Читать книгу Хроника Лёлькиных аллюзий - Вага Вельская - Страница 19

Лёлька, испытав волнующее яркое эмоциональное ощущение от короткого наркоза, стремилась задержать его в себе, чтобы вновь и вновь соприкоснуться с прожитыми эпизодами жизни, которые вовсе не потерялись, а, к её удивлению, остались жить в ней вспышками документальных кадров немого кино.

Встрепенувшаяся в глубинных лабиринтах память играла с бессонницей в кошки-мышки, пока короткий ночной покой не придавил к подушке горемычную Лёлькину голову с раскрытой книжкой на носу. Резкие предрассветные телефонные звонки, словно выстрелы, рассекали тишину взрывами острой головной боли. Сначала звонила встревоженная Майка, на глазах которой Сеня с пеной у рта падал два раза навзничь – дома и на вокзале, где полиция его чуть не забрала. В ночной поезд она его всё же запихнула, облегчённо вздохнув. Из поезда ранним утром несколько раз звонил настороженный молодой женский голос, с просьбой встретить Сеню, который, отвечая разумно на её вопросы, производил неадекватные действия – ворошил постоянно свои бумаги в сумке, разбрасывая их по полу, с беспокойством ходил по вагону, разговаривая сам с собой, подтягивая при этом одной рукой сползающие с него брюки, с одышкой декламировал стихи, перемежая их научной информацией о пятнадцатой международной конференции по термическому анализу и калориметрии в России и о вечной неисчерпаемой теме защиты докторской, периодически всплывающей у него в мозгу симптоматическими приступами.

Лёлька поняла, что это очередной конец его неприкаянной маниакальной свободы, и первая ступень к началу длительного излечения разбушевавшейся психической стихии.

– Надо встретить на вокзале, – решила она, – оттуда сразу в больницу. А вдруг опять упрётся? Ну, ладно, тогда по второму плану: везу домой и звоню в психдиспансер начмеду, как договорились. Обещали взять на себя больницу, ведь знают, что рыльце в пуху, совсем не наблюдали за ним. Только бы в своё отделение попал на Пряжке. Надо бы утром на Пряжку позвонить. Сможет ли сын помочь? Не бегать же за такси, его одного уже не оставишь. И почему брюки одной рукой держит? Что-то новенькое, – думала на ходу Лёлька, торопливо одеваясь и морщась от головной боли.

Всё для завтрака она приготавливала с вечера – электрический чайник с водой, рядом чистый заварной, пиалы для каши и творожка с мёдом под сметаной, разложенные в аптечном боксе по времени приёма многочисленные лекарства для мужа, аппарат для давления с подушечкой, салфетки.

– После завтрака сразу накрою обед для мужа. Отнесу ему заранее фрукты, потом звонки и бегом на Московский вокзал. Пашка будет ворчать: «Опять из дома, что там мёдом намазано что ли, лишь бы не дома». Понимаю, Павел привязан болезнями к креслу, телевизору, кровати и горшку. Но всё же, так нельзя. Всё сделано, приготовлено, куплено, разложено, постирано, вымыто – только не угнетал бы брюзжанием, дал бы хоть толику свободы для выпавших на мою долю пусть и ненужных по его мнению для семьи дел. Ничего изменить я не в силах, – возмущалась про себя Лёлька, суетясь на кухне и раздражаясь от частичной правды мужа.

– Почему невозможно жить вместе, не поглощая друг друга, не вламываясь своим я в сокровенное пространство другого. Зачем навязывать свою скуку как нечто достойное внимания, с требованием разделять её и наполнять всё равно чем, а лучше жизнью другого. От праздной скуки возбуждается нездоровое любопытство, подслушивание телефонных разговоров, подозрительность к речам и молчанию, уходам и приходам. Лавина внезапно выплеснутых непонятных обид накрывает как собственные грехи, терзая душу. Ты становишься виноватым за другую, прожитую не тобой жизнь, за то, что по громогласному мнению скучающего у тебя происходит что-то совсем ненужное, наполненное не теми делами, не теми заботами, не теми стремлениями и ценностями.

– Всё же расстояние сближает – физическая близость разобщает, – мелькали по мимо её воли мысли в голове, пока, кряхтя и охая, Паша выбирался из своей берлоги – небольшой комнаты скученного жизненного пространства, где он смотрел каждую ночь свои ностальгические сны о работе, общался часами с широкоэкранным телевизором, из-за плохого зрения практически лишь прослушивая спортивные передачи и, настроив под себя электронную книгу, медленно с вожделением водил одним видящим глазом по укрупнённым строчкам современных романов, прослеживая судьбоносные повороты героев книг, дарящие ему ощущения реальности бытия и притупляющее действительность забвение.

– Доброе утро, мамочка, – произнёс Паша, внимательно заглядывая ей в лицо, пытаясь определить её настроение. – Что ещё не проснулась, молчаливая моя? Чем порадуешь с утра пораньше? Куда намылимся сегодня? Ладно, ладно, шучу. Грех мне жаловаться. Всё равно горбатого могила исправит.

– Руку давай и рот закрой, аппарат чувствительный, сбой будет, – сказала Лёля и стала мерить ему давление.

– Аппарат врёт, не может быть такой разницы в десять— двадцать единиц.

– Нет, не врёт! Просто надо делать три замера, брать среднюю величину и сидеть молча. Все у тебя врут вокруг, правдоносец ты наш неутомимый, – пошутила Лёлька, – Ну вот, всё в пределах твоего подпорченного организма.

– А мне опять чёртова работа снилась, – продолжал говорить муж без остановки, описывая очередной сюжет ностальгического сна в сюрреалистических картинках с безвыходностью тупиковых ситуаций, унижающих его достоинство, незавершённостью увиденных событий, неудовлетворённостью собою, с деньгами, растворяющимися в руках в критические моменты, с вытеснением и выдавливанием из общества, с лишением стула, стола, места за застольем, попытками преодоления ирреальной действительности, с обязательно оборванным муторным неразрешённым концом.

В этот раз во сне его с нетерпением ожидали на работе. Просочившись без пропуска через толстые кирпичные стены проходной, он долго плутал по заводской территории со знакомыми зданиями, закоулочками и поворотами, которые растворялись, как дым, по мере приближения к ним. Всё же он добрался до своего отдела, где его радостно ожидал большой женский коллектив. Женщины подобострастно улыбались и ласкались к нему, прикасаясь мягкими грудями и тёплыми упругими бёдрами к телу, ведя в самый конец большого служебного помещения, где, он знал, должен стоять его кульман и два начальственных стола. Тёплая волна удовлетворения и плотской радости проходила по его обмякшему телу, согревая и раздувая болезненное самолюбие до состояния непоколебимой уверенности в своих достоинствах, главным из которых он считал свою непогрешимую справедливость. Его подвели к рабочему месту, расступились, и он увидел поломанный кульман и одиноко стоявший у стены электрический стул, вокруг которого на полу лежали разбросанные, украденные кем-то во время его отпуска из стола недорогие, но памятные для него вещи – готовальня, скальпель, логарифмическая линейка и дефицитный набор кохиноровских карандашей. Женщины бесстыдно прижимались к нему, подталкивая к электрическому стулу. Одна из них, со знакомым лицом и с сигаретой в руке, протянула ему стакан спирта, сказав с сатанинской улыбкой, что надо выпить. Так положено. Он взял в руки стакан и поднёс к губам. В тот же момент спирт вспыхнул ярким пламенем перед глазами, не обжигая лица. Он не удивился, понял, зачем у неё в руке была зажжённая сигарета. Тут же его обдало ледяным страхом, когда он вспомнил о выданных ему под расписку секретных чертежах с грифом СС из первого отдела. Они были в пропавших столах или, о, ужас, сгорели в этом холодном огне. Ноги подкосились, и он стал медленно опускаться на электрический стул, от соприкосновения с которым у него побежали мурашки по коже, перехватило дыхание, и он проснулся.

– Да, твоя сорокалетняя занятость с грифами СС сильно повлияла на тебя, не оставляет в покое и на покое. Мы теперь, как старые ненужные дрессированные служебные собаки, сидим в своих будках, мучаемся привитыми условными рефлексами, лаем невпопад, мешаемся под ногами, совершая бессознательные телодвижения, имитирующие прежнюю активную жизнь, – произнесла Лёля и для большей убедительности три раза пролаяла ему в ухо.

– Вот дурочка! Тоже мне философ. Хотя есть доля правды в твоих словах, женщина. Да только мы с тобой не жили, как две собаки, скорее, как кошка с собакой, все сорок с лишним лет, – ехидно заметил Паша.

– Ну знаешь, всё относительно. Наши Руса и Гоша спали вместе, хоть собака и кот.

– Они-то спали вместе. А мы до чего дожили. Спим в разных комнатах, не знамо, сколько лет. И мысли у тебя одни – сбежать из дома под разными предлогами хоть куда, лишь бы не сидеть рядом и не слушать умного человека, которому только перечишь, – беззлобно произнёс муж.

– Ладно, ладно! Мы теперь притёрлись с тобой своими изношенными винтиками, шестерёнками, маховиками, и трогать нас опасно, так как развалится весь мучительно собранный воедино скрипучий механизм. Нас можно, как ты часто советуешь, лишь смазывать маслом, подтягивать гайками, заматывать ветошью и держать на определённой дистанции во избежание короткого замыкания.

Переделав все дела, Лёля позвонила сыну, и он неожиданно согласился помочь встретить бедолагу Сеню.

– Надо же, – подумала Лёля, – мне не повезло, а Сеньке повезло, относительно, конечно. Платную стоянку у вокзала обеспечу.

С сыном Костей они встретились на платформе до прихода поезда. Лёля нервничала, так как не могла дозвониться до начмеда психоневрологического диспансера. Зато дозвонилась до лечащего врача Сени с отделения его постоянного больничного пребывания на Пряжке Вадима Игоревича и услышала от него категорический отказ принять его в больницу, так как приступы с пеной у рта обозначают наличие ещё и другого заболевания, связанного, скорее всего, с травмой головы или иными нарушениями неврологического плана. Только после обследования, лечения и заключения невролога можно говорить о приёме Сени по его основному заболеванию.

– Как же так, – растерялась Лёля, – у него явно сильнейшее маниакальное возбуждение, никакая другая больница не сможет нормализовать его состояние. Понятно, что для Вадима Игоревича принять такого больного – это взять на себя дополнительные хлопоты по вызову других специалистов и сопровождению лечения, перемежающегося с основным заболеванием.

Лёля тут же набрала телефон скорой помощи, чтобы вызвать транспорт к приходу поезда и повезти Сеню в любую больницу. Но не тут-то было. В скорой отказали, сказав, что вызов примут тогда, когда больного снимут с поезда.

– Интересно, мы что должны пустой состав держать у платформы, пока они приедут? Будь, что будет, – решила Лёля и в ожидании поезда стала с интересом осматривать Московский вокзал, который возбуждал в ней множество, тревожащих душу, воспоминаний.

На вокзале она бывала, но в суетных заботах, а потому не обращала внимания на особые перемены. Лёля ходила по пустой платформе, пытаясь хоть глазком взглянуть на свой прежний родной сталинский дом, но вся панорама была закрыта выстроенным перед ним современным скучным, протяжённым вдоль всей платформы зданием, за которым пряталось её детство. Появились новые залы, красивые навесы на платформах и всякие современные технические усовершенствования для удобства пассажиров, которые уже не дрались за свободное место вокзальной площади, носясь с тюками и чемоданами, а укрывались в залах ожидания, поглядывая на электронные табло. Вокзальный ритм был упорядочен графиком движений поездов и всевозможными сервисными городскими услугами, предоставляемыми дистанционно.

В центральном Световом зале ожидания вместо метровой алебастровой головы Ленина на чёрном длинном, прямоугольном пьедестале, похожем на немытую вытянутою шею, водрузили туда же бронзовый бюст Петра I, в стиле петровского барокко, который никак не вписывался в упрощённый до нельзя современный интерьер. Ни тот, ни другой, по её мнению, органично не вписывался в стиль сохранённого внешнего фасада вокзала времён Николая I, который императорским Указом положил возведение великодержавной железной дороги от Санкт-Петербурга до Москвы с первыми публичными рождественскими ёлками в России в вокзальных стенах. Она задумалась над этой исторической несправедливостью – так за что же мы, неблагодарные потомки, выкинули бюст Николая I из его детища, которое служит нам до сих пор? Отрекаемся от истории, а потом через века и поколения открываем Эврику прошлых времён через искажённую действительность.

Подходя к вокзалу, Лёля окинула равнодушным взглядом гранитный обелиск в центре площади, напоминавший ей гипертрофированный кладбищенский памятник и вспомнила, как, учась на Гончарной, иногда забегала в разбитый здесь парадный сквер с цветами, декоративно подстриженными кустами, внушительными скамьями, на которых иногда дремал приезжий народ. Она любила вглядываться в открытую линейную перспективу Невского проспекта с потоком гудящих машин, погружаясь в иллюзии большого города, присущие любой юной романтической натуре, настороженно поглядывая на сидевших посетителей сквера.

Теперь она знала про конный памятник императору Александру III, воздвигнутый здесь в сквере благодарным сыном Николаем II. Про то, что Демьян Бедный обозвал его «Пугалом» в стихотворных строках «Торчу здесь пугалом чугунным для страны…», про то, что конную фигуру убрали с глаз долой и знаменательный исторический факт о «Царе-Миротворце» и «Основателе Великаго Сибирскаго пути», в царствование которого Россия не вела ни одной войны. Памятник передавал тяжеловесную поступь и надёжность непоколебимого внушительного монарха, органически вписываясь в архитектурный ансамбль Знаменской площади. За поддержание мира на своей земле он был оплёван своими потомками, но хоть не уничтожен и поставлен у входа в Мраморный дворец, как сторожевой пёс. Члены царской семьи, отдавшие предпочтение итальянскому скульптору Трубецкому, наверняка, неспроста выбрали его проект, который соответствовал их уровню вкуса, как оказалось, неприемлемого сменившимися властями, как флюгер, меняющих свои предпочтения в зависимости от направления и силы эпохальных ветров.

К часам на четырёхугольной башне над главным входом в Московский вокзал Лёлька привыкла с детства, поглядывая на них по пути в школу и домой, постоянно припаздывая на уроки. Она даже помнила звук их мерных колоколов, который, не снижая силы, утопал в городском нарастающем шуме, будто замолкая.

Со старинными вокзальными часами Лёлька сроднилась до такой степени, что, глядя на них, разговаривала с ними, умоляя их не торопиться или замереть, а иногда почаще тикать, мысленно подталкивая вперёд. Мечтала побывать в таинственной башне, в которой дышит живой могучий механизм, мерно отстукивающий секунду за секундой, с огромными скребущимися маховиками, медными шестерёнками, стальными валами, неподъёмными противовесами и гигантским маятником, оглашая всему миру непостижимую в своей бесконечности бесстрастную поступь Вечности.

Ещё одно событие связало её с часами, когда во время ночного пожара на Московском вокзале Санкт-Петербурга горели строительные леса на знаменитой часовой башне. В течение часа пожарные боролись с огнём, и самое главное, что среди спасателей был её сын Костик, профессия которого вызывала у Лёли наряду с беспокойством великую материнскую гордость. Сыну повезло – он воочию увидел старинный механизм знаменитого мастера Фридриха Винтера, к которому не прикасалась рука модернизатора с 1852 года.

В квартире на Стремянной у них висели настенные часы с ручной заводкой, которые Лёлька обожала заводить ключиком и с замиранием слушала их подготовительные вздохи-крёхи и шипения перед боем. Вот на этих часах однажды, наверху, под самым потолком, во время уборки они с мамой обнаружили немалые спрятанные денежные запасы отца, об источнике которых мама сразу догадалась, залившись краской. Несмотря на то, что мама билась за достойную жизнь с трудом сводя концы с концами, они с молчаливой укоризной выложили на столе этот срамной клад перед отцом, на что он спокойно сказал: «Нашли, так и забрали бы. Спросу бы не было. Что с возу упало, то пропало, такова жизнь. Виноват, что плохо спрятал, а вы, дуры, что не взяли то, что само шло вам в руки». Лёлька была поражена откровенным цинизмом отца как представителя правоохранительных органов. Страшно было подумать, что могло происходить в этих органах с таким недвусмысленным воровским подходом.

– Пошли на середину платформы к шестому вагону, – сказал сын, прослушав объявление, и двинулся вперёд. Лёля рядом с собой увидела медицинскую каталку, которую с грохотом вёз мужчина с красным крестом на спецовке.

– Неужели за нашим, – подумала она и забеспокоилась.

Как только проводница вышла из вагона, Лёля подошла к ней с вопросом, здесь ли едет мужчина, которому плохо.

– Что же вы делаете, родственники! Как вы могли отправить больного человека в другой город одного, просто слов не хватает! Безобразие! – стала возмущаться проводница, которой, видимо, досталось лишних хлопот по вызову вокзального дежурного медперсонала.

– Нет у него родственников в городе, кроме больного отца, которому за девяносто. Не кричите, сказала, как можно спокойнее, Лёля.

– А вы кто? – удивилась проводница.

– Никто. Так, знакомые его отца, – сказала Лёля, и они с сыном вошли в общий спальный вагон, обдавший спёртым, пропитавшимся человеческими испарениями, воздухом. Сеню найти было нетрудно – он сидел на самом проходе весь расхристанный, с разобранными вещами, мешая выходящим. Рядом находилась молодая девушка лет двадцати пяти, москвичка, которая и звонила Лёле.

Как только Лёля взглянула на него, у неё заныло под ложечкой. Перед ней сидел постаревший лет на десять за неделю Сеня, с явными симптомами развившегося инсульта помимо психиатрических отклонений. Левая рука бессильно висела вдоль тела, левосторонняя деформация лица сказывалась на нечёткой возбуждённой речи. Большие встревоженные голубые глаза смотрели с детской беззащитной открытостью и искренней радостью при виде Лёли с Костей. Всё его беспокойное подвижное тело перемещалось вдоль скамьи, не находя удобного положения.

– Костя, как здорово, что ты пришёл! Мы с тобой поиграем в шахматы? Помнишь, как мы играли, – радостно воскликнул Сеня.

– Поиграем. А теперь давай одеваться. Нас ждут другие подвиги, – улыбнулся сын.

– Спасибо вам, девушка, поддержали по-настоящему, по-человечески, – благодарила Лёля рядом сидевшую девушку, одевая на Сеню куртку, собирая в один пакет разбросанные книги и бумаги.

– Что вы, он такой интересный эрудированный человек, учёный, столько знает… Я поняла, что он не в себе, что оставлять его нельзя, поэтому и спросила у него телефон, чтобы встретили, – ответила москвичка.

На каталку лечь или сесть Сеня отказался категорически. С висящей левой рукой он бойко зашаркал ногами по платформе, подтягивая за собой слегка волочащуюся левую ногу и не переставая, в сильном возбуждении пересказывал, прыгая от события к событию, о своих проделанных московских делах, умалчивая о том, что могло бы ограничить его свободу передвижения. Лёля знала, что за его наивными глазами скрывается бурная лукавая работа мозга, цепкий внутренний взгляд безошибочно улавливал и просчитывал сложившуюся ситуацию в той или иной мере, позволяющую приближаться к его идеям фикс, неотступно преследующим его во время заболевания. Игра воспалённого мозга пробуждала в нём временами мощную энергетическую силу, за счёт которой он мог не ходить, а летать по всему городу, исступлённо с криком, с небывалым для него натиском, требовать что-то от людей, что в здравом виде ему просто не пришло бы в голову. Он внимательно вглядывался в смотрящие на него глаза, чтобы прочитать по ним о своём состоянии и о том впечатлении, которое он производит, чтобы продумать последующие действия. Всем случайным и неслучайным словам, вылетавшим из уст собеседников, он придавал особое значение, запоминая и складывая их в безмерные ячейки своей тренированной памяти, чтобы напомнить и использовать их в нужных для него ситуациях. Память у него была блистательная, в неё укладывались все полученные знания, имена, фамилии, даты, события международного и личного плана, языкознания, позволяющие переводить почти с лёту без словаря английский текст со словарём немецкий, ориентировался он и в иврите. Уникальная память в периоды маниакальной возбудимости разрывала его на части, вываливая из своих глубин незавершённые честолюбивые замыслы, которые становились единственной и главной целью жизни в этот момент, из-за которых он совершал безрассудные поступки, с убеждённой вседозволенностью непризнанного гения.

Вокзальный дежурный врач в присутствии Лёли с нескрываемой подозрительностью глядел на Сеню, выискивая в его поведении синдромы алкогольно-наркотических препаратов. Непрезентабельный возбуждённый неряшливый вид, пошатывающаяся походка, некая странность в манере поведения наряду с чёткими ответами Сени на его получасовой перекрёстный допрос сбивал его с толку.

– Доктор, он больной другого плана, ему бы давление померить. Вы же видите, что у него с лицом, – говорила Лёля на первых порах спокойно.

– Выйдите из комнаты. Я знаю, что делаю, – раздражался врач, вновь и вновь пытая Сеню, откуда приехал, что ел, что пил, дату рождения, адрес, название лекарств, которые он принимает и всякую отработанную для сомнительных случаев чушь.

Сеня, лелея мысль о сборе материалов для докторской, смотря на него девственно чистыми наивными глазами, поддакивал ему, что чувствует себя неплохо, просто не спал всю ночь в поезде, хочет чаю с пончиками. Его повели всё же померить давление, которое оказалось прекрасным, и посадили на кушетку, вызвав для допроса, иначе не назвать, москвичку из поезда и Лёлю. Девушка подробно и с увлечением рассказывала о поразившем её неадекватном поведении Сени и о его высоком культурном уровне.

– Всё, хватит! – произнесла Лёлька, – если вы сейчас немедленно не вызовите скорую для психиатрического больного, стоящего на учёте, с явными признаками инсульта, то будете отвечать за последствия развития болезни в суде.

– А я не вижу особых признаков на его лице, как вы утверждаете, может быть у него с детства такое асимметричное лицо, – уже тише произнёс вокзальный доктор.

– Поверьте мне, я знаю его лет двадцать, и мы попросту теряем время.

– Ладно. Сейчас сделаю вызов. Куда надо?

– В Мариинскую больницу рядом, в неврологическое отделение с моим сопровождением, ответила Лёля и вышла к Сене.

Сеня не ожидал, что они поедут с Лёлей в больницу, но виду не показал, попросил пончики с чаем. В простых больницах, он знал, долго не держат. Лёлька отпустила сына и москвичку, купила Сене запеченные в тесте сосиски, попросила у доктора чаю. Сеня, сделав несколько глотков, завалился на бочок, дожевывая сосиску, и внезапно захрапел на короткое время. Скорая приехала быстро.

В приёмном покое Мариинской больницы Сеня оживился.

– Нет, вы только посмотрите, в каком мы дворце. Ведь я член Общества друзей Ольденбургских. Старинные своды, широкие коридоры и народу много. Здесь активная жизнь, не то, что на Пряжке за металлическими дверями и за окнами с решёткой, – восторженно говорил Сеня.

– Боже мой, – подумала Лёля, – из всех зашторенных углов приёмного покоя несётся вой, плачь, нытьё, стоны. Люди лежат на медицинских топчанах часами в верхней одежде, вокруг некоторых топчутся родные, в центре сидит молодой парень в белом халате с толстым журналом, похожим на бухучёт, равнодушно вписывает выбиваемые из невменяемых больных болезненные симптомы, суетятся студенты-медики, проводя первичные осмотры «методом тыка», а Сенька восхищается свободой общения и реальными преимуществами этой больницы перед другой, похожей на тюремную.

Несколько раз она снимала и надевала на его чёрные немытые ноги, грязные носки и ботинки для ЭКГ и осмотра, стараясь внушить студентам, что его надо поместить в неврологическое отделение, намекая на травму головы, показывая ссадину на щеке. В результате часового осмотра запись была произведена туда, куда надо и более того, его усадили на инвалидное кресло и покатили делать МРТ головного мозга, оставив Лёлю с вещами в приёмном отделении. Сенька был счастлив от такого внимания к своей персоне.

Потом Лёля, нагруженная тяжеленной сумкой, набитой одними книгами с пакетом разных рукописей, бежала за санитаром, катившим коляску с валившимся на левый бок Сенькой к нужному корпусу, через всю территорию больницы. В отделении его положили в коридоре, но рядом с медицинским постом, как по заказу. Он потребовал обед, который Лёля в последнюю минуту перед закрытием успела схватить в столовой. Он поел и завалился спать. Лёлька сбегала в аптеку за водой и необходимыми туалетными принадлежностями и стала поджидать врачей, чтобы дать всю необходимую информацию о Сене. Подошли врачи, которым Лёля, отведя их в сторону, подробно сообщила про психиатрические заболевания, заставив вписать в карточку название больницы, телефон и фамилию лечащего врача, с которым надо держать связь. Посмотрела на храпящего с открытым ртом Сеню и уже собиралась уйти, как подвезли капельницу, воткнули в правую руку иглу, приказав полусонному Сене не шевелиться.

– Да, как же ему не шевелиться, если он и одной минуты не может тихо полежать, наделает себе ненужных травм, – подумала Лёля и села на стульчик рядом с ним, удерживая его руку с иглой, которая дёргалась у него помимо его воли. Сеня посмотрел на неё блуждающими благодарными глазами и отключился.

Перед ней лежал человек с измученным многострадальным умным лицом. С открытым большим лбом, испещрённым морщинами, выразительным иудейским профилем, пухлыми капризными мясистыми губами.

– Бедный Сенька, что за судьба! Разве предполагали родные, с малолетства лепя из него гения, заражая отравой исключительности и честолюбия, облизывая его со всех сторон, убирая с его пути все препятствия, выстилая ему мысленно красные ковровые дорожки славы, работая денно и нощно для того, чтобы он не думал о бренном, а стремился к бессмертному, что, лелея и пестуя, сделают его инвалидом, беззащитным перед реалиями жизни, великим мучеником собственного таланта с надорванной душой, – причитала про себя измотанная, не выспавшаяся Лёля, невольно задумавшись о судьбе своего сына, подверженного другим напастям, съедающим его изнутри и отравляющим жизнь близким.

Дома, успокоив мужа, ответив под его чертыхание на массу звонков, она постаралась забыться хоть на короткое время от тревожных и гнетущих проблем, тупо смотря в телевизор. Бесполезно. Сокровенные дневные мысли она безжалостно гнала прочь, запихивала в далёкие ячейки памяти, закрывала на непроницаемую дверь, старалась забыть их, вычеркнуть, удалить, как болезненную коросту, сдавливающую сердце, лишь бы пребывать в ритме времени, бежать, делать, успевать, а главное не думать о них, пытаясь освободиться от съедающей острой потаённой правды.

Но глубокая ночь легко и беззвучно открывала замурованные мысли и выпускала их в болезненный сон, где всё переживалось заново. Она вновь начинала тосковать, любить, терзаться, быть рядом с теми, кому это уже не надо, любить тех, кого уже нет, растворяясь в этой невозвратности, в горьком безвременье, просыпаясь на мокрой от слёз подушке.

– Человек удивительное существо. Вроде бы и разум ему дан, и память. Но всё равно никакие глобальные выводы или накопленный другими опыт не делают его мудрым, не ограждают от повторения тех же ошибок. Вновь и вновь он будет упорно вляпываться в те же истории, конфликты или нежелательные ситуации, постигая лишь на собственной шкуре избитые вековые истины. Всё, что есть в настоящей жизни, что было в прошлой, что будет в будущей описано в древних скрижалях, расшифровано библейскими рукописями и закодировано в нашем подсознании. Но человек не желает это читать, видеть и понимать. Он хочет открывать заново для себя то, что уже открыто и познано. Более того, он с графоманским упоением делится избитыми истинами с другими, ощущая себя первооткрывателем, упиваясь собственной исключительностью. А не глупость ли это, при наличие разума? – вела разговор сама с собой Лёля, подбираясь мысленно к главному событию своей жизни —