Читать книгу Это самое (сборник) - Валентин Бобрецов - Страница 19

Пристойная утеха Аонид,

игра пера, любительский рисунок,

пейзаж, каким рассеянный рассудок

его в своих запасниках таит.

Под земской сенью тополей и лип

некрашеный забор в чертополохе.

Картофеля цветы, кобель на блоке

да куры в приусадебной пыли.

(Богат горохом смежный огород,

и машут бело-пестрыми крылами.

О, купно с голубями – пред орлами

поставленный Талмудом птичий род!)

Хохлатки разгребают пёстрый сор.

Древесный пух и перья ветер носит.

А на прохожих чёрный нос курносит

и дёсны обнажает пёс Трезор.

Горизонталь отраднее глазам

любых, пускай ничтожных возвышений.

Милей кобель, оправленный в ошейник,

любезней рынка строгий строй казарм.

И в плоском смысле памятный ландшафт

оказывался чуть не идеалом —

укрыт одноэтажным одеялом

из кровель, крон и кепок, – улучшал

народа нравы, просвещал невежду,

а в благодатном действии на мозг

такой пейзаж был чем-то средним между

уженьем щук и нюханьем мимоз.

Окрестностей горизонтальный ритм

нарушен был, как помню, только трижды.

Во-первых, храмом. Там вершились тризны

да, изредка, крещения. Горит

иным, не свечки гривенной, огнём

народ, что – свергнув идол христианства —

играя в клубе в шашки, ждёт сеанса

(а кто не так – в бараний рог согнём!)

И три перста[1] влекли из кулака

лишь старики, у паперти смолкая.

Креститься? Вряд ли. Видимо, сморканье

осуществлять без помощи платка.

Вторым из прославлявших вертикаль

был Маков, мастер печи класть. Пьянчуга,

но тяготевший к Верди и пичугам.

Из тех пристрастий вывод вытекал,

а именно: вооружась шестом,

на голубятню возносился Маков,

и пел – в текст канонический со смаком

вкрапляя мать – о чувстве, о шестом.

Но культовое зданье и печник

не шли – к чему досужие вопросы! —

в сравнение с мужчиною из бронзы,

что взору всю окрестность подчинил.

Сверкали зорко из-под козырька

на северный пейзаж два тёмных глаза,

и под усами медными не гасла

усмешка – он едва, чуть-чуть, слегка

не помыкая вовсе, намекал,

что нашей жизни чужд уклад фламандский:

холст может сгнить, доска – сгореть, сломаться,

а бронза – та надолго. На века!..

Долг гражданина красен платежом.

И дабы в яму не попасть ни за что,

гляжу вперед… Тем паче и пейзаж-то

на добрых четверть века протяжен.

В начале было вот что. Мне пять лет.

Со мною всё случается – впервые.

К примеру, ем с горчицей паровые

котлеты. Скачет по полю Пеле.

По Ретроградской волости телят

привесы циклопичны. Рубль и Куба

меняют курс. Дружинники из клуба

выводят первых на Руси стиляг.

Из-за общежитийного забора

взираю, как ткачиха с морячком

дают ответы на вопросы пола

(о, волк морской, вертящийся волчком!).

А я кляну стечение светил

за слишком оттопыренные уши.

И постигаю, сколь отменно тушит

пожар души подкрашенный этил.

Засим, поднявши пилигримский стяг,

я воспаряю, мысль кружа в химерах.

Чтоб возвратиться, Байрон-недомерок,

на родину пятнадцать лет спустя…

Из трёх вершин остался Божий храм

благодаря тому, что на отшибе.

На паперти паук, подобно Шиве,

воссел. А в алтаре хранится хлам.

И флегматично созерцает мент,

как попираю бренными ногами

пустующий, заросший лопухами

и уходящий в землю постамент.

В печах пылает газ. Трезор беззуб.

А голубь, присягнув авиапочте,

копается в мемориальной почве.

А зоб его походит на слезу…