Читать книгу Реальная логика понятий - Валентин Попов - Страница 1

Назначение науки (мы здесь имеем в виду естествознание), если ее рассматривать как форму познавательной деятельности, состоит в том, чтобы понять законы Природы в их взаимосвязи, которые так или иначе проявляются в реалиях Бытия. Научная деятельность – особый вид деятельности, он ориентирует субъекта познания на непредвзятое отношение к природному миру и, значит, исключает умышленное искажение истины, а также мотивирует его на преодоление «ужаса» неопределенности, который, согласно известному философу начала ХХ в. М. Хайдеггеру, преследует человеческое сознание. «“Что” ужаса есть мир как таковой. Его следует отличать от страха. Страх направлен на что-то определенное, ужас неопределенен и так же безграничен как мир»[1]. «Ужас» это всегда «ничто», противостоящее «быть». «Страх» имеет основания – он все-таки производное знания и потому осмыслен; «ужас» лишен когнитивных оснований – он производное незнания и воображения. «Ужас открывает перед нами ничто»[2] – завершает Хайдеггер свои размышления на эту тему в «Бытии и времени». Если Хайдеггер правильно обозначил тенденцию нашего времени, то возникает вопрос: по каким причинам эта тенденция сложилась? На этот вопрос вряд ли можно дать исчерпывающий ответ, аже если его исследование направить вглубь веков. В настоящее время, мы полагаем, ее причинами выступают, по меньшей мере, два обстоятельства: одно относится к эмоциональной сфере человеческого сознания и связано с кризисом Веры; другое – это критическая ситуация, в которой оказалась фундаментальная наука. Точнее, теоретическая физика, рассматриваемая на фоне практических достижений экспериментальной физики, а также химии, биологии и развития информационных технологий.

Как полагает Б. Рассел в своем труде «История западной философии»[3], антагонизм между Церковью и наукой возник не из-за злонамеренности обеих сторон; причиной взаимного недоверия выступило противостояние между падающим авторитетом Церкви и возрастающим авторитетом науки. В самом деле, никакие кары не обрушиваются на головы тех, кто отвергает авторитет науки: он завоевывает умы исключительно призывом к разуму, а точнее, к логической его составляющей, но не к чистому воображению. Одной из целей религиозных учений состояла как раз в том, чтобы заменить неполное понимание загадочного мира, достигнутого исключительно на основании опыта, верой в некую совершенную жизнь, и укрепить благожелательное отношение к своим ближним. Соответственно, с одной стороны, религиозные учения остались таинственными и окаменевшими, а с другой, – наука не только начала улучшать повседневную жизнь, но и вторгаться в разум даже глубоко религиозного человека, а потому рост взаимного недоверия между религией и наукой стал неизбежным. Это недоверие возникло и укреплялось не только вследствие хорошо известных антиномий, таких как: движется ли Земля или покоится, произошел ли человек от животного или он уникальное создание Творца. Объясняя материальную структуру мира, а также то, как окружающая среда и наши телесные оболочки по естественным причинам достигли того состояния, в котором мы находим их сейчас, научная точка зрения все больше и больше вырывалась из власти воображаемого, направляясь в самостоятельное осмысление того, что мы сейчас называем физической картиной мира. Однако она вряд ли будет оценена должным образом теми, кто ищет убежища от «ужаса» неопределенности, если наука признает последнюю реальной.

В самом деле, неведомое и, следовательно, неопределенное сопровождает жизнь индивида. Знание, расширяя сферу определенного, дает человеку свободу, право выбора осознанных возможностей. Именно знание создает своего рода ойкумену, в пределах которой человек может не только сопоставлять свои действия с действиями других людей, но и прогнозировать их на будущее. Это определяет предсказательную функцию науки и оправдывает знаменитый лозунг Фр. Бэкона: «Знание – сила». Следовательно, идеал гуманизма совпадает с идеалом науки, во всяком случае, с теми задачами, которые ставит перед собой наука Нового времени, и наиболее важные ее успехи были достигнуты именно на этом пути.

Общее понятие «природа» – коррелят представления, отображающего в сознании степень осмысленности человеческого бытия как части мира, и поэтому объем этого понятия без человека как «наблюдателя природы» был бы неполным. Первые мысленные представления о Вселенной как о предельно «целом» были созданы в Древней Греции, и эта лингвистическая модель составляет когнитивное основание философского направления – онтологии, сущностью которой выступает аксиома: «Мир и субъект существуют, дополняя друг друга». Эта максима впервые дала человеку уверенность в том, что его собственное существование неотъемлемо от существования мира. В истории европейской культуры – в эпоху античности и эллинизма – Природа впервые приобретает мысленные пределы, она стала детерминироваться как антропоморфная система отсчета для Бытия.

Наука, в которой нуждается современная жизнь, не может начинаться «с чистого листа», т. е. создаваться на когнитивном материале, который можно было бы трактовать как современное научное мировоззрение. Прошлые достижения в сфере научной деятельности, несомненно, оказывают влияние на развитие науки наших дней, хотя современное знание и стремится к свободе, поскольку жизнь все время требует нетривиальных решений и ставит перед исследователями природного мира задачи, которые не могли возникнуть ранее. Как же в этом случае совместить свободу творчества с традициями? Как использовать прошлое знание и найти в нем опору, а не путы, сковывающие научный поиск? История становления теоретической науки в эпоху классики и эллинизма – своего рода подсказка к ответам на эти вопросы. Ведь лейтмотивом науки того времени был пафос поиска знания. Такого рода умонастроение тем более важно принять к сведению, потому что в наше время все более прочные позиции занимает сложившаяся в начале ХХ в. установка на стирание грани между детерминизмом и неопределенностью, когда последняя заполняется различного рода гипотезами или просто фантастическими предположениями. Если конкретнее, то имеется в виду следующее: при поиске знания ученый часто вынужден терпеть в течение некоторого времени незнание, но вместо того чтобы заполнить пробел случайными гипотезами, настоящая наука предпочитает мириться с ним.

В науке Нового времени сложилась парадигма, согласно которой существует только одна реальность, и к концу ХIX в. она приобрела название – «объективная реальность». Научный поиск ставил перед собой задачу познания только этой реальности и на компромиссы с собственным разумом, который то и дело напоминал: «Я не знаю, что Это такое, Я не располагаю достаточными основаниями для знания Этого», идти не соглашался. Соответственно пришло убеждение: может существовать только одна определенность, относящаяся к этой реальности, – абсолютная истина. При этом ни философы, которые демонстрировали особую активность в «познании» этой истины, ни ученые-рационалисты не отдавали себе отчета в том, что «определенность» (порядок, детерминизм, необходимость и т. д.) и «неопределенность» (хаос, беспорядок, случайность и т. д.) суть категории нашего знания, но не Природы, которую мы познаем. Слова «объективная реальность» и «абсолютная истина» наполнялись различными смыслами в процессе их нескончаемого интерпретирования, но так и не нашли надежного обоснования в науке.

Исходный материал естественнонаучных дисциплин, составляющих основу рационального знания, – опыт познания действительного мира, т. е. мира, в котором мы живем, но не мира, который можно создать воображением. То, что мы называем предметами или объектами природы, суть только образы или признаки действительных предметов, отображаемых нашим сознанием. Создаются они посредством информации, воспринимаемой органами чувств, а также с помощью приборов, показания которых физики (исследователи природы, по Аристотелю) умеют распознавать, а затем переводить эти данные на язык физических величин. Эти очевидные положения лежат в основании концепции гносеологического дуализма, и мы в целом ее принимаем как исходную эпистемологическую позицию, поскольку никакими другими доказательствами, кроме чувственных восприятий и показаний приборов, подтверждающих существование действительного мира, не располагаем. При этом велика роль логического мышления. Она также состоит в преодолении дуализма, наведении своего рода переправы над пропастью, разделяющей объект (природный мир) и субъект (человека познающего). Задача логического мышления – соединение в целое структур мышления и соответствующих им языковых форм, из которых затем по определенным методологическим приемам – индукции, дедукции, традукции и др. – создаются научные теории.

Следует обратить внимание еще на одну способность человеческого разума, которая, согласно А. Пуанкаре, «не знает границ», а посему из блага для человека может превратиться в свою противоположность, если дать полную волю этой способности. Речь, как видно, идет о воображении. Ранее силы, действующие в пустоте, мгновенно распространяющиеся на бесконечные расстояния, абсолютное пространство и математическое время, объединяющие в неразрывную причинно-следственную цепь все события мира в классической механике, а в наши дни Большой Взрыв и ускоряющееся расширение Вселенной, сингулярность и реликтовое излучение пространства-времени – чего только не придумывалось и не придумывается для обоснования всего одного лишь факта: покраснения света от далеких галактик. При этом «что» взорвалось и «почему» остается вне понятия. Такого рода «научные» фантазии приобретают самостоятельную жизнь, их затем облачают в «строгую математическую форму», а сами они живут дольше их создателей. Как правило, необычные идеи затрагивают больше наши чувства, чем рассудок, и бывает чрезвычайно трудно отличить то, что мы знаем, от того, что мы хотели бы знать ради удовлетворения любознательности.

Эпоха классики и эллинизма, давшая европейской науке Нового времени ее провозвестников, – Парменида, Демокрита, Сократа, Платона, Аристотеля, если вспомнить наиболее выдающихся из них – была эпохой перехода сознания человека от мифа к логосу, от восприятия мира через воображение к логическому его осмыслению. В то время рушились и изживались родоплеменные устои, закладывались начала новых социальных отношений, соответственно менялась роль человека в обществе и менялось его сознание. В связи с этим развивался язык как эффективный способ моделирования разнообразных форм и видов материальной и идеальной реальности. У человека этой эпохи складывался взгляд на жизнь как на проблему, которую нужно было решать; взгляд этот представлял собою знак вопроса, встававший перед его зарождавшейся мудростью; человек становился философом, для которого осмысление жизни было одной из целей. Но отсюда не следует, что философ, впервые осознавший себя некоторой привилегированной частью Природы, может легко расстаться со своим мифологическим прошлым. Известный психоаналитик ХХ в. К. Г. Юнг говорил: «Религиозному человеку древнегреческого мира его боги представлялись в классическом совершенстве, начиная со времен Гомера. И они, несомненно, представлялись ему не выдумкой или творением искусства, а живыми существами, в которых можно было верить. Легче всего их понять как вечные формы, великие мировые реальности»[4].

Но как человек становится творцом и «божественной» реальности, и многих других ее форм? Если обобщить взгляды психологов на психическую функцию человека, принимающей участие в создании религий, искусств, наук и других когнитивных артефактов, то их можно свести к следующему: активность сознательного разума состоит из двух различных источников – мышления, которое часто называют логическим, и воображения, которое часто называют абстрактным. Разумеется, мы не имеем в виду, что к ним сводится работа всей психики человека; речь идет об упрощенной, своего рода «двухпалатной» организации его когнитивной деятельности и соответственно об имеющей место асимметрии познавательных функций, обеспечиваемых мышлением и воображением. При таком подходе нет нужды входить в физиологические детали функционирования этих подразделов разума, ибо сам факт аналогии с методами принятия решений, который в развитых обществах организован на макроуровне – в сфере социума, может дать многое при осмыслении процесса познания на микроуровне – в контексте субъективной когнитивной деятельности. Мы их выделяем еще и потому, что именно эти формы разумной, деятельности человека имеют прямое отношение к эпистемологии – теории научного знания.

Принципиальное функциональное различие мышления и воображения состоит в том, что первое создает знание рациональное, которое можно воплотить в инструментальное или технологическое пользование, а второе – отвлеченное, которое с позиции утилитарных потребностей человечества можно также назвать знанием, но с оговоркой, потому что непосредственно в обыденной жизни оно не применяется. Тем не менее, обе эти способности человеческого сознания направлены на выявление закономерностей в природном мире и на образование понятий различных статусов общности, которые затем используются в языке естественнонаучных теорий. Воображение же используется на созидание чего-то существующего в «беспредельном», т. е. фантастического, возможного или мифологического. Крайние ситуации, когда значительно превалирует какая-нибудь одна из функций разума, встречаются редко, ибо в норме эти разновидности разумной деятельности, составляя единую систему, сотрудничают и дополняют друг друга, но воображение, предоставленное самому себе, когда мышление спит, способно, как сказал великий испанский художник Фр. Гойя, «рождать химеры».

Мы не будем здесь также касаться вопроса и о том, в каком полушарии головного мозга осуществляется логическое мышление, а в каком – воображение (физиология центральной нервной системы, исследующая нарушения мозговой деятельности, утверждает, что это функции разных полушарий). Главное с позиции познания заключается в том, что в нормальном и активном психофизическом состоянии человека его воображение всегда подконтрольно логическому мышлению, как бы не «улетала» его фантазия, ибо наиболее жизненно важно для нас то, что существует «здесь и теперь», но не то, что может существовать «где-то и когда-то». Именно на этом качестве логического мышления базируется методология конкретного научного знания, так как всякое наблюдение и физическое измерение – событие в «данный момент» и в «данном месте» в присутствии исследователя или специально разработанного на данное измерение прибора, результат которого оценивается с позиции первого начала реальной логики – закона достаточного основания. Можно, конечно, говорить и о «трансцендентальном субъекте познания» (термин И. Канта), но следует отдавать себе отчет в том, что речь в таком случае идет о некоем историческом опыте человечества. История длится, пока существует творящий ее субъект, располагающий рациональными способами заглянуть как во тьму прошлого, так и в смутные очертания будущего. Об истории государства, этноса или Земли можно рассказать, если существуют факты, подтвержденные какими-то свидетельствами. Тогда эти данные можно расположить в определенной последовательности в пространственно-временной системе отсчета, начало координат которой привязано к конкретному месту и конкретному времени. Таковы требования антропного принципа научного исследования, и с ним, как показывает опыт, необходимо считаться.

Научный факт или физическое явление становятся таковыми, если имеются две вещи: объект познания, существующий независимо от субъекта, и познающий разум, функционирующий в соответствии со своей природой. При метафизическом способе познания первичные факты создаются самим разумом из области воображаемого, а далее подразделяются на «истинные» или «ложные», которые и принимаются к дальнейшей обработке логическим мышлением. Поскольку же внешнему опыту всегда принадлежит хронологическая или пространственная составляющая, а рефлексия этого дать не может, то и все метафизические рассуждения проводятся вне времени и вне пространства, что автоматически делает их «идеальными» (в платоновском смысле), а процесс рассуждения – формальным. Но и «данные» воображения разум направляет в область мышления, которое на их основании строит логические цепочки по законам той или иной логики. Здесь уместно привести мнение Джона Локка, высказанное им более трехсот лет назад: «Сама воля (воображение. – В. П.), какой бы абсолютной и бесконтрольной люди ее ни считали, никогда не выходит из повиновения велениям разума (мышления. – В. П.)»[5].

В биологических системах мы вновь встречаемся с уникальностью такого же рода. Мы склонны предполагать, что живая система не может быть неопределенной, в противном случае мы не смогли бы не только создавать мыслительные формы, отображающие реальность, но и представлять собою какую-либо целостность с определенными чертами и признаками. Главное же состоит в том, что в каждом организме каждую секунду происходит нечто, не имеющее причины вне его целостности, а отсюда и метафизическая вера в чудо, которую нам «подбрасывает» наше воображение. Когда же этот факт доходит до нашего сознания, оно с ответственностью и серьезностью, свойственными только мыслительной «палате» разума, строит очередную формально-аксиоматическую систему, следуя той логике, которой оно исторически подчинено. При этом диапазон деятельности логического мышления весьма широк: от языкового моделирования мыслей, принадлежащих «собственнику» данного разума, до создания абстракций, не принадлежащих никому. Если логическое мышление и включает в поле своего зрения неопределенность, то лишь неопределенность данного вида определенности (ее «иное», как говорили античные философы), которое осмысленно, т. е. связано с нею логической операцией отрицания. На этом качестве мышления основано третье начало реальной логики – закон противоречия. Природа чистого воображения противоположна логическому мышлению. Вопреки традиционным представлениям воображение не имеет отношения к созданию математических абстракций, таких, например, как «точка» или «прямая». Напротив, чистое воображение создает только пустые понятия, такие, например, как «непрерывная последовательность точек» или «бесконечная прямая». Абстрагирования идеализации и отождествления, с помощью которых создаются некоторые математические понятия, осуществляются воображением, соединенным с мышлением, или «интуицией», как называл этот вид разумной деятельности математик Г. Вейль. Но даже чистое воображение не может творить неопределенность из неопределенности как таковой. Исходным материалом для нее служит нечто существующее, имеющее отношения к конкретным вещам или событиям. Именно поэтому так живы образы художественного реалистического творчества, в котором основную роль играет воображение – литературы и живописи, ибо натурой для них служит все-таки реальность. Следует также отметить, что в рамках психологических исследований теория воображения практически не разработана и тем самым эта функциональная особенность нашего разума исключается из состава «особенностей» психики, что дает простор различного рода измышлениям в пользу бессознательного.

Характеризуя трудовую деятельность в той форме, в которой она «составляет исключительное достояние человека», автор «Капитала» писал: «Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т. е. идеально»[6]. Мысленная модель, возникающая «в представлении идеально», есть результат процесса совместной деятельности мышления и воображения. В зависимости от того, каково соотношение этих функций у данного индивида, и получается проект «плохого архитектора» или «архитектора хорошего». Если отвлечься от врожденных способностей, а рассматривать только процесс обучения тому или иному «искусству», то «хороший архитектор» отличается от «плохого» тем, что он при обучении постигает знание «архитектурного искусства», благодаря которому он, действуя разумно, создает графические модели будущих зданий. «Плохой архитектор» вынужден обращаться большей частью к воображению, так как в его памяти может быть недостаточно необходимых первичных фактов, что и приводит к отходу от следования зодческим канонам.

Обратим теперь внимание на собственно логические аспекты деятельности мышления и воображения. Парадигма причинно-следственной связи, заложенная в основания мыслительного процесса традиционной формальной логикой, ведет к тому, что всякое суждение, высказанное при ее участии, истинно или ложно, но ни то и другое вместе, но на самом деле это не так. Ведь истинность или ложность каждого мыслительного шага устанавливается при его верификации, что, как видно, ниспровергает формально-логическую установку. Если же указанную проверку провести невозможно, то суждение, моделирующее нашу мысль, автоматически попадает в область воображаемого и, следовательно, оно изначально бессмысленно. Таким образом, и «пламенный пафос» философов, и «чудные грезы» поэтов с позиции традиционной логики – всего лишь их личные переживания. Однако плоды собственного или чужого воображения часто «домысливаются» способом интерпретирования, т. е. проецированием данного вида неопределенности на свой внутренний мир – личную систему морально-этических ценностей и социальных установок. Принципиальное отличие бреда от сновидения состоит в том, что пробуждение от магии поэтического слова обнаруживает его иллюзорность и возвращение к прозаической реальности происходит без каких-либо последствий, а псевдонаучное сумасшествие не ведает естественного пробуждения. В данном контексте промежуточной ступенью следует считать галлюцинации – видения мистика в состоянии транса или мираж истощенного зноем и жаждой путешественника. Речь идет, разумеется, не о психофизиологической (медицинской) сущности этих явлений, а об их отношении к научному знанию. Известно, что в рационалистически ориентированных типах культуры всякого рода спиритуалистические проявления сознания осмеивались. Распространенность в той или иной культуре ворожбы, гаданий и предсказаний судьбы – показатель ее повышенной «психической температуры», степени ее неопределенности как деятельностно-когнитивной системы.

Чем выше человек поднимался по эволюционной лестнице, тем насущнее для него становилась проблема первичного моделирования будущей реальности до того, как он ее воплотит в события и артефакты. Если паук, пчела, муравей и другие представители животного мира всегда поступают при решении естественной для них задачи (поиск пищи, продолжение рода, строительство убежища и т. д.) так, как это заложено в их генетическом коде, то человек, прежде чем приступить к удовлетворению любой своей потребности, всегда представляет все или почти все свои основные будущие действия в уме, т. е. создает проект. Если воображение играет роль некоего предвосхищения, предвкушения или, наоборот, ужаса от предполагаемых результатов будущей реальности, то мышление, если перед ним задача поставлена, ищет алгоритм (логическую цепочку), следуя которому то или иное будущее возможно сделать настоящим или, напротив, избежать его. Чтобы решить поставленную задачу, мышление может пойти двумя путями: детерминистским или вероятностным. В первом случае каждому логическому шагу противопоставляется его отрицание, и следующий шаг делается только в случае успешной реализации предыдущего, когда отрицание не потребовалось. Во втором случае благоприятное событие будущего, так или иначе, оценивается или рассчитывается по теории вероятностей, и на основании полученного результата принимается или отменяется решение. В любом из этих способов, как видим, действует одна и та же логика: только в первом случае закон противоречия представляется соотношением 50: 50; во втором это соотношение может быть другим, вплоть до полного исключения неопределенности.

Как отмечают многие исследователи когнитивной деятельности, решающую роль в социальной эволюции человека сыграло создание и «совершенствование орудий труда и быта», необходимых для более эффективного взаимодействия с окружающей средой, т. е. первая «технико-технологическая революция на родоисторическом пути развития человечества»[7]. С развитием же сознания человека на передний план выступает так называемый «вербальный реализм»[8], т. е. миф как своеобразная языковая модель, которая отождествляет образ предмета с самим предметом путем присвоения ему «имени»; для этого типа сознания образ вещи или понятие о вещах или отношениях и их бытие неразличимы, а наименование вещи не только приравнивается самой вещи, но выражает ее более совершенное, или даже сакральное бытие. Первобытный человек сакрализовал природу, видя в слове средство приобретения власти над окружающим миром, и овладение для него словом, обозначающим ту или иную вещь, становилось важнее того, что оно обозначало. Магическую силу слов, «которые останавливают возмущенное море, взволнованные реки», прославляли выдающиеся поэты древности Гомер и Овидий, а плеяда российских философов-идеалистов начала ХХ в. в рамках этих представлений проводила «филологические имеславческие исследования».

В мифологическом сознании языковая модель заменяет собой предмет или даже мир, которые она отображает, и человек живет не в реальном, а с его точки зрения в мире как таковом, поскольку произносимые им слова (их звуковые оболочки) не коррелируют с предметами, как должно быть, но прямо переносятся на вещи. Таким способом автоматически решается проблема истины как репрезентации действительности одновременно с произнесением слова. Как совершенно правильно отмечает Е. Я. Режабек, в пределах «мифологического сознания неистинного знания не бывает: все описываемое языком достоверно существует»[9]. Отношение к миру, т. е. своего рода теоретическое знание, устанавливается не размышлением, а стихийно сложившимися мифологемами, передающимися от поколения к поколению специалистами обрядности (ритуалов). Следовательно, когнитивным устоем мифологического сознания, базирующимся не на логическом мышлении, а на чистом воображении, служит именно вербальный реализм.

Важно отметить, что продукты мифологического сознания произрастают в разуме у многих людей и в наше время. Не только все современные религиозные и изотерические тексты, но и творения, относящиеся к паранауке, суть продуценты мифологического сознания. Вербальный реализм процветает и в некоторых разделах теоретической физики, где лингвистическая реальность, а также общие понятия отождествляются с действительностью, а понятия физических систем отсчета (геометрической, кинематической и др.) субстантивируются как некие атрибуты действительного мира. Следует прямо сказать, вербальный реализм наиболее ярко проявился в эйнштейновской теории относительности – частной и общей, где, например, имена таких общих понятий как «пространство», «время» и др. «живут» как соответствующие реальности и выступают прообразами соответствующих «вещей», которые «сокращаются» или «замедляются». Мифологическое сознание прекрасно сосуществует и с прагматизмом во многих сферах практической человеческой деятельности.

Люди имеют дело не с природой как таковой, а с определенным жизненным ареалом, с феноменами которого они взаимодействуют непосредственно с помощью чувств, приборов и орудий труда, а также воспринимают его опосредовано как производители и носители человеческой культуры, причем последнее обстоятельство выступает чаще как высшая инстанция, определяющая характер мировосприятия конкретным человеком. Таковы исходные пункты расхождений между реальностью как системой вещественных и лингвистический моделей и миром как мифом, подменяющим своим «именем» оригинал как онтологию. Все вышесказанное позволяет говорить о проблеме, существующей при создании языковых моделей наиболее общего характера – понятий, формирующих терминологический базис физических теорий. Так, чистое воображение, подменяя логическое мышление, внедряется в нашу современную жизнь не только в ее бытовых проявлениях (этого избежать, по-видимому, никогда не удастся), но и в теоретическую науку, что, конечно, недопустимо.

Первые успехи в десакрализации слова, т. е. в освобождения его от магии имени, были достигнуты древнегреческими первофилософами – физиками и математиками. Мы видим, что метод ионийцев (линия Фалеса из Милета) и метод элейцев (линия Ксенофана из Колофона) в создании первых представлений о «первоначалах» мира являются, по сути своей, логико-лингвистическим моделированием, позволяющим выразить словом то наиболее общее, что скрыто в вещах самого различного уровня реальности позади разнообразия их внешних форм, воспринимаемых чувствами. Венцом ионийской мысли является атомизм Левкиппа – Демокрита, а элейской – Единое Парменида. В чем сходство и различие этих двух главных направлений в организации познания, которую можно называть мысленно-образной? Если способ атомистов дифференциальный, то подход Парменида – интегральный. Совмещенные в единую стратегию как дополняющие друг друга методы, они составляют основу теоретического описания природы. Атомисты мысленно усматривали в основании мира «атомы и пустоту», а Парменид представлял Вселенную «единой, вечной, неподвижной и шаровидной» и обозначил это представление именем «Бытие», которое как языковая модель обозначает мир как онтологию, мир как объект, существующий независимо от субъекта, но субъект его может отобразить в сознании и смоделировать с помощью языка.