головня, чтобы Искра хоть раз взглянула так на него!

На тайгу опустились сумерки, лес превратился в сплошное скопище призраков, шершавые полосы красного тальника багровели, как свежие рубцы на руке. От мороза трескались деревья. Собаки попрятались в дома, и только лошади продолжали безучастно жевать сено, бродя по загону.

«Ничего, – думал Головня. – Поглядим ещё, каков этот плавильщик. Увидим, крепка ли у него кость».

Каждый день, когда девки приносили в плавильню обед (сухую заболонь, кровяницу, моняло и рыбу), Искромёт рассказывал им весёлую историю. Например, такую:

– Навязчивые объедалы – как они ненавистны нам! Вваливаются в любое время и требуют угощения. И вот однажды я проучил их. Как-то раз моим родичам довелось поймать на редкость крупного Большого-И-Старого. Нахлебников слетелось – тьма! И каждый, что любопытно, был дальней роднёй мне или моему тестю. Я кормил их днём и ночью, а чужаков не убывало. И вот, устав от них, я спросил вновь прибывших: вы кто такие? «Мы родственники двоюродной тёти сестры твоего тестя». Что ж, тогда я растопил для них снег и подал пустую воду. «Что это?» – спросили они. «Это похлёбка из похлёбки, сделанной из похлёбки, приготовленной из оленьих бёдер», – ответил я.

Искромёт умел рассказывать. Он делал это так ловко, что даже говор его, странный для лесовиков, становился незаметным. Всё больше людей приходило его послушать. Иногда у плавильни собиралась половина общины. Приходили и вождь, и Сполох, и Огонёк, и даже Светозар. Лишь Отец Огневик, верный обычаю, не привечал бродягу.

– У одного парня через несколько дней после свадьбы родился первенец, – гнул другую историю плавильщик. – Счастливый родитель положил рядом с ним загонную петлю. Его спросили: «Зачем ты делаешь это?». Он ответил: «Если младенец так быстро прошёл путь от зачатия до появления на свет, через месяц он станет загонщиком».

Он многое знал, этот Искромёт! Даже то, что знали лишь Отцы. К примеру, счёт месяцев. Или молитвы древних, полные странных, непонятных слов.

– Одному некрасивому человеку жена сказала: «Горе нам, если ребёнок будет похож на тебя». «Горе тебе, – ответил он, – если наш ребёнок не будет похож на меня».

Бабы валились от смеха, слушая его. Мужики усмехались в бороды и подозрительно поглядывали на своих жён. Все обожали плавильщика, ведь он принёс радость в трудное время. Он развеял тоску!

А вечером, когда парни собирались в мужском жилище, он рассказывал вот что:

– Как-то я поспорил с одним Отцом, что выпью реку. Он не поверил мне, поставил на кон Книгу и священный посох. Тогда я сказал ему: «Перекрой все ручьи, впадающие в реку, и я выпью её». Отец был так раздосадован, что мне стало его жаль. Я сказал: «Признаю, что слукавил. Дабы не сердить тебя, я готов выполнить любую твою просьбу». Он взял срок до следующего дня, чтобы подумать. Назавтра он явился ко мне, но я сказал ему: «Ты уже попросил у меня срок до сегодняшнего дня. Я выполнил твою просьбу. Чего же больше?»

Возвысился чужак необычайно. Мужики, всегда враждебные бродягам, признали его своим. Даже вождь говорил с ним уважительно. Казалось, Огонь послал его на замену Пламяславу, чтобы не было так тяжко на душе.

А Искромёт не унимался.

– Один Отец заявил: «Есть правда и есть ложь. Правда исходит от Огня, ложь – от Льда. Отличить одно от другого очень просто: не бывает благодатной лжи, как не бывает порочной истины. Нам следует говорить правду, и мы станем ближе к Огню. А закоренелых лжецов следует подвергать изгнанию – пусть отправляются ко Льду». Тогда я спросил его: «Знаешь ли ты, зачем я пришёл в твою общину?». Он ответил: «Конечно. Ты явился, чтобы плавить металлы». «Совсем нет. Я пришёл, чтобы вы сняли с меня одежду и, раздетого, выгнали в ледяные поля. Такова моя цель». Он обомлел: «Я не верю тебе!». «Значит, я лгу, и тебе придётся вышвырнуть меня как закоренелого лжеца. Но тогда окажется, что я говорил правду».

Зубоскалить над Отцами все горазды. Но чужак оказался самым язвительным. Он не смеялся над Отцами, нет – он издевался над ними, он глумился над их благолепием, он выставлял их ханжами. Ересью тянуло от его словес, смрадным дыханием Льда, но никто не замечал этого, опьянённый его остроумием. Он застил общинникам глаза весёлым смехом, опьянил безудержной радостью, одурманил близостью счастья. То было колдовство, тлетворный морок, и люди поддались ему, полные восторга перед чужаком.

– В молодости один Отец негодовал на моё небрежение верой. Сам он отчаялся наставить меня на путь истинный и отправил в соседнюю общину к другому Отцу, поопытней. Я послушал его наставления, а на следующую зиму вернулся к своим. Отец спросил меня: «Что ты понял из его речей?» «Я понял, что вера – как сочный корень белянки: самое вкусное скрыто под землёй, а вокруг всегда полно кротов».

Никого не ужасали эти слова. Загонщики готовы были слушать его целыми днями и требовали добавки. Он покорил их своим задором.

Головня, видя это, набухал злостью. Его раздражало, что девки так и льнут к чужаку. Однажды не выдержал, пошёл к Искре, хотел потолковать. Та как раз готовилась варить обед: сидя на перевёрнутых санях возле родительского крова, вязала сушёной жилой лапы щенку, а глупый зверь повизгивал от восторга и норовил цапнуть её за палец, не замечая кадки с кипятком, стоявшей подле.

Изба таращилась на Головню толстым куском льда, закрывавшим единственное окно. Прямо под окном, наскочив передними лапами на изрядно просевший от времени земляной вал, две собаки жадно лизали рыбью чешую. В хлеву, стоявшем стена к стене с жилищем, глухо топтались коровы – сквозь потемневшие от мочи и навоза щели сочился пар. Из-под жирного, испещрённого птичьими следами слоя снега на крыше торчали засохшие корни и побеги: Сиян делал кровлю из дёрна, не заботясь о корье. Коновязь у него покосилась, в сеннике, наспех слепленном из кривых лесин, гулял ветер. Хозяин он был скверный, зато рыбак – от бога. Каждый знал: в самый лютый голод, когда нет ни мяса, ни молока, беги к Сияну, тот рыбёшкой покормит. Да не простой, вроде линя, а омулем или тайменем. Другие пробавлялись мелкотой, а у Сияна в любое время – и копчёная стерлядь, и сушёный чир. В доме рыбий дух – не войти, с ног шибает, зато и толчёнка, и вар всегда под рукой. Без рыбы Сиян себе жизни не мыслил.

Головня подступил к Искре, замялся, не зная, с чего начать. Оробел! Вот ведь: перед медведем не пасовал, факелом ему в рожу тыкал, пурги тоже не боялся – скоренько нырял под сани и отлёживался, а тут растерялся. Неопытен он был в таких делах. Зелен. На Большого-И-Старого петлю накинуть, с товарищем полаяться – это всегда пожалуйста, а как с девкой объясниться, не знал. Язык будто к нёбу присох, а в башке – кавардак.

Он медленно приблизился к Искре, постоял, разглядывая девку. Та улыбнулась ему, потом нагнулась к щенку и, подхватив его обеими руками, небрежно кинула в воду. Зверёк заорал, забултыхался, с шипением уходя в кипяток. Волны бились о края кадки, выплёскивались на снег, оставляли чёрные проплешины.

Искра устремила рассеянный взгляд вдаль – туда, где над остроконечными верхушками плюгавых сосенок бился, рассекаясь на бледнеющие язычки, чёрный дымный родник. Она следила за этим родником, и ресницы её мечтательно подрагивали.

– Огонь в помощь! – сказал Головня.

– Благодарствую, – улыбнулась Искра, проясняясь взором.

– Потрошить-то сама будешь или кого на подхват возьмёшь? Могу пособить.

– Да уж справлюсь. У тебя небось своих дел хватает, чтоб ещё мне пособлять.

Головня засопел, раздумывая: играет она с ним или вправду отлуп даёт? Лёд их разберёт, крольчих этих. Всё у них шиворот-навыворот. Нет бы прямо сказать: «Гуляй, мол, ненаглядный, не пара ты мне». Нет, вилять будут, хвостом махать, а правды не скажут.

– Я чего пришёл-то… Вещица у меня одна есть. Хотел тебе показать. – Головня помялся, решаясь. – Встретиться бы надо. Чтоб подальше от чужих глаз. Вещь тайная, не всем о ней знать можно.

– Что ж, и встретимся.

– Сегодня вечерком зайду.

– Сегодня? Сегодня мы гадаем. Туда парням нельзя.

– Тогда завтра.

Она вскинула на него глазищи: бедовые, дымчатые, блескучие. Спросила одними губами:

– А не обманешь ли, Головня? Завлечёшь почём зря, да наврёшь с три короба. Вы, парни, такие.

– Огонь свидетель, правду говорю! – побожился загонщик.

– Велика ли вещица-то?

– Маленькая совсем. Редкостная.

Искра посмотрела на бездыханное тело щенка, раскисшей шкурой плававшее в кипятке. Повернулась к Головне, промолвила, сложив пальцы:

– Достанешь его?

Головня толкнул ногой кадку, и кипяток разлился, сожрав снег вокруг. От засеребрившейся земли поднялся пар, мокрое тельце зверька застряло в переплетениях корявых ветвей. Искра взяла из нарт длинную палку и брезгливо вытолкала ею на снег мёртвого щенка, чтобы остудить горячую шкуру.

– Отец-то твой дома, что ли? – спросил загонщик, наблюдая за ней.

– Не, на реку ушёл… У него одна забота – в проруби ил гонять. Или по гостям шляться.

Вдруг дверь распахнулась, и на мороз выскочил мальчишка зим четырёх от роду, в наспех накинутом меховичке и больших, не по ноге, рваных ходунах. Колпак на нём сидел криво, закрывал один глаз. Увидев Головню, мальчишка замер и поправил колпак, чтобы разглядеть пришедшего. Из жилища грянул женский голос:

– Дверь прикрой, заполошный.

Мальчишка вздрогнул и бросился закрывать дверь.

– Ну ладно, бывай тогда, – сказал Головня. – Про уговор не забудь.

Искра выпрямилась, с чувством разогнув спину, хитренько глянула на него.

– Не забуду.

Головня вперевалочку двинулся к мужскому жилищу. Нынче там было пусто: парни разъехались – кто за дровами, кто в летник за сеном, кто в тайгу на поиски общинного табуна. Головня и сам только вчера пригнал волов из летника и потому сегодня бездельничал. Думал почесать языком с бабами, но тем, как назло, было недосуг: они варили еду, тачали одежду, кормили скотину, выгребали навоз из хлевов. Раньше в такие дни Головня развлекался болтовнёй с Пламяславом, но теперь старика не было, и загонщик изнывал от скуки.

Так он промаялся до вечера. Надвигающиеся сумерки принесли оживление в общину: приехал Сполох, доставивший на собачьей упряжке сено; вернулся из тайги Жар-Косторез, пригнавший сани с дровами; прискакал вождь, так и не разыскавший табун; притопал Сиян со связкой мороженых рыбин за спиной. Плавильщик тоже закончил свои труды и уже вещал что-то собравшимся девкам – его низкий голос далеко разносился над стойбищем.

Головня сунулся было послушать его, но увидал Искру и шарахнулся прочь. Сам не ожидал от себя такого. С чего вдруг? Вроде и не ссорились они с Искромётом, не задирал он его, как, бывало, мужики задирали чужаков, а всё же не мог рядом с ним находиться. Сразу в горле что-то вспухало, будто ком подкатывал, и зверски хотелось сплюнуть.

Ноги сами понесли его к жилищу Отца Огневика. Головня остановился в замешательстве, созерцая возникшую перед ним добротную дверь из лиственничных отломов, украшенную треугольными резами. Отступил на шаг назад, снова остановился. Протянул руку к дверце, но спохватился: «Что же я творю? Как в глаза родичам смотреть буду?». Но тут ему вспомнился мечтательный взор Искры, устремлённый в сторону плавильни, и он отбросил сомнения. «Моя правда, – подумал Головня. – Видит Огонь, не хотел я этого».

Старик будто знал, что он придёт. Не удивился, когда Головня бочком протиснулся в жилище, путаясь в складках медвежьего полога, висевшего с внутренней стороны. Лишь поднял на загонщика взгляд и ободряюще мигнул. Отец был не один: возле жарко пылающего очага сидели его дочь Ярка и зять Светозар. Увидев Головню, Светозар прищурился.

– Чг тб?

Загонщик взглянул на его тёмный лик с отметиной от медвежьих когтей во всю щёку, перевёл взор на Отца. Тот не говорил ничего, лишь смотрел на него, плотно стиснув губы. И Головня заговорил, опуская взор:

– Тут это… такое дело…

– А? Чего? Говори, поторапливайся, – закаркал старик противным голосом.

– Я про чужака… про плавильщика.

Слова опять застряли в горле. Удивительно даже: ещё не нарушил ничего, не преступил заповеди, а чувство такое, будто подличать прибежал. С чего бы?

Отец Огневик тяжело поднялся, подошёл к Головне, прошил остреньким взором – снизу вверх. Тот поразился, насколько молодым казалось его лицо в свете костра – куда моложе, чем у Светозара. Отец крючковатыми пальцами ухватил загонщика за локоть и зашипел, извергая смрад из глотки:

– Ну, выкладывай, Головня. Что там про плавильщика? Да об Огне не забывай. Он, Огонь-то, всё видит!

Глаза у него были – как две дыры в истлевшей шкуре: неровные, чёрные, не глаза даже, а пробоины от кольев. Такие глаза не щупают – обволакивают холодом. А внутри, на страшной глубине, льдинки зрачков – словно камешки на дне глинистого ручья.

Головня вздохнул. Нет, не мог он предать человека. Не мог отдать его на расправу. Пусть даже негодяя – не мог.

Но сказать что-то надо было, и он забормотал, пряча глаза:

– Я к тому, что присмотрел бы ты, Отче, за внучкой. Сам знаешь, как оно выходит… Ходят всякие, с панталыку девок сбивают, а те потом на сносях…

– А тебе что за печаль?

– Да мне-то никакой печали… А всё ж таки приглядеть бы надобно. Внучка Отца как-никак. Если осрамится, позор на всю общину…

Он уже чувствовал, что несёт околесицу. Не ему, сироте-загонщику, давать советы Отцу. Но что ещё говорить? Как выкрутиться?

– Приглядеть, значит, – повторил старик. Твёрдые пальцы его с длинными ногтями медленно расцепили хватку. – Никак, сам на неё виды имеешь, зверёныш? Гляди – обрюхатишь девку, пойдёшь на корм волкам.

Ярка выкрикнула злобно:

– На загоне-то иное пел, к вождю ластился. Слыхали уж.

Толстые щёки её возмущённо заколыхались, пухлые губы скривились в презрении.

Головня поднял взор, сказал твёрдо:

– А всё ж приглядеть за ней надобно. Не ровён час – пропадёт.

Отец Огневик ответил строго, но уже без гнева:

– А ты крамолу за плавильщиком знаешь ли? Иль и впрямь из-за девки пришёл?

Вот он, решительный миг! Ради крамолы и пришёл – рассказать о словесах неслыханных, что вещает чужак вечерами в мужском жилище. Там ведь не просто шутки – ересь! Скажи: «Знаю», и чужака завтра же не будет в общине. Но как сказать такое? Как выдавить из себя роковое слово?

Головня втянул носом спёртый воздух.

– Крамолы не знаю. Только вот боек он слишком… и всё по девкам. Не к добру это.

– Всё ли сказал, что хотел?

– Всё, Отче.

– Ну, ступай себе с Огнём.

И Головня вышел, раздосадованный.

Но оставлять плавильщика безнаказанным, отпустить его с миром Головня не мог. Решил сам с ним потолковать, без помощи Отца, благо тот обитал отдельно от всех, в земляном жилище по ту сторону холма. Однако идти туда, в чад и гарь, Головня гнушался, да и боязно было: о плавильщике всякое болтали, мог и чары наслать. Перехватить бы его ночью, по пути в женское жилище, объяснить бы доступно – мол, не след на девиц зариться: можно и по рылу получить. Заодно спасти Искру от позора – первый раз, что ли, бабы от перелётов рожают? Свежая кровь, будь она неладна…

Вечером он нарочно заявился в мужское жилище попозже, чтобы занять место ближе к выходу. Ребятня даже удивилась – место было непочётное, студёное, каждый, кто выходил до ветру, должен был переступать через спящего. Головня лишь отмахнулся. Дождавшись, пока все заснут, выкарабкался из-под старой оленьей шкуры, натянул меховик и ходуны, лежавшие свёрнутыми под головой, и бросился к женскому жилищу.