Читать книгу Барбаросса - Валентин Пикуль - Страница 15

Сталинград той поры (при всем моем глубочайшем уважении к этому легендарному городу) я никогда бы не причислил к плеяде городов-жемчужин, украшающих нашу Родину.

Город на Волге издревле созрел для чисто практических соображений, сделавшись промышленно-купеческим, а такие города никогда не блистали изяществом планировки. К тому же – и пожары! Не знаю, как сейчас, а до революции Царицын славился именно своими пожарами. Весь деревянно-лабазный, почти деревенский, он горел с бесподобной лихостью, а в домах висели даже наказы от градоначальства – куда и кому бежать, кому хватать ведра, а кому браться за топоры, чтобы растаскивать головешки. Пожарные в старом Царицыне по вечерам зажигали уличные фонари, они же ведали заготовкой дров для школ и гимназий. Многие писали тогда о знаменитых пожарах в Царицыне, даже Куприн писал о них…

Сам же Сталинград длиннейшей «килой» вытянулся вдоль правого (крутого) берега Волги, прямо вдоль улиц денно и нощно шпарили тяжелогруженые составы, жители привыкли к неумолчному грохоту нефтецистерн, бегущих по мостам над обрывами захламленных оврагов. Царицын, когда-то уездный городишко Саратовской губернии, получил название от речки Царицы, рассекавшей его надвое, хотя Царица была далеко не царственной: летом она замыкалась в пересохший ручей, зато в весеннее половодье река металась в овраге, словно зверь, которого рискнули заключить в клетку. (Впоследствии Царица стала Пионеркой.)

Строили в Сталинграде много, и он обещал со временем стать вполне современным городом. Оперы еще не завели, зато был театр оперетты, 5 вузов, 11 техникумов и 70 библиотек делали Сталинград культурным центром. Но подле новостроек еще притихли старые купеческие лабазы, хранившие в своих потемках стойкие запахи былой России – балыков и дегтя, керосина и мочала, воблы и сарептской горчицы. Окраины Сталинграда напоминали деревни. На севере он был ограничен мазанками Рынка и домишками поселка Спартановка, на юге несколько обособленно от города затаилась тихая жизнь Бекетовки – с желтоглазыми кисками на крылечках, с розовыми геранями на окнах, а еще дальше к югу уже ощущалось дыхание жаркого марева калмыцких раздолий, где гуляли надменные гордецы-верблюды. Сталинград имел собственные нефтяные резервуары, оставшиеся еще со времен Нобеля, нефть (как и до революции) доставлялась наливными баржами от Астрахани.

Главное в Сталинграде – тяжелая индустрия!

Комплекс заводов был как раз тем насущным, чем гордилась наша страна, о чем говорили по радио и писали в газетах. Именно здесь, на берегах Волги, и созрели подлинные молохи – Сталинградский тракторный завод (СТЗ), «Красный Октябрь», «Метиз», «Баррикады», «Лазурь» и Силикатный; денно и нощно дымила на юге города мощная Сталгрэс, гигантский элеватор из железобетона перемалывал за день курганы зерна. Рабочие СТЗ, главного поставщика тракторов для наших полей, выкатывали с конвейеров и танки, но при этом в любой момент они сами могли сесть за рычаги боевого управления (вот этого обстоятельства не учитывал Паулюс, когда в штабах Цоссена он составлял план «Барбаросса»).

Сказать, что Сталинград перед войной утопал в изобилии, было бы грешно, да и читатель не поверил бы мне, распиши я тут райскую благодать. Жили, как все, не хуже и не лучше других. Если чего не хватало в магазинах, бегали на базары. Окрестные колхозы оживленной торговлей поддерживали в Сталинграде общий достаток. Рынки ломились от даров природы: мясо из станиц, волжская белорыбица, за гроши уступали ведра красной смородины, мешками сыпали яблоки, меж торговых рядов высились терриконы камышинских арбузов и превосходных дынь, взращенных на частных бахчах в Сталинграде. Наконец, был и собственный виноград, а за помидорами очередей никогда не знали… Так что в любом случае рядовой труженик Сталинграда худо-бедно, а сводил концы с концами!

Летом Сталинград удушал людей нестерпимым зноем, часто шел «царицынский дождь» – ветер с пылью. Против суховеев горожане выставили заслон, посадив за городом миллионы кленов, тополей и берез. Детишек вывозили в пионерские лагеря, поближе к колхозам, утопавшим во множестве фруктовых садов, многие горожане отдыхали в донских станицах. По воскресеньям речные трамваи не успевали переправлять сталинградцев на левый (уже не крутой, а пологий) берег Заволжья, где в череде островов люди купались, ловили рыбу, отдыхали. На островах уже были леса, прекрасные поляны. Оставшиеся в городе на каждом перекрестке занимали очереди за газированной водой, людей мучила жажда. Дети просили родителей отвезти их в зоопарк, где проживала тогда общая любимица сталинградцев – индийская слониха Нелли. В парке культуры и отдыха с парашютной вышки прыгали отважные девушки, придерживая раздутые колоколом ситцевые сарафанчики. У пивных киосков, как всегда, дрались пьяные, свистели дворничихи, сбегалась милиция в белых гимнастерках и шлемах витязей. Облезлые старенькие трамваи ерзали на поворотах улиц с пронзительным визгом, выскребая из рельсов искры.

Многие семьи предпочитали воскресничать на Мамаевом кургане, с которого виделась широкая панорама города и просторы Волги – с караванами барж, парусными шверботами, белыми пароходами. В скудной, выжженной солнцем траве Мамаева кургана фыркали паром дедовские самовары, тут же ворковали патефоны, раскручивая пластинки с песнями Ирмы Яунзем, Козина и Лемешева, шло пиво под воблу, работяги, таясь своих жен, торопливо вышибали пробки из мерзавчиков, говоря при этом: «Ну, давай… со свиданьицем. Тока скорее, а то моя уже сюда зырит!» Сталинградские инженеры грешили ликером «доппель-кюммель», очень модным тогда среди интеллигенции (помню, мой папа-инженер тоже отдавал ему немалую дань своего восхищения). А невдалеке от Мамаева кургана уже рычали моторы на танкодроме, неподалеку располагалось небольшое взлетное поле местного значения, с которого, кажется, в январе 1943 года и сумел подняться последний самолет из котла Паулюса с мешками писем…

Таким (или примерно таким) был тогда Сталинград – гордость советской индустрии, с населением около полумиллиона жителей, которые еще не ведали, что скоро их город будет полностью уничтожен и войдет в историю человечества как незабываемый символ народного героизма.

Город-герой еще не был «героем»! Он работал…

………………………………………………………………………………………

В доме № 4 по Краснопитерской улице проживал Алексей Семенович Чуянов – с женою, детьми, дедом и бабушкой. Возле подъезда по утрам его ожидала легковая машина «бьюик», возвращая хозяина в семью только к ночи, изможденного от разных передряг и волнений, обыватели в городе о нем судачили:

– Большой человек! На своем автомобиле катается, кажинный денечек со Сталиным по телефонам о тракторах рассуждает…

Чуянов был первым секретарем Сталинградского обкома и горкома партии. Жизнь этого человека не была легкой. Он застал город, где «царила удушливая атмосфера, при которой клевета, опорочивание, нашептывание, подслушивание и доносы стали средством устранения с работы честных людей, которых объявляли врагами народа. В этот период многие партийные работники и представители творческой интеллигенции Сталинградской области были подвергнуты необоснованным репрессиям» – так вспоминалось Чуянову позже. Он начал партийную работу в Сталинграде с того, что разогнал алчную свору следователей, сыщиков и прокуроров, освободил из тюрем незаконно осужденных.

– Опомнись! – заклинала его жена. – Ты ведь не один на белом свете, хоть о детях-то наших подумал ли?

– Помню. О тебе, о себе, о детях, – отвечал Чуянов. – Но грех великий не подумать о людях…

Он попер на рожон! Один против многих. Г. М. Маленков звонил из Москвы, задыхаясь, материл Чуянова:

– Что ты там балдеешь? Разве затем тебе партия доверила город, носящий имя нашего мудрого вождя? Мы тебя в порошок сотрем, сволочь паршивая… Завтра от тебя даже тени на стене не останется!

Местное НКВД тоже хотело бы сделать из Чуянова «врага народа», но он – устоял. Как устоял? – чудом, наверное. Устоял и добился, чтобы весь аппарат слишком ретивых надсмотрщиков к Сталинграду близко не подпускали. Чуянов играл своей головой, а ведь ему было тогда всего лишь 33 годочка. В сложных обстоятельствах он действовал по правилу «не играть в таинственного носителя забот и тревог партии, не скрывать от народа своих сомнений» – это слова самого Чуянова.

– Хуже нет, – говорил он друзьям, поигрывая на пальце ключами от секретного сейфа, – когда партийный «кадр» становится на пьедестал недоступного божества с многозначительным выражением на лице заботливого и внимательного человека, и в таком случае именно по морде его и хочется треснуть вот этими ключами, чтобы не задавался.

«Большой» человек был и хорошим человеком (в этом я нисколько не сомневаюсь), а жене своей он признавался:

– Когда полмиллиона знает меня в лицо и по имени-отчеству, тогда от народа секретаршей не загородишься. Если у бабки крыша протекает, так она уже не ползет к домоуправу, она со своей слезницей ко мне тащится. Закройся я на замок, на улице меня дождется и все равно доконает…

Конечно, страх в душе был, и много позже Чуянов признавался, что рано или поздно его бы все равно посадили:

– Меня, по сути дела, спасла война. Если б не война, от меня бы и костей не осталось…

В большой стратегии он ни бельмеса не смыслил. Кадровый партийный работник, облеченный большим доверием народа (добавим – и лично товарища Сталина), он видел смысл жизни только в людях – со всеми их радостями и капризами, с активностью и недовольством, с подлинным героизмом и безобразным головотяпством. Приятно думать, что люди ангелы. Но тюрьма в Сталинграде – не декорация и не «пережиток проклятого прошлого». Приходилось считаться, что еще не перевелись жулики, предатели, доносчики, спекулянты, ворюги, хапуги и просто обалдуи, каких Божий свет еще не видывал…

В один из летних дней 1941 года Алексей Семенович завтракал с семьей, сердито поучая своих мальчишек:

– Вовка, не болтай ногами. Валера, лопай, что дают, и не капризничай. Заодно глянь – не подошла ли машина?

Дедушка Ефим Иванович сказал ему: 

– Дал бы ты мальцам своим по лбу! Рази же они человеческий язык понимают? Вот раньше – драли с утра до ночи, как сидорову козу, и все было в ажуре. Не кочевряжились!

– У нас свой ажур, – ответил Чуянов. 

– Иди-ка ты… никогда вам порядков не навести! Расселись там по кабинетам, одно знаете – в телефоны мурлыкать…

Чуянов уже привык к брюзжанию деда и никак не реагировал. Допивая чай, он выглянул в окно, окликнул жену:

– Подъехал! Может, и вернусь сегодня пораньше. 

– Да кто тебе поверит? – отвечала жена.

Сбежав по лестнице, Чуянов от самого крыльца глотнул жаркий воздух. Внутри его машины сидело… НКВД!

– Чего испугался? Садись, вместе поедем.

Это был Воронин, начальник НКВД Сталинградской области. Он шлепнул ладонью по коже сиденья, уже пропеченной безжалостным солнцем. Вместе поехали в обком. По дороге, как это принято, болтали о пустяках. Когда же приехали и прошли в кабинет, Воронин плотно затворил двери. 

– Что еще стряслось? – насторожился Чуянов.

Он подумал о какой-нибудь аварии на заводах. 

– Выручай, – ответил Воронин. – Во всей области у тебя одного «бьюик» повышенной скорости. Дай нам, а?

– Кого догонять? Или побег из тюрьмы? 

– Хуже, – сказал Воронин и рывком придвинул к себе стул, плотно уселся. – Из наркомата звонили. Кто-то из военных атташе Германии, фамилию не разобрал, вдруг рванул из Москвы на быстроходной машине… 

– Куда рванул?

– К нам! Прется на Сталинград, словно танк. 

– А что ему нужно здесь?

Воронин подивился наивности Чуянова: 

– Как же не понять? Очевидно, мы тут профасонили, а немцы успели завести в Сталинграде своих резидентов. Значит, какой-то гад на заводах в Берлин уже капает. А у нас на конвейере СТЗ – танки самой новейшей модификации. Вот главное…

– Отсечь его по дороге пробовали? 

– Попробуй отсеки, – ответил Воронин. – У него машина – как тигр, вездеход какой-то. Наши товарищи в Урюпинске пробовали догнать. Но у них же «эмка», барахло поганое. За немецкой техникой не угнаться! Вот и катит.

– Ладно, – сказал Чуянов, – хватай мой «бьюик», только верни его хотя бы не искалеченным на родимых ухабах. 

– Вот спасибо. Ну, я побежал…

Чуянов стал вникать в дела области, но в середине дня его потревожил звонок из Питомника, большого сельского хозяйства к западу от города. Звонил секретарь тамошней парторганизации, просил объяснить, как понимать заявление ТАСС от 14 июня сего года, в котором черным по белому написано: «По мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы…» Там, в Питомнике, не понимали:

– Пишут, вроде плутократы войну провоцируют, а немцы тут ни при чем. Как народу я растолкую? У меня вот свояк приезжал в отпуск. Он в ленинградском порту губжаном вкалывает. Так он сказал, что мы в Германию все шлем, шлем, шлем… а от Гитлера хрен в тряпке получишь!

Уверенным голосом Чуянов ответил Питомнику: 

– Перестаньте фантазировать. Кто лучше знает обстановку в мире? Твой свояк-губжан или товарищ Сталин? Надо иметь полное доверие к советской печати, а не слушать пьяные байки. Никто не помешает нам достраивать социализм. Ты мне лучше скажи, как у вас подготовка к сбору урожая?..

Только отговорили, тут же позвонили из НКВД: 

– Это я, Воронин… Атташе германского посольства загримирован под иностранного туриста. Значит, его надо еще и «раскулачить». Но случилось все плохо, Семеныч. 

– А что такое?

– Видать, у него карты лучше наших: он непроезжими проселками мимо Деминской МТС как рванул на грейдерную, мы, конечно, его прижали, но он все-таки проскочил…

– Куда проскочил? – обомлел Чуянов. 

– Извини. Этот хлюст уже в Сталинграде. 

– Какого черта он тут делает, в городе-то? 

– Ищет свободный номер в гостинице.

Чуянов не выдержал, покрыл НКВД матом: 

– Работать надо лучше! Навешали себе шпалы с ромбами, с женами без нагана спать не ляжете, а сами…

– А мы что тут тебе? Или мух ноздрями ловим? 

– Верни машину, мать твою за ногу. 

– Вернем. Не шуми… мы шуметь тоже умеем!

Далее события развивались, как в паршивом детективе.

Военный атташе Германии (скорее, один из сподручных) подрулил к центральной гостинице города. Его инкогнито оставалось в силе, он изображал редкого по тем временам дикобраза – иностранного туриста. По-русски же говорил чисто, без акцента, но это, замечу попутно, не был ни генерал Кёстринг, ни полковник Кребс, его помощник. НКВД области учитывало, что агент в любой момент мог уйти в «глухую защиту» дипломатического иммунитета и тогда с него взятки гладки.

В регистратуре гостиницы сидела солидная дама в модном берете. При виде иностранца она малость обалдела:

– Ой! А у нас все забито. Ни одного номерочка. Видели, что при входе на ступенях лестницы спят.

– Не ночевать же мне на улице, – возмутился приезжий.

– Может, в «Интуристе» освободились комнаты…

В этом «Интуристе» повторилась та же история: 

– А у нас в городе проходит конференция читателей с работниками библиотек, и все номера переполнены читателями. Знаете что, – посоветовала деловая барышня, – попробуйте сунуться в Дом колхозника. Там всегда легче устроиться. Хоть в коридоре на скамейке. Так многие приезжие у нас отдыхают. 

– Благодарю! А где этот ваш Дом колхозника? 

– Боюсь, сами не найдете… Верка! – закричала она в соседнюю комнату. – Верка, проводи товарища иностранца до колхозников. Заодно на заграничной машине прокатишься.

В Доме колхозника все было забито постояльцами, и в этом убедился сам «турист», увидев, как несчастные приезжие ютились с мешками на лавках в коридорах, раскладные кровати стояли даже на лестничных площадках.

– А вы не огорчайтесь, – было сказано здесь «туристу». – Уж в студенческом-то общежитии мы вам койку устроим…

Пришлось согласиться на общежитие. «Турист» оставил свою машину, где пешком, где трамваем он направился в северную часть города, где дымили трубы СТЗ. Наконец жарища Сталинграда и его доконала. Он занял место в очереди у пивной бочки. Тут к нему пристали хулиганы местного областного значения. Так, мелочь. Шпана в клешах. «Турист» врезал им всем японским приемом «свист дрозда в полночь» – так ловко, что шпана мигом растеряла копейки по булыжникам мостовой.

Милиция не замедлила явиться, как штык: 

– Граждане, до ближайшего отделения… пройдемте! Без паники!

Взяли за цугундер шпану и «туриста». В милиции пришлось выложить подлинные документы. «Раскулаченный», он понял, что его песня спета, и, погрузив автомобиль на пассажирский теплоход, отплыл из Сталинграда вниз по Волге. Через несколько дней Чуянову позвонили из Астрахани:

– Алексей Семеныч, у нас тут чепе. Помогите! 

– Своим-то соседям как не помочь? Что стряслось?

– Сняли мы тут с парохода одного типа. В дымину косой. Ну, хуже сапожника! При нем ничего нету, не помнит, куда делся багаж, или вообще багажа не было… Помогите! Он же в одних трусах, в майке и в тапочках… лыка не вяжет! 

– Кто он, этот ваш лыка не вяжущий? 

– Господи, да военный атташе Германии… Проспался и требует, чтобы его отправили в Москву самолетом. Срочно!

Пришлось Чуянову списать в расход деньги на экипировку атташе. За счет Сталинградского обкома его приодели, и он отбыл восвояси… До начала войны оставалась неделя.

Вермахт ожидал только сигнала – «ДОРТМУНД»!

А в секретном сейфе Чуянова лежал страшный пакет с пятью печатями, и на пакете было написано:

«ВСКРЫТЬ ПРИ ОБЪЯВЛЕНИИ ВОЙНЫ».

………………………………………………………………………………………

Признаться, я не все понимаю в этой истории. Глава была уже написана, когда я узнал, что визитером был майор Нагель, посланный на разведку Гальдером; этот майор был причислен к штатам германского посольства в Москве. Ясно, что в канун войны ОКХ желало иметь информацию о том, какие танки и сколько их выходит с конвейера СТЗ на испытательный полигон Сталинграда; кажется, что Гальдер и его генштаб не слишком-то верили в достоверность информации из Москвы, поступавшей от Кёстринга… Местному НКВД удалось лишь «дезавуировать» гитлеровского шпиона. Но, думается, было бы правильнее позволить ему выйти на связь с резидентом, чтобы потом, пронаблюдав за ним, вовремя обезвредить. И уж совсем я, автор, не могу догадаться, каким образом опытный военный разведчик остался на пристани Астрахани в одних трусах, в майке и в тапочках.

Сам он разделся? Или ему «помогли» раздеться?..

В это время германское посольство в Москве уже опустело, детей немцы вывезли, полковник Ганс Кребс – сразу после первомайского парада – тоже удалился в Германию. Жены посольских чиновников носились как угорелые по комиссионкам, алчно скупая все подряд – иконы, фарфор, меха, антикварные ценности, обвешивались кольцами, браслетами, ожерельями. Нахапавшись выше меры, немки поспешно покидали Москву, вывозя массу чемоданов, не подвергаясь осмотру на таможнях, ибо их багаж был обклеен этикетками «дипломатической почты». Генерал Эрнс Кёстринг с раздражением писал: «Приезжают сюда, лопают до отвала масло и черную икру, обвешиваются с ног до головы шубами и побрякушками за дешевые рубли, а затем смываются… Грешен, но мне так и хочется пожелать успеха англичанам: пусть их бомбы угодят в те дома, где находится в Германии это недостойным образом „спасенное добро“. Думается, возмущение Кёстринга легко объяснимо: в глубине души он все-таки оставался русским немцем и к России не мог относиться наплевательски…

А с улиц Москвы доносились торжественные марши:

Германский посол граф Шуленбург еще не подозревал о близости катастрофы, но генерал-лейтенант Кёстринг, кажется, уже был оповещен о страшном сигнале – «Дортмунд»!