Читать книгу Холод пепла - Валентен Мюссо - Страница 11

Арвильер, Марна, 1999 год

В конце концов я включил проектор, чтобы досмотреть фильм. На экране появились другие, не представляющие особого интереса кадры. Казалось, все внимание было обращено на мужчину в эсэсовской форме. А мой дед буквально заискивал перед ним.

Вот и все. Бобина покрутилась еще несколько мгновений, но больше изображений не было. В отличие от старых немых фильмов, здесь не было титров, объясняющих то или иное действие или сопровождающих его шуткой. Эти изображения были до боли реальными.

Я не осмелился посмотреть фильм еще раз. По крайней мере, я не готов был сделать это сейчас.

Я помню, что машинально положил пленку в металлический футляр и убрал ее на самую верхнюю полку, словно пытался скрыть постыдную тайну. Я положил стикер в карман и вернулся в гостиную, к Алисе и Анне.

Как ни странно, но мне легко было притворяться. Я и без того находился под сильным впечатлением, так что во время обеда мой рассудок был немного затуманен из-за испытания, которое мне пришлось выдержать. Напустив на себя равнодушный вид, я пытался принимать участие в разговоре. Полагаю, ни Анна, ни Алиса не заметили в моем поведении ничего необычного.

Но оказавшись в своей комнате, я перестал сдерживать свои чувства.

С пронзительной остротой я вдруг осознал, что почти ничего не знаю о своем деде, во всяком случае, о его жизни до нашего появления на свет. У нас в семье никогда не говорили о Второй мировой войне. Мне неизвестно, как с этим обстоит дело в других семьях. Является ли молчание самым распространенным ответом на вопросы тех, кто ничего не знает об этом периоде? Скрывают ли героические поступки из скромности или подлость из чувства стыда? Я знал только то, что у моего деда была карточка участника-добровольца Сопротивления. Но я также знал, что подобные карточки выдавали и в 1980-х годах. С тех пор как произошли те события, прошло слишком много времени, и эти карточки не могли служить оправданием. Кусок бумаги не мог затмить того, что я увидел на экране.

В тот вечер меня настойчиво преследовали вопросы. Где был снят этот фильм? Ни одна фактическая деталь не могла помочь мне ответить на них. Поместье было мне незнакомо, однако у меня создалось впечатление, что плакат с надписью на двух языках был сделан во Франции по случаю приезда этого эсэсовца. Но кем он был на самом деле? Почему родильный дом находился под властью эсэсовца, пусть даже на оккупированной территории?

Откуда взялись эти женщины? Почему их собрали в поместье, а не в обычном родильном доме? Все мои познания о профессиональной деятельности деда ограничивались 1960-ми годами, когда он возглавлял гинекологическое отделение больницы Шалон-сюр-Марн, как тогда назывался этот город.

Кто снял этот фильм? Я склонялся к версии, что это сделал мой дед, хоть он и на мгновения появлялся в коротких сценах. Почему он счел необходимым так долго прятать документ, ставивший его в довольно щекотливое положение? Несомненно, этого фильма было достаточно, чтобы обвинить моего деда в активном коллаборационизме.

Ночь я провел в поисках ответов на все эти вопросы, но безуспешно.

На следующий день я, сославшись на дела, поехал в Шалон. В Центральной библиотеке, расположенной в бывшем особняке Дюбуа де Крансе, я провел часть утра, сидя среди роскошных каминов и резных деревянных панелей, за компьютером. Я располагал очень скудными сведениями. Поиски надо было вести методично.

Я набрал в поисковике все ключевые слова, которые только пришли мне в голову: «Вторая Мировая война / родильный дом / детское отделение / Франция / СС…» Очень скоро я вышел на сайт, в котором говорилось о двух прямо противоположных реалиях. Первая реалия касалась родильных домов, где во время облав укрывали еврейских детей, тем самым спасая их. Через полчаса чтения я понял, что первый след никуда меня не приведет.

Вторая реалия была непосредственно связана с программой «Лебенсборн». Я не могу точно сказать почему, но с первого мгновения, когда я увидел это слово на экране, я понял, что проникаю в мир, который будет преследовать меня и изменит жизнь моей семьи, мир, на пороге которого я уже не мог задержаться. Я знал это слово, ведь немецкий был моим первым иностранным языком в коллеже. И потом, поступив на подготовительные курсы по истории, я начал изучать его более углубленно. Однако у меня были смутные представления о реалии, которую это слово обозначало.

Программа «Лебенсборн», в переводе «Источник жизни», была разработана в Германии в 1935 году под эгидой Главного управления расы и поселений – организации, созданной для защиты женщин и детей. Управление также занималось проверкой расовой чистоты членов Schutzstaffel[16], то есть СС.

Если говорить более конкретно, речь шла о клиниках, принимающих жен и подруг эсэсовцев и полицаев. Лебенсборны были призваны дать возможность матерям, «пригодным по расовым показателям», родить ребенка, а затем передать его СС для дальнейшего воспитания в приемной семье. Это был способ повысить рождаемость и укрепить «арийскую расу». Многие девушки, часто становившиеся жертвами пропаганды, приходили в лебенсборны, чтобы получить шанс подарить ребенка фюреру.

В Германии было создано девять лебенсборнов. Несколько лебенсборнов появилось и на территории оккупированных стран. Я хотел узнать, существовали ли подобные родильные дома во Франции. Но мои поиски оказались трудными и не внушали мне оптимизма. В 1999 году Интернет еще не получил во Франции широкого распространения, и сайтов, рассказывающих о столь малоизученных исторических феноменах, практически не существовало. Из университетского сайта, на котором велось обсуждение диссертации, посвященной расовой политике нацистов, я все же узнал, что во Франции был по крайней мере один лебенсборн. Он располагался в Ламорлэ, в сорока километрах к северу от Парижа. Как ни странно, но только в 1975 году журналисту Марку Иллелю удалось, преодолев множество трудностей, установить местонахождение этого родильного дома. В остальном мне пришлось довольствоваться коротким комментарием, сообщающим, что этот центр был открыт поздно, в 1944 году, и что там родилось только несколько десятков детей.

В отделе выдачи книг я заказал произведение Марка Иллеля «Во имя расы». Я с любопытством пролистал книгу, первые три страницы которой были посвящены Ламорлэ. Автор указывал на то, что этот лебенсборн, вероятно, работал еще до официального открытия. Его пациентками были молодые француженки, бельгийки и голландки, забеременевшие от связи, порой короткой, с членами различных подразделений и кавалерийских соединений СС, расквартированных в этих странах. К сожалению, на фотографиях, помещенных в конце книги, я не нашел изображения замка Ламорлэ.

Вновь войдя в Интернет, я все же сумел найти одну фотографию лебенсборна Уазы: огромное, довольно вычурное здание с эркерами, не имевшее ничего общего со зданием, которое я видел на девяти с половиной миллиметровой пленке.

Я успокаивал себя, пытаясь поверить в то, что придаю слишком большое значение всей этой истории с лебенсборнами. В конце концов, речь могла идти об обыкновенной клинике в оккупированной зоне, которую немцы реквизировали или просто посещали. Присутствие эсэсовца еще ничего не доказывало и уж конечно не означало, что мой дед был коллаборационистом. И все же я не мог убедить себя в этом. В самом деле, разве Абуэло хранил бы этот фильм более пятидесяти лет, да еще в укромном месте, если бы тот не имел особого значения? Я взял на дом книгу Иллеля, а потом вернулся в Арвильер.

В полдень мы обедали в саду. Алиса и Анна, проведшие столько времени в доме, нуждались в свежем воздухе.

Ближе к вечеру после мучительных колебаний, над которыми в конце концов одержало победу мое любопытство, я улучил момент и заперся в кабинете, чтобы позвонить по номеру телефона, записанному на стикере. После нескольких гудков в трубке раздался молодой, хорошо поставленный голос.

– Элоиза Турнье?

– Да…

Я решил не ходить вокруг да около.

– Здравствуйте, меня зовут Орельен Коше… Полагаю, вы знаете моего деда, Анри Коше.

На том конце провода воцарилась тишина, сотканная из удивления и смущения.

– Примите мои соболезнования, – искренне сказала Элоиза. – Я узнала, что ваш дед умер.

– Да, две недели назад.

– Это он дал вам мой телефон?

Разумеется, я не собирался вдаваться в подробности и рассказывать о странном стечении обстоятельств, которые привели меня от фильма к ней.

– Не совсем. По правде говоря, я обнаружил ваш номер случайно, приводя в порядок вещи моего деда. А вы хорошо его знали?

– Я встречалась с ним только один раз, но мне выпала возможность часто говорить с ним по телефону.

Ее слова только разожгли мое любопытство.

– Простите за нескромность, но при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?

– Я аспирантка кафедры истории в университете Париж-IV и встретилась с ним в связи со своей диссертацией. Я думала, что ваш дед сможет сообщить мне сведения, которые мне помогут.

Ее ответ меня совершенно не удовлетворил. Вдруг я почувствовал, как у меня бешено забилось сердце. Диссертация на историческую тему… Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не произнести вслух немецкое слово, преследовавшее меня с самого утра.

– Да, – продолжала Элоиза, поскольку я никак не отреагировал на ее слова, – это долгая история. Вы, разумеется, подумаете, что мне не хватает тактичности, ведь со смерти вашего деда прошло так мало времени, но… Мы можем поговорить с вами об этом не по телефону? Вы в Париже?

Я мог бы отказаться от ее предложения, повесить трубку и постараться поскорее забыть обо всей этой истории. Чтобы не копаться в жизни умерших, а заняться живыми, которые сейчас, как никогда прежде, нуждались во мне.

– Только не сегодня, – услышал я свой голос. – Я вернусь в Париж через два дня. Но мы можем договориться о встрече. Когда вы свободны?